Текст книги "Негодяй из Сефлё"

Автор книги: Пер Вале

Соавторы: Май Шёвалль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Мартин Бек кивнул.

Кто-то заскребся в дверь. Вошел Рённ и остановился у дверей, нерешительно, чуть не падая от усталости. Глаза у него после бессонной ночи были красные, воспаленные.

– Ну, чем теперь займемся? – спросил Рённ.

– У нас куча дел. Ты готов?

– Само собой, – ответил Рённ, подавляя зевок.

XIII

Мартину Беку не стоило особого труда раздобыть биографические сведения о человеке, который, по словам Колльберга, был верным оруженосцем покойного. Звали его Харальд Хульт, и всю свою сознательную жизнь он прослужил в полиции. Поэтому его путь нетрудно было проследить по полицейским архивам.

Девятнадцати лет Хульт начал свою службу в Фалуне простым постовым, теперь он был первым помощником комиссара. Насколько Мартин Бек мог заключить из бумаг, Хульт и Нюман впервые встретились на совместной работе в тридцать шестом-тридцать седьмом, когда оба патрулировали один округ. В конце сороковых годов судьба вновь свела их в другом округе в центре города. Несколько более молодой Нюман был уже старшим участковым, а Хульт все еще оставался рядовым.

В пятидесятые годы Хульт начал мало-помалу продвигаться, и служба неоднократно сводила его с Нюманом. Нюман, видимо, имел право лично подбирать себе помощников для выполнения спецзаданий, а Хульт явно ходил у него в любимчиках. Если считать Нюмана таким, каким его изобразил Колльберг – а оснований не верить Колльбергу нет, – то человек, считавшийся «до гроба преданным оруженосцем» Нюмана, представлял собой весьма любопытный психологический феномен.

Во всяком случае, он заинтересовал Мартина Бека, и тот решил последовать совету Колльберга и встретиться с Хультом. Прежде чем взять такси и поехать по указанному адресу в Реймерсхольме, он позвонил и убедился, что нужный ему человек находится дома.

Хульт жил в северной оконечности острова, в одном из огромных домов, выходивших на канал Лонгсхольм. Дом стоял высоко, улица с другой стороны внезапно кончалась за последним домом и круто падала к воде.

Район этот, в основном выглядевший точно так же, как и в тридцатых годах, когда его только заложили, сильно выигрывал от того, что здесь был запрещен сквозной проезд. Реймерсхольм был крохотный островок, вел туда один-единственный мост, домов здесь было немного, и все они довольно далеко отстояли друг от друга. Почти треть площади острова занимал старый спирто-водочный завод и другие не менее старые фабрики и склады. Между жилыми домами было много зеленых насаждений и даже парков, берег Лонгсхольмской бухты оставили как он есть, и естественная поросль – осины и плакучие ивы – подступала к самой воде.

Первый помощник комиссара Харальд Хульт жил одиноко в двухкомнатной квартире на втором этаже. Здесь все было чисто, упорядоченно и так удачно расставлено, что квартира выглядела пустой. «Будто нежилая», – подумал про себя Мартин Бек.

На вид Хульту можно было дать лет шестьдесят. Он был крупный, высокий, с массивным подбородком и пустым взглядом серых глаз.

Они сели за низкий лакированный столик у окна, на столике ничего не было, на подоконнике тоже. Да и вообще во всей обстановке квартиры чувствовался явный недостаток предметов сколько-нибудь личных. Бумаг вроде бы совсем не было, даже ни единой газетенки, а три книжки, которые Мартин Бек все-таки отыскал глазами, оказались тремя томами телефонного справочника, аккуратно выставленными на стандартной полочке в передней.

Мартин Бек расстегнул куртку и чуть ослабил галстук. Потом достал пачку «Флориды», коробок спичек и поискал глазами пепельницу.

Хульт перехватил его взгляд и сказал:

– Я не курю, и пепельницы у меня, по-моему, никогда не было.

Из кухонного шкафа он принес белое блюдечко. Перед тем как сесть, спросил:

– Не хочешь чего-нибудь? Я только что пил кофе, но можно сварить еще.

Мартин Бек отрицательно помотал головой. Он заметил, что Хульт помешкал перед тем, как обратиться к нему. Должно быть, не знал, удобно ли говорить «ты» главе государственной комиссии. Это прежде всего доказывало, что Хульт – служака старой школы, когда чинопочитание было одной из основных заповедей. Хотя сегодня у Хульта был выходной день, он надел форменные брюки, голубую рубашку и галстук.

– Ты разве не выходной?

– Я почти всегда ношу форму, – ответил Хульт бесцветным голосом. – В ней я себя лучше чувствую.

– А здесь хорошо, – и Мартин Бек глянул в окно.

– Да, – согласился Хульт. – Наверное, ты прав. Хотя здесь тоскливо.

Он положил на стол большие мясистые руки, как положил бы две дубинки, и засмотрелся на них.

– Я вдовец. Жена умерла три года назад. Рак. С тех пор здесь очень тоскливо и одиноко.

Хульт не курил и не пил. Навряд ли он читал книги. Газеты, пожалуй, тоже нет. Мартин Бек живо представил себе, как Хульт сидит перед телевизором, а за окном сгущается тьма.

– Ты о чем хотел говорить?

– Стиг Нюман умер.

Реакции почти никакой. Он только бросил взгляд на посетителя и сказал:

– Вот оно что.

– Ты уже знаешь об этом?

– Нет. Но этого следовало ожидать. Стиг болел. От него и так одни кости остались.

Он снова взглянул на свои огромные кулаки, словно задумавшись над вопросом, сколько может пройти времени, прежде чем собственное тело подобным же образом подведет его. Потом он спросил:

– А ты знал Стига?

– Не очень близко, – ответил Мартин Бек. – Ну вот как тебя примерно.

– Да, не очень. Мы ведь всего два-три раза встречались с вами. – И тут же поправился: – С тобой. – После чего без паузы продолжал: – Я всю жизнь прослужил в отделе общественного порядка. И почти не встречался с людьми из уголовной.

– Но ведь Нюмана ты знал хорошо или тоже не очень?

– Мы много лет работали вместе.

– И что ты можешь сказать о нем?

– Он был очень хороший человек.

– А я слышал обратное.

– От кого?

– От многих.

– Ну так они ошибаются. Стиг Нюман был очень хороший человек. Больше мне нечего сказать.

– Так уж и нечего, – сказал Мартин Бек. – Я думал, ты мог бы дополнить картину.

– Нет, не мог бы. А в чем дело-то?

– Ну, ты знаешь, конечно, что очень многие его критиковали? Что были люди, которые его недолюбливали?

– Нет. Ничего такого мне не известно.

– Вот как? Я, например, знаю, что Нюман пользовался в своей работе несколько странными методами.

– Он был хороший, – без всякого выражения повторил Хульт. – Очень дельный. Настоящий мужчина и лучший начальник, какого можно себе пожелать.

– Но он любил держать людей в ежовых рукавицах.

– Кто это сказал? Ясное дело, какой-нибудь тип, который теперь, когда Стиг умер, пытается очернить его память. Если о нем будут говорить плохое, знай, что это враки.

– Но человек он был суровый, так ведь?

– Не больше, чем требовала служба. Остальное – клевета.

– А тебе известно, что на Нюмана поступало много жалоб?

– Понятия не имею.

– Давай уговоримся так: я знаю, что тебе это известно, ты ведь работал непосредственно под его началом.

– То, что тебе говорили, неправда! Попытка очернить хорошего человека и прекрасного работника.

– Есть люди, которые утверждают, что Нюман вовсе не был прекрасным работником.

– Значит, они просто не знают, о чем говорят.

– Но ведь ты знаешь.

– Знаю. Стиг Нюман был лучший начальник из всех, которые у меня были.

– Есть люди, которые утверждают, что и ты не особенно хороший полицейский.

– Вполне возможно. Хоть у меня за всю службу нет ни одного замечания, с этим я спорить не стану. А вот забрасывать грязью Нюмана – совсем другое дело. Если кто-нибудь вздумает хаять его в моем присутствии, тогда я…

– Что тогда?

– Тогда я сумею заткнуть рот этому человеку.

– Каким способом?

– Это уж моя печаль. Я не первый день работаю в полиции. И знаю свое дело. Он меня выучил.

– Стиг Нюман выучил?

Хульт снова поглядел на свои руки.

– Да. Можно сказать, что он. Он многому меня научил.

– К примеру, как приносят ложную клятву? Как переписывают рапорты, чтобы каждое слово в них было правдой, даже если все вместе взятое – наглая ложь? Как истязают задержанных? Где можно спокойно поставить машину, если надо дополнительно всыпать какому-нибудь бедолаге по дороге из участка в уголовную?

– Никогда ничего подобного не слышал.

– Никогда?

– Нет.

– Даже не слышал?

– Нет. Во всяком случае, про Нюмана.

– И сам тоже никогда не молотил дубинкой бастующих рабочих? По приказу Нюмана? В те времена, когда полиция общественного порядка носила сабли? Никогда?

– Нет. Никогда.

– И не сбивал с ног протестующих студентов? И не дубасил безоружных школьников на демонстрации? По личному распоряжению Нюмана?

Хульт не шелохнулся. Он спокойно взглянул на Мартина Бека и сказал:

– Нет, в таких делах я никогда не участвовал.

– Ты сколько лет служишь в полиции?

– Сорок.

– А Нюмана сколько знал?

– С середины тридцатых.

Мартин Бек пожал плечами и сказал бесстрастным голосом:

– Странно как-то, что ты вообще не имеешь об этом понятия. Ведь Стиг Нюман считался экспертом по вопросам общественного порядка.

– Не просто считался. Он был лучшим из всех экспертов.

– И, между прочим, составлял письменные инструкции о том, как полиции следует поступать в случае демонстраций, забастовок и беспорядков. Там-то он и рекомендовал атаковать с обнаженными саблями. А позднее, когда сабли вышли из обихода, он заменил их дубинками. Он же советовал полицейским врезаться на мотоциклах в толпу, чтобы рассеять ее.

– Я лично никогда такого не делал.

– Знаю. Этот метод был запрещен. Слишком велик оказался риск, что мотоцикл опрокинется и полицейский сам при этом пострадает.

– Ничего не знаю.

– Да, ты уже говорил. Кроме того, у Нюмана были свои взгляды на то, как следует применять слезоточивый газ и брандспойты. Взгляды, которые он отстаивал публично как эксперт.

– Я знаю, что Стиг Нюман никогда не применял силу больше, чем того требовала обстановка.

– Он лично не применял?

– И подчиненным не разрешал.

– Другими словами, он всегда был прав, так? Я хочу сказать, всегда придерживался правил?

– Да.

– И ни у кого не было повода жаловаться на Нюмана?

– Нет.

– Однако случалось, что люди жаловались на Нюмана за ошибочные действия, – это Мартин Бек сказал утвердительным голосом.

– Значит, их кто-то науськивал.

Мартин Бек встал и прошелся по комнате.

– Да, забыл сказать еще одно, – вдруг произнес он. – Но могу сделать это сейчас.

– Я тоже хочу кое-что сказать, – отозвался Хульт.

– Что же?

Хульт некоторое время сидел неподвижно, потом взгляд его оторвался от окна.

– Мне почти нечем заняться в свободные дни, – сказал он. – Я уже говорил, что с тех пор, как умерла Мая, здесь очень тоскливо. Я сижу у окна и считаю машины, которые проезжают мимо. Но много ли их насчитаешь на такой улице? Вот я сижу и думаю.

Он умолк; Мартин Бек наблюдал за ним.

– Мне особо и думать не о чем, кроме как о своей жизни, – продолжал Хульт. – Сорок лет проносить мундир полицейского в одном городе. Сколько раз меня обливали грязью! Сколько раз люди смеялись мне вслед, или строили рожи, или обзывали меня скотиной, свиньей, убийцей! Сколько самоубийц мне приходилось вынимать из петли! Сколько сверхурочных часов оттрубить задаром! Всю свою жизнь я лез из кожи, чтобы хоть как-то поддержать порядок, чтобы честные, приличные люди могли жить в мире и покое, чтобы не насиловали женщин, чтобы не каждую витрину разбивали камнем и чтобы не каждую тряпку утащили воры! Я осматривал трупы, которые сгнили настолько, что вечером, когда я возвращался домой и садился к столу, у меня из рукавов ползли жирные белые черви. Я менял пеленки младенцам, когда их мамаши предавались запою. Я разыскивал сбежавших кошек и собак и лез в самую гущу поножовщины. И с каждым годом становилось все хуже и хуже. Больше насилия, больше крови, и все больше людей, которые на нас жаловались. Во все времена говорилось, что полицейский должен защищать интересы общества – иногда против тунеядцев, иногда против нацистов, иногда против коммунистов. А теперь и защищать-то уже почти нечего. Но мы выдержали все потому, что была сильна товарищеская спайка. Будь среди нас побольше людей, подобных Стигу Нюману, мы бы не докатились до такого положения. Так что ежели кому захочется послушать бабьи сплетни, тот пусть идет в другое место, а не ко мне.

Он на несколько сантиметров приподнял ладони над столом и снова уронил их с тяжелым глухим стуком. Потом сказал:

– Да, наконец-то мы завели настоящий разговор. И я рад, что все выложил. Ты ведь небось и сам когда-то был патрулем?

Мартин Бек кивнул.

– Когда?

– Больше двадцати лет назад. После войны.

– Да, – сказал Хульт. – Райские были времена.

Панегирик явно был завершен, и Мартин Бек, откашлявшись, произнес:

– А теперь и я хочу тебе кое-что сказать. Нюман умер не своей смертью. Его убили. И мы полагаем, что убийца сделал это из мести. Есть также основания предполагать, что он хотел отомстить не одному Нюману.

Хульт встал и вышел в переднюю. Там он снял с вешалки китель и надел его. Затянув портупею, поправил кобуру на бедре.

– И я хотел задать тебе один важный вопрос. За тем я и пришел. Кто мог так ненавидеть Нюмана, чтобы убить его?

– Никто. А теперь пошли.

– Куда?

– На работу. – И Хульт распахнул перед гостем дверь.

XIV

Эйнар Рённ сидел, поставив локти на стол, подперев голову ладонями, и читал. Он до того устал, что порою буквы, слова и целые строчки расплывались перед его глазами, выгибались дугой, прыгали то вверх, то вниз – ни дать ни взять его старый «ремингтон», когда надо что-нибудь аккуратно и без помарок напечатать. Рённ зевнул, поморгал, протер очки и начал сначала. Текст, лежащий перед ним, был написан от руки на клочке оберточной бумаги и производил, несмотря на ошибки и неуверенный почерк, впечатление труда продуманного и тщательного.

«Господин упалномоченный депутат!

Второго февраля сего года я был выпивши как получил жалованье и купил четверть очищенной. Я помню сидел и пил возле перевоза к Зоопарку и тут подъехал полицейский автомобиль и три парня вылезли оттуда я им в отцы гожусь хотя признаться не желал бы иметь таких скотов своими сыновьями если б они у меня и были и они отобрали у меня мою бутылку, а там еще немного оставалось и потащили меня к серому автобусу а там стоял четвертый полисмен с полоской на рукаве и схватил меня за волосы а когда другие затолкали меня в автобус он несколько раз приложил меня лицом об пол и столько крови потекло что я больше почти ничего не видел. Потом я сидел в камере с решеткой и пришел здоровенный парень смотрел на меня сквозь решетку и смеялся над моим горем и велел другому полицейскому отпереть вошел снял китель а на рукаве у него была широкая полоска и засучил рукава и вошел в камеру а мне велел стать по стойке смирно будто я обозвал полицейских нацаками может и обозвал я не знаю что он думал то ли я хотел сказать собаки то ли нацисты только хмель из меня почти весь вылетел и он ударил меня под дых и в одно место не хочу писать в какое я зашатался тогда он меня ногой туда же и еще в одно место и ушел а на прощанье сказал что теперь я буду знать что бывает с теми кто ругает полицейских. Потом меня выпустили и я спросил как звать того полицейского с нашивкой который меня избивал и пинал ногами и ругал а они сказали не твое это дело иди лучше отсюда пока цел а то смотри передумаем. Но другой по имени Вильфорд он родом из Гетеборга сказал что который меня бил и кричал его зовут комиссар Нюман и я пообещал держать язык за зубами. Я много дней об этом думаю конечное дело я простой рабочий и ничего худого не делал только пел громко под влиянием спиртных напитков но есть же управа на типов если они избивают беднягу который всю свою жизнь честно трудился им не место в полиции и все тут. Честное слово тут все чистая правда. С почтением Юн Бертильсон чернорабочий. Мне товарищ мы его зовем профессором велел все это написать и добиться правды вот таким образом».

Служебная пометка.

«Упомянутый в жалобе сотрудник – полицейский комиссар Стиг Нюман. Он подобного случая не помнит. Перв. пом. Харальд Хульт подтверждает факт задержания данного Бертильсона, известного скандалиста и запойного пьяницы. Ни при задержании Бертильсона, ни во время его пребывания в камере никто не прибегал к насилию. Комиссара Нюмана в тот день вообще не было. Три деж. полиц. подтверждают, что к Бертильсону никто не применял мер физического воздействия. Но последний умственно повредился на почве алкоголизма, неоднократно задерживался и имеет привычку осыпать полицейских, которые вынуждены его задерживать, необоснованными обвинениями».

Красная печать завершала дело: «Сдать в архив».

Рённ мрачно вздохнул и переписал имя жалобщика к себе в записную книжку. Женщина-архивариус, которую заставили работать в субботу, демонстративно хлопала папками.

Покамест она откопала только семь жалоб, которые в той или иной степени касались Нюмана.

Выходит, раз одна просмотрена, осталось шесть. Рённ брал их по порядку.

Следующая была аккуратно отпечатана на машинке, на толстой линованной бумаге и безупречно грамотная. Говорилось в ней вот что:

«14-го, в субботу, во второй половине дня я стоял со своей пятилетней дочерью у дверей дома № 15 на Понтоньергатан.

Мы ждали мою жену, которая пошла навестить больную подругу в этом доме. Чтобы скоротать время, мы играли с дочерью тут же на тротуаре в пятнашки. Сколько я могу припомнить, других людей на улице не было. Как я сказал, дело происходило в субботу, к концу дня, магазины уже закрылись, поэтому я не располагаю свидетелями, которые могли бы подтвердить вышеизложенное.

Я обхватил дочку, подбросил ее в воздух и только успел поймать и поставить на землю, как заметил, что около нас остановилась полицейская машина. Из нее вышли два полицейских и подошли ко мне. Один тотчас схватил меня за руку и заорал: „Ты что это делаешь с девочкой, чертов подонок?“ (Справедливости ради следует оговорить, что на мне были спортивные брюки защитного цвета, куртка-штормовка и кепка, правда, все чистое и целое, но, может быть, в глазах полицейских это выглядело недостаточно солидно).

Его слова так меня потрясли, что я даже не сразу нашелся что ответить. Другой полицейский взял мою дочь за руку и велел ей бежать к маме. Я объяснил, что я отец девочки. Тогда один из полицейских заломил мне руку за спину – это причинило мне невыносимую боль – и затолкал меня на заднее сиденье. По дороге в участок один из них бил меня кулаком в грудь, бока и все время обзывал меня „чертов пакостник“, „мерзавец“ и т.п.

По прибытии меня тут же водворили в камеру. Через некоторое время двери распахнулись, и вошел комиссар полиции Стиг Нюман (тогда я, разумеется, не знал, кто он такой, справки я навел позднее). „Это ты портишь девочек, сволочь? Ну, я тебя живо отучу пакостничать!“ – сказал он и так ударил меня в живот, что я от боли согнулся пополам. Отдышавшись, я сказал, что я отец девочки, и тогда он ударил меня коленом в пах. Он продолжал избивать меня до тех пор, пока кто-то не вошел в камеру и не сообщил ему, что меня ждут жена и дочь. Едва комиссар узнал, что я говорил чистую правду, он велел мне уходить, даже не извинившись, даже не попытавшись хоть как-то объяснить свое поведение.

Настоящим хочу довести случившееся до Вашего сведения и потребовать, чтобы комиссар Нюман и оба полисмена ответили за издевательство над абсолютно ни в чем не повинным человеком.

Стуре Магнуссон, инженер».

Служебные пометки.

«Полицейский комиссар Нюман не может припомнить жалобщика. Полисмены Стрем и Розенквист утверждают, что задержали жалобщика исключительно из-за его грубого и странного отношения к ребенку. Сила к нему применялась ровно в той мере, в какой это было необходимо, чтобы посадить его в полицейскую машину и вывести из нее. Ни один из пяти полицейских, случайно находившихся в участке, не видел, чтобы задержанного подвергали истязаниям. Точно также ни один из них не видел, чтобы комиссар Нюман спускался в камеры, и поэтому следует предположить, что подобный факт не имел места.

Сдать в архив».

Рённ отложил папку, пометил что-то в своей записной книжке и перешел к очередной жалобе.

«Уполномоченному риксдага Стокгольма. В прошлую пятницу, 18 октября, я был в гостях у приятеля, проживающего по Эстермальмсгатан. В 22 часа мы с другим приятелем заказали по телефону такси, чтобы ехать ко мне. Мы стояли в дверях и ждали заказанную машину, когда на другой стороне улицы появились двое полицейских. Они перешли через дорогу и, приблизясь к нам, спросили, живем ли мы в этом доме. Мы отвечали отрицательно. „Так нечего вам здесь околачиваться“, – сказали они. Мы объяснили, что ждем такси, и продолжали стоять. Тогда полицейские грубо нас схватили, вытолкали из дверей и потребовали, чтобы мы убирались. Но мы хотели дождаться такси, о чем и сказали полицейским. Сперва полицейские пытались согнать нас с места простым подталкиванием, а когда мы отказались, один из них достал свою дубинку и начал избивать моего товарища. Я хотел за него заступиться, тогда и мне досталось. Теперь второй полицейский тоже достал дубинку, и они вдвоем начали молотить нас. Все время я надеялся, что вот-вот подъедет такси и увезет нас, но такси все не было, и тогда мой приятель крикнул: „Бежим, не то они убьют нас!“ Мы побежали по Карлавеген и там сели в автобус и поехали ко мне. Мы были жестоко избиты, у меня распухла и посинела правая рука. Мы решили принести жалобу в тот участок, где, по нашим предположениям, могли служить оба полицейских, взяли такси и поехали туда. Полицейских мы не нашли, но нам удалось поговорить с комиссаром по имени Нюман. Нам разрешили ждать там же, в участке, до прихода полицейских. Пришли они в час ночи. Тогда мы вчетвером, то есть оба полицейских и двое нас, прошли к комиссару Нюману и снова рассказали ему все, что произошло. Нюман спросил полицейских, правда ли это. Они стали все отрицать. Само собой, комиссар поверил им, а не нам. Он сказал, чтобы мы впредь остерегались клеветать на добросовестных работников полиции, иначе нам придется пенять на себя. И выставил нас за дверь.

Нам хотелось бы услышать, правильно ли поступил комиссар Нюман. В моем рассказе нет ни слова лжи. Мой товарищ может подтвердить это. Мы не были пьяны. В понедельник я показал руку нашему заводскому врачу, и тот выдал мне прилагаемое к жалобе свидетельство. Нам так и не удалось выяснить, как зовут обоих полицейских, но в лицо мы их всегда узнаем.

С уважением

Улоф Юхансон».

Рённ не все понял в медицинском свидетельстве, но смог, однако, заключить, что кисть и запястье распухли в результате кровоизлияния, что жидкость пришлось отсасывать, так как сама собой опухоль не спадала, и что больной, печатник по профессии, до этой операции не смог приступить к работе.

Затем Рённ прочел служебные примечания.

«Комиссар Стиг О. Нюман припоминает описанный случай. У него нет причин усомниться в правдивости показаний Бергмана и Шьёгрена, поскольку оба они честные и добросовестные работники. Полисмены Бергман и Шьёгрен категорически отрицают, что пускали в ход дубинки против жалобщика и его спутника, который держался нагло и вызывающе. Оба они производили впечатление людей нетрезвых, и Шьёгрен уловил сильный запах спиртного, исходивший по меньшей мере от одного из них. В архив».

Женщина перестала стучать папками, подошла к Рённу и сказала:

– За прошлый год я больше ничего не могу найти. И если меня не заставят искать за предыдущие годы…

– Нет, хватит и так, давайте сюда только те, которые вы уже нашли, – не совсем понятно ответил Рённ.

– А долго вы еще провозитесь?

– Сейчас кончу, вот только эти перелистаю, – ответил Рённ, и шаги женщины стихли за его спиной.

Рённ снял очки, протер их и снова начал читать:

«Настоящая жалоба написана вдовой, служащей, матерью одного ребенка. Ребенку четыре года, днем, покуда я на работе, он находится в детском саду. С тех пор как в автомобильной катастрофе год назад погиб мой муж, у меня сдали нервы и очень тяжелое состояние.

В понедельник я, как обычно, пошла на работу, а сына отвела в сад. После обеденного перерыва у нас на работе произошло событие, которого я здесь не хочу касаться, но которое очень меня взволновало. Врач нашей фирмы, знающий о моем тяжелом состоянии, сделал мне укол и отправил меня домой в такси. Добравшись до дому, я решила, что укол не подействовал, и приняла еще две таблетки. Потом я пошла за ребенком в садик. Когда я прошла два квартала, возле меня остановился полицейский автомобиль, оттуда вышли два полицейских и швырнули меня на заднее сиденье. У меня в голове шумело от лекарств, возможно, я даже шаталась, потому что из издевательских словечек полисменов я поняла, что они считают меня пьяной. Я пыталась им объяснить, в чем дело и про ребенка, но они только насмехались надо мной.

В участке меня передали дежурному, который тоже ничего не захотел слушать и велел посадить меня в камеру, пускай, мол, „проспится“. В камере оказался звонок, я несколько раз звонила, но никто не приходил. Я звала, умоляла позаботиться о моем ребенке, но безрезультатно. Садик закрывают в 18 часов, и, если родители до этого времени не пришли, персонал, естественно, беспокоится. А посадили меня в 17.30.

Я пыталась упросить кого-нибудь позвонить в садик и взять ребенка. Я ужасно тревожилась.

Выпустили меня только в 22.00, когда я чуть с ума не сошла от горя и волнений. Я до сих пор еще не смогла оправиться и сижу на больничном».

Женщина, написавшая эту жалобу, указала свой адрес, место работы, адрес детского сада, лечащего врача и того участка, куда ее доставили.

Ответ на обратной стороне гласил:

«В письме упоминаются полицейские Ганс Леннарт Свенсон и Йоран Брустрэм. Они единогласно заявили, что женщина, на их взгляд, находилась в тяжелой стадии опьянения. Полицейский комиссар Стиг Нюман со своей стороны заявил, что она уже не могла сколько-нибудь связно выразить свои мысли. В архив».

Рённ отложил письмо и вздохнул. Он припомнил, что в интервью начальника государственной полиции говорилось, будто из 742 жалоб, адресованных за последние три года уполномоченному риксдага и касающихся превышения власти чинами полиции, только одна была передана прокурору для возбуждения дела.

«Интересно, о чем это свидетельствует?» – подумал Рённ. То, что начальник полиции во всеуслышание делает такие признания, просто лишний раз характеризует его умственные способности.

Следующая жалоба была короткой, написана карандашом на разлинованном листке, вырванном из блокнота.

«Почтеннейший господин уполномоченный! В пятницу я напился дива тут нет я и раньше напивался, а если полиция меня забирала проводил ночь в участке. Я человек миролюбивый и не скандалю из-за таких пустяков. В пятницу я стало быть тоже перебрал и думал что меня как обычно сунут в камеру но не тут-то было полицейский которого я прежде никогда не видел вошел и начал меня избивать. Я очень удивился, я ничего плохого не делал а полицейский бранился и чертыхался и бил меня. Я пишу эту жалобу, чтобы он в другой раз так не делал. Он рослый такой здоровый и с золотым кантом на куртке.

Юэль Юхансон».

Служебные пометки.

«Жалобщик известен как запойный пьяница далеко за пределами упомянутого округа. Полицейский похож по описанию на комиссара Нюмана. Нюман же утверждает, что никогда в жизни его не видел, хотя знает по имени. Ком. Нюман категорически отрицает факт избиения в камере. В архив».

Рённ занес данные в записную книжку, от души надеясь, что сумеет впоследствии расшифровать свои каракули. Перед тем как взяться за две оставшиеся жалобы, он снял очки и протер слезящиеся от усталости глаза. Потом моргнул несколько раз и начал читать:

«Мой муж родился в Венгрии и не очень хорошо владеет шведским языком. Поэтому за него пишу я, его жена. Вот уже много лет мой муж страдает эпилепсией и получает пенсию по болезни. Болезнь эта выражается в припадках: он падает и бьется; обычно он загодя чувствует, что скоро припадок, и отсиживается дома, но иногда он ничего загодя не чувствует, и тогда припадок может застать его врасплох. Врач дает ему лекарство, и я за много лет совместной жизни выучилась за ним ухаживать. И еще я должна сказать, что одного мой муж никогда не делал и не делает – он не пьет и скорее позволит убить себя, чем прикоснется к спиртному.

А теперь мы с мужем хотим рассказать о случае, который имел место в воскресенье, когда он вышел из метро. Муж был на футболе, потом он спустился в метро и вдруг почувствовал, что у него вот-вот начнется припадок. Он вышел и поспешил домой, но упал на ходу. Больше он ничего не помнит, а помнит только, как очнулся на койке в тюремной камере. Ему стало получше, но он должен был принять свое лекарство и торопился домой, ко мне. Много часов он провел в камере, прежде чем его выпустили, потому что полицейские вообразили, будто он пьян, а он, как я уже говорила, в рот не берет спиртного. Когда мужа наконец выпустили, его провели к самому комиссару, и муж объяснил ему, что он больной, а не пьяный, но комиссар ничего не желал слушать, называл мужа алкашом, велел впредь остерегаться и кричал, что ему надоели пьяные иностранцы, то есть мой муж. Но ведь он же не виноват, что так плохо говорит по-шведски. Муж уверял комиссара, что никогда не пьет, а комиссар то ли не понял, то ли еще что, только он сбил моего мужа с ног и вышвырнул его из комнаты. После этого мужа отпустили домой, а я весь вечер ужасно беспокоилась, обзвонила все больницы, но мне и в голову не могло прийти, что полиция задержит больного человека и посадит его в камеру, а напоследок еще изобьет, как какого-нибудь преступника.

И тогда моя дочь – у нас есть дочь, только она уже замужем – сказала, что можно подать жалобу Вам. Муж вернулся домой за полночь, а футбол кончился в семь часов.

С глубоким уважением

Эстер Наги».

Служебные пометки.

«Упомянутый в жалобе комиссар Стиг Оскар Нюман припоминает этого человека, с которым обошлись очень хорошо и выпустили при первой же возможности. Полицейские Ларс Ивар Иварсон и Стен Хольмгрен, задержавшие г-на Наги, свидетельствуют, что задержанный производил впечатление либо пьяного, либо наркомана. В архив».

Последняя жалоба оказалась самой интересной, тем более что ее писал полицейский.

«В канцелярию уполномоченного риксдага по контролю за судопроизводством.

Вестра-Тредгордсгатан, 4.

Ящик 16327, Стокгольм 16.

Настоящим покорнейше прошу господина уполномоченного депутата взять на новое рассмотрение мои докладные от 1/9—61 и 31/12—62, касающиеся служебных упущений, совершенных комиссаром полиции Стигом Оскаром Нюманом и его первым помощником Пальмоном Харальдом Хультом.

С почтением,

Оке Рейнольд Эриксон, констебль полиции».

– Так, так, – сказал Рённ самому себе. И приступил к изучению служебных пометок, которые на сей раз оказались длиннее, чем сама жалоба.