355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Пьер Пежю » Каменное сердце » Текст книги (страница 2)
Каменное сердце
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 23:10

Текст книги "Каменное сердце"


Автор книги: Пьер Пежю



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Побег

Звонок еще разрывал барабанные перепонки, а ученики всей толпой, с грохотом отталкивая и опрокидывая стулья, уже рванули к двери, с хохотом и криками вывалились в коридор, и над классом снова повисла пыльная тишина. От удалявшегося молодого шума тишина казалась еще более веской.

Одна только Лейла осталась сидеть на своем месте. Голова поднята, плечи расправлены. Руки сложены на узком колченогом столе, исписанном вдоль и поперек. Она часто дышит, и сердце у нее колотится, высокая грудь вздымается под ярко-красным шерстяным пуловером. Она пристально смотрит на сидящего напротив нее преподавателя философии – он тоже не вышел из класса. Грузно осел на своем стуле за учительским столом, уткнулся в бумаги, подперев лоб рукой. Он читает. Иногда что-то записывает. Время от времени глубоко вздыхает. Лейла глаз не сводит с его бледного лица, резко выделяющегося на фоне черной доски.

Сама не понимая почему, она восхищалась этим человеком. Он сразу стал очень много для нее значить, с самого начала года она впитывала каждое его слово. Она заметила, что, едва закончив урок, он прирастал к стулу, замыкался в себе, шмыгал носом, потом вздыхал и, не в силах заставить себя уйти, погружался в чтение.

Лейле хотелось знать, где и как он живет, но куда больше ее интересовало, о чем он, собственно, думает…

Иногда зимними вечерами в темном здании лицея только окно кабинета философии и оставалось освещенным. Он все еще был там. Читал или писал.

Лейле нравилось смотреть, как оживляется и разгорается лицо учителя, когда он произносит имена философов и по памяти цитирует их загадочные высказывания, дошедшие из глубины веков. Голос его в такие минуты звучал мощно и уверенно, а пылающий взгляд казался устремленным сквозь грязные стены куда-то очень далеко. В ветхой скорлупке еще жила давняя страсть.

Лейле казалось, что этот человек наделен способностью ясно видеть понятия, которые ей самой разглядеть было не дано. Она верила, что ему открыт доступ к другой истине. Она с удовольствием ловила срывавшиеся с его губ необычные слова и странные вопросы, которые потом волновали ее во сне. Преподавателю философии было в высшей степени наплевать на невнимание большинства учеников, на шум в классе. В нем было нечто, производившее впечатление даже на самых горластых, даже на самых отпетых учеников, которые терпеть не могли лицея. Его все-таки уважали. И почему-то побаивались.

Он как истинный стоик приучил себя к существованию в этом школьном болоте с его разнообразной фауной, скорее обаятельной, но неспособной заставить себя что-нибудь делать. Он не страдал из-за этого. В тех знаниях, которые он мог передавать здесь и сейчас, было нечто неуместное, нелепое. Он понимал это. И все же говорил о философии, вслух читал тексты. Себе самому или для ушей таких, как Лейла. В расчете на ее тонкий слух, о котором он, впрочем, и думать не думал.

Девушка в красном пуловере по-прежнему неподвижно сидела на своем месте. Она слышала лишь собственное дыхание и шелест страниц, которые переворачивал учитель. Она была превосходной ученицей. Единственной отличницей в этом трудном классе. Жемчужиной этого учебного заведения в дальнем пригороде. Редкая жемчужина. Смуглая кожа. Тугая плоть. Ослепительная улыбка. Волевой подбородок. Глаза из-под копны черных кудрей, в которой поблескивали серебряные серьги кольцами, так и впивались в людей и предметы.

Сегодня вечером учитель никак не мог не заметить присутствия Лейлы. Но для него это было мельчайшим происшествием в море других происшествий. Девочка не захотела выйти из класса! И что с того? Он и не такое видал. Ученики, которым трудно жить. Иногда агрессивные. Иногда растерянные. Выпрашивающие помощи или умоляющие их выслушать. Ни с того ни с сего оскорбляющие преподавателя. Способные взорваться в самый неожиданный момент. Вспышки. Крики. Слезы. Сломанные предметы. Хлопающие двери. Кровавые драки. А с недавних пор – продырявленные шины, и следующим номером – оружие в руках. Повседневная жизнь лицеев вроде этого. И что с того? Он не желает в это втягиваться. Он делает свое дело – преподает философию. А девочки Лейлы пусть делают с его словами, что им заблагорассудится. И на этом все. И нечего болтать. А стало быть – и незачем думать об этой строптивой девчонке. Рано или поздно она, эта Лейла, отсюда выйдет! Как все остальные! Он продолжал читать, так ни разу и не подняв глаз, и не догадывался о том, что имеет некоторое отношение к планам своей ученицы.

Именно этому человеку, и только ему одному, черненькая кудрявая девочка хотела бы сказать: «Знаете, я уеду прямо сейчас! Сегодня. Брошу все: школу, родителей… Уеду. Далеко. Это мой поступок. Мой выбор. Это касается меня и никого, больше». И не имеет никакого значения, что ответит учитель. Ей просто хотелось сообщить ему о том, что она намерена отсюда свалить. «Вы меня больше не увидите. Вот так. Мне хотелось вам об этом сказать. Кроме вас, никто не знает». Поймет ли он, какая связь существует между этим ее решением и одной из его лекций?

Лейла еще немного подождала. Она старалась сохранить свою вызывающую позу, но внутри у нее клокотала смесь ярости и восторга. Может быть, учитель все-таки поднимет голову, посмотрит на нее задумчиво и наконец проворчит: «Тебя что-то тревожит, Лейла? Что-то не так?»

Вместо этого он тяжело заворочался на стуле и в конце концов извлек из кармана штанов огромный носовой платок. А потом в тишине пустого лицея высморкался звучно и трубно: хороший учитель тоже умеет и бросить вызов, и промолчать, когда надо, и воздержаться от всяких действий. Он долго утирал нос, выкручивая и сдавливая, чтобы основательно вычистить, потом с интересом поглядел на результат своего соплевыделения и снова уткнулся в книгу.

Тогда Лейла, строго на него глядя, поднялась, выставив обтянутую красным пуловером грудь, собрала вещи, запихала их в сумку, стараясь произвести как можно больше шума, и пошла к двери мимо учительского стола. Бедром задела стопку принадлежавших учителю книг, столкнула, книги рассыпались по полу. Лейла присела и стала их собирать, но она так разозлилась, что украдкой сунула одну в карман – маленькую, выхваченную наугад. Желтенькая книжка в покоробившейся обложке была такой крошечной, что учитель, наверное, ничего не заметил (…если только?). Потом выскочила из класса, хлопнув дверью, пробежала по коридору, освещенному лишь буквами «Запасной выход», пересекла большой темный двор и двинулась прочь от этого унылого здания, твердо решив больше никогда сюда не возвращаться.

Ей оставалось чуть больше полугода до экзаменов на степень бакалавра, которые она точно сдала бы с легкостью. Ее отец, когда она навещала его в больнице, только об этом и говорил – дребезжащим, слащавым голосом: «Твоя степень! Твоя степень, Лейла, девочка моя. Ты станешь первым бакалавром в семье. Я горжусь своей дочкой, мне-то…» Когда его между курсами химиотерапии на несколько недель отпускали домой, он любил смотреть, как пишет его отличница. Бесконечно покачивал облысевшей головой и как-то странно улыбался – так, будто гордился не столько девочкой, сколько собой. Но он и не подозревал, что в голове и в душе его родной дочери с недавних пор проклюнулись и теперь стремительно, словно тропические цветы, распускаются постыдные желания. Она рвалась уехать так, как из глубины устремляешься к поверхности воды, чтобы глотнуть воздуха, чтобы не лопнули легкие. Да, сбежать отсюда – и насовсем!

В начале года это была всего лишь неприрученная мысль, которая изредка к ней приближалась, но со временем она сделалась навязчивой, превратилась в жизненную потребность. Желание покинуть этот поселок со старыми кирпичными домами, это обветшалое предместье, эту бесформенную, расползающуюся окраину стало непомерным и неотступным. Она очень мало спала, но, когда уже под утро наконец засыпала, ей снились роскошные сны, в которых она летала, скользила среди великолепных пейзажей. Вот потому Лейла теперь лишь с виду оставалась старательной ученицей. За ее прилежанием и спокойствием скрывалось отчаянное нетерпение, о котором она никому не могла рассказать. Другим казалось, будто она здесь, рядом с ними, она же необъяснимо чувствовала себя принадлежащей другим мирам.

Одно удовольствие было посмотреть на нее, когда она шла по улицам, между потемневших от старости кирпичных домов в сыпи круглых антенн. На ходу она слегка подпрыгивала, казалось, она едва касается земли. Открыто улыбалась, смеялась, издали махала рукой. Все знали, что на нее всегда можно рассчитывать: она и с детьми посидит, и продукты в рюкзаке притащит дряхлым соседям, у которых уже нет сил выйти из дома. Пока мать была на работе, убирала у чужих людей, она ухаживала за отцом: и поесть приготовит, и лекарства расставит под рукой, рядом со стаканом воды, и сложит все, что валяется, по местам, и постирает.

В лицее она была первой по всем предметам. Больше всего ей нравилось слушать лекции по философии, но она и математику любила. Сильная и быстрая, она мощно и красиво перелетала через планку, пока подружки, особенно те, кому не хотелось заниматься спортом, хихикали, сбившись кучкой на другом конце площадки. Ее уважали и даже побаивались парни, которые слонялись по улицам и, томясь злобой и бездельем, совершали жалкие попытки что-нибудь разгромить или поджечь. Они не смели обзывать ее, как других девчонок, за которых она иногда заступалась, сама при этом насмехаясь над теми, кто кокетливо повязывал платок: таких она дразнила водолазихами или лягушками.

До чего же Лейле хотелось больше никогда не видеть этих бездельников, этих болтунов. Больше никогда не видеть этих дур, их сестер и матерей, не видеть старух, не слышать всего этого шороха одежды, звона посуды, непрерывной трескотни. Желание уехать было таким настойчивым, что ей казалось – она без сожаления бросит и родную мать с ее нескончаемым тихим нытьем и долгим, покорным, непонимающим взглядом, который она порой устремляла на Лейлу, словно внезапно почувствовав себя дочерью собственной дочери.

…Наверное, огромное желание бежать стало непреодолимым в тот день, когда она снова встретила Карима. Карим – соседский парень немного постарше Лейлы. Когда ей было лет семь, а ему – двенадцать, она была по-детски в него влюблена. Она с любопытством наблюдала за ним с балкона. Он держался в сторонке от мальчиков своего возраста, у него было тонкое лицо с грустной улыбкой, деликатные движения. Набравшись смелости, Лейла сама к нему подошла, и потом они подолгу наугад бродили по улицам и говорили обо всем на свете. Эти тайные беседы доставляли обоим беспредельное удовольствие.

К четырнадцати годам Лейла научилась еще больше ценить общество этого сдержанного человека, так сильно отличавшегося от других. Они говорили о далеких странах, об удивительных народах, о животных, о диких, безлюдных краях. И, конечно же, о том, что когда-нибудь отсюда уедут. Да, вместе, а почему бы и нет? Отношения между ними всегда были предельно целомудренными.

Поскольку Карим неспособен был влиться ни в одну из местных стаек, его часто обижали. Как-то раз Лейла яростно кинулась защищать его от бритоголовых, которые пинали его и оскорбляли. Ей удалось утихомирить парней, потому что она оказалась способна их переорать, выкрикивая им прямо в лицо ругательства, и он ушел рядом с ней, полный молчаливой благодарности.

Когда Лейле исполнилось шестнадцать, Карим внезапно исчез, и никто не хотел о нем говорить. От его родителей она ничего добиться не смогла – они только плечами пожимали и раздраженно отвечали: «Уехал он! Вот так вот! И ничего не сообщает!»

Минул год, Лейла перешла в выпускной класс, и в самом начале этого рокового года появился Карим. Она брела от лицея к автобусной остановке, перешагивая через маслянистые лужи и огибая заваленные строительным мусором пустыри. Мимо очень медленно проехала машина и, обогнав девушку, остановилась. Дверца распахнулась, из машины вышел элегантный молодой человек.

– Лейла, это я, Карим!

Он повзрослел. Выбравшись из машины, Карим беспокойно огляделся. Лейле понадобилось несколько минут на то, чтобы узнать прежнюю сияющую улыбку, которая не то чтобы совсем пропала, но ее поглотило новое, и более жесткое, и более усталое выражение лица.

– Да, это я… Давно я здесь не бывал. Знаешь, я часто о тебе думал… Я искал тебя, Лейла.

– Ты меня нашел.

– Ты мне необходима. Прямо сейчас! У меня крупные неприятности. И ты одна можешь мне помочь. Я больше никому не доверяю. Мне надо на некоторое время спрятаться. Мне хотят причинить зло, может быть, даже убить. Тебе лучше не знать подробностей, но… – Он снова огляделся и прибавил: – Я боюсь…

У Лейлы в голове все закрутилось с бешеной скоростью. Она уже обдумывала, чем сможет ему помочь. Положив ладонь на руку старого друга, она пообещала ему сегодня же к вечеру найти для него убежище.

Лейла с детства была кошкой, которая гуляет сама по себе, и знала все тайные закоулки. Несколько часов спустя она добыла ключ от незаконно заселенного и приспособленного для других целей подвала. Там был матрас, старые автомобильные сиденья, пустые ящики, плитка и даже телевизор. Она заручилась обещаниями главарей нескольких банд, что ее подопечного никто не потревожит, и несколько недель исправно носила Кариму консервы, которые таскала из запасов брата-бакалейщика, а кроме того – конфеты, воду в бутылках и газеты.

Она часто приходила составить компанию затворнику, и порой ей казалось, будто их давняя детская дружба сохранилась в целости и неприкосновенности. Они снова были вместе в этом подземелье, где пахло сырой штукатуркой и горелыми досками. Они могли продолжить разговор с того места, на котором остановились: путешествия, пейзажи, солнце дальних стран. И они снова заговорили о том, чтобы уехать.

В один прекрасный день, а может быть, и ночь, Карим заявил:

– Знаешь, у меня есть деньги. Мне должны много денег за то, что я делал. Мне не хочется тебе об этом рассказывать. Но я скоро получу эти деньги, и тогда тебе тоже дам.

– Я не хочу, Карим, ты ничего мне не должен!

– Послушай, Лейла, с этими деньгами мы могли бы уехать вдвоем… Знаешь, я хочу, как только мне перестанут угрожать, уехать далеко-далеко, на юг, к морю. Сначала – Марсель. Потом Аликанте, дальше – Танжер. У меня есть знакомые… Ты могла бы поехать со мной. Ты же всегда хотела путешествовать, Лейла. Мои знакомые могут и тебе найти работу, и даже паспорт сделают, настоящий, ну то есть поддельный, но… настоящий! Понимаешь? Ну, так что? Скажи мне, что поедешь… Как только я получу свои деньги, все будет возможно. Все, что мы себе представляли, помнишь?

Лейла, сидя на брошенном на пол матрасе, подтянула к себе колени, обхватила их руками, задумчиво опустила на них голову. Она явственно ощущала, что в ее теле совершается какая-то перемена. Внезапное возвращение Карима что-то в ней сдвинуло.

– Поедешь, Лейла?

Она, не отвечая, покачивала головой в такт музыке, которая лилась из крохотных наушников, вставленных в ее уши. Слова и музыка рока.

Как ни странно, песня привела ей на память то, что говорил в самом начале года преподаватель философии. «Видите ли, – объяснял он, нимало не интересуясь тем, слышат ли его ученики, – то, что с нами случается, может одновременно быть и очевидным, и абсурдным. Во всяком случае, в жизни именно так и происходит… Да, в литературе немного по-другому. То, что происходит в романах, должно выглядеть правдоподобно, правдоподобно с литературной точки зрения. Но нашей, вполне реальной жизни совершенно безразлично, выглядит ли она правдоподобно! И даже чаще всего в нашем существовании ничего правдоподобного нет. Самое заурядное событие, если посмотреть на него с некоторого отдаления, оказывается совершенно нелогичным и не выдерживает никакой критики».

Ей очень хотелось рассказать Кариму об этом учителе, и отдельно – об одной из его лекций, которую она слушала за несколько недель до встречи со старым другом. Эта лекция вызвала у нее восторг и протест одновременно. Было раннее утро, еще совсем темно. Отражения дремлющих лицеистов тонули в огромных черных стеклах, словно в пруду с ледяной водой. Внезапно ей показалось, что учитель рассказывает им сказку.

«Видите ли, – говорил он, – если верить Платону, наши души одновременно эфемерны и вечны. Они переходят из одного тела в другое… Переселяются…»

Он в любую фразу вставлял это свое «видите ли», но, кроме Лейлы, никто этой привычки не замечал. И никого из его учеников всерьез не заинтересовали ни природа, ни приключения собственной души.

«Да, – рассказывал профессор, – наши души странствуют… Но время от времени Ананке, богиня неизбежности, собирает все те души, чьи тела в конце концов разрушились. Она это делает, видите ли, для того, чтобы они предстали перед Мойрой, о которой говорят, что она – дочь Ананке. Это очень странно… Все происходит в некоем полумраке, души там пребывают обнаженными, без всяких, разумеется, прикрас… А потом, говорит Платон, наступает минута, когда этим душам бросают судьбы, да, скажем – „модели жизни“, которые они должны быстро подобрать. Каждая душа в спешке старается выбрать более или менее подходящую судьбу. Иногда она действует разумно, иногда неловко. От этой судьбы, видите ли, зависит, чем душа будет в следующей своей жизни, все, чем она станет, все, что с ней случится».

Лейле, сидевшей на отсыревшем матрасе, хотелось рассказать Кариму, как она в тот раз перебила учителя: «Но что он об этом знал, ваш Платон?»

Учитель тотчас, с вымученной улыбкой, ей ответил: «О, я думаю, дорогая Лейла, что он об этом не знал ровно ничего. Платон уверял, что только передает нам рассказ персонажа по имени Эр, да, так его звали. И, поскольку этот Эр не пил воды из реки Забвения, он прекрасно помнил, как происходило распределение судеб, в котором он участвовал… Как и каждый из нас, пусть даже мы ничего не помним».

Эти картины все больше затягивали Лейлу, но она возмутилась:

– Словом, он хочет сказать, что все решено заранее? Что уже ничего сделать нельзя? Но с какой стати я должна покориться участи, которую эта душа в эту минуту для меня выбрала?

– Да потому, что эта душа – твоя душа, Лейла.

– Как это – моя душа? Да ведь я ее не знаю, эту душу! Не знаю, откуда она взялась! Мне дела нет до того, что она пережила раньше. И я не хочу того, что она подобрала в темноте! Это я вот сейчас, сегодня утром, сижу здесь, в этом классе, вместе с вами, и я прекрасно знаю, что совершенно не обязательно, окажись я перед Мойрой, выбрала бы именно эту судьбу.

Для искушенного наставника было обычным делом выслушивать вот такие искренние и серьезные возражения. Вечный неравный диалог между пресыщенным учителем и беспокойным учеником на краю трясины безразличия. И потому он механически ответил: «Видишь ли, Лейла, Платон и в самом деле говорит, что каждый обречен примириться со своей участью, но он, кроме того, объясняет, что у каждого остается малая доля свободы, которая позволяет изменить свою судьбу, хотя бы в том, чтобы принять ее более или менее мудро, скажем, более или менее… философски! Вот и все!»

И тогда побледневшая, с горящими глазами, Лейла выкрикнула:

– Нет! Нет! Та душа, о которой вы говорите, – чужачка! Мерзкая чужачка! Если все так, я хочу, чтобы я могла ее бросить, отделаться от нее. Да, я хочу вырвать из себя эту душу!

Преподаватель философии ограничился тем, что пробормотал в ответ:

– А что, если в твоей участи, Лейла, как раз и было заложено это негодование, этот гнев? А если это утреннее желание вырвать из себя душу – часть твоей судьбы, что тогда?

Затем он вытянул из кармана безразмерный платок, с шумом выдохнул в него липкие ошметки своей скуки и продолжил урок. С тех пор Лейла смутно ощущала, что ее желание все бросить и странная потребность вырвать из себя душу – одно и то же. Да, уехать далеко-далеко, не обременяя себя тем, что древние философы называли душой, – это все едино.

В конце концов она так ничего Кариму и не рассказала. Время шло. Однажды он заявил, что уже больше месяца торчит в этой крысиной норе, за это время его преследователи должны были устать и прекратить поиски и сейчас самое время пойти и забрать деньги, которые ему причитаются. Лейла не пыталась проникнуть во все эти тайны. Она проводила его до машины, оставленной несколько недель назад в укромном месте. Машина была покрыта толстым слоем пыли, но завестись согласилась.

Так вот, после напрасной попытки привлечь внимание равнодушного учителя Лейла хлопнула дверью класса, твердо намереваясь отправиться к Кариму – он дал ей адрес, по которому его можно найти. Он ее ждет, он ведь обещал. Наверное, все уже готово: деньги, новая машина. «Марсель, море, Испания. Потом Танжер. А потом – куда захочешь…»

Тем же вечером она собралась. Сложила в рюкзак все, что казалось ей необходимым. Совсем немного: белье, теплая одежда, все деньги, которые она копила месяц за месяцем, – и, после секундного колебания, она добавила к этому украденную у преподавателя философии книжку в выцветшей желтой обложке. Стоя на коленях на полу посреди комнаты, она впервые ее рассмотрела. Как нарочно, книжка называлась «Утешение философией». У автора было короткое и вместе с тем странное имя – Боэций… Перелистывая книжку, она заметила, что многие фразы подчеркнуты простым карандашом, а некоторые страницы заложены билетиками метро или бумажными обертками от сахара, который дают в барах. Она решила немножко почитать, чтобы составить себе некоторое представление об авторе. Ей показалось, что пишет он мудрено и запутанно, но она все же решила взять книжечку с собой.

В эту ночь, самую последнюю ночь дома, она крепко спала, видела изнуряющие сны и наутро вместо того, чтобы, как обычно, вскочить с постели, резко отбросив одеяло, еще долго лежала неподвижно, с наслаждением думая, что в лицее ее, наверное, уже отметили как «отсутствующую». Ее место, прямо перед мокрым носом преподавателя философии, осталось пустым. Зная, что вот-вот покинет дом, она хотела напоследок еще раз послушать его звуки и уличные шумы. Стук захлопывающихся дверей, тарахтение мопедов, рев сигналов и голоса утренних телепередач. Она была спокойна, но настроена решительно, и ей было очень хорошо. Тепло. Прижав к губам простыню, она слегка покусывала шершавую ткань и следила за тем, как проплывают перед глазами и лопаются, словно мыльные пузыри, светящиеся слова: «отсутствует», «это сильнее меня…», «душа», «очевидно», «абсурдно».

Она слышала, как по соседней комнате, чертыхаясь, расхаживает отец, повсюду таская за собой металлическую стойку капельницы с подвешенной к ней прозрачной бутылочкой. Резиновые колесики стукались о стены. Лейла спрыгнула с кровати. На ней была только длинная линялая майка, которую раньше носил кто-то из братьев. Быстро приготовила отцу обед, накрыла на стол, побросала все грязное в стиральную машину, подхватила рюкзак, как можно тише открыла и закрыла за собой дверь и вышла на улицу, где надо было пробираться среди налезающих друг на друга слоев бескрайней и бессвязной наскальной живописи, рисунков и записей, царапин и чертежей, убогих обрывков чужих убогих судеб. Было страшно холодно. Из проходов боязливо, втягивая головы в плечи, выскальзывали тени в куртках с капюшонами. Лейла, накрутив вокруг шеи и ушей длинный шарф, поглубже засунула в карманы руки в слишком тонких перчатках.

Мать около пяти утра ушла на работу. Значит, больше они не увидятся. Как бы еще не встретиться со старшими братьями, вечно они болтаются там, где их меньше всего ждешь. Лейла и ее родители толком уже и не знали, ни где они теперь живут, ни какими темными делами занимаются. Братья неделями где-то пропадали, потом врывались в предместье за рулем роскошных машин с гудящими моторами.

«Ничего и знать не хочу», – причитала мать.

Но когда они входили в квартиру, нагруженные подарками для всех, всякими мудреными и бесполезными приборами, она все брала и позволяла сыновьям совать деньги в пустую баночку из-под специй, стоявшую в кухне на буфете. Они уходили, как пришли, отправлялись куда-то шататься и заниматься своими темными делами.

Лейла боялась столкнуться с ними. Они бы с хохотом предложили ей сесть в большую теплую машину, нисколько не удивляясь тому, что она прогуливает школу. Им не было никакого дела до того, какое образование получают девочки. Они якшались со всякими подозрительными типами, пили, курили и высказывались непочтительно. Им нравилось задираться, драться, и они заставляли на себя работать целую кучу детей с осунувшимися лицами и устало глядящими из-под капюшонов глазами.

Не то что Сайд, третий брат Лейлы, тот, что держал бакалейную лавку. Он всегда был на месте, до полуночи уж точно оставался там, сидел за кассой среди гор еды, окруженный запахами апельсинов, трав и пряностей. Он жил один. Был немногословен, но впадал в ярость, когда ему рассказывали о подвигах обоих братьев. И еще подолгу читал наставления Лейле. С некоторых пор он начал отращивать бороду и, чего раньше никогда не было, наскоро читал молитвы, преклонив колени на картонке.

Сайд удивился при виде Лейлы, вошедшей в его лавку в то время, когда ей полагалось сидеть за партой. Она закрыла за собой дверь с запотевшим стеклом, бросила на пол рюкзак, расстегнула куртку и почувствовала, что должна соврать, сказать, что учитель заболел и урок отменили.

У Лейлы не оставалось выбора, ей пришлось зайти в лавку – перед тем, как покинуть эти места, ей необходимо было навестить Черную Бабушку. Необъяснимая блажь. Она хотела, чтобы Черная Бабушка сказала ей несколько слов!

Сайд не мог опомниться.

– Что на тебя нашло, Лейла? Ты никогда к ней не ходишь. Ты как говорила в детстве, что боишься ее, так и…

Лейла ничего объяснять не стала, только спросила:

– У нее сейчас никого нет?

– Нет, она одна… Но что ты задумала? Ты какая-то странная!

Лейла направилась к одной из двух дверей в глубине заставленной товарами лавки. За этой дверью начинался очень темный коридор, вдоль его стен стояли ведра и швабры, громоздились коробки со стиральным порошком, баллоны бензина, мешки пшеничной крупки, а больше всего было старой одежды, висевшие бок о бок вещи казались безмолвными призраками. В конце коридора, за пыльным тяжелым занавесом, из складок которого сразу и не выпутаешься, была комната, где всегда, ну, скажем, с незапамятных времен обитала Черная Бабушка. Сайд дал ей приют в самой дальней комнате за лавкой, как до него делал прежний бакалейщик, как делали все прежние владельцы самого старого дома в этом квартале.

Черная Бабушка весила больше ста килограммов, и лет ей, как говорили, тоже было за сто. Живая бочка, наряженная в бесформенную хламиду, под которой колоссальная грудь всей тяжестью налегала на выдающееся брюхо. Ее голые руки походили на ляжки какого-нибудь колосса, толстые пальцы были унизаны кольцами. Она не была ни черной, ни желтой, ни белой, она была черной, желтой и белой одновременно. Она сама по себе была невероятным скоплением рас и корней, смесью красок и очертаний. Прожорливая мулатка или даже метиска, угнездившаяся в складке Времени.

Комнату освещали лишь лампа с зеленым абажуром, стоявшая на заваленном газетными вырезками столе, и голубые язычки пламени газовой горелки, покусывавшие зад медной кастрюли с дребезжащей крышкой. Всякий, кто приходил спросить совета у Черной Бабушки, неизменно заставал ее либо стряпающей свой знаменитый суп, либо вырезающей заметки о происшествиях из газет, которые ежедневно приносил ей Сайд. А когда она не варила суп и не кромсала газеты, Черная Бабушка дремала или притворялась, будто дремлет, в просторном кресле, которое хоть и обмялось по ней, а все же беспрестанно стонало под ее тяжестью.

Она носила громадные очки в черной оправе и с толстыми стеклами, напоминавшие маску для подводного плавания, прикрывшись которой она, похоже, иногда откровенно веселилась, иногда дулась. Она была чудовищна и великолепна. Ее присутствием была пропитана вся каморка, которой она никогда не покидала. К запаху супа примешивался неуловимый запах ее кожи: смесь земли, пудры, мускуса, притираний и благовоний.

Почему все в этом квартале, в предместье, да и за его пределами, называли ее Черной Бабушкой? Даже отец Лейлы, который знал ее давным-давно, понятия об этом не имел. Когда Лейла была совсем маленькая, она принималась реветь всякий раз, как заговаривали о том, что пора навестить толстуху в ее темном логове. Заливаясь горючими слезами, она кричала, что не хочет к Чернабушке, так она ее называла, и братьев это смешило. «Не надо к Чернабушке, папа! Не надо к Чернабушке!»

Каждую неделю столетнюю старуху навещало множество людей, иные приезжали издалека. Они входили в крохотную лавку Сайда, словно обычные покупатели, притворялись, будто разглядывают товар, а потом вопросительно смотрели на лавочника. Тот неприметно кивал или качал головой, и, если кивал, они оставляли у кассы хозяйственные сумки, проскальзывали в заднюю дверь, шли длинным коридором и, выпутавшись из складок занавеса, оказывались в конце концов, оробевшие, с беспомощно повисшими руками, стоящими перед скрипучим креслом Черной Бабушки. Через некоторое время они вновь появлялись в лавке – с покрасневшими глазами, сжав челюсти или загадочно улыбаясь. Сайд был занят, расставлял товар – занятие совершенно бесполезное, потому что вокруг него все сползало со своих мест, все валилось.

Прошло несколько секунд, прежде чем Лейла разглядела слоноподобную тушу, развалившуюся в кресле и слегка похрапывающую. Она стала рассматривать разложенные на клеенке газетные вырезки и тысячи заметок, уже прикнопленных к стенам, и тут храп сменился глухим, но приятным голосом. Этот певучий голос, почти шепот, рождался из дыхания, произносил несколько звуков, потом снова в дыхании растворялся.

– Я так и знала, что ты придешь, девочка моя, что ты не уедешь без того, чтобы не повидать старую Бабушку…

Лейла храбро шагнула в круг зеленоватого света. Чудовищная бабка повернула к девушке увенчанную тюрбаном голову, под толстыми морщинами ее лица заколыхался студень трех подбородков. Лейле хотелось заглянуть ей в глаза, но она видела лишь отражение голубого пламени газа в стеклах очков.

– Я тебя знаю со дня рождения, ярочка моя. Тебе и недели не было, а твой отец уже принес тебя сюда, показать мне твою мордочку. Чернушка. И волос много… Я потрогала их, пропустила между пальцами. И почувствовала то, что хотела почувствовать. Потом твой отец не хотел тебя приводить, он уверял, что ты меня боишься! Но сам часто здесь бывал… Он приходил до тех пор, пока не…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю