Текст книги "Святая грешница"
Автор книги: Пьер Милль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
Некоторые забавные эпизоды и случаи отвлекали ее иногда от горя. Несколько мгновений она радовалась им, точно ребенок, потом сейчас же снова углублялась в свои горестные мысли. Она считала очень плохим признаком, что Феоктин не дает о себе знать. Она расспрашивала об этом Сефисодора и Филомора каждый раз, когда они приходили к ней на свидание. И их молчание, их плохо скрываемое замешательство пугали ее.
* * *
Раз как-то стража втолкнула в теменос растрепанную женщину, которая стала осматриваться кругом блуждающим взором. Это была Ордула. Она в порту сбросила в морс изображение Посейдона, объявив себя христианкой. Отыскав Миррину, она обняла ее колени.
– Ты пришла сюда для Ретика?
Миррина считала совершенно естественным, что Ордула последовала за любимым человеком, будь это хоть самый последний нищий, отвратительный и хромой.
– Ретик?.. Какое мне дело до этого мошенника! Он явился сюда только для того, чтобы жить на содержании у христиан, подобно тому, как он жил на моих хлебах. Есть более возвышенные страдания – ваши… Я сделалась христианкой, потому что вы несчастны, гонимы… И еще потому, что я предала тебя, Миррина! Ведь это благодаря мне ты попала сюда. Вот что я хотела сказать тебе. Если ты умрешь, то и я должна умереть!
И Миррина узнала от нее, кому она была обязана своим несчастьем: это Евтропия, бывшая возлюбленная Феоктина, ввергла ее в беду. Ордула, сознавшись в своем преступлении, бросилась к ее ногам.
– Я хочу умереть! – повторяла она. – Но смерть будет для меня величайшим счастьем, и этим я не искуплю своего греха. Страдания и смерть – это темная бездна наслаждений. Прости меня!
– Если Феоктин простит тебя…
– Феоктин?.. Но ведь он умер!
Миррина даже не вскрикнула. Она только страшно побледнела.
– Неужели ты не знала? Разве тебе не рассказали? Его убили в тот день, когда тебя судили на агоре…
Миррина вонзила ногти ей в лицо.
– Простить, простить тебя? Ты убила его и хочешь, чтобы я тебя простила?
Она пришла в бешенство, жадно смотря на струившуюся кровь. Не защищаясь, Ордула подняла голову, точно упиваясь ударами, которые ей наносила Миррина. Раздвинув руки и подставляя свое лицо под новые удары, она твердила:
– Поделом мне! Так и надо!
Аристодем с трудом вырвал ее из рук Миррины. Он предвкушал заранее приятные для него последствия этого сообщения и поздравлял себя с успехом. Он ждал, чтобы Миррина отдалась ему, потому что она ему нравилась. И он приходил в ужас при мысли, что она может погибнуть из-за такого глупого недоразумения.
– Пойми же, – кричал он ей, – пойми! Теперь все выяснится. Раз Ордула созналась, то и преступление, которое она совершила в отношении тебя…
– Я в нем созналась прежде, чем прийти сюда, – перебила Ордула.
– Тебя освободят, Миррина!
И Аристодем прибавил невольно:
– Мы будем освобождены вместе.
– Феоктин умер… – повторяла Миррина, явно не слушая его.
Филомор и Сефисодор уже знали, что Ордула созналась в своем преступлении. Окрыленные надеждой, они написали Перегринусу заявление, прося освободить невинно осужденную. Но признание этой судебной ошибки могло скомпрометировать супругу Веллеия. Последний заявил, что подобное обвинение его жены подорвет его авторитет магистрата. Кроме того, показания Ордулы – это просто выдумка, не заслуживающая никакого доверия. Известно, что она прежде занималась колдовством, а теперь, выдавая себя за христианку, становится на защиту другой христианки! Ей верить нельзя.
Перегринус положил резолюцию: не придавать значения словам этой женщины. Тем более, что после долгого молчания Галерий решил открыть новые гонения на христиан. Его приказ был короток и ясен: во что бы то ни стало покончить с сектой! Причины были те же, по каким его враг Констанций и сын его Константин собирались опереться на христиан…
Освободить цезаря от галлов путем обезглавления церкви, уничтожив и устранив остальных, – это казалось ему необходимым актом политической важности.
Узнав об этом, большинство оставшихся в Коринфе христиан бежали из города. Остальные попали в тюрьму, присоединившись к тем, которые в течение долгого времени надеялись на что-то, ожидая в ней решения своей участи.
Перегринусу оставалось только повиноваться, тем более что он сам придерживался принципа: уничтожать, если нельзя выжидать.
Часть арестованных послали на рудники, остальные должны были быть отданы в руки палачей. Больше не было ни допроса, ни суда. То же самое происходило и в Фивах, где ежедневно казнили до ста христиан.
Среди христиан Коринфа близость смерти положила конец распрям и несогласию. Только небольшое число их проявило малодушие. Очень немногие – гораздо меньше, чем в первые дни гонений, – прибегли к отречению с целью спасти свою жизнь. Предстоящая казнь уже не пугала заключенных, они приготовились к ней давно.
Мысль о славной смерти стала обычной темой их разговоров, их заботой, желанием, объединяющим мужчин и женщин.
Если бы слабые духом и почувствовали в сердце своем страх, они ни за что не сознались бы в нем. Наиболее сильные и экзальтированные задавали тон, предписывали законы. С исступленными фанатиками никто больше не спорил. Что касается Клеофона, то его неудержимо влекло к ним; его наполняло чувство восторга, какой-то странной жажды побоев, грубых прикосновений палачей, чисто физических мук, предшествовавших смерти, которые заставляют желать ее. Тем более что о смерти ему говорили, как о победе…
Он вспоминал о победе трехсот под Фермопилами: «Прохожий, пойди, скажи лакедемонянам, что мы покоимся здесь, повинуясь приказанию!» По телу Клеофона пробегала дрожь при воспоминании об этой божественной надписи. А здесь даже не нужно сражаться – это казалось ему гораздо труднее – здесь надо только умереть! После смерти его ждала не мрачная и бесцельная жизнь эллинского Гадеса: его ждало торжество возвеличенной души.
Он наивно удивлялся: неужели его действительно ждет такое большое счастье? Он боялся верить этому, считая себя недостойным, и привел в умиление Онисима искренностью высказываемых им опасений, которые тот приписывал – и не без основания – раскаянию.
Клеофон уговаривал Миррину последовать его примеру, указывая на то, что другого выхода у нее нет.
– Потому что, – говорил он ей, – уж если ты не можешь избегнуть общей участи, если ты должна умереть, как христианка, разве не безумие с твоей стороны отказываться от преимуществ этой смерти, которые обещают нам христиане? Каждый разумный человек посоветовал бы тебе то же самое.
Онисим поддерживал его, находя его доводы неопровержимыми. Но Миррина задала вопрос: будет ли ее возлюбленный разделять с ней то вечное блаженство, которое ей сулили?
– В этом я не уверен, – отвечал ей епископ. – Правда, души мучеников имеют власть над оставшимися в живых. Если бы Феоктин был жив, он мог бы последовать твоему примеру и сделаться христианином. История христианства знает много случаев чудесного обращения. Но он умер, и единственно, на что еще можно надеяться, особенно при исключительных обстоятельствах его гибели от рук неверных, это лишь на его внезапное прозрение перед смертью, которое сделало его христианином.
– Но ты в этом не уверен? – настаивала Миррина. – Он вас не знал, а я, узнавшая вас, вас ненавижу! Если бы не вы, мы были бы еще счастливы. Это вы его убили, а не Ордула!
Епископ продолжал:
– Мученическая кончина очистит Ордулу от преступления, которое она совершила, и от всех скверн ее прошлой жизни, тогда как ты… Нет, это невозможно!
– Вот, ты сам сказал – невозможно? Я считала тебя более искусным или менее слепым. Если есть хоть какая-нибудь справедливость в царстве твоего бога, он не допустит такой несправедливости! А если это правда, и я, сделавшись христианкой, буду осуждена вечно видеть блаженство той женщины, которая погубила мое счастье… Что я буду тогда испытывать? Оставь меня! Ты не видишь в своих словах лжи, а между тем ты лжешь! Ты обманываешь самого себя и всех этих несчастных!
В эту минуту стража с высоты стен теменоса провозгласила девять часов. Не смущаясь упреками Миррины, Онисим громким голосом стал призывать христиан к молитве. Христиане творили общую молитву четыре раза в день: первый раз – в промежуток времени между пением петуха и первыми лучами занимающейся зари; второй раз – днем, в час трапезы; в третий раз – когда солнце уходит на покой, и зажигаются лампы, и наконец в девять часов вечера, перед сном…
– Ades, pater supreme, – начал епископ.
И христиане, собравшиеся на молитву, вторили ему, разделенные на два хора. Аскеты и девственницы стояли в первом ряду, среди них были также и замужние женщины, давшие клятву воздержания от плотской любви. Их называли «вдовами», несмотря на то, что мужья их были живы; и матроны, не имевшие силы отказаться от законных радостей земной жизни, почтительно целовали им руки.
Чтобы поддержать дух своей паствы, Онисим как можно чаще устраивал подобные религиозные сборища. Многие из готовящихся приобщиться к христианству требовали для себя благодати крещения. Прежде чем приступить к этому таинству, Онисим в присутствии трех дьяконов изгонял из них нечистую силу, так как подразумевалось, что они еще находятся во власти демона.
Видимые и невидимые враги, палачи земные и злая сила угнетали заключенных; с ними боролись в полной уверенности, что зло будет побеждено. Посты, уединенные размышления, общая молитва и пение, то торжественное и мрачное, то полное какой-то неземной радости, вливали в них чувство гордости, мужество, веру, доводили их до состояния экстаза. И самые ревностные из них, уверенные в ожидающей их благостыне, кричали страже:
– Чего они ждут – ваши начальники? Почему не сегодня?
Онисим сдерживал их. Но Ордула не соглашалась с его доводами: ее религия была полна жажды смерти, смерти, разделенной с другими, подобно торжественной и пышной трапезе.
Через язычников, которые ежедневно приходили осыпать их ругательствами и оскорблениями с высоты стен теменоса, и от тех нескольких друзей, которые у них еще оставались в Коринфе, христиане узнали, что конец близок. Епископ, предвидя, что ему придется принять смерть одним из первых, решил сам в последний раз отслужить с величайшей торжественностью, какая только была возможна при существующих условиях, литургию.
Началась она с гимна, протяжного и величавого, который один из дьяконов пел всего на нескольких нотах; он напоминал мелодию, которой обыкновенно трагические актеры Эллады сопровождали свои роли. Все собравшиеся повторили последнюю фразу, после чего хор разделился надвое, и вдохновенные, глубокие голоса зазвучали то трепетным страхом, то чистой верой.
Миррина и Клеофон хотели подойти ближе; их оттеснили назад. Только «приобщенные», принявшие крещение, могли присутствовать при этом таинстве. Остальные – кандидаты к крещению, ученики и состоящие под эпитимией для искупления какого-нибудь прегрешения – должны были оставаться за пределами круга христиан. Таков был обычай у христиан, когда они совершали свои таинства в закрытом помещении. Но сегодня оно происходило под открытым небом, во дворе теменоса, и те, кто не был «приобщен», даже язычники Миррина и Клеофон, могли с вершины портиков видеть всю церемонию.
Онисим со скрещенными на груди руками сидел на деревянной скамье. Дьякон возле него призывал милость свыше. Таинство развивалось наподобие трагедии, в которой все принимали участие и которая каждый раз проводилась различно, с небольшими изменениями. В те времена были намечены только главные моменты священнодействия; слова же можно было выбирать по вдохновению, и гений или страстное возбуждение, в зависимости от чувства и переживаний, придавали им самую разнообразную окраску, всегда новую…
* * *
Во время этой церемонии Миррина не оставалась равнодушной зрительницей: она то была охвачена жгучей жаждой действия, чувствуя в себе приток непреодолимой силы, ищущей применения; то ее наполняло сознание какой-то странной пустоты, и она испытывала изнеможение страшное и в то же время пленительное. Как и всех остальных, ее, после минуты возбуждения, наполняло страстное томление, томление желания и обладания. Но в то время, как остальные христиане приписывали это нетерпеливое ожидание божественному влиянию и жаждали постоянного присутствия божества, ее сердце призывало только земные радости, которые теперь были для нее недосягаемы.
– Я больше никогда не увижу его, никогда! – говорила она Аристодему. – Никогда больше я не буду принадлежать ему, не буду держать его в своих объятиях! А мне еще так много хотелось спросить у него, так много… Я не успела. И я ничего больше не узнаю, все кончено! Не узнаю о том, что он видел, что делал, о людях, которых он знал, о женщинах, которых любил. Узнать весь мир через его глаза, ум, чувства… Как это было бы чудесно! Его нет, мир умер вместе с ним, и меня тоже больше не существует…
Страшное сознание бессилия, изнеможение, вихрь воспоминаний о былом счастье, которые жгли тело, точно огнем, в то время как глаза проливали горькие слезы, любовь, не знающая пределов, ненасытное желание – и пустота!
Спустилась ночь. Христиане спали под деревянными колоннами. Одни из них молились или слушали рассказы о прежних мучениках, о проявленном ими мужестве перед лицом смерти – рассказы, сделавшиеся теперь легендами. Когда они молчали, можно было различить в воцарившейся тишине трепетание большого города, погруженного в сон.
Аристодем лежал рядом с Мирриной в глубине портика. Он говорил с ней нежно, сам умиленный, но она не обращала никакого внимания на его слова. И, так как она не шевелилась, находясь в состоянии какого-то оцепенения, он привлек ее в свои объятья и стал тихо укачивать…
Взошла луна; они лежали в тени, падающей от колонны, и не могли видеть друг друга. Но внезапно лунный свет озарил почти обнаженное тело Миррины. Равнодушная ко всему, что не было опьянением ее чувств, она даже не взглянула на человека, которому только что отдалась. Аристодем, преисполненный благодарности победителя-любовника, долго любовался юным и округлым коленом Миррины, освещенным этим спокойным и бледным светом, среди раскинутых одежд. Потом он наклонился и почтительно поцеловал ее в лоб, ибо он ценил женскую красоту и восхищался деталями ее, которых люди менее опытные или более грубые не заметили бы.
– Колени, Миррина, тоже имеют свое выражение. Твои колени светятся улыбкой и юностью колен Афродиты, когда она выходила из пены морской. Женщина, обладающая ими, может гордиться.
И только в это мгновение Миррина, казалось, поняла, что он все-таки существовал, что он был рядом с ней, что это ему она только что принадлежала. И эти слова, эти слова, она уже слышала их! Это были слова, которые ей говорили другие любовники еще задолго до того, как она узнала Феоктина; любовники, которые хотели придать купленным объятьям некоторую долю красоты, хотя бы для того, чтобы создать иллюзию наслаждения.
Все ее прошлое, давно забытое, которое смешалось в ее воспоминаниях с воспоминанием о Феоктине, вдруг ожило в памяти, наполнив ее ужасом и отвращением. Значит, не Феоктин – се последний, ее единственный возлюбленный? Перед ней был этот человек. Все было осквернено, все погибло! Теперь она окончательно перестала понимать, какой был для нее смысл в смерти. Она снова превратилась в Миррину, маленькую куртизанку – и только куртизанку, рабыню богини и мужчин… Она крикнула:
– Убирайся вон!
– Миррина…
– Убирайся!
С тех пор она не хотела его больше видеть и отворачивалась при его приближении. Вообще она ни с кем больше не говорила, не произнесла ни слова до того дня, когда стационеры Перегринуса повели ее на казнь вместе с остальными христианами…
* * *
Перед смертью Миррина произнесла только одно слово. И, конечно, ему-то она и обязана своим ореолом.
Казнь христиан происходила недалеко от теменоса на естественной террасе, поросшей старыми оливковыми деревьями. Язычники Коринфа и несколько человек, сочувствующих новой вере, собрались группами на каменистом склоне Акрокоринфа, чтобы присутствовать при казни. Евтропия была слишком важная дама, и Миррина никогда ее не видела раньше. В противном случае она узнала бы ее в числе зрителей: жена Веллеия хотела усладить свои взоры зрелищем последних минут ненавистной соперницы. Большинство людей, в противовес животным, испытывают особое сладострастие при виде страданий, не разделяемых ими.
Аристодем скрылся: ничто не удерживало его среди заключенных, с тех пор как Миррина оттолкнула его. Он решил купить себе свободу дорогой ценой; этого только и ждал от него Перегринус. Ретик поспешил принести клятвенное отречение.
Странный каприз, жестокая фантазия руководили казнями осужденных. Некоторых осудили к распятию на кресте, которое было запрещено Константином только в самом конце его царствования, четверть века спустя. Другим досталась виселица, третьим – меч. Некоторые должны были служить мишенью для стрелков из лука. А иные, главным образом женщины, привязывались за ноги к стволам дерева, связанным веревкой; потом веревка перерезалась, и стволы, выпрямляясь и принимая прежнее положение, раздирали нежное тело жертвы.
Таким образом погибла Ордула. Опьяненная безмерной радостью, она, казалось, не чувствовала боли, и лицо ее, когда она не извергала ругательств, выражало фанатический экстаз.
Клеофон жадно смотрел на пытки. Он старался мысленно представить себе те ощущения, которые они вызвали бы в его собственном теле. Чувства его, в одно и то же время притупленные и достигшие наивысшего напряжения, жаждали мук. Онисиму, которому было разрешено умереть последним, чтобы поддерживать дух в пастве, даже не нужно было подбадривать его. Клеофон ожидал своей участи с нетерпением, бормоча невнятные слова, в которых ожидание вечного блаженства смешивалось с картинами, полными бесстыдства.
Его повесили нагим за одну ногу. Он умирал несколько дней. Вначале лицо его выражало восторг, потом он стал издавать стоны и крики и наконец погрузился с состояние блаженного оцепенения… При виде всего этого Миррину охватил ужас.
Страдания и смерть казались ей одинаково невыносимыми: ее плоть возмущалась против этого. Онисим уже давно отказался от своего намерения обратить ее; ее упорство внушало ему отвращение и казалось порождением дьявола, потому что оно осуждало ее на мученическую кончину, лишенную награды, ожидаемой остальными христианами. Он смотрел на нее с глубокой печалью. Но, когда палач приблизился к ней, держа в руках тяжелый меч, чтобы обезглавить ее, Онисим услышал, как она прошептала:
– О мать-девственница!
В своем страхе, бессознательно, она призвала Изиду, как бывало в прежние счастливые дни, когда она призывала ее в минуту неожиданности, страха или страданий. Однако епископу и в голову не пришло, что она обратилась к Изиде. Он решил, что образ матери спасителя в предсмертный час просветил ее душу, и, воздев руки, он благословил ее. Те из христиан, кто еще остался в живых, приветствовали, как победу, обязанную молитвам и их собственному мученичеству, эту милость свыше… Палач одним ударом меча отделил от тела ее детскую головку!
Ночью, по обыкновению, друзья христиан, заплатив, сколько было нужно, стационерам, пришли за телами казненных, чтобы похоронить их достойным образом. Филомор и Сефисодор были среди них. Их спросили, как звали молодую девушку. Они ответили, что звали ее Миррина. Это имя и было высечено на могиле, в которой она была погребена вместе с остальными жертвами последних гонений на христиан.
* * *
Тысячу лет спустя Гильом Гиг де Бокфозель, епископ Риэца в Провансе, в крестовом походе, предпринятом вместе с Вилльхардуином, сенешалем Шампаньи, Бодуэном, графом Фландрским, и Бонифацием, маркизом де Монферра, отбил Константинополь у греческих схизматиков и получил в удел от своего соратника, Гильома де Шамплитт, ныне графа де Морэ, часть Ахайи. Эта местность ему очень нравилась из-за густых лесов, покрывавших ее: он был настолько же прекрасный охотник, насколько истинный верующий и доблестный воин.
Этот воин-прелат, завладевший богатой добычей – золотом, серебром и драгоценностями – при разграблении города императоров, стремился также завладеть и святыми реликвиями. Прибыв в Коринф, он узнал от одного венецианца, что в склепе старинной церкви, уродливой, по мнению этого венецианца, уцелела до сего времени могила одной весьма почитаемой христианской мученицы. И действительно, подняв плиты, образующие пол подземной часовни, рабы обнаружили склеп, в котором стояла тяжелая каменная гробница.
Открыв крышку этой гробницы, они увидели у изголовья надпись эллинскими буквами:
«МИРРИНА»
При помощи железных стержней, врезанных по четырем углам, гробница была пригвождена к скале, служившей полом склепа. Кости, покоившиеся в ней, прекрасно сохранились. Голова, отделенная от позвонков, была приставлена к шее. Лекарь и священники, сопровождавшие де Бокфозеля, пришли к единогласному заключению, что скелет этот принадлежит молодой женщине. После горячей молитвы они, по приказанию епископа, с величайшей осторожностью стали вынимать по частям драгоценные останки великой святой. Сняв ребра, которые лежали на своих местах, они увидели в глубине остатки человеческого зародыша нескольких месяцев.
Религиозные эксперты, тут же на глазах де Бокфозеля составившие протокол, объявили, что так как речь может идти только о девственнице, то этот зародыш, превратившийся в их руках в пыль, несомненно был положен сюда какой-нибудь кощунственной рукой во время перенесения тела великомученицы с места первоначального погребения. Однако есть основание думать, что страстное желание Миррины, которой так хотелось играть с живым ребеночком, было на пути к осуществлению в тот момент, когда голова ее пала от руки палача.
Гильом Гиг де Бокфозель распорядился доставить священные останки великой святой в свою епархию в Прованс. Однако он умер, так и не дождавшись их прибытия. Каноники Риэца, боясь, как бы тут не было какого-нибудь недоразумения, решили, несмотря на связанные с этим расходы, отправить в Константинополь гонца – они не знали в точности, где находилась Ахайя, – чтобы навести справки о том, кто такая была эта Миррина. Гонец возвратился из своего долгого странствия почти через год и сообщил из достоверных источников, что Миррина была верующая христианка, всеми признанная святая, казненная язычниками. Кроме того, она была дочерью одного из королей Коринфа.
Новый епископ Риэца, Бертран де Сеннелье, решил положить останки великомученицы в раку, богато украшенную драгоценностями. Перед смертью он завещал капитулу собора денежную сумму, чтобы перед ракой всегда горела свеча: он считал, что эта принцесса, умерщвленная язычниками, родом из страны солнца, должна была любить свет!
