Текст книги "Святая грешница"
Автор книги: Пьер Милль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Кроме того, она занималась колдовством, продавая разные приворотные зелья. Клиентура ее состояла из богатых коринфских дам, главным образом из куртизанок, которые считали ее более сведущей в колдовстве, чем фессалийки. Ничего не тратя на себя, Ордула кормила одного варвара, бывшего раба, хромого и отвратительного нищего Ретика, которого скупой Поссидий имел жестокость прогнать от себя.
– Ты знаешь, у нас предстоят гонения на христиан?
Миррина чувствовала гордость, что в свою очередь может сообщить такую важную новость.
– На христиан? Плевать мне на них! Они уверяют, будто мертвые никогда не выходят из своих могил, в которых их стережет Христос или Люцифер. И люди идут к христианам, потому что боятся мертвых. А я так люблю мертвых и их тени! Я их нисколько не боюсь. Я слушаю, что они говорят мне, и живу этим. И на твоих богов я тоже плюю! Для меня существуют одни только мертвые… И еще страдания живых. Ах, Миррина, если бы ты только знала, как сладко утешать страждущих! Жалость рождает чувство еще сильнее любви, оно поддерживает и воскрешает…
– Ты говоришь о Ретике?
– Да. Есть ли кто-нибудь несчастнее его? Взгляни!
В это время из канавы почти ползком вышел нищий. Он приседал на обе ноги, точно верблюд, который становится на колени. Один глаз у него был закрыт темным бельмом… Миррина отвернулась. Уродство и болезни возбуждали в ней отвращение.
– Дай мне руку, – сказала Ордула, – я погадаю тебе о твоей судьбе.
– Нет, сегодня поздно. Зайди как-нибудь ко мне; ты знаешь, где я живу… Только без него, – прибавила она с содроганием.
– Я его не беру с собой. Он просит милостыню на рынке, пока я хожу по городу… Подай ему что-нибудь!
* * *
Фульвия, дочь Мария Фульвия Перегринуса, патриция и правителя Коринфа, была замужем за романизированным греком Агабусом. Это был человек знающий и опытный. Он занимал пост прокуратора в Фессалониках, в области, принадлежавшей божественному августу – императору Диоклетиану. Этот пост сулил ему блестящую будущность. Через восемнадцать месяцев после замужества Фульвия подарила ему сына, или, как говорили римляне, верные старому способу выражаться: «Агабус приумножился сыном», что означало прочность и долговечность рода.
Фульвия уехала из Фессалоник к своей матери Гортензии, чтобы у нее разрешиться от бремени. По этому случаю дворец правителя был разукрашен гирляндами, и все знатные дамы Коринфа спешили туда поздравить роженицу.
Шесть месяцев тому назад Феоктин обещал Миррине расстаться со своей бывшей любовницей. Ничего не могло быть проще этого: ему пришлось только порвать скрываемую от всех связь с Евтропией, женой Веллеия Виктора, важного чиновника, секретаря Перегринуса. Это тоже был римлянин по происхождению, очень старинного рода, хотя и не патриций.
Разрыв прошел для Феоктина совершенно безболезненно: Евтропия, кичащаяся своим происхождением, женщина не первой молодости, тешила только его самолюбие. Она со своей стороны простила бы ему этот разрыв, если бы он покинул ее для другой женщины, а не для какой-то рабыни Афродиты, и притом самого низкого происхождения, которую ему даже пришлось выкупить у главной жрицы.
Из боязни, чтобы Евтропия не велела своим рабам высечь Миррину розгами или утопить, как это часто проделывалось в те времена из мести, Феоктин отдал приказание каппадокийцам зорко охранять дом, который он подарил своей возлюбленной.
Евтропия, вследствие положения, занимаемого мужем, первая явилась навестить Фульвию. Гортензия, бабушка новорожденного, принимала поздравления в гинекее. Она показывала гостям стянутого свивальниками младенца и затем передавала его на руки кормилице-фрикийке, если только он не спал в своей колыбельке-ладье из лимонного дерева с инкрустациями из слоновой кости и перламутра.
У двери в комнату роженицы, согласно старинному обычаю, которого здесь строго придерживались, стояло трое мужчин: один с секирой, другой с копьем, а третий подметал метлой порог. В их обязанности входило устрашать и гнать злого духа, который прячется под постелью молодых матерей до того момента, пока они не встанут на ноги.
После того, как гостьи поцеловали мать и поздравили ее, разговор принял общее направление. Весть об обнародовании эдикта против христиан уже разнеслась по городу. Некоторые из посетительниц в глубине души разделяли мнение своих мужей или любовников, которые полагали, что в Коринфе эдикт будет иметь чисто формальное значение, как это было в царствование Валериана и Аврелиана. Однако они хранили молчание, выжидая, что скажет Гортензия, жена правителя: Гортензия, без сомнения, знала намерения мужа и, по слухам, имела на него большое влияние.
Эта почтенная матрона была необыкновенно строгих нравов. В то время, как Евтропия, наряженная в одежду из лилового шелка, затканного золотыми цветами и листьями, украшала свое лицо черными мушками, вырезанными в виде полумесяца, Гортензия носила столу древних римлянок – единственную одежду, запрещенную куртизанкам. Стола была из белоснежной шерстяной ткани, без украшений, совершенно прямая и такая длинная, что из-под нее едва виднелись кончики сандалий из белой кожи с ремешками, украшенными серебром.
От нее сильно пахло пряными духами, которыми она старалась заглушить запах бараньего сала – она смазывала им себе лицо на ночь для сохранения кожи.
Каждый раз, когда она поворачивала свою белокурую голову, раздавался легкий стук серег-подвесок, каждая из трех жемчужин в форме слезы, с крупными бриллиантами. Серьги были такие тяжелые, что оттягивали мочки ушей.
Гортензия претендовала на авторитетность и отличалась осторожностью, которая проявилась и в настоящий момент.
– Раз божественный император выразил пожелание, то долг правителя – исполнить его, – такова была ее точка зрения.
И больше ее не смели расспрашивать. Гонения на христиан должны были рассматриваться, как мероприятие, которого следует всегда ожидать и к которому на всякий случай следовало приготовиться. Но Коринф до сих пор жил такой мирной жизнью и так чуждался всего того, что не было увеселением и торговлей, что никто из присутствующих не мог даже себе представить, в какой форме выльются предполагаемые гонения.
Хотелось расспросить обо всем этом Гортензию. В течение двух веков с тех пор, как азиатские нравы стали проникать в империю, у многих женщин появился интерес к политическим событиям, и очень часто божественные августы принимали свои решения не без участия в них гинекея.
Но больше всего интереса к вопросу о гонениях на христиан проявляли не коринфянки, эллинского или латинского происхождения, явившиеся к Фульвии за новостями под предлогом навестить роженицу, а одна молодая девушка, которая до сих пор хранила упорное молчание, сидя у постели молодой матери. До замужества и до своего переезда в Фессалоники Фульвия питала к ней самую горячую дружбу. По приезде своем в Коринф она снова сошлась с ней.
Евтихия, дочь богатых родителей, одевалась чрезвычайно просто – в белую тунику, без единого украшения, кроме золотого обруча, поддерживающего волосы. Она не любила принимать участие в общих разговорах. Разговоры эти, казалось, нисколько не интересовали ее.
Окружающие не могли понять, почему дочь правителя так привязалась к ней.
Но в этот день, оставив свою обычную сдержанность, Евтихия проявила необыкновенный интерес и с живостью задавала вопросы.
– Право, не знаю, чем все это может кончиться, равнодушно отвечала Гортензия. – Вероятно, будет то же самое, что во времена моей молодости при императоре Валериане: власти, как тогда, проявят большую снисходительность. Закроют только места сборищ христиан и подвергнут секвестру книги и предметы, служащие им при исполнении их таинств. И после посвящения местным богам и изображению императора предметов продовольствия от христиан потребуют, чтобы они сожгли на алтаре несколько зерен курений. Вот и все! От них даже не будут требовать, чтобы они отказались от исполнения своих таинств, кстати сказать, отвратительных, если только они согласятся воздать соответствующие почести богам империи. Все эти меры – чрезвычайно мягкие.
– Прекрасно! – заметила Евтропия. – Но что если они откажутся принести эту жертву? Если они унесут из своих, как они их называют, церквей книги и предметы богослужения? Если они не согласятся на конфискацию?
– При Валериане пришлось прибегнуть к нескольким казням для устрашения и для примера. Но их было немного, и лучшим доказательством этому служит увеличение числа последователей и адептов за последние тридцать лет. Но как бы то ни было, законам божественного императора должны беспрекословно подчиниться все!
Евтропия, при одном упоминании о божественной особе императора, согласно этикету того времени простерла руки в знак приветствия. В это время в уме ее зародилась одна мысль. Не могли ли надвигающиеся события послужить орудием мести, которую ей до сих пор так и не удавалось осуществить?
Почтительно склонившись перед Гортензией, поцеловав на прощание Фульвию и пожелав счастья новорожденному, у которого на пеленках красовался золотой шарик – эмблема юных патрициев, она через некоторое время раздвинула занавески своих носилок и спросила одного из рабов:
– Ты знаешь варварку-гадалку по имени Ордула?
– Она бывает у тебя в доме, госпожа. Я знаю ее и знаю, где ее найти.
– Сходи к ней и приведи ее ко мне вечером. Пусть пройдет черным ходом. Дай ей поесть и попроси кого-нибудь из женщин провести ее в мой гинекей. Только никому не говори об этом…
* * *
Правитель Перегринус действительно получил приказ привести в исполнение эдикт о гонениях на христиан. В то время как Гортензия принимала поздравления, перед ним лежал рескрипт, написанный красными буквами на пергаменте, с которого свешивалась императорская печать.
Дело было спешное и не терпело отлагательств.
Его секретарь Веллеий Виктор, которого он вытребовал к себе, был здесь и ждал распоряжений правителя. Но правитель распоряжений не давал и хранил молчание, не зная, на что решиться. Веллеий, знавший его обычную решительность, был в полном недоумении.
– Да, – произнес наконец Перегринус, – эдикт придется привести в исполнение. Повеления божественного императора всегда достойны уважения, а в данном случае они как нельзя более уместны. Но существует несколько способов выполнения их. При том же добросовестном отношении можно проявить большую или меньшую поспешность. Можно, например, обнародовать эдикт и затем выждать несколько дней.
– В таком случае, – заметил Веллеий, – христиане скроют книги и предметы богослужения, а между тем нам необходимо их конфисковать, чтобы отнять у них возможность вновь собираться. Таким образом мы ничего не добьемся, и пергамент с инвентарем конфискованных вещей останется незаполненным. Выдающиеся христианские деятели получат время, чтобы бежать, и в Коринфе останутся только те, которым ровно ничего не будет стоить подписаться под актом отречения.
– Вот именно, – отвечал Перегринус с улыбкой, – вот именно! Ты умен, Веллеий, осторожен и хитер. Так позволь же раскрыть перед тобой карты. Я спрашиваю тебя: что будет с нами, с тобою и со мной, если меры, принимаемые Диоклетианом, ни к чему не приведут и не сотрут с лица земли христианской партии? Я сознательно говорю «партии», а не «секты», выражаясь языком политическим. Потому что это именно так: мы имеем дело с партией – сильной, жизненной и очень распространенной. Предположим, что мы уничтожим несколько членов ее, подчиним себе некоторых из них, или будем думать, что сделали это: ну а потом?..
– Я не совсем понимаю твою мысль, – сказал Веллеий. – В Азии христиан гораздо больше, чем верных олимпийцам. В Египте, в Африке то же самое, даже в части Италии. Эллада еще держится дольше других. И тем не менее, у нас в Коринфе они сильны.
– Вот поэтому-то, – перебил его Перегринус, – вот именно поэтому, Веллеий!.. Диоклетиан стар, он может умереть. Говорят, будто он собирается отречься. Галерий сильно настроен против христиан, он решил вести борьбу до конца. И он к нам ближе всего. Он – наш непосредственный господин, и с этим следует считаться. Это настоящий воин… У него больше горячности и пыла, чем понимания. А на другом конце империи, в Галлии – семья Констанция и сын Констанция Константин, который предпочитает выжидать… И он ждет. Империя не может остаться раздельной между тетрархами, из которых двое августы, а двое просто цезари. Цезари будут стремиться получить титул августов, а один из августов непременно пожелает сделаться императором. Это неизбежно. И подумай, какую силу, какую поддержку может найти в христианской партии такой осторожный человек, как Константин, чтобы потом объединить всю империю в своих руках! Он наверняка об этом подумывает… И каково будет тогда мое положение, мое, Перегринуса, и твое, Веллеий, если христиане в один прекрасный день сделаются господами империи и припомнят нам те меры, которые мы принимали в отношении их? Надо это обдумать… Оставь меня одного и дай знать Гортензии, что я желаю поговорить с ней.
Он знал, что domina[3]3
Domina – госпожа (лат.).
[Закрыть] тоже получила почту, и надеялся с ее помощью найти разрешение мучившего его вопроса. Гортензия вела самую оживленную переписку со своими приятельницами в гинекеях Диоклетиана в Никомидии и Галерея, который в то время жил в Фессалониках.
Гортензия поделилась с мужем содержанием полученных ею писем. Впечатления от них были в высшей степени различны.
В Никомидии некоторые из принцесс склонялись в пользу христианства. Увлекаясь спорами о сущности божества и об обрядах, которые нужно исполнять, чтобы обеспечить себе будущую жизнь, они проявляли особую наклонность к интригам. Они даже не старались скрыть своих чувств и взглядов. Это разжигало в бабке августа Галерия злобу против ненавистной ей секты.
Вражда между гинекеями европейским и восточным была в порядке вещей. Гинекей Галерия, возглавляемый старухой, которая вся ушла в поклонение богам Олимпа и придерживалась старинных обычаев, черпал свою непримиримость в традициях древнего Рима. В молодых женщинах Никомидии ненавидели и их молодость, и их стремление к любознательности и новизне.
Особое направление ума побудило Перегринуса заглянуть в облачное будущее. Гортензия же раскрыла перед ним более близкие перспективы. Будучи союзницей Фессалоник, она уверила бабку Галерия, что всеми силами будет бороться против влияний, имеющих целью склонить правителя к умеренности в вопросе о гонениях на христиан.
– Ты пытаешься заглянуть в будущее, – говорила она мужу, – но ведь ты не пифия. Думай лучше о настоящем! Вспомни, что Галерий ближе нам, чем Диоклетиан, который сам в отношении христиан часто прибегает к суровым мерам. Вспомни, что ты от Галерия получаешь должности и что завтра он может лишить тебя всего. Если ты здесь, в Коринфе, не будешь делать того, что делают в Фессалониках, то как посмотрят на это там? Не будет ли это с твоей стороны выражением неодобрения их действиям? И неужели ты думаешь, что там ничего не узнают? Если бы даже и случилось так, что Галерий не пришлет сюда своих соглядатаев, – а уж, конечно, не тебе, опытному чиновнику, тешить себя этой надеждой, – то неужели ты забыл Сефисодора-поэта, Филомора-платоника и Пахибия-ритора, которые в течение двадцати лет в своих сочинениях поносили христианство? Неужели ты хоть минуту веришь, что они не предупредят августа? Они и еще сотни других? И вот, подобно старцу, который кичится тем, что издали читает время на водяных часах агоры, а сам не может разобрать лежащего перед ним пергамента со смертным приговором, ты грезишь о каком-то невозможном перевороте, неизвестно откуда… из Галлии… не предчувствуя грозы, надвигающейся со стороны Фессалоник, которая может нанести тебе смертельный удар!
Через несколько минут Перегринус призвал к себе Веллеия.
– Эдикт должен быть обнародован завтра, – сказал он ему. – Вели снять с него копии и назначь караулы для охранения расклеенных по стенам объявлений. Христиане могут сорвать их. Распорядись, чтобы глашатаи читали их вслух на площадях и в публичных местах. И еще прикажи составить списки христиан Коринфа с обозначением имен и местожительства.
– Они давно готовы.
– Поставь вооруженных людей перед дверью каждого из них. Они должны считаться пленниками в своих собственных жилищах. После обнародования эдикта не выпускай из виду наиболее влиятельных из них. Священников, диаконов и служителей церквей надо арестовать в первую голову. Кроме того, поставь стражу из нескольких человек в их церкви, чтобы христиане не успели спрятать книг и предметов культа, которые подлежат секвестру. Заведи инвентарь для конфискованных вещей – и как можно скорее! Это распоряжение касается лично тебя.
– Хорошо.
– Постой, я еще не кончил! Эдикт будет обнародован завтра… Подбери самых надежных людей для секретных поручений. Есть у тебя такие?
– Да, у меня есть несколько человек греков и сирийцев. Все остальные – старые воины, варвары – тупые и недалекие люди, которые взялись за это дело, Чтобы по окончании службы получить землю.
– Хорошо! Прочитай наставление твоим грекам и сирийцам. Необходимо, чтобы они распространили в народе слух, будто вулкан, вышедший из недр Эгинского залива, и землетрясение, обрушившее фронтон на храме Посейдона, – предостережение разгневанных богов. Очень важно иметь на своей стороне общественное мнение! Кстати, не мешает для начала дать черни пограбить жилища христиан. Это заинтересует население…
– В нашем архиве имеется памфлет, написанный ритором Пахибием. Памфлет на христиан. В молодости Пахибий был причастен к секте, но потом он изменил свои взгляды. Памфлет этот называется «Христианам от друга истины». Пахибий разоблачает в нем нравы своих бывших друзей и единомышленников. Содержание – скандальное, вероятное в части мне незнакомой и правдоподобное в той, которая мне знакома.
– Пусть писцы снимут с него копии. Их надо распространять… Превосходно! Только спеши, времени у нас мало… Да, чуть не забыл: палачи со своими орудиями должны быть наготове. Может быть, придется подвергнуть пыткам обвиняемых и обезглавить, кого следует. Но, насколько возможно, надо постараться не доводить до этого. Я предпочитаю, имея в виду будущее, не возбуждать в христианах ненависти, которую им трудно будет забыть. Я уже говорил тебе, почему…
Выходя через день после этого из дворца, чтобы посмотреть, исполнены ли его приказания, Веллеий встретился с Евтихией, которая как раз шла ко дворцу. Конечно, она по обыкновению шла развлечь беседой Фульвию, которая все еще лежала.
Веллеий приветствовал благородную молодую девушку несколькими учтивыми и дружескими словами и сейчас же забыл о ее существовании.
– Евтихия, – сказала Фульвия, – послушай-ка! Мать еще не знала всего, когда ты ее расспрашивала, а может быть, не хотела говорить: христиан решено преследовать. Она же сама и настояла на этом. Ты ее хорошо знаешь: этого следовало ожидать. Завтра, а может быть, еще сегодня начнутся гонения… Нужно предупредить твоих друзей как можно скорее. Скажи Онисиму и вообще всем «старейшинам», чтобы они скрылись. В окрестностях озера Стимфала есть много тайных убежищ, туда никто не пойдет искать их. А очень возможно, что власти и не захотят делать этого. Скажи им также, чтобы они захватили с собой книги и предметы богослужения. Только спеши! Ты сама, конечно, тоже будешь в подозрении… Надеюсь, Веллеий пропустит твое имя в списке… Правитель знает о дружбе, которая нас связывает. Но что, если кто-нибудь донесет на тебя публично? Ему придется действовать или по крайней мере сделать вид, что он действует. Попроси отца отвезти тебя на это время на вашу виллу. Тебя там не тронут.
– А ты?
– Я?.. Я дочь Перегринуса: кто осмелится заподозрить меня? К тому же, откровенно говоря, я не христианка. Если меня попросят сжечь несколько зерен курений на алтаре олимпийцев, я не увижу в этом ничего предосудительного. Кстати, не понимаю, почему вы упорствуете и не желаете идти на такую маленькую уступку? Я сочувствую христианам из-за тебя. Я в них люблю тебя. Вот и все! Неужели это правда, что ты хочешь посвятить себя в девственницы? Как странно и как печально для меня! Я так мечтала открыть тебе ту тайну, которую узнает молодая девушка в тот вечер, когда ждет своего супруга… А впрочем, отложу свои жалобы и сетования на другой раз. Сейчас уходи, но только спокойно, как всегда. Чтобы ни одна душа не догадалась о том, что я тебе поведала!
Дочь Перегринуса не знала, что в эту самую минуту отец ее тайно послал гонца к Дидиму, одному из жрецов Коринфа. С давних пор зная, что Дидим христиан, он закрывал глаза на то, что тот не принимал участия в торжествах жертвоприношений. И Дидим, который вел крупную торговлю с портами Азии, умел ценить эту благосклонность.
Перегринус и в этот раз рассчитывал на благодарность с его стороны…
Таким образом, в эпоху государственных кризисов и гражданских смут бывают случаи, что самым крутым и суровым мерам предшествуют поступки великодушия и доброты, диктуемые то материальным интересом, то дружеским расположением, то увлечением любви.
Не теряя ни минуты, Евтихия поспешила предупредить Онисима.
Епископ Коринфа, эллинизированный еврей, родом из Сихема в Палестине, первоначально философ-платоник, впоследствии примкнул к христианству. Это был один из самых страстных пропагандистов христианства, осторожный и ловкий, вполне искренно игравший двойную роль: в присутствии язычников он пропагандировал свою веру намеками, под маской философских дебатов; перед обращенными он говорил о ней с вдохновенной страстностью, свойственной пророкам его расы.
Весь город был в волнении от напряженного ожидания. Матросы, рабы, жалкие вольноотпущенники, ремесленники, ютившиеся поблизости от храмов, существование которых зависело от набожности верных и паломников, – все радовались событию: оно угождало или их страстям, или их материальным интересам.
Еще задолго до того, как агенты правителя успели начать свою работу среди них, они уже были напуганы и взволнованы предзнаменованием, появившимся из моря, приписывая это явление гневу бессмертных богов.
Народ предвкушал наживу, которая достанется от разграбления домов христиан; однако он не начинал действовать и выжидал молчаливого согласия на это властей. Ритор Пахибий объявил лекцию, в которой собирался повторить обвинение против христиан из своего памфлета с добавлением целого ряда пикантных анекдотов.
Что же касается самих христиан, то они колебались между желанием собраться для того, чтобы обсудить свое положение и подбодрить падающих духом, и боязнью привлечь к себе внимание стражи, которая не преминула бы истолковать эти сборища как попытку к восстанию.
Онисим был предупрежден о грозящей ему опасности прибывшим в Коринф фессалоникским епископом. Тем не менее, зная умеренность взглядов правителя и его осторожность, он не ожидал, что тот решится на столь суровые меры. Евтихии с трудом удалось убедить его, что надо спешить. Только тогда воспоминание о подобных же кризисах, пережитых церковью, подсказало ему решение и образ действий.
Синезий, епископ фессалоникский, нашел себе пристанище у виноградарей-язычников, добродушных вольноотпущенников Евтихии. Он должен был направлять свою паству, но ни в коем случае не принимать личного участия в борьбе с представителями власти. Онисим под страхом ареста должен был остаться в Коринфе, чтобы поддерживать дух и веру своих братьев.
С другой стороны, нужно было обеспечить свободу нескольким «старейшим» из числа давно обращенных, потому что христианская религия была делом не только догмы, морали или индивидуального поведения. Ее сущность прежде всего заключалась в постоянном исполнении таинства, приближающего человека к богу. Отсюда вытекала необходимость скрыть кое-какие из предметов, служащих христианам при их богослужениях: священные сосуды и книги. Надо было во что бы то ни стало спасти их от конфискации.
Онисим не сомневался в преданности Евтихии. Она прибыла к нему в носилках в сопровождении собственных рабов. Он дал ей несколько книг:
– Возьми их к себе! Дом твой в безопасности… Потом, позже, мы дадим знать, куда их следует перенести.
– Дом Перегринуса в еще большей безопасности, – заметила Евтихия, которая подумала о своей дружбе с Фульвией.
Епископ не мог удержаться от улыбки. Эта мысль показалась ему забавной и не лишенной некоторой остроты.
Он перенес книги в носилки. Евтихия, прикрыв их своей одеждой, приказала рабам нести ее во дворец. Они, как и сама девушка, были христиане. В собрании христиан она отпустила их на волю, продолжая держать у себя на службе.
Лица высшего общества Коринфа, принадлежавшие к секте, не были известны черни ни в лицо, ни по имени. Но зато она хорошо умела распознавать христиан среди людей своего круга, которые вели такую же жизнь, ходили по тем же улицам и посещали те же таверны. Как ни торопилась Евтихия уйти от епископа, все же времени прошло достаточно, и возбуждение на улицах сильно возросло. Агенты Веллеия успели кое-что сделать: происходили драки из-за памфлета Пахибия; было ограблено несколько жилищ христиан, и чернь жаждала разбоев и насилий. Народ на улицах не хватал христиан только потому, что это было дело стражи: чернь ограничивалась тем, что осыпала их руганью и издевательствами и наносила побои. Тогда вмешивались стационеры и, под предлогом водворения порядка, забирали жертв.
Нищий Ретик, кривоногий, хромой, отвратительный, с воспаленными язвами, был тоже среди толпы. Он прятал у себя на груди золотую рыбу – священную эмблему христиан, взятую в одном из разграбленных жилищ. В руках он держал вороха материй, канделябры. За ним следовала Ордула, неся на плечах перину. Восемнадцать веков спустя правоверные христиане, происшедшие от древних скифов, вели себя точно так же по отношению к евреям, населяющим их города. Это был народ, восставший против врагов империи и горевший жаждой завладеть их имуществом. Они узнали рабов Евтихии:
– Христиане! Это христиане!
Толпа набросилась на них. Евтихия поднялась в своих носилках и простерла руки как бы для мольбы, а может быть, для защиты своих людей. По одежде это была настоящая domina-девственница. Толпа остановилась в нерешительности. Но Ретик, который учуял богатую добычу, поднял несколько книг, выпавших из носилок.
– Дай мне! – крикнула Ордула.
Она развернула одну из них, глаза у нее блеснули радостью, и она незаметно спрятала две книги под свою холщовую рубашку, стянутую у пояса кушаком. Остальные она бросила на мостовую со словами:
– Христианские колдовские книги! Эта женщина-христианка!
Все знали, что Ордула занималась колдовством. Она не могла ошибиться: она раскрыла колдовство, противное их богам. Толпа сомкнулась вокруг молодой девушки. Грязные руки оставили следы на ее белоснежной тунике.
Подошли стационеры. Переносить с места на место, укрывать, «выкрадывать» предметы, подлежащие конфискации, считалось преступлением – преступлением, которое уже само по себе выдавало принадлежность к христианской секте и, кроме того, наносило оскорбление авторитету, величию, божественности императора. Стационеры вырвали Евтихию из рук толпы и сказали ей:
– Следуй за Нами!
Она назвала себя:
– Меня зовут Евтихия. Отец мой Евдем – эдил. Я – приятельница Фульвии, дочери правителя. Пусть спросят во дворце!
– Там разберут, – равнодушно отвечали они, – а пока что следуй за нами…
– Останься здесь, – бросила Ордула Ретику. – Подбирай, что можешь. Мне надо уйти, есть одно дельце. Вечером жди меня у Кенхрейских ворот, как обычно, если только не будет работы здесь. Тогда я разыщу тебя…
Захватив книги, подобранные ею, она побежала к дому, в котором жила Миррина.
– Ты звала меня, – сказала она. – Вот я и пришла. Хочешь, я погадаю тебе о твоей судьбе? Покажи руки… Но этого мало, мне нужно пролить кровь цыпленка. Найдется у тебя цыпленок?
– Вечером у меня обедает Феоктин со своими друзьями, – отвечала Миррина. – Будет Филомор-философ, Клеофон, которого еще называют женским именем – Тимарионой. Придут еще и другие и, между прочим, поэт Сефисодор. Я познакомилась с ним недавно; он какой-то сумасшедший, но презабавный… Конечно, должны быть цыплята. Я сейчас пойду, узнаю!
– Нет, подожди, дай мне взглянуть… У тебя хороший дом, Миррина!
– Небольшой, но очень красивый. Помнишь комнату, которую я занимала у Евриномии? Их было ровно двадцать, похожих одна на другую, на двадцать женщин. Четыре стены, выкрашенные известью, земляной пол, устланный циновками, в углу постель, прикрытая шерстяным одеялом. Иногда, под вечер, когда я лежала на ней, в единственное отверстие в потолке падал солнечный луч и освещал постель. Луч был прямой и сверкающий, точно стеклянный. Тогда я нарочно, не отрываясь, так пристально смотрела на него, что принималась косить.
Она засмеялась.
– Вот и все! Больше ничего. Да, еще старик, который спал во дворе, в тени не шире его тела: какой-то сумасшедший святой, которого женщины прикармливали, чтобы он приносил им счастье. Запах оливкового масла и курений, которые сжигали перед изображением Афродиты; кувшины с водой для омовения; медные чашки на маленьком низком столике; мой глиняный тамбурин; большой сундук, куда я прятала свои вещи и куклу…
Она еще сохранилась у меня, эта кукла… Я покажу ее тебе! И сундук я тоже оставила на память ради красивых цветов, нарисованных на крышке. Феоктин часто подсмеивается надо мной…
– Ты сохранила сундук?
– Да, из-за цветов. Помнишь его? Хочешь посмотреть? Ты увидишь нашу чудную комнату… Пойдем!
Это была просторная комната, выложенная мраморными плитами, с единственным окном, защищенным от солнца легкой деревянной решеткой. Кровать, покрытая нумидийскими козлиными шкурами, была высечена из четырех мраморных глыб с изголовьем, украшенным фризом, на котором был изображен фавн; под потолком висела тройная медная лампа с удлиненными резервуарами для фитилей. Кроме перечисленных предметов, в комнате ничего больше не было; она была почти пустая.
– Сундук вон там, в углу. Феоктин покрыл его вифинским ковром. Но это он самый…
– Ты прячешь в него свои драгоценности?
– Нет, – отвечала Миррина, и в голосе у нее зазвучало недоверие. – Там нет ничего, кроме старья. Взгляни сама!
Она открыла сундук, завязанный веревкой.
– Феоктин кладет в него свои книги, это все его свертки. Для моих вещей он теперь слишком мал, – прибавила она с гордостью. – Их хранит африканка в отдельной комнате наверху. Я потом покажу тебе…
Ордула небрежно спросила об обеде, которым Миррина собиралась угощать своих гостей.
– Будет осетрина из Гебра, фаршированная, – объявила Миррина. – Кроме того, я заказала печень белых гусей в меду…
