Текст книги "В тесном кругу"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Колье, – решительно сказала Кейт. – От одного его вида она захочет провалиться сквозь землю.

– Так, теперь скрипка, – сказала Глория. – Будет лучше, если мы пока уберем ее вон туда, на полку. Ни к чему ее показывать, это нескромно. Бедняжка, мы вернем тебя на место, как только она уйдет. Полагаю, она пьет чай?

– Пьет, – подтвердила Симона. – Я это знаю от служанки консула. У господина Хольца она пьет очень крепкий цейлонский чай без сахара и без молока. Я все, что надо, приготовлю.

– Ну что ж, малышки, значит, мы готовы.

Весь этот разговор Жюли в мельчайших деталях пересказала Кларисса, которая принимала в подготовке самое активное участие.

– А знаете, о чем она меня попросила под конец? Только это – страшный секрет. Она сказала, чтобы я поставила в часовне свечку. Что-то я раньше не замечала за ней особой набожности.

– Жизнь ее слишком пуста, – тихо ответила Жюли. – Одна только мысль, что что-нибудь может перемениться в ее мелких привычках, уже приносит ей страдание. Она ведь здесь – королева. Она с утра и до вечера играет роль. И с утра до вечера она должна чувствовать, что владеет залом, а от этого волнуется в точности так, как волновалась перед выходом на сцену. Знаешь, Кларисса, я ведь ей завидую. Сценическое волнение – это такое необыкновенное чувство! В нем и страх, и радость, и панический ужас, и решимость идти до конца! Это как жизнь и смерть. Это… Нет, об этом невозможно рассказать, это надо пережить. За одну секунду того, что переживаешь перед выходом на сцену, я отдала бы все свои бесконечные часы, похожие один на другой… Впрочем, я ведь пообещала тоже быть на приеме. Спрячусь где-нибудь в уголке.

Гости начали собираться с четырех часов. Мужчины были в явном меньшинстве и одеты без особого изыска, тогда как их супруги принарядились, словно для выхода в свет. Фуршет накрыли в «концертном зале», и Глория, устроившись в кресле с чуть приподнятым сиденьем, встречала приглашенных на пороге своей комнаты. Жюли, действительно укромно притаившись в глубине комнаты, с любопытством наблюдала за происходящим. Никто, кроме нее, не знал и не мог знать, что спектакль, которому суждено было сейчас здесь разыграться, был задуман ею и ею же распланирован в мельчайших подробностях, хотя того, каков будет финал, не знала да же она сама. Это-то и было самое увлекательное, наполнявшее ее не то чтобы волнением, а приятным любопытством ожидания. По тому, как внезапно стихли, а потом и вовсе прекратились разговоры, она поняла, что Монтано на подходе. Все лица как по команде обернулись к двери. Джина вошла рука об руку с господином Хольцем, и сейчас же в зале воцарилась мертвая тишина. С ног до головы в черном, без единой побрякушки, почти без грима, прямая, несмотря на чуть согнутые плечи, она ступала гордой походкой патрицианок, которых ей столь часто доводилось играть в фильмах из древнеримской жизни. Она медленной поступью двигалась навстречу Глории, сверкающей драгоценностями, и каждому становилось очевидно, кто здесь истинная королева. На Жюли снизошло внезапное озарение. «Браво!» – громко крикнула она, и все дружно зааплодировали. Глория, опираясь на Кейт, приподнялась с кресла и, протягивая руки навстречу гостье, тихо спросила:

– Что за дура крикнула «браво»?

– Не знаю, кто-то из толпы, – отвечала Кейт.

Вот обе женщины уже обнимались, старательно изображая взаимное волнение. Затем Глория взяла Джину за руку и, обращаясь к публике, произнесла:

– Я счастлива принимать здесь, в нашем «Приюте отшельника», на весь мир знаменитую актрису. Для всех нас это огромная радость и большая честь. Мы от души желаем Джине Монтано, пережившей недавно ужас нападения, остаться здесь с нами и разделить с нами покой и радость жизни. Добро пожаловать, наш дорогой великий друг!

Новый взрыв аплодисментов, новые возгласы и приветствия. Глория явно выдохлась и снова опустилась в кресло. Джина как ни в чем не бывало продолжала стоять и уже говорила слова благодарности.

– На мой взгляд, – тихонько говорила мужу дама, обитавшая на вилле «Гардении», – она гораздо моложе ее. Я вполне допускаю, что она сделала пару подтяжек, но ты только посмотри на ее глаза! Эти черные неаполитанские глаза, где ты их подтянешь?! Как они сверкают! Они совершенно затмили нашу голубоглазую беднягу Глорию.

– Тсс! Что это они делают?

– Наверное, обмениваются подарками.

Теперь вокруг них плотной толпой теснились гости. Жюли выскользнула из комнаты и пробралась в свою «берлогу», как она ее называла. Чуть погодя пришла Кларисса и рассказала, что было дальше. Джина преподнесла Глории пластинку: «Сверкающую фантазию» Паганини (фальшивое золото для свадеб и банкетов, как считала Жюли). Глория в ответ подарила иллюстрированный альбом под названием «Звезды немого кино», который выудила из недр своей библиотеки, тем самым как бы указывая Монтано на то, что ее мировая известность принадлежит давно минувшим временам. Обе выразили живейшее удовольствие от полученных презентов, после чего Джина приступила к непременной церемонии раздачи автографов и ответов на многочисленные вопросы. «Вы намереваетесь поселиться здесь?» «Каковы ваши планы?» «Не собираетесь ли вы сыграть новую роль в театре?»

– Она ни разу не сморщилась! Держалась как молодая! – комментировала Кларисса.

– А Глория?

– Она была вне себя. Вы бы к ней зашли. Я помогла ей лечь в постель. Она отказалась от ужина.

Жюли пошла к сестре и нашла се уставшей, с кругами под глазами, в которых еще догорал едкий огонь гнева.

– Больше такого не повторится! – сказала она. – Столько народу, столько шума – для меня это слишком. И для нее тоже. Она еле волочила ноги, когда пришла пора уходить. Если бы этот Хольц не тащил ее на себе!.. Наконец-то все позади и каждый у себя дома. Я приму две таблетки могадона, иначе мне не уснуть.

Жюли тихонько вышла. События принимали хороший оборот, но пускать их на самотек было рано. Благодарение Богу, идей Жюли было не занимать. Перед тем как раздеться на ночь, она выкурила еще сигарету. Но почему, едва она забилась в любимое кресло, на нее навалились воспоминания о Фернане Ламбо? Он погиб в 1917 году, на пути в Дамаск. Тогда ее руки виртуозной пианистки были еще при ней. Так почему же она написала ему письмо, из-за которого он умер?

Спускалась ночь. Закат за окном горел неправдоподобно яркими красками. С моря доносился неспешный перестук моторной лодки. В такие вот вечера люди расстаются – без причин, без обид, без сожалений. Почему? Может быть, одна лишь музыка могла бы объяснить. Может быть, анданте из «Трио Эрцгерцога»… Когда печаль поднимается из такой глубины, которая глубже самой печали… «Бедная моя жизнь, – думала Жюли. – Скверная жизнь». Она поднялась и широко распахнула окно. Глории в 1917 году был тридцать один год, а сколько же было бедняге Фернану? Двадцать два или двадцать три. То, что она была его крестной матерью, еще можно было бы понять. Но его любовницей! А она стала его любовницей сразу же, едва этот мальчик прибыл в свое первое же увольнение, а потом из ее постели отправился прямо на войну, уверенный, что когда-нибудь потом она выйдет за него замуж. Почему она написала то письмо? А главное, почему воспоминание о нем с головокружительной тошнотой всплыло в ее памяти именно сегодня, именно в этот вечер? С чего она взяла, что должна предупредить его, рассказать ему, что Глория не любит и никогда не полюбит никого, кроме самой себя, что в ее жизни имеет значение только скрипка, только известность и зарождающаяся слава? Письмо не было анонимным. Она подписалась под ним. Тогда она была уверена, что выполняет свой долг. Значит ли это, что именно она повинна в том, что вскоре он погиб? Как знать, может быть, он, поняв, что в жизни ему нечего больше терять, нарочно бросился навстречу опасности? Глория проронила несколько слезинок и согласилась дать концерт в пользу раненых.

Награжденный посмертно, Фернан Ламбо был похоронен на военном кладбище, куда теперь водят туристов. Жюли смотрела, как в сгущающихся сумерках понемногу исчезают аллеи. Зачем прошлое вышло к ней из ночи? Ведь не потому же, что ее разбередила стычка между Глорией и Джиной? Конечно не поэтому. Это ерунда, не стоящая внимания. Унизить, задеть Глорию, заставить ее почувствовать себя побежденной – это было вполне законно. Быть может, не слишком красиво, но все-таки законно. Так же как вполне законно было честно предупредить молодого лейтенанта со слишком горячей головой. Но почему только сейчас, глядя на догорающий летний закат, Жюли поняла, что она начала мстить еще до того, как лишилась рук? А главное, за что мстить? Что такое отняла у нее сестра до того, как отнять руки? Она не знала. Понимала только, что начала сводить с сестрой счеты задолго до того, что произошло во Флоренции в 1924 году, и, значит, тому была какая-то смутная причина. Чем закончится ее месть? Нет, она не хотела! Просто оказалось, что она начала играть какую-то загадочную партитуру… Она трогала клавиши, но почему-то слышалось совсем не то, чего она ждала. Но не фальшь, нет… Это был похоронный марш.

Тыльной стороной затянутой в перчатку руки она с силой надавила на мокрые от слез веки. Бедный лейтенант. Какой он был светлый, какой красивый! На нее он даже не взглянул. Он любил одну скрипку, ее сентиментальное, ласкающее вибрато…

Она закрыла окно, чтобы не напустить комаров, и в темноте стала раздеваться. Потом, устав от борьбы с особенно недостижимыми застежками, вытянулась на постели. Она не старалась уснуть. Ей хотелось одного: загнать назад и больше не выпускать рой ставших непослушными воспоминаний, заставить их молчать, уйти в небытие. Как было бы хорошо научиться ничего не видеть, ничего не слышать, превратиться в ничто. Это совсем не трудно. Это умеют делать гуру, монахи, проводящие жизнь в созерцании, отшельники-анахореты… Что ж, я протянула Джине руку помощи, теперь пусть действует сама. Я самоустраняюсь.

События между тем набирали обороты. Уже на следующий день Джина объявила о своем намерении купить «Подсолнухи», и весь «Приют отшельника» пришел в волнение. Совет домовладельцев собрался под председательством мадам Женсон-Блеш в общей библиотеке, куда Глория попросила себя отнести. Господин Хольц сам предложил позвонить Жюли и держать ее в курсе, поскольку ее на совет не приглашали – она ведь была всего лишь жиличкой у собственной сестры. Сказать заранее, чем закончится собрание, было невозможно. Если кандидатуру Джины отклонят, то Глория по-прежнему останется королевой. Если же ее примут… Жюли нервно шагала между телефонным аппаратом и диваном в гостиной, на который время от времени вынуждена была присаживаться, ожидая, пока не утихнет боль в боку. Глория не осмелилась открыто выступить против Джины. Но она высказалась в том смысле, что присутствие на острове такой знаменитости, как Монтано, непременно повлечет за собой наплыв журналистов, фотографов, писателей и артистов, особенно во время проведения фестивалей в Каннах, Ницце и Монако. Многим этот аргумент показался решающим, но тут очень ловко вступил господин Хольц:

– Джина Монтано известна в мире не больше вас, а вы тем не менее принимаете ничуть не больше гостей, чем каждый из нас. Кроме того, я уверен, что Джина Монтано прежде всего стремится к спокойной жизни. Не забывайте о ее возрасте.

Мадам Лавлассэ воскликнула:

– Но мы понятия не имеем о ее возрасте!

Общий шум и восклицания. Снова пришлось вмешаться господину Хольцу и призвать к тишине.

– Мне кажется, что я могу ответить на этот вопрос. Мы подолгу разговариваем между собой, и совершенно случайно я узнал, что ее тетка когда-то служила в гардеробе миланской Ла Скала. И якобы она уверяла, что Джина родилась в тот самый вечер, когда Верди создал своего «Отелло». Впрочем, с уверенностью ничего утверждать нельзя, потому что в это время в Неаполе случилось сразу несколько извержений Везувия, а следом за ними и землетрясений и мать Джины вынуждена была срочно покинуть город и переселиться к сестре. В спешке она забыла даже окрестить ребенка. Вот почему само рождение Джины невольно оказалось окутанным некоей тайной. Достоверно известно лишь одно: она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году.

– Тогда же, когда и я! – с внезапной тревогой в голосе воскликнула Глория.

– Совершенно верно, – подтвердил Хольц, – но если хотите знать мое мнение, то мне кажется, что вся эта история с созданием «Отелло» оказалась настолько в ее вкусе, что она ухватилась за нее из самого обыкновенного кокетства. Она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, это бесспорно. Какого числа? А так ли уж это важно? Надеюсь, вы не собираетесь организовывать расследование в Неаполе? Лично я убежден, что она намеренно прибавляет себе годы, потому что это выглядит достаточно шикарно – дожить до ста лет. Что вы об этом думаете, мадам Глория?

– Я думаю, что единственная, кто доживет до ста лет, – это я, – кисло ответила Глория.

Все присутствующие громко засмеялись, приняв ее слова за остроумную шутку. Они глубоко заблуждались. Вечером, придя навестить сестру, Жюли застала ее в самом мрачном расположении духа.

– У тебя что-нибудь болит?

– Ничего у меня не болит.

Жюли машинально протянула руку, чтобы пощупать у Глории пульс.

– Не прикасайся ко мне! Оставьте меня наконец в покое! Нет у меня температуры! Это все из-за этой интриганки! Она выводит меня из себя!

Она села в постели и теперь уже сама схватила Жюли за запястье.

– Она совершенно заморочила своего дорогого Юбера! Этот искренний болван в конце концов убедил все собрание. Большинство проголосовало за Джину. Больше того! Скажу тебе честно, за нее были все, кроме меня. Понимаешь, в какое положение я попала? Они подумают, что я испугалась этой развалины! Что я ей завидую! Я – завидую!

– Успокойся, прошу тебя.

Но Глория ее не слышала. Ее душил гнев.

– Они хоть знают, откуда она взялась? – кипятилась она. – Даже Хольц вынужден был признать – раз уж об этом заговорили, ему просто некуда было деваться, – что Джина сама выдумала себе романтическое происхождение, потому что она прекрасно понимала, что подобная жалостливая легенда может помочь ей в карьере. И что ты думаешь? Даже Кейт, даже Симона проглотили наживку!

– Послушай, – сказала Жюли, – ну какое это может иметь значение, что никому не известно в точности происхождение Джины?

– Я уже сказала тебе: оставь меня в покое! Ты никогда ничего не понимаешь!

– Да что тут понимать-то?

– Да подумай же ты хоть чуть-чуть!.. У меня нет никакого ореола тайны, так? И теперь, если эта шлюха захочет, она всех их приберет к рукам! Они будут ходить за ней по пятам, как безмозглые гусыни, надеясь, что она швырнет им пару зерен! Скажи на милость, для чего мне жить до ста лет, если это больше никого не удивит?

Это был крик души, и Жюли едва не дрогнула.

– Погоди, дело ведь не зашло еще так далеко, – попробовала возразить она. – Она ведь еще даже не переехала. Ты всегда успеешь снова взять инициативу в свои руки. Тем более что она не так уж крепка, как кажется. Говорят, что она очень мало ест и почти не спит.

– Правда? – встрепенулась Глория. В ее убитом голосе забрезжили нотки надежды.

– Ты же знаешь, – продолжала Жюли, – я никогда ничего не вижу. Зато я слушаю… И умею заставить болтать служанок.

– Спасибо! Спасибо тебе. Я чувствую себя уже гораздо лучше. Теперь ступай. И береги себя тоже.

Прошло еще несколько дней, внешне мирных, но заполненных напряженными внутренними интригами. Господин Вирлемон де Грез, бывший директор банка «Лотарингский кредит», написал мадам Женсон довольно сухое письмо, в котором сообщал, что выводит свою кандидатуру из совета, в котором, по его мнению, распространился недопустимый дух сплетен и пересудов. Мадам Женсон немедленно ответила на это послание. У Глории теперь каждый день собирался военный совет, снова сплотивший готовое было рассыпаться ядро вернейших сторонниц. К Глории вернулся аппетит, на щеках у нее снова заиграл румянец. Жюли навещала Джину, и та, радостно обходя еще пустые комнаты виллы, уже распределяла, куда поставит мебель, доставки которой ожидала с минуты на минуту. Она не могла нарадоваться на такую приятельницу, как Жюли, – ведь та была в курсе всех интриг, сотрясавших «Приют отшельника». Она делилась с Жюли планами о том, где разместит книжные шкафы, где – витрины с сувенирами, куда поставит кресло-качалку («Я привыкла качаться, когда смотрю телевизор»), и одновременно расспрашивала ее о Глории.

– Она все еще злится на меня?

– Не то чтобы злится… – тянула Жюли. – Скорее она чувствует себя немного растерянно. В сущности, она ведь вас побаивается. Здешние обитатели настолько очерствели сердцем, что присутствие сразу двух столетних дам может показаться им… гм… несколько чрезмерным.

– Ах, кара мия, ты меня уморишь! Только я ведь вовсе не прошу, чтобы меня здесь любили! Скажи ей… Скажи ей… Я – не воровка. Так, сюда поставлю кинопроектор. Устроим здесь «киноуголок». Знаешь, у меня довольно большая фильмотека. В конце концов, я ведь имею право смотреть кино, нет? Она же слушает свои пластинки! Так что ты можешь приходить ко мне, когда захочется увидеть какой-нибудь фильм.

После этого Жюли проинструктировала Клариссу:

– Расскажи моей сестре, что у Джины есть кинопроектор и что она собирается устраивать для соседей показ кинофильмов. Только смотри, говори это не в лоб, а так, как бы между прочим.

В тот же вечер Глория задержала у себя Жюли:

– Присядь. Вечно ты носишься как угорелая.

Она, против обыкновения, казалась тихой и едва ли не нежной. Сегодня на ее лице было больше макияжа, чем обычно, но слой пудры не мог скрыть мельчайших, словно трещинки, морщинок, от которых ее фарфоровые щечки выглядели какими-то неживыми. В свете двух настенных бра, укрепленных с обеих сторон от постели, ее голубые глаза казались серыми, окруженными темными тенями и словно больными.

– Кларисса тебе уже рассказала? – спросила она.

– О чем она должна была мне рассказать? Ее сплетни меня не интересуют.

– А жаль! Потому что иначе ты бы знала, что эта самая Монтано собирается устраивать у себя киносеансы! Она будет показывать диапозитивы и вообще разведет здесь самую бесстыдную рекламную кампанию! Еще неизвестно, не собирается ли она брать за это деньги. К счастью, по условиям договора она не имеет на это права. В нашей резиденции запрещено использование жилых помещений в коммерческих целях.

– Куда тебя занесло? – прервала ее Жюли. – И вообще, что ты терзаешься, когда ничего еще не известно?

– Ладно-ладно, вот увидишь. Монтано – это же чума. Не пойму, чем она вас всех купила, что вы все бросаетесь ее защищать? Впрочем, я кое-что придумала. Ты поможешь мне, Жюли. Не забывай о своем возрасте! К тебе будут относиться так же, как сейчас отнесутся ко мне.

– Я готова помочь тебе, но скажи, чем именно?

– Ты в хороших отношениях с Юбером Хольцем. Не спорь, я знаю! Поговори с ним. Потихоньку порасспроси его о Джине, только как бы между прочим, не напрямик. Если бы нам удалось доказать, что она жульничает… Ты же видела, как она ходит, как она разговаривает, как смеется. Я руку готова дать на отсечение, что ей меньше, чем она всем говорит. Клянусь тебе, она лжет. Ведь кто она такая? Какая-то иностранка. Она может наболтать что угодно.

– Допустим, – согласилась Жюли. – Но что же дальше?

Глория прикрыла рукой глаза и устало произнесла:

– Я знаю. Я смешна. Почему я все время думаю только об этом?

– Тебе бы надо показаться нашему доктору. Мы понимаем, что ты прекрасно владеешь собой, но ведь ты мучаешься…

– Ты хочешь сказать, что по мне видно, как мне плохо? Ну-ка дай сюда зеркало! Да поосторожнее с ним! Вечно ты все роняешь!

Она схватила зеркало и долго изучала в нем свое отражение: анфас, три четверти, с одного бока, с другого…

– Охапки цветов… Крики «бис»! А теперь вот это… – вполголоса бормотала она.

Наконец она уронила руку, опустила голову на подушки и прикрыла веки.

– Не смотри на меня, – сказала она. – Спокойной ночи, Жюли.

И вдруг, приподнявшись на локте, заорала:

– Мне плевать на нее, слышишь? Плевать! Пусть катится к чертовой матери!

Жюли тихонько прикрыла за собой дверь. Она впервые слышала, чтобы ее сестра ругалась как мужик. Как Оливье, который из-за любого пустяка готов был разразиться бурей проклятий, ругательств и богохульств. Оливье Бернстайн, столько сделавший для Глории, для ее славы. Скрипка Страдивари – это он. И машина марки «испано», свернувшая с дороги на подъезде к Флоренции, – это тоже был он. Жюли помнила все. Пока ей оказывали первую помощь, она, пребывавшая в полубессознательном состоянии, но почему-то с невероятной отчетливостью отмечавшая все, что происходило вокруг, слышала, как он тряс Глорию. «Черт возьми! Доигралась? Ты видела ее руки?!» Ну почему обрывки воспоминаний снова всплывают в ее памяти, словно пузырьки ядовитого газа, лопающиеся у поверхности болота?

Она направилась к холму, куда часто ходила теперь по вечерам. Здесь никто никогда не гулял. Она вытащила из сумки сигарету «Кэмел», чуть помятую. Ей пришлось отказаться от «Житан», а потом и от «Голуаз» из-за их едкого запаха, которым пропиталась вся ее одежда. Однажды Глория, обнюхав ее, спросила:

– Ты соображаешь, что делаешь?

Она тоже могла бы ответить: «Мне плевать!» Но она просто перешла на светлый табак – оттого что он пах медом и был гораздо вреднее для горла. Она уселась прямо на землю и стала рассеянно глядеть на море, слушая доносящийся издалека шум прибоя. «Дебюсси, – подумалось ей, – ничего не понял в Средиземном море». Потом ее мысли вернулись к Бернстайну.

Ей теперь незачем было обманывать свои воспоминания. Даже наоборот, ей хотелось выпустить их на волю, словно настало время привидений… Бедный Оливье! Она околдовала его сразу, с первой же встречи. Это было в Берлине, спустя несколько лет после войны, году в 22-м или в 23-м… Глория уже была очень известна, гораздо более известна, чем ее сестра, хотя та только что вернулась после триумфальных гастролей по Соединенным Штатам. Пианист, который должен был аккомпанировать Глории, внезапно заболел и в последний момент отказался выступать. Жюли долго колебалась, прежде чем согласиться заменить его. Это был сольный концерт, и программа была подобрана исключительно для скрипки: соната Тартини, «Крейцерова соната» и что-то еще, она не помнит, что именно. Впрочем, это не важно. Главное, что Глория считала себя обязанной занять всю сцену целиком, заглушить фортепиано, играть, изгибаясь корпусом, широко отводя руку, закатывая глаза – словом, изображая из себя отрешенную жрицу искусства. Ее манера оскорбляла музыку. Жюли, застыв от презрения, ограничилась тем, что грамотно вела свою партию, а когда громом грянули аплодисменты, она не вышла вперед, словно подчеркивая, что не желает получать своей доли из этих аплодисментов. Оливье Бернстайн, сраженный красотой Глории, едва дождался окончания концерта, чтобы выразить ей свой восторг и восхищение. Заметил ли он, что на сцене была еще и пианистка? Вряд ли. Он видел одну Глорию и перед ней одной рассыпался в комплиментах, извинениях, приглашениях и даже каких-то обещаниях, которые Глория выслушивала с легкой улыбкой чуть задетой добродетели. Это было вранье. Ее счастьем, ее наркотиком как раз и было вот это ощущение собственной власти над другими. Жюли никогда не могла понять, каким таинственным образом эта самая власть обретала магическую силу через ее смычок. Заиграй она что-нибудь примитивное вроде песенки «Под ясной луной», все равно произойдет неизбежное чудо. Люди, слушавшие ее, теряли над собой контроль, становились ее рабами. Все, кроме Жюли. Все, для кого музыка была лишь сладостной дрожью, мурашками по спине. Глории нравилось видеть их у своих ног: восторженных, опьяненных, терявших разум – такими она могла их презирать. Они все были ее плебсом. И еще – зеркалом, в котором она неустанно, с упоением ловила бесконечно умноженное отражение непостижимого своего дара. Вот и Бернстайн, несмотря на свое огромное состояние, на свою промышленную империю, на свое собственное обаяние, был ничем не лучше любого из этих фанатиков.

Жюли оперлась на локоть. Она уже устала: сосновые иглы больно впиваются в кожу. Нужно ли ворошить мутный осадок прошлого? Она чувствует, что нужно. Может быть, именно сейчас она как никогда близка к тому, чтобы понять правду. Глория всю жизнь ждала от нее одного – уважения. Она и сейчас продолжает его ждать. Огромные залы приняли ее и покорились ее власти, и лишь один человек – Жюли – отказывал ей в признании. Жюли не спорила, сестра была выдающейся скрипачкой. Но истинным музыкантом она так и не стала. Непомерная гордыня мешала ей согласиться с ролью скромной слуги великих мастеров, послушницы в храме, воздвигнутом гениями.

Очень скоро Глория вышла замуж за Оливье Бернстайна.

Жюли порылась в сумке и обнаружила, что пачка «Кэмел» пуста. Тогда она сняла с рук пропахшие никотином перчатки. У нее было несколько пар, и часть из них постоянно сушилась на веревке, протянутой в ванной комнате. Надо будет сказать Роже, чтобы купил ей новый блок. Она стала курить по две пачки в день! Уже на второй день правая перчатка желтеет, и Кларисса, глядя на нее, укоризненно покачивает головой.

С моря потянуло ветром. От земли сразу же повеяло смолистым запахом хвои. В такие минуты Жюли позволяет себе выпустить свои руки на свободу: пустить их погулять, ощутить дуновение воздуха, дать им потереться друг об друга. Она зорко оглядывается вокруг, словно боится, что они могут от нее сбежать. Но все тихо. В «Приюте отшельника» ложатся рано. Вот и сейчас не спят только на одной вилле, в «Глициниях», как раз под ней. Там сегодня празднуют день рождения архитектора Гаэтана Эртебуа. Ему семьдесят лет, и он хромает на одну ногу – задело шальной пулей во время ограбления супермаркета. Сам он никуда не ходит, зато его жена близко дружит с Глорией и делает для нее в городе мелкие покупки. Жюли совсем не хочется спать. Воспоминания по-прежнему роятся перед ней в ночи. Оливье не был особенным красавцем, зато как он был богат! Он не привык ни в чем себе отказывать. Наивный человек, он и к женщинам относился как к породистым лошадям. Даже Глорию после особенно удачного концерта он, казалось, готов был потрепать по шее. И упорно осыпал ее подарками. Лучшая скрипка, уникальные драгоценности, шикарные автомобили. Жюли безумно раздражала эта его манера, но вовсе не от зависти. Просто ей, воспитанной в строгой протестантской семье, все это казалось верхом неприличия. Ей все же удалось тогда освободиться, подыскав для Глории в качестве аккомпаниатора бывшего своего товарища по консерватории и заодно осчастливив последнего. Ее пригласили в Японию, и она вообще уехала из Франции. Весь 1923 год она провела за границей. Ее выступления шли с неизменным успехом, но по какой-то загадочной причине вокруг нее никогда не вились никакие поклонники. То ли из-за ее манеры одеваться, то ли из-за категорического нежелания присутствовать на официальных приемах, то ли из-за умения пресекать в корне попытки пошлых ухаживаний. Для нее все это не имело никакого значения, потому что ей вполне хватало себя. У нее был ее рояль, ее работа и любимые композиторы-авангардисты. Равель, Дюка, Флоран Шмитт, только что закончивший «Маленького эльфа», Руссель и Сати, самый спорный из всех. Она пыталась, правда без особого успеха, предлагать публике, привыкшей к классике, некоторые из их произведений. Иногда ей приходилось слышать даже свист в зале, но она продолжала идти своим путем, уверенная в том, что вкус и разум ей не изменяют. В 1924-м она получила приглашение на концертное турне по Италии, смутно догадываясь, что руку к его организации в немалой степени приложил ее зять. Вскоре она узнала, что он и в самом деле мечтал воссоздать дуэт «Глория – Жюли», полагая, что на этом можно будет больше заработать. Как отнеслась к его идее сама Глория? И почему Оливье решил вдруг сунуть нос в дело, которое его совершенно не касалось? Так или иначе, Жюли пароходом приплыла в Марсель, а оттуда на несколько дней уехала в Канны отдохнуть. Судьба любит играть недобрыми совпадениями. К ней приехал Оливье и клятвенно уверял ее, что идея выступления сестер дуэтом исходила от Глории. Почему бы вам не попробовать? Они провели несколько репетиций, после которых стало окончательно ясно, что согласия между сестрами нет и быть не может. Разумеется, они грамотно вели свои партии, но в самой их старательности ощущалась непереносимая серость. Да еще Оливье выступал с замечаниями, хотя его, технаря до мозга костей, музыкальность в лучшем случае ограничивалась умением просвистеть арию из «Корневильских колоколов».

Жюли глядит на свои руки, спокойно лежащие рядышком на коленях. Разве могла она подозревать, что им тогда оставалось жить всего несколько дней? Роковое стечение обстоятельств продолжалось. В Риме внезапно заболел известный польский пианист Игорь Слански, и назначенный через неделю концерт, с нетерпением ожидаемый любителями музыки, оказался под угрозой срыва. Поднялась немыслимая суета. Оливье вмешался, даже не посоветовавшись с Жюли. Нельзя же срывать концерт! Организаторы умоляли ее, заранее соглашаясь с любой программой. Она устроила зятю бурную сцену, но разве с Оливье можно было сладить? До отъезда в Рим оставалось четыре дня, когда утром, выходя из «Карлтона», Жюли увидела у подъезда отеля поджидавшую ее белую «испано-сюиза».

– Это вам, дорогая Жюли, – сказал он. – Нельзя, чтобы вы приехали туда как неизвестно кто. Вам нравится?

Она не смогла отказаться, а служащий отеля тем временем уже грузил ее чемоданы.

– Глория сама поведет, – продолжал он. – Я хочу купить ей «паккард» с откидным верхом. Вы же знаете, она обожает автомобили. Сесть за руль для нее – удовольствие.

Сейчас Жюли кажется невероятным, как судьба буквально по тростинке строила ей ловушку. Это был какой-то дьявольский пасьянс. Они выехали солнечным утром, Глория и Жюли – впереди, Оливье – сзади, как всегда, обложенный какими-то бумагами, докладами, отчетами. Он работал постоянно, и его секретарь Жорж вечно следовал за ним, как послушный автомат. На сей раз Жоржа не было – он уехал в Рим раньше, чтобы, как он выражался, подготовить «квартиры».

– Не гони так, – время от времени бросал Глории муж. – Никакого удовольствия от такой бешеной езды.

Поездка протекала скорее весело. Жюли отчетливо помнит: она решила все-таки отказаться от этого слишком роскошного, а главное – ненужного подарка. Зачем ей автомобиль? Она предпочла бы обитый изнутри грузовик, в котором можно было бы перевозить «Плейель». Но разве Оливье объяснишь, что концертный рояль – это не просто мебель? Но после римского выступления она с помощью Глории все-таки постарается его убедить. А пока «испано» мягко летела по дороге мимо Генуи, мимо Пизы. Летела к катастрофе. Зачем они сделали крюк в сторону Флоренции? Злой гений ее судьбы, наверное, приготовил не один сюрприз, но в конце концов выбрал летний ливень, от которого дорога стала скользкой. Он же выдумал некую важную встречу во Флоренции с дельцом из Милана, которая «займет не больше двух часов».