Текст книги "Каменное сердце"

Автор книги: Пьер Пежю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Вволю намахавшись топором, я успокоился, и в то же время мне стало тревожно. В течение нескольких секунд я смутно думал, что человек, рубивший с такой силой, не мог быть мной, что это чудовищное желание явилось извне. Но откуда? Казалось, внезапная ярость пришла на смену прежнему наслаждению, которое я испытывал, зажав ручку между большим и указательным пальцем, наслаждению, с которым я прикасался к буквам на клавиатуре. «Что со мной стряслось, да что же это такое со мной стряслось?»

Чтобы покончить с этими вопросами, я снова и снова обрушивал топор, а смущающий меня незнакомец стоял позади, дышал в затылок, ждал своего часа.

В конце концов я собрал наколотые поленья, уложил их на левую руку, между бицепсом и кистью, поверх вытертой ткани куртки, и вернулся в библиотеку, где глухой голос вещал: «Нет мне покоя, пока не начну колоть дрова топором. Занесу его над головой, обрушу изо всех сил – и мне становится легче. Мне нравится звук ударов и треск расколотого дерева. Приятно смотреть на открытое сердце поленьев…»

Я попытался вспомнить, когда у меня впервые забегали мурашки. Кажется, это началось в июне. Погода стояла чудесная, теплая, мягкая. С недавних пор мне пришлось жить без Жюльетты. Я перестал писать. Ни одной строчки не прибавилось. Я бродил по берегу реки, представляя себе, что ступаю в старые следы, когда-то оставленные нашими шагами в глине берега. Я только и делал, что кружил около дома или по комнатам.

Вернувшись после одной такой одинокой прогулки, я сел на залитые солнцем ступеньки крыльца. Перед тем, идя через заброшенный сад, я целыми пригоршнями рвал с нижних веток, усыпанных вишнями, переспелые, темно-красные, почти черные ягоды, и теперь сок вытекал у меня между пальцев и пачкал ладони. Я жадно ел вишни, наслаждаясь вечерним солнцем и сладкой мякотью, и сплевывал косточки под ноги. Потом рассеянно выложил десятка два блестящих косточек в ряд на теплой ступеньке. Машинально поднял валявшийся поблизости тяжелый камень. Он оказался круглым, гладким, холодным.

От нечего делать я принялся разбивать один за другим эти крохотные деревянные шарики, плашмя ударяя по ним камнем. Мне казалось, будто я размалываю в кашу малюсенькие черепушки. Раздавленные косточки липли к ступенькам. Я выложил еще несколько. Ударил. И на меня снизошел глубокий покой. Все так же крепко сжимая в руке камень, я поднес его к лицу. Понюхал. Прикоснулся к нему губами. У сумерек был привкус вишен и сырого дерева.

Желание наносить удары утихло, и я тогда не думал, что это будет иметь какие-то последствия. В тот вечер я рано лег спать. И отлично выспался.

Осенью странная щекотка появилась вновь. Ничего общего с судорогой она не имела: это совершенно точно было то же самое желание колотить, та же потребность что-нибудь разломать, что и тогда, в июне, когда я нарвал в саду вишен. В тот день я возвращался с одинокой прогулки, нагруженный несколькими килограммами падалицы. До того Жюльетта каждый год сама насыпала доверху большие корзины. Она с удовольствием по осени собирала урожай. Осторожно раскладывала яблоки рядами, так, чтобы они не соприкасались боками, на полках сарая в саду, где они дозревали, не портясь, и хранились всю зиму.

Может быть, я слишком был поглощен мыслями о Жюльетте, когда в свой черед лениво раскладывал желтые и красные яблоки на струганых досках, подражая тому, что навсегда перестало быть обычаем? Я знал, что это совершенно бессмысленно. Яблоки ни для кого. Напрасный труд и потеря времени.

Внезапно при виде этих невинных и прекрасных толстощеких лоснящихся плодов с их самодовольной улыбкой зрелости ко мне вернулось желание ударить. Сам себе удивляясь, я обрушил кулак на первое яблоко, потом на второе, затем с любопытством экспериментатора принялся давить их одно за другим, безжалостно и не делая исключений, пытаясь понять, почему одни плоды оседают, превращаясь в мягкую кашицу, а другие, напротив, разлетаются, далеко разбрасывая сладкие кусочки.

Я лупил и лупил по яблочной плоти, то крепкой и сочной, то перезрелой и увядающей, кулаки у меня были вымазаны липкой кашей, и вскоре на полках сарая осталось лишь темное месиво. И я вернулся домой. Я не испытывал беспокойства, но ощущал где-то глубоко внутри зарождающееся недоумение.

С чего вдруг на меня находят эти припадки ярости, нелепость которых прикрыта лишь моим одиночеством? Кто бил, когда бил я? Потому что в то самое время, как я бесновался, откуда-то оттуда, то ли из моей головы, то ли с небес, совершенно спокойный незнакомец наблюдал за этой сценой с чуть усталым безразличием. Кем был я – тем, кто бил, или тем, кто смотрел?

Я уже поднялся на несколько ступенек, облизывая сладкий ноющий кулак, и вдруг, впервые за долгое время, поднял глаза к каменному сердцу. Косые лучи заходящего солнца подчеркивали каждую деталь этого странного барельефа, вырезанного над входной дверью.

У нашего дома, сурового тяжеловесного строения, стоявшего на лугу, полого спускавшемся к болотистым берегам речки, была одна особенность: один из камней фасада, немного выше плиты перемычки над дверью, был тщательно проработан в форме сердца. Не стилизованного декоративного сердечка, нет, это был совершенно реалистический, анатомически точный орган, словно перенесенный из медицинского трактата. Не символическое сердечко, сужающееся книзу, какое выцарапывают на коре деревьев, а потом пронзают стрелой, – кругленькая асимметричная мышца с двумя вздутыми, перевитыми венулами желудочками и обрубленным началом легко распознаваемых аорты, легочных вен и коронарных артерий.

Это сердце не было эмблемой любви, оно скорее наводило на мысль о ледяном оцепенении жизни, прекращении биения и дыхания, о том, что эта красная, горячая, бьющаяся мышца может (или должна) вернуться к минеральной затверделости. После живой судьбы – судьба камня.

Когда мы с Жюльеттой искали себе жилье в этих местах, сердце нас сразу приворожило – по причинам, должно быть, совершенно различным – до такой степени, что мы решились купить этот дом, слишком большой для нас двоих, с его заброшенным участком, превратившимся в джунгли садом со слишком старыми вишнями и яблонями и сараем с наполовину провалившейся крышей. Как только мы увидели это каменное сердце, оно сразу обозначило для нас место, где мы должны поселиться. Потом мы больше никогда об этом не говорили. Но каждый день, и не один раз за день, нам надо было пройти под этой загадочной сердечной глыбой, круглой, как выскочившее из орбиты глазное яблоко. Слепой глаз или остановившееся сердце, следящее за каждым нашим движением и за нашими настроениями.

Задолго до того, как мы здесь поселились, непогода углубила впадины на этом искусственном сердце, стесала и сгладила испещренные множеством пятен и ямок желудочки. Никто так и не смог нам объяснить, откуда взялась эта скульптура, а в тот день, после массового истребления яблок, мне, когда я облизывал сладкие пальцы, в розовом закатном свете внезапно почудилось, будто сердце слабо и нестерпимо насмешливо бьется.

И я вспомнил туманные слова, произнесенные Жюльеттой в скучный и сердитый день, когда я под тем предлогом, что мне надо было срочно заканчивать одну из моих повестушек, в очередной раз отказался пойти с ней на какой-то театральный фестиваль. Она спустилась на несколько ступенек. Я остался стоять на пороге. Жюльетта обернулась, посмотрела выше двери и сказала: «Я понимаю, почему ты не можешь оторваться от этого дома: ты на него похож! У тебя тоже каменное сердце!» Меня ошеломили слова, как бы мимоходом оброненные Жюльеттой. Не знаю, что это было – всего лишь насмешливое замечание, проявление сиюминутной досады или давней злости или же в этом желании меня обидеть следовало искать более глубокий смысл. Я хотел ответить, но Жюльетта ушла, не обернувшись, села в свою машину, захлопнула дверцу и выехала на ухабистую дорогу, которая вела к шоссе. Я остался стоять на пороге дурак дураком, и над головой мне слышалось глухое и очень медленное биение тоски куда более просторной, чем моя собственная.

Вскоре у меня случился еще один припадок. В тот вечер, незадолго до того, как распродать с торгов всю мебель, я слонялся по комнатам. Долго не решался, потом все-таки толкнул дверь маленькой ванной, которую Жюльетта особенно любила, – с плиткой цвета яичной скорлупы, чугунными кранами и застекленными шкафчиками, в которых теснились флаконы. За то время, что ее не было, я ни разу не входил в эту комнату, которую называл «ванной Жюльетты», потому что она одна ею пользовалась, сам я все эти годы обходился другой ванной, более практичной и менее уютной.

В тот вечер я подолгу задерживался в темных закоулках дома, открывал шкафы, куда давно не заглядывал, вываливал на пол содержимое забытых ящиков, рылся в коробках с тем, что могло бы стать воспоминаниями, но превратилось в нагоняющий уныние хлам. Мне попадались старые фотографии, билеты в музеи или театры, открытки, которые в поездках покупались десятками, статуэтки, недорогие украшения, монетки, и еще я нашел большой квадратный кусок толстого серого фетра – я понятия не имел о том, откуда он взялся, но прикосновение к нему доставило мне тревожное удовольствие.

Кроме того, мне попался под руку последний роман, читанный Жюльеттой, он так и остался лежать раскрытым на столике у окна, за которым она любила сидеть. Это был «Авессалом, Авессалом!», и странно мне было скользить по отдельным фразам, по течению которых плыл взгляд Жюльетты, следуя тем же изгибам, отдаваясь воле того же быстрого течения, отдыхая в тех же тихих заводях. Желто-красная закладка точно отмечала ту переправу, где она покинула русло текста и ступила на таинственный берег. Когда я хотел уже закрыть книгу, из нее выпала визитная карточка, притаившаяся между страницами: на ней были отпечатаны имя, фамилия и адрес некоего Михаэля Малера. Жюльетта написала темно-синими чернилами поперек картонки: «Среда, 10, в 17.30»! Любовник? Друг? Свидание? Что за среда? Какого месяца? Какого года? Я был озадачен, но мне пока не хотелось выяснять природу отношений между Жюльеттой и этим Михаэлем Малером, так что я снова засунул карточку между страниц Фолкнера.

Мне надоело поднимать тучи пыли, и я пошел в личную ванную жены, прихватив с собой трость с железным наконечником, найденную мной на вешалке за дверью под многими слоями дождевиков. Одно время я не мог без нее обойтись, когда ходил по лесу, я отводил ею низко растущие ветки и ворошил опавшие листья в поисках грибов.

Ванная была погружена в темноту, и в зеркале внезапно появился мой силуэт. Приземистая звериная тень. И тогда я поднял трость, а потом широким решительным жестом разбил это незваное отражение. Осколки стекла с дивным звоном посыпались в раковину, продолжая дробиться. Я без передышки колотил тростью, пока не перебил все сверкающие обломки до последнего. Железный наконечник справлялся прекрасно! Я не уставал слушать этот грохот, он услаждал мой слух, так что вскоре под очередью новых бесчисленных ударов рассыпались на мелкие кусочки флаконы, баночки с кремами и даже фарфоровая полочка. Полились, смешиваясь и растворяясь в воздухе, духи и туалетная вода, а кремы и пасты тем временем расползались, обволакивая останки распавшихся сосудов. Я перестал молотить только для того, чтобы, закрыв глаза, втянуть в себя напоенный благоуханиями воздух крохотной ванной.

И я – счастливый обладатель волшебной палочки – понял, что мне достаточно было расколотить все эти хрупкие штучки, чтобы вызвать самое чувственное напоминание о Жюльетте: ее аромат, ее духи, запах ее кожи.

Я завершил это планомерное разрушение, изо всей силы ударив по светильнику опалового стекла, так что на меня дождем посыпалась стеклянная мелочь. И наконец во мне и вокруг меня вновь настал беспредельный нежный покой. Жюльетта была здесь, в темноте. Я мог вдоволь надышаться запахом ее тела и волос. Да, она была рядом…

Вишневые косточки, яблоки, шляпки гвоздей, флаконы, зеркала: я в самом деле за эти несколько месяцев познал до тех пор мне неведомые желание и наслаждение. Тем не менее мне совершенно не нравился человек с тростью, подкованной железом, меня нисколько не привлекала молотобойная психология!

А в то утро я испытал наслаждение, принявшись рвать собственные рукописи, и сразу понял, что это наслаждение того же рода. Мне доставляло истинное удовольствие, проглядев текст по диагонали, мять и комкать страницы, а потом бросать их в огонь – пусть даже это замедляло положение библиотеки в гроб. Среди всей этой мельтешни суетились литературные персонажи. Каждый в смятении жаловался, твердил свою реплику.

Как ни странно, мне показалось, что в этой невидимой смуте я различил слова, которые сам однажды вложил во время одной из своих целительных бессонниц в уста девочки-беглянки: «Нет! Нет! Та душа, о которой вы говорите, – чужачка! Мерзкая чужачка! Если все так, я хочу, чтобы я могла ее бросить, отделаться от нее. Да, я хочу вырвать из себя эту душу!»

Да что я мог в ней найти, в этой Лейле? И какое мне дело до безработного бродяги по фамилии Шульц, способного пробормотать что-нибудь вроде: «Кто где-то там мог написать такую бездарную историю?»

Этих двоих я ни в ящик не заколотил, ни в преисподнюю своей печки не бросил. Роковая небрежность, последствия которой я не замедлил ощутить на себе.

Крушение

Съежившись в ледяной каше, Лейла прижалась к покрытому инеем кузову машины, стоявшей с выключенными фарами. Ей удалось спрятаться, но она уже слышала ругань пытавшихся ее догнать нечесаных и растерзанных братьев Косто. Хоть они и были мертвецки пьяны, но желание заполучить эту девку и ярость от того, что добыча от них ускользнула, гнали их вперед, и бежать они могли очень быстро. Когда рядом приоткрылась дверца, Лейла вздрогнула, но, не раздумывая, втиснулась в спасительную щель и сжалась в комочек между сиденьями, а чья-то рука тем временем осторожно дверцу затворила. Она услышала безнадежный стон мотора, его стариковскую одышку, и сердце у нее заколотилось. Водитель никак не мог завести машину. Лейла боялась, подняв голову, увидеть, как к запотевшим окнам снаружи прилипнут ряхи братьев, торчащие из шерсти приплюснутые к стеклам носы. Они начнут вовсю колотить по крыше и с хохотом трясти эту развалюху, а потом вытащат ее отсюда за ноги и поволокут обратно в прицеп.

Внезапно машина незнакомца оглушительно взвыла, дернулась назад и с кастрюльным грохотом тронулась с места. Выкручивая руль, водитель задел рукой волосы Лейлы, и она еще сильнее сжалась. В едва нагретом салоне стоял резкий запах человеческого тела, супа и грязи. Вскоре за мокрыми стеклами потянулись фасады домов. Лейла понемногу начала приподниматься, встала на колени среди целой кучи хлама, потом села, но, едва пристроив попку на заднем сиденье, подалась вперед, втиснув верхнюю часть тела между спинками.

Человек, который вел машину, был плохо выбрит, на голову натянута вязаная шапочка, на плечи наброшено одеяло.

– Спасибо! Меня зовут Лейла… Какое счастье, что вы оказались там… Понимаете, я давно их знаю… Они, как напьются, прямо звереют.

Против света она видела только щеку водителя, но из прямоугольника зеркала заднего вида на нее смотрели голубые глаза, утонувшие в складках смуглой лиловатой кожи.

– Ну что ж, в таком случае они, наверное, крепко выпили, – только и сказал он.

Ему хотелось выглядеть ироничным, но Лейла поняла, что он просто-напросто очень устал. Когда девушка стала его благодарить, он прибавил: «Вот и хорошо, что ты здесь».

Они довольно долго ехали, пока не добрались до почти пустой стоянки у супермаркета, где водитель резко затормозил и встал между двумя проведенными на асфальте белыми линиями, среди сотен других незанятых мест.

– А меня зовут Шульц, – сказал голубоглазый, повернувшись к Лейле, и та увидела, что он старше, чем ей показалось поначалу. – Ты живешь в одном из прицепов? Я часто там бываю, когда стемнеет, но тебя никогда раньше не видел… Ну что, я сделаю кофе… Может, ты тоже хочешь…

Он выудил из рассыпающейся свалки банку с остатками коричневого порошка, бутылку воды и чайник, пристроил между сиденьями газовую плитку, подперев ее рычагом переключения скоростей. Пока вода уютно булькала, Лейла, уставив черные глаза в блекло-голубые глаза Шульца, простодушно рассказала ему, кто она такая и как она решила уехать с… тут она немного поколебалась, потом сказала «с другом…», и как все сразу же плохо обернулось. Про своих преследователей она сказала Шульцу, что это старые знакомые, которые на время ее приютили, ну да…надо быть осторожнее…но они начали к ней приставать, да, потому что надрались в стельку…и хотели затащить ее в свою мерзкую постель!

Согнувшись вдвое и яростно ударяя кулаками по рулю, Шульц издал нечто напоминающее мучительно затянувшийся глухой лай. Успокоившись наконец, он провел ладонями по лицу и сказал:

– Словом, ты сбежала! Детский поступок! А родители? У тебя ведь есть родители, и они волнуются! Ну что ж, в конце концов, кое-чему это тебя научило, ты поняла, что уже не ребенок… Когда я тебя подобрал, за тобой гнались парни… Ты мне скажешь, что, может, этим двум бородатым без разницы, ребенок ты или нет… Ну, давай, пей кофе. И осторожнее, этими стаканчиками можно пальцы обжечь.

– Мы должны были поехать на юг, сначала в Марсель, где у моего друга есть знакомый в одном баре, потом в Испанию, а оттуда в Танжер… У него были деньги. А я бы потом заработала. Я толком не знаю, о чем он думал, но мне бы еще хотелось уехать одной, и уехать далеко, поглядеть на мир… Понимаете?

– Я прежде всего понимаю, что планы вроде твоего никогда ни к чему хорошему не приводят. Хотя попробовать надо… Мало ли что… Столько всякого плохо кончается. Или, вернее, в любую минуту может не так обернуться. Вот только что для этих двух крутых парней тоже все не так обернулось. Не так, как они хотели. Да, стоило посмотреть, как они бесились!

Шульц засмеялся и снова закашлялся.

– Вы больны?

– Грудь саднит. И жар у меня. Надо бы купить аспирин.

Он объяснил Лейле, что у него нет никакого крова, кроме этой машины. Тот еще приют…

– Надо бы хоть проветрить здесь, – сказала Лейла, – и прибрать немного. Вся машина провоняла!

Она уже перелезла через спинку и устраивалась на переднем сиденье. До этого она кое-как расчистила себе местечко, стараясь не опрокинуть плитку, на которой стоял чайник. Салон заполнялся паром. Шульц, так и не выпутавшись еще из одеял и многослойной одежды, ощупал собственную черепушку, поспешно сдернул шапочку и горестно покачал головой. Они выпили кофе, обхватив податливые стаканчики обеими руками, чтобы вобрать в себя побольше тепла. Тучные белые бабочки садились на ветровое стекло и медленно там умирали, лепясь одна к другой. Вскоре их стало так много, что они заслонили собой безобразный пейзаж, состоявший из бетона, ржавчины и разнузданных надписей.

– И куда ты теперь собралась? – спросил Шульц.

– Наверное, поеду в Марсель одна. Я знаю, как называется этот бар: «Восточный»… «Восточный Бар»… Там я найду старого друга Карима, дядю Джо.

Лейла, до тех пор чем-то очень озабоченная, внезапно расслабилась и сказала:

– Я доберусь автостопом. А там посмотрим. Мне обязательно надо уехать! Я больше не могу торчать на одном месте. Мне все равно торопиться некуда…

– Если хочешь, могу тебя немного подвезти. Мне тоже некуда спешить! Так почему бы не покатить к югу – все лучше, чем кружить здесь. Хотя бы настолько, насколько хватит этого чертова мотора. И до тех пор, пока мне будет на что купить бензин!

– Прежде всего мне надо забрать рюкзак. Он остался в прицепе.

– У этих двух бандитов?

– Днем они спят… А выспавшись, отправляются обделывать свои делишки. На самом деле они не такие ужасные. Помню, когда я была маленькая, они мне казались красивыми, намного красивее, чем мои братья…

– Ты была в них влюблена?

– Не знаю…

– Тебе и в голову не приходило, что они превратятся в эти кучи мяса, замаринованного в красном вине! Вот видишь, внешность тоже меняется…

На заснеженную площадку с трейлерами они въехали вскоре после полудня. Земля побелела, навесы, крыши, брезент, железо, доски, мусор, выломанные из машин сиденья – все сделалось белым, чистым, опрятным, приятно однообразным. Но все было погружено в глубокую спячку мертвых вещей и окоченевших тел, тел, отогретых дешевым вином и снова окоченевших.

В нескольких метрах от промерзшей, заиндевелой будки братьев Костелло Шульц выключил мотор и немного выждал. Он уже хотел выйти из машины, но очередной приступ кашля придавил его к сиденью. Не переставая кашлять, он удерживал за рукав Лейлу, которой хотелось покончить с этим делом и немедленно забрать свои вещи. Пунцовый и несчастный, он снова надвинул на брови шапочку и сказал:

– Сиди, я сам схожу. Ты говорила, серый рюкзак… И спальный мешок? Больше ничего?

Глаза у него странно блестели. В них были решимость, настоящее веселье и беспредельная ярость. Готов на все. Легкий. Твердый. Ему было почти хорошо. Опять что-то происходило.

Он замолотил кулаками по расшатанной двери. Ответа не последовало. Возможно, прицеп был пуст. Тогда он пинками и ударом плеча вышиб дверь, сорвав хлипкую задвижку, которая упала на ступеньки. Он видел в кино, как это делается, но сам никогда не пробовал, а сильный жар еще усиливал ирреальность этой сцены. Внутри нестерпимо воняло застоявшимся табачным дымом, блевотиной, слежавшимися отбросами.

Поперек матраса вповалку лежали две раздутые туши, лица были покрыты зарослями шерсти, руки-ноги перепутаны, ладони, долго стискивавшие горлышки бутылок, в конце концов раскрылись и выпустили добычу. Шум выдернул братьев Косто из беспробудного пьяного сна, и вот они уже, чертыхаясь, приподнимаются, видят Шульца посреди своего логова, их налитые кровью глаза злобно сверкают, кулаки сжимаются. «Какого черта, какого черта?» – хором твердят они. Еще несколько секунд – и оба колосса, должно быть, проспиртовавшие свои силы для лучшей сохранности, уже стоят на ногах, застегивая штаны, встрепанные и чуть пошатывающиеся, но готовые к драке.

Шульц сразу приметил спальный мешок Лейлы, оставшийся лежать на полу подобно куколке, из которой выпорхнула бабочка. Он поспешно затолкал в рюкзак кое-какие валявшиеся рядом вещички и крепко прихватил все это левой рукой. Когда близнецы с ревом кинулись на него, он, не раздумывая, правой рукой схватил за горлышко полупустую бутылку и с невероятной силой метнул ее в лицо тому из братьев, который выглядел более устрашающим. Тот взвыл, согнулся пополам, схватился за голову.

Второй нападавший оторопело смотрел, как рухнул брат-близнец, а Шульц тем временем подобрал с пола какую-то здоровенную рукоять и, тоже взревев, размахивал ею. Он сам удивился, что может так орать и, прямо как в кино, крутить над головой эту железную штуку. Несмотря на явную опасность, он смотрел на это со стороны, как на представление! Он понимал, что изображает драчуна, но был уверен, что, если потребуется, хладнокровно врежет по морде этому патетическому исполину.

Пятясь, он спустился по трем ступенькам лесенки у входа в фургон, сунул рюкзак и спальник в руки подбежавшей Лейле и толкнул девушку к машине. Дверцы захлопнулись, машина завелась и рванула с места, скользя по липкому снегу, а уцелевший Косто остался стоять с растопыренными руками, загораживая собой узкую дверь своей лачуги.

Шульц, пылающий и взмыленный, не мог опомниться, поверить, будто и впрямь посмел сделать то, что сделал. А в голове крутился все тот же бессмысленный вопрос: «Кто? Кто где-то там может в самый неожиданный момент решить заставить усталого, больного, спеленутого своим одиночеством человека, который большую часть жизни провел в тихом углу привычки, взять на себя роль хулигана, который замахивается бутылкой или рукоятью с такой уверенностью, как будто приготовился ударить в сотый раз? Кто?»

В некоторых обстоятельствах, лишь понаблюдав за собственными поступками с тем парадоксальным хладнокровием, какое дает жар, можно оценить размеры этой роковой нелепости. «Кто?» – главный и неизвестно, от кого исходящий, тщетно задаваемый вопрос.

Дни стояли совсем короткие, и к тому времени, как стемнело, Шульц, избегавший магистралей и шоссе с их взиманием пошлины, продвинулся в более или менее южном направлении всего километров на сто. Недомогание не пускало его дальше. Да к тому же и машина тоже была больна. Его беспокоил стук под капотом, странные хрипы и свист.

Волшебным образом из темноты вынырнул большой освещенный мотель, в пустом небе загорелись красные буквы, вокруг до самого горизонта лежали тучные, но плоские поля, и названия самых крохотных, свернувшихся клубочком деревушек, словно в насмешку, заканчивались на «вилль» – «город»: Лонжевилль, Фуршевилль, Варлевилль… Почему бы тогда не Мертвилль, Комавилль, Тоскавилль…

Шульц сказал, что там они, по крайней мере, найдут, чем перекусить, и, порывшись в кармане пальто, извлек оттуда скрученные в тугую трубочку и перехваченные резинкой деньги. Он хотел на ощупь прикинуть, достаточно ли у него их осталось. Раньше, на заправке, он уже вытащил несколько бумажек, чтобы заполнить бак, а когда вернулся к машине, протянул Лейле пакетик мятных леденцов и маленькую ароматизированную елочку, чтобы повесить на зеркальце заднего обзора: он уверял, что с помощью этой штучки заглушит стоящую в машине вонь.

Ощупав свое подтаявшее состояние, он горестно покачал головой. Лейла сказала, что у нее тоже есть немного денег, а еще – зверский аппетит. Когда Шульц вылезал из машины, у него закружилась голова. Даже в кровавом неоновом свете его лицо было пепельно-серым.

Они поели, сидя друг напротив друга и не говоря ни слова, кроме них, в залитом ярким светом зале не было никого. Их окружали десятки накрытых столов, отражавшихся в черных стеклах высоких окон. Жадно уминая мясо с горой жареной картошки, Лейла наблюдала за Шульцем, за его тонкими белыми волосатыми руками, катавшими шарики из хлебного мякиша, за его сдержанными жестами и манерой сидеть с закрытыми глазами, усталой улыбкой – к нему вернулась прежняя мягкость, постепенно растворявшаяся в нехорошем отчаянии.

А вот Шульц никакого внимания на Лейлу не обращал. Он был не голоден, и ту малость сил, что еще у него оставалась, тратил на то, чтобы не потерять сознание: водил большим пальцем по лезвию ножа, сжимал в пальцах ледяной стакан. Ему казалось, что кровь отлила от его лица, что по спине у него течет едкий пот.

Ночь за окном была бескрайней и враждебной. Ни тот, ни другая не смогли бы точно указать на карте Франции место, где находился этот затерянный мотель. Шульц вел машину наугад, интуитивно выбирая на каждом перекрестке, куда свернуть. Лейла никогда с ним не спорила. «Будь что будет… Не бойся», – сказала ей Черная Бабушка. В конце концов из множества точек на карте и табличек с названиями рано или поздно выстроится линия.

Они уже собирались двинуться дальше, и тут Шульц, расплачиваясь, спросил у официантки, скучающей блондинки в бежевом халатике: «У вас можно снять комнату на ночь? Да, разумеется, на эту ночь… Да, с двумя кроватями… Да, с душем, этого достаточно… – Он совсем охрип, но Лейле показалось, что он говорит слишком громко, голос звучал почти пугающе. Шульц вытащил из-под резинки еще три бумажки. – Теплая комната… Моя последняя роскошь! – Усмехнулся и повторил: – Моя последняя роскошь!»

Лейле, которая готова была ко всему, тем не менее понравилась идея Шульца заночевать под крышей, к тому же, когда она вышла к машине за своими вещами, мороз влепил ей оплеуху, холод пробрал насквозь, и она едва не упала, поскользнувшись на обледенелом асфальте.

На лестнице ей пришлось поддерживать Шульца, а едва войдя в комнату, он повалился на кровать, сжимая кулаками виски. Он кашлял и задыхался, но, когда Лейла предложила показаться врачу, Шульц, еще заходясь кашлем, властно и решительно замахал руками, а потом, багровый, с трудом выговорил: «Не надо, у меня просто сильный бронхит, уже довольно давно. Ну, в общем, я надеюсь, что это не воспаление легких, не грипп и не что-нибудь еще. Я очень устал, но сейчас отогреюсь, и мне станет лучше». Потом потряс трубочку, извлекая из нее последнюю таблетку растворимого аспирина, и та с шипением утонула в поданном Лейлой стакане холодной воды. И уснул.

Оставшись одна, Лейла разделась, влезла под душ и почувствовала себя от всего далекой, время словно зависло. Она совершенно успокоилась. Несколько дней перед тем она была захвачена спешностью отъезда, потом внезапностью препятствий, все было так, словно ее увлекала за собой тайная и неумолимая повесть, на мелькавших страницах которой были записаны удивительные ремарки. Она стояла с мокрыми волосами, вся в мыльной пене, между грудей и по ногам стекала вода. Глубоко дышала, раскрывая рот, с наслаждением ловила и выплевывала обжигающие струи. Закрывала глаза, улавливая далекие волны. Наконец она выбралась из облака пара и, с тюрбаном из полотенца на голове, обмотав вокруг тела толстую белую махровую простыню, вошла в комнату.

Между белой подушкой и коричневым бархатным покрывалом виднелась лишь багровая макушка Шульца. Он открыл глаза и болезненно поморщился. Потом, глядя на гладкие, осыпанные капельками плечи благоухающей мылом девушки, прошептал:

– Ты красивая… До чего же ты красивая! Слушай, ты ведь могла бы быть моей дочкой, моей девочкой, моим ребеночком… – Он сильно задыхался, но продолжал, не отрывая взгляда от Лейлы: – Но сейчас ты красива, как женщина!

В его глазах на мгновение вспыхнул прежний мужской огонек, и Лейла, нисколько не смутившаяся, увидела его испорченные зубы и вымученное подобие когда-то обольстительной улыбки.

– Уже и не вспомню, когда я в последний раз был в гостиничном номере вдвоем с женщиной, которая вот так вот расхаживала голышом…

Он вытащил из-под одеяла исхудавшую руку и слабо потянулся к тонкому, но сильному телу девушки, неподвижно стоявшей в двух шагах от него.

– Послушай… Мне пришло в голову… Глупо, но я думаю, что, если бы вот сейчас, здесь я мог бы увидеть твои груди, твой живот, для меня это стало бы истинным наслаждением, нет, дай мне договорить, мне не только было бы приятно, мне бы это пошло на пользу… Ты ничем не рискуешь, я при последнем издыхании… Мне всего только и хотелось бы, чтобы ты на секундочку убрала это полотенце… Только чтобы посмотреть на тебя, ну, или… Нет, дай мне помечтать о том, как бы ты приложила свои прохладные груди к моему лбу и к щекам тоже… Твоя плоть, твоя кожа такие нежные… Я бы только вдохнул твой аромат… Ты меня понимаешь?