Текст книги "Хуан-Тигр"

Автор книги: Перес Рамон де Айала

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– А я-то думал, что ты изменилась…

– Так ты хочешь, чтобы я изменилась еще больше?

Что ж, раньше приказывал мне ты, а теперь приказывать буду я.

– Да ты и так всегда мною командовала, золотко мое ненаглядное!

– Вот это мы сейчас и проверим. На этот раз ты возьмешь меня с собой. А если не возьмешь, то я сама пойду за тобою следом. Я должна бежать с тобой из Пилареса. А до тех пор ты от меня ничего не добьешься. Молчи, не говори ничего – сейчас говорю только я. После того как ты заберешь меня отсюда, я тебе мешать не буду. И мне все равно, когда именно ты меня бросишь – через месяц, через неделю или на следующий день. Мне это все равно. Молчи, не говори ничего. Молчи! Я знаю, что ты собираешься мне сказать: если так, лучше мне не уходить от мужа. Да, конечно, лучше, но только для тебя, а не для меня. Молчи, не говори ничего: это бесполезно. Я должна уйти с тобой. Когда ты уходишь?

Веспасиано немного помолчал, обдумывая ответ.

– Да еще есть время. Через неделю или через две.

Эрминия про себя подумала: «Врешь!», а вслух произнесла:

– Ты будешь заходить к нам каждый день, как и всегда?

– О чем речь, красавица!

Эрминия опять подумала: «Врешь!», но сказала:

– Моя бабушка хочет заказать тебе товар для своего магазина. Теперь, благодаря моему мужу, она тебе заплатит сразу же.

– Да пусть платит когда угодно, мне не к спеху.

– Погоди. Бабушка, доверяя моему вкусу, хочет, чтобы товар для нее выбрала я сама…

– Ну тогда выбирай скорее, а то завтра будет поздно.

– Я хочу все рассмотреть не спеша. Тогда я выберу то, что мне понравится. Оставь мне свои образцы, а завтра заберешь их вместе с заказом.

– Да, но сегодня мне надо зайти еще к нескольким клиентам.

– Что ты говоришь? Ведь впереди у тебя целая неделя, а то и две: времени больше чем достаточно!

– Но… Ах, дырявая же у меня голова! Когда я с тобой, то забываю обо всем на свете. Я забыл, что завтра мне нужно съездить в Региум. Завтра же вечером и вернусь. Это по делу, совсем быстро, только туда и обратно.

Эрминия подумала: «Врешь! Вот ты и попался. Хотел удрать, да?» Но, взяв себя в руки, не подала виду. Собравшись с силами, она отважилась взглянуть на ярко-красный чувственный рот Веспасиано. Его полуоткрытые губы, побледневшие и дрожащие, пересохли, и Веспасиано, высунув язык, их облизывал. Этот лживый язык внушал Эрминии такое отвращение, словно перед нею был леденцового блеска и цвета слизняк, оставляющий за собой слюнявый след. Эрминия отвела глаза и решительно сказала:

– Тогда доброго пути и до послезавтра. Но я тебя предупреждаю, что уж на этот раз я с тобой уеду. Я хватаюсь за тебя как потерпевший кораблекрушение, который тонет, погружаясь все глубже и глубже… Да это и в самом деле кораблекрушение – крушение, крушение… Меня затягивает бездна, и я хватаюсь за то, что попадает под руку. И мне все равно, что это такое – пусть даже доска, утыканная гвоздями и измазанная всякой гадостью. Только бы мне доплыть до берега, хоть до пустынного острова, кишащего хищными зверями и дикарями.

– Что за фантазии, Эрминия! Ты просто бредишь! Надо остудить эту сумасбродную головку, надо успокоиться. А теперь прощай, мое золотко! Ах, как же я тебя люблю, моя прелесть, как люблю! – вздохнул Веспасиано, нежно погладив волосы Эрминии.

– Скоро я заставлю тебя доказать мне это. Прощай.

На следующий день Хуан-Тигр встал в пять утра и, как всегда, осторожно, чтобы не разбудить Эрминию, вышел из комнаты. Но прежде, стараясь не дышать, он нежно поцеловал ее лоб и руки, а потом отправился за город – собирать лекарственные травы.

На этот раз Эрминия не спала. Поцелуи Хуана-Тигра были для нее как гвозди, которые, пробивая голову и ладони, словно приколачивали ее к доскам супружеского ложа, как к перекладинам креста. Как только Хуан-Тигр вышел, Эрминия, отчаянно рванувшись, отодрала свое тело от этого странного распятия. Она быстро оделась и, закрыв лицо плотной вуалью, выскочила на улицу и побежала к железнодорожной станции. Поднявшись на платформу, Эрминия спряталась за тюками и мешками с товаром, чтобы подкараулить Веспасиано.

Наконец он появился, сияя радостной утренней улыбкой и призывно виляя бедрами. Веспасиано прошелся по платформе, а потом поднялся в вагон второго класса. Раздался свисток. Зазвонил колокольчик. Засвистел паровоз. Поезд, кряхтя, тронулся с места. И вот тут Эрминия вышла из своего укрытия, разбежалась, вспрыгнула на подножку, распахнула дверцу и вошла в купе к Веспасиано.

Он ехал один. Откинув вуаль, Эрминия с подчеркнутой, несколько нарочитой развязностью сказала:

– А вот и я. Я из тех женщин, что держат слово. Ты хотел, чтобы я была твоей? Вот теперь я твоя.

Адажио

Жизни Хуана-Тигра и Эрминии, которые, смешав свои воды в тихой заводи супружества, соединились воедино, друг в друге растворившись, теперь внезапно разделились надвое: так река, если в своем течении она наталкивается на препятствие, то, не в силах его одолеть, вынуждена разделиться на два рукава. Начиная с этого момента каждой из этих жизней суждено было течь по своему собственному руслу, неведомому для другой. Но даже в этом случае они все равно должны будут струиться рядом, параллельно. Несмотря на расстояние, между ними все равно будут существовать некое ответное согласие, мистическое созвучие, тайная телепатия и взаимное влияние. Хотя русла обеих рек и разделились, несущий их поток все равно остался тем же самым, поскольку прежде их воды, соединившись, уже слились и растворились друг в друге. Эрминии казалось, будто она вернула себе свою собственную, только ей одной принадлежащую жизнь, от которой ничего не убавилось и к которой ничего не прибавилось. Но она и не подозревала, что вся ее жизнь уже растворилась в жизни Хуана-Тигра, насытив ее и окрасив в свой цвет. В то же время и все существо Хуана-Тигра уже было заключено в утробе Эрминии. Впредь жизнь каждого из них, протекающая отдельно от другой, будет жизнью лишь наполовину, ибо она оторвана от единого потока – живого, но бесконечно далекого. Начиная с этого момента ни Хуан-Тигр, ни Эрминия не смогли бы постичь смысла своей собственной жизни. Да и вообще – никто бы не смог, разве что, возвысившись до некоей идеальной, воображаемой высоты, наблюдал бы оттуда за одновременным течением этих двух параллельных жизней.

Так протекала жизнь Хуана-Тигра

В тот день когда Хуан-Тигр поцеловал лоб и руки Эрминии, ему показалось, будто в ней что-то вздрогнуло, что-то всколыхнулось, и этот трепет передался ему самому. Из дома он вышел обеспокоенным, в смутной тревоге. А вдруг Эрминия заболела? А если она умрет?… Что будет с ним, если он лишится Эрминии? И Хуаном-Тигром овладело предчувствие возможной потери.

Хуан-Тигр мужественно встретил мысль об этом. «Ну допустим, – рассуждал он сам с собою. – Да, Хуан, ты можешь ее потерять, ведь и ты смертный. Хоть ты и живешь в этой юдоли плача, но все-таки тебе выпало огромное счастье. Такого счастья, как у тебя, Хуан, нет ни у кого на свете. Но неужели ты не знаешь, что нет такого счастья, которое длилось бы сто лет? Ведь правда? Сто лет… Господи, да мне и не надо столько, мне хватило бы обычной жизни, только счастливой. Я прожил бы столько, сколько мне отмерено. А потом, исполнив мой долг, пошел бы на покой. Господи, только об одном я Тебя прошу: даруй мне сына. Только тогда я исполню мое мужское предназначение. Сын станет моим творением, и творение это станет вечным: он будет жить благодаря мне, а я буду жить в нем – даже когда мои кости истлеют в могиле. Весна моего счастья еще только-только занимается, она лишь рождается как это младенчески-розовое солнышко, которое пока что едва выглядывает, лениво нежась в зеленой колыбели этих холмов. Подчиняясь не своей, но высшей воле, солнце склонится к закату. Но у меня-то, Господи, есть воля, и ее даровал мне Ты! Так для чего же мне нужна свобода думать и желать, если думать – это еще не значит достигать, а желать – еще не значит мочь? Господи, я вернул тебе мою свободу, положив ее хоть и не в собственную Твою руку (ведь смертному не дано знать, где скрывается Твоя невидимая десница), но не оставив себе ни капельки этой свободы. Я ее всю, без остатка, передал той женщине, которую Ты мне дал в жены или, что одно и то же, в повелительницы. Но я всего лишь простой смертный, а она всего лишь простая смертная. И нам обоим суждено умереть. Но если я должен ее потерять, если Эрминия умрет, то пусть уж лучше, как и полагается, сначала умру я, а она, такая молоденькая, как этот только что родившийся день, она пусть живет».

Хуан-Тигр привычно опустился на колени и начал разглаживать пальцами траву, словно разыскивая в ней лекарственные растения. «Молоденькая, как этот только что родившийся день… – продолжал он свой монолог. – Когда я умру, она останется вдовой, красивой и богатой. У нее не будет отбоя от женихов, и один из них, может быть, самый недостойный, возьмет ее себе. А я стану кусать землю, под которой буду лежать, но не смогу встать из могилы и помешать этому. Нет, нет, только не это! Я уже будто слышу, как это ничтожество хвастается любовью Эрминии, как надо мной смеется. Конечно, ведь тогда я буду не в силах ему отомстить! Он будет осыпать ее ласками. Он будет шептать ей на ушко нежные слова. И тогда она вспомнит и о моей тупой неотесанности, и моих онемевших губах, которые не могли вымолвить ни слова. Сравнив прошлое с настоящим, она начнет меня презирать! Она выбросит меня из своего сердца и из своей памяти. Нет, нет, только не это! Пусть уж лучше она меня возненавидит, но только не забывает!» Хуан-Тигр присел на корточки, в задумчивости сложив руки на груди. «Спокойно, Хуан-Тигр, не волнуйся, – вдруг сказал он самому себе. – Откуда ты взял, что вы с Эрминией должны умереть прямо сейчас? Ты уже записал нас в мертвецы, хотя оба мы совершенно здоровы… Ты почему-то вдруг вообразил, что можешь потерять ее только тогда, когда она умрет. Или ты глупый мальчишка, который совершенно не знает жизни? Разве ты забыл, каковы люди? Или ты не понимаешь, что это такое – пропащая жена? Или, короче говоря, просто пропащая? Вот и смотри в оба, чтобы твоя жена тоже не стала пропащей. Подумай, Хуан, что для тебя лучше – просто умереть или погубить свою честь? А ведь это вполне может с тобой произойти: ведь Эрминия вылеплена из того же теста, что и все прочие женщины… Нет, нет, только не это! Не думай об этом, Хуан! Нет, она не как другие, она ни на кого не похожа! Она единственная в своем роде! Она чиста как горностай, и грех Евы не имеет к ней никакого отношения! Ну а если сна тебя все-таки обманет? Что ты тогда сделаешь? Смоешь позор? Замечательно, Хуан, просто замечательно! "Любовь боготворит тебя – честь требует отмщенья!" Ну вот, положим, ты ее и убил. И чего бы ты этим добился? Твоя, Хуан, честь так и останется запятнанной, даже и не сомневайся! Вот тогда-то ты и возненавидишь эту фальшивую есть, а любовь обернется для тебя угрызениями совести: ведь ты, святотатец, разрушил то, чему поклонялся! Ты не только не обретешь погибшей жены, но и сам погибнешь вместе с нею – уже навечно. Так что же тогда лучше – убить ее или убить себя? Нет, нет, лучше уж убить себя. Но ведь и в этом случае ты все равно ее потеряешь А без нее для тебя и рай покажется адом». Стоя на коленях, Хуан-Тигр, скрестив руки и подняв глаза к небу, начал молиться вслух:

«Господи Боже мой! Внемли гласу моления моего, из глубины воззвав! Только бы я ее не потерял, только бы не потерял! Если Ты хочешь отнять ее у меня, то пусть уж лучше она меня обманет, только бы она жила! А если для того, чтобы оба мы остались живы, я должен быть обманут, то пусть уж лучше я ослепну. Пусть, Господи, ничего не видят мои глаза – ни те, что на лице, ни те, что в душе. И тогда, ничего не зная и ничего не видя, я буду жить счастливым, хотя и обманутым».

Одним прыжком Хуан-Тигр вскочил на ноги. Лицо его потемнело, вот-вот разразится буря гнева. «Хуан, Хуан, – продолжал он свой монолог. – Ты что, струсил? Или ты, дезертир, забыл о своем долге? Хороший же пример ты подаешь обманутым мужьям! Страшно подумать, что стало бы с миром, если на твоем месте все себя вели бы как ты! Хуан-Тигр – магистр ордена мужей-рогоносцев! Тебя удостоят почетного звания "покорненький козлик"! па улице люди станут на тебя искоса поглядывать, ехидно ухмыляясь. А ты, дурак, ни о чем не подозревая, будешь шествовать с гордо поднятой головой, как будто тебе приятно красоваться своими рогами – этим знаком собственного бесчестья, показывая их всем и каждому… В порядочных семьях одно твое имя будет внушать отвращение, а в давильнях, кабаках и харчевнях над тобою будут просто потешаться. Молва о тебе понесется по всем улицам с грохотом и позором, как собака с привязанной к хвосту жестянкой. Так ты все-таки считаешь, что лучше жить обманутым, но счастливым? Ну и ну…» И Хуан-Тигр громко застонал. Его крик, огласивший окрестности, был как вопль ярящегося быка. «Нет, лучше уж Ты, Господи, открой мне на это глаза, если такое случится! – прошептал Хуан-Тигр. А потом, поправив себя, добавил: – Или лучше Ты мне их не открывай, я и сам разберусь. Что касается чести, то тут я, как Аргус, буду смотреть во все глаза». Хуан-Тигр вдруг увидел чистый и прозрачный ручеек, который извивался невдалеке, среди цветов. Бросившись ничком, Хуан-Тигр стал жадно пить, и ледяная вода охладила его горячечное воображение. «Вот ты, Хуан, и успокоился! Теперь ты понял, что эти твои мысли – чистое безумие? Подумай-ка лучше не спеша. Что это на тебя вдруг нашло? Или ты совсем свихнулся? Неужели тебя и в самом деле волнует, что о тебе скажут люди? А если они станут болтать от нечего делать, без всякой причины, разве так не бывает? Если судить по тому, что ты сейчас замышлял, тобою движет не столько любовь к Эрминии, сколько любовь к самому себе, глупое самолюбие, идиотская гордыня: ведь ты пришел в ярость от одной только мысли, что о тебе могут плохо подумать. А теперь, когда ты успокоился, давай-ка поразмысли как следует. Разве тебе не приходило это в голову? Вот смотри. Если Эрминия, не дай Бог, тебя и обманет, то обманет она не одна, а в компании с другим обманщиком. И конечно же. конечно, она и сама будет обманута этим человеком. Стало быть, этот обманщик обманет вас обоих – и тебя, и Эрминию. Ты хочешь смыть свой позор? А почему бы тебе заодно не смыть позор и с Эрминии? Вот и смывай его кровью того обманщика! Не бойся – и судьи тебя оправдают, и собственная совесть. И никто о тебе ничего не скажет, тебя только похвалят. Да и для Эрминии это будет хороший урок: она больше не позволит, чтобы ее обманывали. Что же может быть проще, что же может быть яснее? Не волнуйся, Хуан-Тигр, теперь все в порядке. Радуйся этому утру, радуйся жизни!» И Хуан-Тигр зашагал дальше. Вскоре он услышал крики, доносившиеся из одного деревенского дома на хуторе: пронзительный визг женщины прерывался хриплым мужским воплем.

– Мерзавка! Шлюха! Сука! Ты у меня сейчас увидишь! Вот как тресну – все ребра тебе переломаю! – Между этими возгласами раздавались глухие удары палки, словно ею взбивали шерсть.

– А-а-а! Помогите-спасите, люди добрые! Убивают! – надрывалась женщина.

Хуан-Тигр кинулся к дому, в котором происходила эта душераздирающая сцена. Остановившись на пороге, он крикнул:

– Эй, земляк, а ну полегче! – И Хуан-Тигр угрожающе сжал кулаки. – И не стыдно вам так издеваться над этой несчастной?

Крестьянин опустил палку, и Хуан-Тигр помог подняться женщине, лежавшей на земле.

– Послушайте, сеньор, – огрызнулся мужчина, – это я несчастный, а не она. Посмотрел бы я на вас, если б вы оказались в моей шкуре…

– А вот это мне, приятель, совсем ни к чему, – отрезал Хуан-Тигр, сурово нахмурившись.

– Я думаю… Мне не позавидуешь.

– Не знаю, что у вас тут стряслось, да мне и дела до этого нет. Но даже если вы в чем-то и заподозрили свою жену, это все-таки не причина, чтобы так ее избивать.

– Заподозрил? Если бы только заподозрил! Скотина – и та больше привязана к своему дому… Вот если бы чужая курица пришла покопаться в навозе моей конюшни, а чужой боров стал совать рыло в мое корыто, а чужая корова стала есть сено в моем хлеву, а чужая собака – грызть корки у меня на кухне, вы бы тогда посмотрели, как моя курица, мой боров, моя корова и моя собака погнали бы их вон – заклевали, забодали, загрызли, затоптали…

– Да, но если бы к вам забрался чужой скот, а ваш собственный не стал бы их выгонять, то вам бы и в голову не пришло избивать вашу курицу, вашего борова, вашу корову или вашу собаку. Ведь правда же, вы поколотили бы не их, а чужих – тех, кто к вам вторгся?

– Не понимаю я, что такое «вторгся», – наверное, так говорят про вора. Но здесь-то, сеньор, дело не в воре, а в воровке, то есть в моей жене.

– Что-то я вас не понимаю. Я думал…

– Вот ежели бы вы очутились здесь пораньше и застали ее врасплох с Муальдо из Тины, тогда бы вы поняли.

– Ах вон оно что! С поличным!.. На месте преступления…

– Убей меня Бог, сеньор, если я понимаю, о чем это вы, больно непонятно говорите.

– Я хотел сказать, что очень вам сочувствую.

– Тут только и остается, что сочувствовать…

– Но и ей-то, вашей жене, я сочувствую не меньше. Да Бог ей судья! Битьем тут все равно ничего не добиться. Колотить женщину – это все равно что стегать по воде. Если ваша несчастная жена, прельстившись, отдала свое сердце другому…

– Сердце, только и всего-то? Как бы не так! – перебил его крестьянин. – Пусть она как хочет распоряжается тем, что ее собственное, пусть дает его кому угодно – тут на всех хватит.

– То есть это как же так, приятель? Опять я ничего не понимаю! Ведь у замужней женщины уже нет ничего своего собственного, и поэтому она не может ничем распоряжаться. Раз уж она поклялась перед алтарем принадлежать мужу и душой, и телом…

– Да разве я спорю? Только мне до всей этой дребедени, что там в церкви болтают, никакого дела нет… Я-то знаю, что и ее душа, и ее тело по-прежнему принадлежат только ей: одни дураки думают, будто муж может, как ему хочется, распоряжаться и душой, и телом своей жены. Нет, пусть уж лучше она сама делает с ними что угодно, ведь женщина, стереги ее, не стереги, всегда своего добьется… А нам-то что остается делать, а? Ведь ни их тела, ни их души – они же все равно не наши. Если жена объестся яблоками, а потом у нее заболит живот, то мне-то какое до этого дело? Мой живот ведь от этого не заболит. Так что мне на это наплевать.

– Похоже, вам и на все остальное тоже наплевать – хоть трава не расти. Странный вы человек, чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю. Ведь вы же мне сами только что сказали, будто злитесь оттого, что застали свою жену в объятиях другого…

– Да вы, похоже, свихнулись! В объятиях… Это же надо – в объятиях! Подумаешь, велика важность! Плевал я на эти объятия! Нет, дело совсем не в этом. Я накрыл их, когда они объедались, обжирались. Моя жена – лентяйка, сластена и обжора, ей бы только брюхо набить. Нет, пусть она себе заводит дружков, любовников – меня это не касается. Но только пусть тогда они сами ее и угощают. Пусть они сами дают ей харчи, чтобы она смогла притащить их в дом, – вот это совсем другое дело! Но вот чтобы она таскала для них мою еду?! Вы понимаете – мою! Мою собственную! А потом, когда я хвачусь моих колбасок, моих окороков, моих сосисок, она говорит, будто их утащила кошка. Раз двадцать, сеньор, я заставал ее с каким-нибудь парнем, когда они оба тут обжирались. И столько же раз я наминал ей бока вот этой самой штукой. А ей хоть бы что, хоть бы хны! Только одно мне и остается – прибить ее совсем!

– Ну, приятель, вы меня просто поражаете. Ладно, я пошел, а то уже и так опаздываю. Счастливо оставаться. Чем меньше вы будете ее колотить, тем больше будет вам от нее толку. Я вам приказываю, слышите, приказываю, никогда больше не бить жену. А иначе, если я об этом узнаю, вам придется иметь дело со мной.

– Как вам угодно, сеньор.

– А вы, женщина, коль уж у вас такой снисходительный муж, почему не стережете его кладовку, если она единственное, что его интересует? Обещайте же мне… Как вас звать?

– Энграсией, ваша милость.

– Энграсией… Энграсией… – забормотал, позеленев, Хуан-Тигр. Но, спохватившись, поспешно сказал: – Ну прощайте, прощайте…

Торопливо удаляясь, Хуан-Тигр размышлял: «Это какой-то ужас! Хотя, в общем-то, он такой же муж, как и любой другой. Ну и жизнь! А зовут ее Энграсией… Энграсией…» На какое-то мгновение Эрминия для Хуана-Тигра перестала быть Эрминией: теперь его женой была опять, как и когда-то, Энграсия, прежняя Энграсия… Тут он опять услышал пронзительный визг женщины и глухой стук палки, которой будто бы взбивали шерсть. Значит, муж опять взялся за свое. Хуан-Тигр хотел было вернуться обратно, но ограничился тем, что просто заткнул себе уши: он и без того сильно запаздывал. И во всю прыть помчался в город. Прежде чем расположиться на площади за своим прилавком, Хуан-Тигр зашел к себе домой.

– Энграсия… Энграсия… – позвал он, думая, что зовет Эрминию.

Никто не отозвался. В груди у Хуана-Тигра все замерло, и он крикнул снова:

– Энграсия!

Обежав дом, он сам себе сказал – громко и уверенно:

– Она в церкви. Как ты можешь в этом сомневаться, Хуан? Вот в эту самую секунду твоя судьба и решается: если ты сомневаешься, то для тебя уже нет спасения. Что бы ни случилось, все равно не сомневайся, а иначе тебя опять обманут призраки. Если подумаешь о ней плохо, то эта плохая мысль обязательно станет явью. Так Бог людей и наказывает. Твоя жена в церкви.

Как только Хуан-Тигр устроился в своем ларьке, донья Илюминада, скрывавшаяся в глубине магазинчика, сказала ему:

– Подойдите-ка сюда. Сдается мне, что завтра мы попируем на славу.

– Сеньора, я человек трезвый и умеренный. Я вполне бы мог прокормиться одними травами и орехами, как овца или обезьяна.

– Ну уж, нашли с кем себя сравнивать – с обезьяной! Какой же вы у нас все-таки шутник, дорогой мой дон Хуан!

– Обезьяна, сеньора, животное от природы очень умное, хотя, научившись подражать, она обленилась, и потому все ее четыре лапы ей уже как бы ни к чему. Вот представьте себе человека – ну хоть такого, как я, – с четырьмя руками. Чего только ими не сделаешь! Ну да ладно. Так почему же завтра мы попируем на славу?

– Неужели же вы забыли, какой это день?

– Да уж я и впрямь не помню, когда живу, в какой день.

– Счастливый вы человек.

– Пожалуй, что и так, сеньора. Счастливее некуда.

– А вы не хвастайтесь. Это не к добру – плохая примета.

– Вы что, разве верите в приметы?

– А вы?

– А я плюю на все эти приметы и суеверия. Ладно, так о чем это мы говорили? И какой же завтра день?

– Иоанна Крестителя, чудак-человек! День вашего ангела.

– Ну и ну! А почему в этом году Иоанна Крестителя празднуют так рано?

– Как это рано? В этот год как всегда.

– А по мне, так в этом году он словно снег на голову свалился.

– Зато уж Эрминия, в отличие от вас, наверняка не забыла о празднике.

– Что? Эрминия? Ах да! Эрминия… Нет, она мне ничего не сказала.

– Бьюсь об заклад, что завтра она преподнесет вам какой-нибудь замечательный сюрприз.

– Я сеньора, не большой любитель сюрпризов: и сам не люблю их преподносить, и получать их не желаю.

– Да, но это такой сюрприз… Уж и не знаю, как вам сказать… Это такой замечательный сюрприз, который вы были бы рады получить от Эрминии.

– У меня от ваших намеков голова кругом идет. Лучше уж оставьте меня в покое со всеми этими сюрпризами, от которых и помереть недолго. Говорят, бывает, что человек, и охнуть не успев, может разом, как от удара, протянуть ноги, если ему ни с того ни с сего сообщить чересчур уж радостную для него новость.

– Вот именно поэтому-то я и хочу вас подготовить, чтобы смягчить этот удар.

– Знаете что, сеньора, не нравятся мне все эти околичности да недомолвки. Тем более что сегодня мне с самого утра как-то неважно, не по себе: собираясь в деревню, я заметил, что Эрминия будто бы приболела.

– Так вы заметили это только сегодня утром?

– Что вы хотите этим сказать? Вы думаете, Эрминия заболела? Да нет же, нет. Когда я вернулся из деревни, она уже ушла в церковь.

– Она правильно сделала, что туда пошла. Ей самое время благодарить Бога.

– Благодарить Бога? Но за что?

– Вот именно за это самое – за то, что она как будто приболела. Так вы еще ни о чем не догадываетесь? Какой же вы тугодум! Молодая жена, которая неважно себя чувствует… Что же это, как не… Достаточно посмотреть на ее лицо – какое оно стало в эти последние несколько дней… А вы-то, считая себя, как говорят, самым настоящим врачом, как тот Гиппократ, так ничего и не поняли… Неужели вам все еще невдомек, что теперешнее ее недомогание – это залог вашего будущего счастья? Хотя, с другой стороны, откуда же вам знать, что происходит, если вы не осмеливаетесь и взглянуть на Эрминию! А то бы вы пришли в восхищение, увидев, какое у нее теперь личико… Словно у Девы с младенцем – такое же бледное, такое же задумчивое…

Хуан-Тигр пепельно побелел и, не сгибаясь, как парализованный, повалился на стул. Половина лица у него перекосилась, словно его хватил удар. Он был ужасен. Теперь у него шевелился лишь уголок рта. Хуан-Тигр испускал слюну, время от времени бормотал, скрипя зубами, как заржавевшими гайками:

– С младенцем! С младенцем!

Донья Илюминада поспешила Хуану-Тигру на помощь:

– Ну так как, протянете вы теперь ноги? Посмотрим, посмотрим…

Хуан-Тигр тряс головой, словно подтверждая тем самым, что он пока еще не протянул ноги… Он и вправду то поджимал, то вытягивал одну ногу, словно точильщик или велосипедист. При виде всего этого вдова Гонгора не могла не рассмеяться. Вдруг Хуан-Тигр весь напрягся наподобие титана, готового разорвать цепи. Напружинившись, он высоко изо всех сил подпрыгнул… Потом подпрыгнул еще несколько раз, выразительно размахивая руками. Хуан-Тигр скакал как одержимый, пристукивая башмаками. Казалось, он исполняет какой-то дикарский победный танец. Во время одного из этих пируэтов Хуан-Тигр, оттолкнувшись, ударился кулаком о висевшую над прилавком керосиновую лампу. Лампа разбилась вдребезги, и одним из осколков он порезал себе руку. Показалась густая, гранатового цвета кровь, похожая на бычью.

– Кровь, кровь… Это моя кровь, навсегда смешавшаяся с кровью Эрминии! – глухо прорычал Хуан-Тигр и раз, другой, несколько раз подряд поцеловал собственную кровь.

– Как же вам повезло! – воскликнула донья Илюминада. – Если бы не это, прямо как по воле Божьей, кровопускание, то с вами случился бы удар и вы бы умерли прямо на месте.

– Да хоть бы и умер – какая разница, если я уже бессмертен!

– Вы сами не знаете, что говорите. Подите-ка лучше умойтесь, а то на вас смотреть страшно. Вот теперь вы и впрямь похожи на тигра, который только что растерзал беззащитную газель. Уходите, я не хочу видеть вас в таком виде. У меня волосы дыбом встают. – И вдова закрыла глаза руками.

– Ладно, сеньора, я пойду умоюсь, хотя мне и приятно чувствовать вкус собственной крови. Я будто целую моего еще не родившегося ребенка. Пойду, кстати, поищу паутину побольше. Паутина – лучшее средство для остановки крови.

Хуан-Тигр исчез в глубине магазина и тут же, вынырнув оттуда, бросил на ходу:

– Прощайте. Прощайте.

– Сеньора… Я бегу к Эрминии, мне каждая секунда дорога. Это же так просто, так естественно…

– Представляю, какой у вас будет вид! Если вы и обычно в ее присутствии готовы язык проглотить, то сейчас, в такой щекотливый момент… Что же вы ей скажете?

– Ничего не скажу. Просто встану перед ней на колени.

– Должно быть, она еще не вернулась домой. Скорее всего, Эрминия до сих пор в церкви.

– Еще лучше. Более удобного места, чтобы встать перед ней на колени, и выдумать нельзя. Да и вообще, где бы она ни была, хоть в самом грязном и гнусном месте, хоть бы она валялась в навозе, мне нужно прямо сейчас, немедленно встать перед ней на колени. Этого требует моя совесть.

– Надо мне напоить вас липовым чаем и лимонной настойкой. Сидите-ка смирно у себя за прилавком до самого обеда. Не спешите, подождите. Пусть лучше она заговорит об этом первой. Если уж Эрминия до сих пор молчала, то, скорее всего, она что-то задумала. Скорее всего, именно завтра, в день вашего ангела, она захочет сообщить вам эту новость. А вы сделайте вид, что удивились, что слышите об этом в первый раз…

– Конечно, конечно. Вы, как всегда, правы. Ну да, я подожду. Хотите верьте, хотите нет, но я уже сейчас начинаю трусить.

Хуан-Тигр вышел на улицу и уселся за свой прилавок. Начин де Нача, продавец шапок, почесывая затылок и строя лукавые гримасы, завел с ним такой разговор:

– Я видел, какой ты был только что в лавке – будто помешанный. Если так пойдет и дальше, то отсюда тебе прямая дорога в сумасшедший дом или тюрьму. Бедняга Хуан! Я же тебя предупреждал! Что посеял, то пожнешь. Только уж больно скоро на тебя посыпались все эти несчастья. Старый муж у молодой жены – это радость сатаны! Очнись, Хуан. Послушайся меня, ведь я тебе добра желаю. Мы с тобой оба из одной стаи, оба с одной горы. друзей молодости никогда не забывают. Ты свалял дурака, женившись. Ну а теперь давай исправляй свою ошибку. Пусть эта девчонка идет в одну сторону, а ты сам – в другую. Плюнь ты на все это. Пошли со мной в Кампильин.

– Ты что, перебрал?

– Как я утром встал, так в рот и не брал.

– Ну что ты ко мне пристал? И именно сегодня, в самый счастливый день моей жизни!

– Ну ладно, старина, не сердись. Откуда мне-то знать?

Вдруг перед Хуаном-Тигром появился один из питомцев дона Синсерато. Он строил печальные гримасы, плаксиво хмурил брови и, торопливо объясняя что-то на пальцах, из кожи вон лез, стараясь, чтобы его поняли. Хуан-Тигр знаками показал ему на бумагу, чтобы он написал, о чем хочет сообщить. И немой человечек прыгающими от волнения буквами написал: «Наш отец при смерти. Он хочет вас видеть».

– Господи Иисусе! Помилуй его, Боже! – воскликнул Хуан-Тигр. – Пусть уж лучше какое-нибудь несчастье случится со мной, но только Ты пощади его, Господи! – И тут же Хуан-Тигр мысленно себя поправил: «В общем, Господи, Ты меня понимаешь. Пусть у меня, к примеру, сломается нога или я окажусь в убытке, хотя как раз теперь мне нужно копить денежки для моего сына. Ну то есть чтобы это несчастье свалилось только на меня одного, а не на Эрминию. Ты меня понимаешь, Господи, правда?»

Уходя, Хуан-Тигр заглянул в магазин вдовы.

– Если кто теперь и протягивает ноги, так это бедняга Синсерато. Он уже и шпоры нацепил, чтобы, оседлав коня смерти, скакать в мир иной. Он хочет со мной проститься.

Донья Илюминада, перекрестившись, начала тихо молиться. А Хуан-Тигр, схватив немого за руку, помчался во всю прыть. Остановились они у приюта – отсыревшего, полуразвалившегося дома. Пройдя сквозь мрачные коридоры и поднявшись вверх по скрипучим лестницам, они вошли в большую, но неуютную комнату, где стояло почти двадцать убогих кроватей, в изголовье каждой из которых был изображен черный крест. Шеренгу этих кроватей возглавляла железная койка, покрытая одеялом с порыжевшими цветочками. На ней и лежал сеньор Гамборена. Вокруг койки стояли на коленях его воспитанники, а немного в стороне – беззвучно рыдавшие глухонемые, плач которых был как вой собак, лающих на луну. А у самой кровати стояли слепые. Протягивая руки, ибо их глазами были подушечки пальцев, они щупали тело своего приемного отца, которое теперь, совершенно незаметное под одеялом, было как скелет птички. У его изголовья стоял статный, кровь с молоком священник в элегантном облачении (в рясе из тонкой блестящей шерсти со вставками под мышками, как на плаще у тореадора). Рядом суетился какой-то человечек в потрепанной одежде, чье лицо цвета сырых макарон свидетельствовало о застарелой бедности. Это был больничный фельдшер. Находился тут еще один молодой человек, со скучающим видом рассматривающий свои лакированные ботинки, – местный депутат. Как только Хуан-Тигр подошел ближе, все трое подняли брови и опустили ресницы, будто говоря: «Что поделаешь, на все воля Божья! Вы прибыли как раз вовремя». Хуан-Тигр взял ручки сеньора Гамборены в свои руки. Его кулачки были как два камушка из ручейка – такие же холодные и такие же мокрые. Дон Синсерато безмолвно смеялся смехом, каким мог бы смеяться череп. Его детские, беззащитные глазенки, погружаясь в фиолетовую тень и утопая в ней, с нежностью смотрели на Хуана-Тигра, словно посылая ему последнее «прости», которое, по мысли дона Синсеоато, должно было казаться веселым. То запинаясь, то замолкая, то задыхаясь, он наконец проговорил: