Текст книги "Император Запада"

Автор книги: Пьер Мишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Наконец старик поднялся и, сделав несколько шагов, склонился над имлювием; он долго всматривался в тень свою, едва различимую во тьме, и то лишь потому, что там, куда она упала, не видно было звезд. Потом сказал: «Мне кажется, я с каждым днем все больше похожу на Алариха; должно быть, это заблуждение старческого моего рассудка: в левантийской физиономии, которую я вижу в зеркале, унылой и смиренной, нет ничего общего с нетерпеливым, полнокровным, опаленным солнцем лицом того, другого. Агония, быть может, придаст моим чертам запальчивый румянец, а смерть холодная покроет чернотою кожу; я превращусь в Алариха, когда меня уже не будет. Эта иллюзия дает мне силы жить: Сын никогда не будет равным Отцу; оба спешат вослед за мелодией, которой им не нагнать, оба спешат за Духом. А Дух… Отец отринул меня от лица своего, а сам теперь ест грязь под двадцатью саженями воды; он не распял меня; он бросил меня на этом острове, где я уже не пою, а просто ожидаю Духа, окончательную смерть, глядя на всегда одинаковое море, утомительное, как время, как полет птиц и как бряцанье оружия; море, в котором от Вечности не более, чем во всем остальном».

Три пальца сжали мое плечо. Геммы креста поблескивали в темноте. Старик сказал мне до свиданья. Я перешагнул через мальчишку с заячьей губой, заснувшего на пороге в пятне лунного света, подобно Эндимиону[19]19
  В греческой мифологии – знаменитый своей красотой царь Элиды (по другим версиям, пастух или охотник), в которого влюбилась богиня луны Селена и от которого у нее родилось пятьдесят дочерей. Был погружен в вечный сон (по разным версиям, либо Зевсом – в наказание за любовь к Гере, либо самой Селеной, которая хотела поцеловать красивого юношу, дабы обрести вечную молодость).


[Закрыть]. Луна играла на листьях дубовой рощи, сквозь которую я шагал; одинокая ночная птица звала кого-то тихо и упорно; травы и кусты жили ночной жизнью – шорохами, прикосновеньями, ожиданием; в темноте мне чудились тени; но, как в Аполлоновой роще, как в лесах Лукании, как на дне реки и как, быть может, в небесах, усеянных звездами, там никого не было.

Насколько помню, вскоре после той ночи прибыли посланники из Равенны; мы узнали, что вандалы стремительно захватывают Испанию и что отряды, которые принято называть нашими легионами, наголову разбиты. Мы узнали, что сонное царство, которое именовали правлением Гонория, закончилось; умершего от водянки императора схоронили; теперь ожидали высочайшего решения досточтимых жен, василисс, упакованных в пышные ризы, – тех, что в танце считали па, а в борьбе отцов и братьев – удары, и втихомолку правили империей; в Восточной империи то была Пульхерия, в Западной – Плацидия, и только они решали, кому достанется власть, кто облачится в пурпур правителя Западной империи: Иоанн ли узурпатор или сын Плацидии Валентиниан; узурпатор был храбр, отпрыск же слаб и беспомощен, значит, в возвышении второго сомневаться не приходилось. Все это заставило нас немедленно отбыть в Рим. Ночь нам предстояло провести на корабле, с тем чтоб на рассвете сняться с якоря. Я не успел попрощаться с моим другом; вечером же увидел на берегу кудрявого раба-мальчишку, он лениво шаркал босяком по набережной, куда ходил покупать рыбу; я окликнул его и велел сообщить о моем отъезде хозяину. Опасаясь, что он забудет, я бросил ему несколько биллонов, дабы укрепить его память. Когда забрезжил день, пьянящий голубым сиянием, свежестью и новизной, мы подняли якоря. Вода была прозрачна, и дно как на ладони, и морская гладь предсказуема, словно юная дева; за безоблачным горизонтом меня ждало прекрасное будущее и уже простирало ко мне свои щедрые руки. Триремы заскользили по зеркалу вод, ловко вошли в пролив, приближаясь к мысу Монтероза. Солнце играло, как плектр по струнам, на всем, что попадалось на пути: оливы и паруса, маленькие ослики и огромные чайки превратились в единый оркестр, послушный воле музыканта. На высокой скале над берегом я увидел знакомую виллу под сенью кудрявых дубов. Ощетинившись взмахами весел, весело пеня вкруг себя брызги, триремы шли, минуя мыс Монтероза: а там, на низкой скамье, сидел, глядя в море, старик. Сердце едва не выпрыгнуло из моей смятенной груди, я отстегнул плащ и изо всех сил стал размахивать им над головой, подпрыгивая и выкрикивая что-то, как юный бестолковый пес. На скамье под вечнозеленым дубом маленькая фигурка подняла руку в детском неловком жесте, старательном и уклончивом. Триремы понеслись дальше, взмахивая дружными веслами, вздымая густые брызги, сверкающие тысячью солнц; остров растворялся в дымке; плащ лежал у моих ног, и прыгать мне уж не хотелось; все дальше и дальше уплывала, становясь совсем неразличимой, потому что взор мой застили слезы, маленькая фигурка с прощальным жестом искалеченной руки, далекий дружеский взмах, последнее братское прости человека, с которым не увижусь и про которого мне было известно, что это Приск Аттал, бывший император Запада.

II

Про него я знал одно: Аттал родился на Востоке. Никому теперь не известно, как протекла его юность, были ль у него отец с матерью; никому не ведомо, из какой мечты – звуков лиры услышанных ли в роще, неопалимой ли купины, давшей ему законы и власть, или цветущего кустарника, сквозь который пылкая юность, снедаемая первыми желаниями, замечает манящую наготу; из какого волшебного видёния, из какого заветного стремления сотворил он свою реальность, свою жизнь; никто про то не знает, кроме разве что меня. Свою судьбу он нашел не сразу. Алариха он встретил между 400 и 410 годами по Рождестве Христовом; ему могло быть тогда лет сорок; некоторые считают, что в то время он уже играл на лире; другие, осведомленные лучше, но меньше достойные доверия, утверждают, что он был префектом в Риме, когда великий гот решил взять его к себе; им мне верить не хочется. Аларих же в те времена совершал набеги на Италию или Нар-боннскую Галлию и, может быть, подступил к Риму, а может, дошел лишь до лесов Отёна; в своей победе он не сомневался; ни одна армия была не в силах ему противостоять. Гонорий, укрывшись в Равенне, окруженной непроходимыми болотами, лениво предавался дреме и мнил себя императором. Аларих готовился к тому, чтобы захватить Рим, но от набожности или цинизма, а может, от неожиданной скромности, он желал взять Рим, заручившись согласием Рима, словно бы по приказу императора. Он хотел, чтобы его армия, вся его кочующая Скифия, по мановению его шуйцы двинулась штурмом на Вечный город совершенно открыто, якобы по велению римского императора. Он был слишком горд, чтобы самому стать императором; а может – кто его знает? – хотел, чтобы его мелодию, пусть ненадолго, услышал кто-нибудь еще, а самому от нее отдохнуть. Выбор его пал на музыканта, то есть на префекта Рима, пришедшего к нему парламентером: это был Приск Аттал, сириец, красивый лицом и в придачу хорошо образованный. И как Отец, незримый для глаз, вместо себя посылает Сына, как еще не воплощенная музыка воплощается в звуках лиры, как неназываемое, явленное в слепящем свете, зовется у нас ангелами, так и Аларих решил свою волю диктовать через Приска Аттала. В ту глухую ночь, в лесной чаще, в самом сердце лагеря го´тов, в полыхании чадящих факелов, под бряцанье щитов и оружия, Приск Аттал стоял, окруженный пьяными легионерами, величавшими его Цезарем, Августом и Императором на тысяче языков; он принимал земные поклоны военачальников в рогатых шлемах, миропомазанье прелатов с Дуная и улюлюканья скопища скифов, мешавших приветствия с насмешками; а великан в мохнатой шубе, шепча ему на ухо шутки, клал на плечо ему панибратски руку, под которой Аттал сжимался. Так началась для сирийца новая жизнь, сулившая власть и богатство, а может, веревку на шее, но в ту ночь, так или иначе, он облачился в пурпур и надел на голову диадему.

Царствование его было недолгим. Известно, что одним из первых его указов было возведение Алариха в ранг Верховного главнокомандующего войсками Западной империи; пока Аларих занимал этот пост, Скифия невероятным образом сумела превратиться в империю, подавившую Запад. Мне приятно думать, что отец мой, Гауденций, от чьего слова зависела моя жизнь, должен был и словом, и делом держать ответ перед этой парой. Над таким положением вещей они, возможно, смеялись, но я полагаю иное; я склонен скорее думать, что по окончании торжественной церемонии они укрылись в шатре Алариха; один скинул шубу, а другой – пурпурный плащ, и оба всей душой предались музицированию, и новоиспеченный император стал петь для своего военачальника небылицы о похождениях Улисса: о том, как, желая поглумиться над ослепленным циклопом, тот принялся кричать во все горло, что имя ему Никто; как в другой раз он нарядился в безъязыкого немощного бродягу, чтобы легче было убрать соперников, женихов Пенелопы, поносивших хозяина дома; повторяя в сотый раз эти песни иль им внимая, император и главнокомандующий были донельзя серьезны и всем сердцем страдали за Гомерова героя. Говорят, редкие речи императора были путанны, витиеваты и напыщенны; это весьма похоже на правду: он был начисто лишен дара строгой лаконичности политиков, и складные убедительные слова, исполненные гражданского пафоса, были ему не по плечу; меж тем слово он любил, правда, и боялся одновременно, боялся его высокопарности, его звучного пустого могущества. В Риме Аттала презирали; и я этому склонен верить. Говорят также, движимый тщеславием, он адресовал ультиматум Гонорию, такому же мнимому императору, как и он сам, предлагая ему отречься от власти, с тем чтобы спокойно окончить свои дни на далеком спокойном острове вблизи какого-нибудь вулкана. Я не вижу в том никакого тщеславия, разве что великодушие и полное отсутствие веры в величие императорского титула.

Аларих и сам не придавал никакого значения титулам. Годом позже, в Римини, великий гот собственными руками отобрал у Аттала пурпур и снял с него диадему. Мотивы действий этого властителя были и остаются загадкой; мне представляется, что он лишил Приска императорского титула лишь потому, что, на его взгляд, в мире было слишком много императоров и недостаточно музыкантов. И тогда развенчанный император добился у Алариха созволенья играть на лире в лагере готов, как играл он в памятную ночь своего воцарения в Риме; прекраснодушные ханжи, политики и пустословы усматривают в этом трусость, но если даже они что-то понимают в величии Рима, в тщеславном почитании себя и других, то песенку, за которой, не думая о почестях, гнались Аларих и его музыкант, им уловить не дано. Они забыли, как умер Сын, – ради того, чтобы единственно верная мелодия, впитав в себя Его позор и унижения, стала от этого чище и, на третий день после смерти, сотворила Ему новое мелодичное естество, подчинив себе и освободив толпы до скончания времен. Мне хочется верить, что для Аттала, слышавшего только музыку, было совершенно неважно, император он или нет.

Начиная с этого времени он поочередно становился то императором, то музыкантом. Аларих возводил его на трон, а вслед за тем лишал власти. Ему нужен был то музыкант, то послушный ему правитель, за чьей спиной удобно прятаться; изменения происходили в зависимости от нужд момента или по прихоти великана. Потом Аларих скончался; считают, что с той поры Аттал уже больше не пел, но занимал при готском дворе доходную и спокойную должность – то ли начальника слуг, то ли устроителя церемоний. Впрочем, доподлинно известно, что на пышном бракосочетании Атаульфа с Галлой Плацидией он пел гимны Гименею. Мне хочется думать, что это была своего рода улыбка; и делал он это в память о том, чьей тенью являлся; то была прощальная песнь, обращенная бывшим музыкантом к бывшему властителю мира, над миром уже не властвующему; должно быть, Аттал надеялся, что вот-вот в какой-то миг, из загробного мира на него устремится взгляд благосклонный и слегка ироничный не ведающего спокойствия царя.

Потом готы отступили, и Аттал оказался в плену у императора Гонория, который, прежде чем сослать бывшего приближенного Алариха на тот самый остров, куда сам едва не попал, велел отрубить музыканту два пальца на правой руке, сопроводив публичную казнь традиционной позорной церемонией, на которые так падки слабохарактерные правители, заполучившие власть. Я не знаю всей правды касательно Приска Аттала, но мне почему-то думается, что, когда из-под топора упали на землю его кровоточащие пальцы, уже не являвшиеся частью его тела, он вспомнил улыбку своей матери, которая, когда он был младенцем и умел лишь плакать и смеяться, брала эти пальчики в рот, кормя его грудью – там, в далекой Антиохии, неподалеку от рыбного рынка, где шумела лавровая роща. Еще он подумал, что теперь все наконец-то оставят его в покое и ему не придется более играть роль императора или придворного музыканта; не придется быть кем-то помимо себя. Государство, слепой механизм, предоставляло ему убежище и пансион на старость: чего же еще желать, кроме как уйти от мира и предаться воспоминаниям, придумывая, как все было?

Сегодня на Каталунских полях[20]20
  Место нескольких исторических сражений в современной французской провинции Шампань, первое из которых произошло в 274 г. между римлянами (император Аврелий) и галлами и закончилось окончательным подчинением Галии Риму. Второе, так называемая битва народов, о которой идет речь, произошло в 451 г.: соединенные галло-римские войска под предводительством Аэция, в союзе с армией Тулузского королевства вестготов, остановили нашествие варварских племен гуннов и германцев под началом Аттилы; это было крупнейшее сражение в истории Западной Римской империи.


[Закрыть] все мои мысли – о нем. Занимается день, в рощах затаились скифские лучники, кроны деревьев вздрагивают, птицы пробуют голоса в первых лучах рождающегося дня. Вся Европа здесь, на полях. Всё поет. Всё молчит. Я готов к сражению: я должен сегодня одолеть этого нового Алариха, Аттилу, вместе с которым ребенком учился ездить верхом. Он тоже хотел всего, хотел свежего ветра в лицо; и песенку, что его зовет, надо остановить здесь, она не должна лететь дальше. Он ли падет от моей руки, я ли паду от его – жажды своей он не утолит, разгадку тайны не узнает. Не узнаю и я – патриций Аэций, командующий войсками Западной Римской империи, властитель и игрушка в руках фиктивного императора; я не более велик, чем тот, кто гниет в реке; я не более слаб, чем был Приск Аттал, всеми презираемый император и весьма посредственный музыкант, закончивший свои дни в обществе двух мальчишек, возможно, теперь оплакивающих его на вилле, увитой вьюном; Аттал, чье слово живет во мне, чья судьба продолжается во мне, через меня сегодня победит непобедимого Алариха.

На Каталунских полях закончится целая эра. И да свершится то, чего нельзя миновать: отец на сына, брат на брата поднимут сегодня меч, не держа друг на друга зла, и к вечеру одесную Отца не разнимут крепких объятий. Да погибнет мой брат Теодорих, сын Алариха, командующий готами, моим правым крылом, от руки другого моего брата, храброго и могучего Аттилы. Я смертельно от этого устал. Но все должно свершиться. Пусть же начнется битва! Лошади несутся, как стрелы, стрелы стремительны, как ибис. Надеваю на голову шлем и тебе вверяю себя, мой конь. Надо мною небо Липари, которое я тридцать лет не видел, такое же, как тридцать лет назад; а там, на острове, рассказывают, временами просыпается вулкан. Однажды с этих островов, где царствует вольный Эол, подует свежий ветер и принесет тихую песенку, и снизойдет на Землю Дух Святой, и покончит с этой историей между Отцом и Сыном. Но нас тогда уже не будет.