Текст книги "Женитьба Лоти"
Автор книги: Пьер Лоти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
XXXVI
Время приближало разлуку: «Рендир» уходил в Калифорнию, в «землю Калифорнийскую», по выражению маленькой принцессы.
Правда, на обратном пути мы собирались месяц-другой побыть еще на дивном острове. Если бы я не рассчитывал наверняка вернуться, я скорее всего не уехал бы: навсегда расстаться с Рараху – выше моих сил!
Чем ближе к отплытию, тем чаще посещала меня мысль найти Таимаху – жену брата Руери. Почему-то мне не хотелось уезжать, не повидав ее. Я поговорил с королевой и попросил ее взять на себя труд устроить нашу встречу.
Помаре близко к сердцу приняла мою просьбу.
– Как, Лоти, ты хочешь ее видеть? Руери говорил тебе о ней? Значит, он не забывал ее?
И мне почудилось, что царственная старуха погрузилась в печальные воспоминания былых возлюбленных, забывших дорогу в ее приветливую страну…
XXXVII
На другой день «Рендир» снимался с якоря…
Королева спешно навела справки. Оказалось, что Таимаха вернулась на Таити. К ней направили курьера с требованием быть на рейде в час заката.
В назначенный срок мы с Рараху пришли в указанное место.
Ожидание было напрасным. Как я и предполагал, женщина не появилась.
С замиранием сердца следил я, как утекают, словно песок, последние мгновения нашего последнего вечера. Чего бы только я не дал, только бы увидеть ту, с кем связались мои туманные поэтические фантазии детства! Но предчувствия меня не обманули.
Мимо прошли две старухи с девочкой. Мы обратились к ним.
– Она на главной улице, – сообщили они. – Девочка покажет ее вам. Отошлите потом малышку домой.
XXXVIII
НА ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ
Это шумная улица с китайскими магазинчиками; желтокожие торговцы с узкими глазками и длинными косами продают чай, фрукты, сласти… Под тентами выставлены на продажу цветочные и панданусовые венки, благоухающие тиаре… У входа в лавочки и под густыми кронами деревьев по обычаю Поднебесной империи[83]83
Поднебесная империя – неофициальное название Китая, распространенное среди европейцев.
[Закрыть] развешано множество фонариков. С песнями прогуливались гаитянки. Стоял прекрасный вечер, праздничный и веселый, а главное – неповторимый. Восточные ароматы сандала и монои прихотливо смешивались в воздухе со сладкими запахами гардений и апельсиновых цветов.
Наша проводница, маленькая Техамана, разглядывала всех встречных женщин, но тщетно – Таимахи не было. Кого мы только не спрашивали о ней, никто даже имени такого не знал. Уходили драгоценные мгновенья последнего вечера, тоскливое нетерпенье возрастало…
Так мы рыскали целый час. И вот в неосвещенном месте под большими черными манговыми деревьями девочка вдруг остановилась. На земле, уткнув лицо в ладони, неподвижно сидела женщина. Казалось, она спит.
– Тера! (Вот она!) – воскликнула маленькая Техамана. Я наклонился над сидячей, чтобы получше ее разглядеть.
– Ты Таимаха? – с дрожью в голосе спросил, боясь, вдруг она скажет «нет».
– Да, – произнесла женщина, не пошевелившись.
– Таимаха, жена Руери?
– Да, – повторила она, подняв голову, – Таимаха, жена Руери, моряка с уснувшими глазами («мата моэ» – покойного).
– А я Лоти, брат Руери. Пойдем, поговорим.
– Ты его брат? – спросила она не без удивления, но так равнодушно, что я смутился.
И пожалел, что решил разгрести остывший пепел; ничего там нет, кроме пошлости и скуки…
Она все же встала и пошла за мной. Я взял за руки и Таимаху и Рараху и повел прочь от праздной толпы; там никто больше не интересовал меня…
XXXIX
ПРИЗНАНИЕ
Мы шли по темной пустынной тропинке. В тени густых деревьев еще слышней шум вечернего города. Таимаха внезапно остановилась и села на землю.
– Я устала, – сказала она в изнеможении, – Рараху, передай ему, пусть говорит здесь. Дальше я не пойду. Что, он и вправду его брат?
Тут меня пронзила мысль, которая никогда прежде не приходила в голову. Я спросил:
– У тебя не было детей от Руери?
Она немного поколебалась, но ответила очень твердо:
– Были. Двое.
После неожиданного признания мы надолго замолкли. Множество чувств, прежде неведомых, породило это признание – тоскливых, невыразимых…
Не передать щемящую странность этих минут. Очарование здешней природы, ее таинственная сила неподвластны бедным словам…
XL
Спустя час мы с Таимахой покидали Папеэте. Прощальный вечер на «Рендире» подходил к концу: моряки с веселыми компаниями девушек разбрелись по таитянским хижинам. Дух любовного томления, любовного вожделения витал над городом, как во время большого праздничного гулянья.
Но я был так потрясен, что позабыл даже свою Рараху. Она в одиночестве добралась до нашего милого домика и со слезами на глазах ждала меня там.
Мы же с Таимахой бродили по берегу моря под теплым тропическим дождем. Она не обращала внимания на промокшую тапу, белым шлейфом волочащуюся по сырому песку следом.
В полуночной тишине однозвучно шумел глухой прибой, бившийся вдалеке о коралловый риф. Под дождем шевелились гибкие пальмы: на горизонте над темно-синей плоскостью океана в неверном свете затуманенной луны едва проступали горные вершины острова Моореа.
Я любовался Таимахой: в тридцать лет она все еще была совершенной полинезийской красавицей. Черные волосы влажными прядями ниспадали на белое платье; в венке из роз и листьев пандануса она походила на богиню.
Я нарочно повел ее мимо обветшавшего дома в зарослях деревьев и лиан. Говорили, здесь когда-то жила она с моим братом.
– Ты узнаешь этот дом, Таимаха? – спросил я ее.
– Да, – впервые оживилась моя спутница. – Да, это дом Руери!
XLI
В этот довольно поздний час мы поспешали в провинцию Фаа: я упросил Таимаху показать мне своего младшего сына Атарио.
Не без усмешки отнеслась она к моей причуде, по таитянским понятиям необъяснимой.
В стране, где нет нищеты, а труд не нужен, где каждому есть место под солнцем, где джунгли всех кормят, дети растут свободными, как трава, там, где родители сочтут нужным их оставить. Здесь нет семейных связей, которые в цивилизованном мире за неимением других резонов поддерживают необходимость борьбы за существование.
Атарио, родившийся уже после отъезда Руери, жил в Фаа: его, по обычаю, усыновили дальние родственники матери.
А Таамари, старший сын, у которого лоб и глаза (те роэ, те мата рахи), по словам Таимахи, были совсем как у моего брата, воспитывался у бабушки на острове Моореа, виднеющемся на горизонте.
Не доходя до Фаа, в пальмовой роще мы увидели блеснувший огонек. Таимаха, взяв меня за руку, потянула по неприметной тропинке в глубь леса.
Несколько минут мы шли в кромешной темноте, пока не разглядели под огромными, мокрыми от дождя пальмами соломенный шалаш, а в нем двух старух, сидящих на корточках перед костерком из хвороста. Таимаха что-то сказала им. Старухи поднялись, чтобы получше меня разглядеть. Таимаха поднесла к моему лицу горящую головню, внимательно всматриваясь. Мы впервые увидели друг друга при свете.
Рассмотрев меня хорошенько, она печально улыбнулась. Конечно, она узнала во мне знакомые черты своего возлюбленного – чужеземцам всегда бросается в глаза самое отдаленное кровное сходство.
А я любовался ее большими черными глазами, прекрасным правильным профилем и блестящими зубами, казавшимися еще белее от медного цвета кожи.
Мы молча последовали дальше, и вскоре за черными громадами деревьев показалась деревушка.
– Tea Фаа! (Вот и Фаа!) – с улыбкой проговорила Таимаха.
Она подвела меня к хижине из прутьев бурао в зарослях тамариндов, манговых и хлебных деревьев.
В доме крепко спали; через просвет в стене Таимаха тихонько позвала кого-нибудь открыть нам.
Зажглась лампа. На пороге появился полуобнаженный старик и жестом пригласил войти.
Хижина оказалась довольно большой. На полу вповалку спали старики и дети. Туземный светильник на кокосовом масле давал совсем немного света, едва обозначая контуры спящих. Океанский ветер гулял внутри дома. Таимаха наклонилась над циновкой и взяла спящего ребенка на руки.
– Нет, – сказала она, проходя мимо светильника, – я ошиблась, это не он.
Положив мальчика обратно, она стала разглядывать других спящих, но не нашла среди них своего сына. Повесив дымный светильник на длинную палку, она заглядывала во все углы, но высвечивались лишь меднокожие лица костлявых неподвижных стариков и старух, завернутых в синие полосатые парео, как мумии в саваны.
В бархатистых глазах Таимахи мелькнуло беспокойство.
– Хуахара, – обратилась она к одной мумии, – где же сын мой Атарио?
Старуха приподнялась, опершись на костлявый локоть, и мутным спросонок взором поглядела на женщину:
– Атарио больше не живет здесь, Таимаха. Его взяла к себе моя сестра Тиатиара-Паучиха. Ее дом в пятистах шагах отсюда, на краю леса.
XLII
Мы снова вышли в лес.
У дома Тиатиары-Паучихи все в точности повторилось: так же пришлось будить жильцов, как будто вызывать привидения…
Мальчика подняли с постели и подвели ко мне. Бедняжка валился с ног; он был совсем голенький. Я повернул его личиком к лампе, которую держала старая Паучиха, сестра Хуахары. От света малыш зажмурился.
– Да, это Атарио, – подтвердила Таимаха, оставшаяся стоять поодаль в дверях.
– Сын моего брата? – спросил я, и голос мой должен был пронять ее до глубины души.
– Да, – ответила она, сознавая всю важность своих слов, – это сын твоего брата Руери!
Старая Тиатиара-Паучиха принесла мальчику розовую рубашечку, но он заснул прямо у меня на руках. Я нежно поцеловал ребенка, положил на постель и подал знак Таимахе, что пора уходить.
Мы пошли назад в Папеэте.
Все это казалось сном.
Я едва успел взглянуть на мальчика, но его облик резко запечатлелся в моей памяти. И теперь, стоит закрыть глаза, как передо мною встает мельком виденное лицо.
Меня охватило смятение; в голове помутилось… Я потерял представление о времени и испугался, что вот-вот начнет светать, а я не успею заглянуть в свой милый домик проститься с дорогой своей малышкой, иначе опоздаю к отплытию «Рендира». Беспокойство не на шутку овладело мною – может статься, что я больше никогда не увижу Рараху…
XLIII
Таимаха поинтересовалась, приду ли я завтра.
– Нет, – ответил я, – рано утром я уезжаю в землю Калифорнийскую.
Она немного помолчала и робко спросила:
– Руери говорил тебе о Таимахе?
Таимаха оживилась. Понемногу сердце ее будто пробуждалось от глубокого сна. Пропали безразличие и нежелание говорить; она взволнованно расспрашивала о человеке, которого знала под именем Руери. Теперь она явилась передо мной именно такой, какой я мечтал ее видеть: хранящей с большой любовью и глубокой скорбью память о моем брате…
Она помнила до мельчайших подробностей рассказы Руери о нашей семье и нашей родине. Знала даже мое детское прозвище, которое дали мне в родительском доме; с улыбкой назвала его и рассказала давно забытый случай из моего младенчества. Не в силах описать, какое впечатление произвели на меня это имя и этот рассказ, повторенные ею по-полинезийски…
Было два часа пополуночи. Небо очистилось. Наступила роскошная тропическая ночь. В тишине этой волшебной ночи, при свете луны таитянская природа была полна пленительной тайны и очарования…
Я проводил Таимаху до дверей дома, где она остановилась в Папеэте. Постоянно она жила со своей матерью в Хапото в деревне Техароа на острове Моореа.
Прощаясь, я назвал ей предполагаемый срок своего возвращения и попросил к этому времени приехать в Папеэте вместе с обоими сыновьями. Таимаха клятвенно обещала, но говорила о детях как-то странно, то сбивчиво, то шутливо. Сердце ее снова замкнулось. Я простился с нею такой, с какой и встретился, – непонятной и дикой…
XLIV
Только около трех часов ночи я увидел Рараху. Она дожидалась меня на темном сонном бульваре. В воздухе уже чувствовалась влажная утренняя прохлада. Рараху бросилась мне на шею.
Я рассказал, что произошло этой диковинной ночью, и просил никому не доверять мою тайну, чтобы не дать повода для злых языков в Папеэте.
Заканчивалась наша последняя ночь… Огромные расстояния разделят нас – и неизвестно, вернусь ли я. И потому на всем лежал свет несказанной грусти… В час разлуки Рараху была нежна и обворожительна – подлинно маленькая супруга Лоти; и трогательны были ее слезы – слезы любви. Все, что чистая неутоленная страсть и безграничная нежность могли подсказать сердцу влюбленной пятнадцатилетней девочки, шептала она мне по-таитянски, на дикарский манер, с удивительными оборотами речи…
XLV
Я немножко вздремнул; меня разбудили первые солнечные лучи.
В терзающей тоске пробуждения мои мысли путались. Одна среди них была особенно непереносимой: я покидаю дивный остров, оставляю навсегда свой дом под высокими пальмами и смиренную свою дикарочку, а кроме того – Таимаху с ее сыновьями, детьми моего покойного брата. Ночью я едва разглядел своих новых знакомцев, но их наличие привязывало меня к этой стране крепкими узами.
Печальный молочный свет струился через распахнутые окна. Несколько мгновений я любовался спящей Рараху, потом поцелуями разбудил ее.
Обливаясь слезами, малышка стала собираться. Она надела свою самую лучшую тапу, увядший венок и вчерашний тиаре. И поклялась мне, что, пока я не вернусь, другого тиаре у нее не будет.
Я открыл дверь, бросил прощальный взгляд на заросли деревьев и кустарников, сорвал ветку мимозы и букет розовых барвинков. За нами следовал кот, как в незабвенные времена у ручья Фатауа, и противно мяукал…
Когда солнце выглянуло из-за горизонта, мы с моей милой дикаркой-женой, взявшись за руки, вышли на берег. Там было уже многолюдно и непривычно тихо. Все фрейлины, все красотки Папеэте, у которых «Рендир» увозил друзей и возлюбленных, сидели на песке. Кто плакал, кто не шевелясь неотрывно смотрел на отъезжающих.
Рараху уселась среди них, не обронив ни слезинки. Я отправился на корабль последней шлюпкой…
В восемь утра прозвучал сигнал, и «Рендир» поднял якоря.
Тут я увидел Таимаху. Она тоже вышла проводить меня, точно так же, как несколько лет назад выходила провожать Руери; тогда ей было семнадцать лет; он уехал и не вернулся…
Она заметила Рараху и опустилась на песок рядом с нею.
Опять стояло превосходное таитянское утро, безмятежное и теплое – ни ветерка. Но в вышине над горными вершинами сгущались тяжелые тучи. Мрачным куполом висели они над островом, а под ним утреннее солнце золотило песок, яркие пальмы и девушек в белых одеяниях.
Я покидаю эту райскую землю, и от этого пейзаж кажется мне преисполненным особой грустной красоты; еще немного, и для меня она исчезнет…
XLVI
Толпа провожающих уже превратилась в смутное пятно, но долго еще был виден дом Руери среди зеленых зарослей, и долго не отрываясь я смотрел на него.
Облака, клубящиеся над горами, быстро опускались на Таити, как тяжелый театральный занавес, и вскоре целиком скрыли весь остров. В последний раз мелькнул в просвете острый пик утеса Фатауа – затем все пропало за густыми тучами; подул сильный ветер, зеленое море заволновалось и грозно вспенилось, стеклянная стена тропического ливня отгородила меня от прошлого.
Я спустился в темную каюту, бросился на койку и накрылся синим парео, изодранным древесными колючками – стареньким, еще детским парео Рараху. Так и лежал целый день, слушая монотонный скрип качающегося на волнах корабля и глухой шум бунтующей воды…
В тусклом зеленоватом подводном свете, проникающем через линзу иллюминатора, виднелись странные предметы со всего света, развешанные по стенам каюты: головные уборы полинезийских вождей; изображение местного бога-зародыша; устрашающие лики идолов; хрупкие веточки белоснежных кораллов, веера пальмовых листьев; увядшие, но сохранившие аромат венки Рараху и Ариитеи; и последний букетик розовых барвинков, сорванный у порога нашего дома.
XLVII
Вскоре после захода солнца наступило время моей вахты. Я поднялся на мостик. Сильный свежий ветер хлестал в лицо. Он отрезвил меня – вернул к действительности. Я осознал, что и в самом деле уехал.
На ночную вахту я заступал после Джона Б., милого братца Джона, – его нежная трогательная привязанность всегда помогала мне в трудный час жизни.
– Идем в виду двух берегов сзади по курсу, Гарри, – сказал Джон, сдавая мне вахту, – нет смысла называть их, ты их и так знаешь.
Два дальних острова, едва различимых на горизонте, – остров Таити и остров Моореа…
Джон допоздна оставался со мной. Я рассказывал ему про вчерашнее: он знал только, что я провел всю ночь без сна и скрывал от него нечто грустное и неожиданное. Я давно отвык от слез, но сейчас мне хотелось плакать. Здесь, на капитанском мостике, было темно. Только дорогой братец мог видеть мои слезы, и я не стесняясь плакал как дитя…
Океан кипел. Сквозь черную ночь ветер гнал корабль вперед… Я словно очнулся, вернувшись к суровому морскому ремеслу после целого года, проведенного в томном дивном сне на самом соблазнительном острове в мире…
…Два исчезающих силуэта, два еле видимых пятнышка на горизонте: остров Таити и остров Моореа…
Остров Таити, где в это самое время Рараху не спит и плачет в нашем доме, в милом домике нашем, тоскуя обо мне. И остров Моореа, где живет мальчик Таамари – у него «лоб и глаза Руери»…
Как странно! Этот мальчик похож на моего брата Джорджа, он старший наследник в роде, но он – дикарь, у него полинезийское имя Таамари; он никогда не увидит нашего родового гнезда, а моя старая мать – своего первого внука… И все же в этих мыслях для меня заключалась, кроме грусти, странная сладость. Она даже немного утешала меня. От Джорджа хоть что-то осталось на земле, не все умерло с ним…
Скоро, быть может, и меня скосит смерть в какой-нибудь дальней стране. Я перейду в небытие или в жизнь вечную. И хотел бы возродиться вновь на Таити – воскреснуть в ребенке, который будет мною самим: в его жилах моя кровь смешается с кровью Рараху. Уверяю, для меня утешение – знать, что возможна таинственная божественная связь между нами – таитянский мальчик, наш сын…
Я и не ожидал, что так люблю ее, мою малышку, что привязан к ней неразрывными узами навсегда, – теперь я это особенно остро почувствовал. Боже, как я люблю Океанию! Отныне у меня две родины; между ними бездна, но я точно знаю, что обязательно вернусь на землю, которую нынче покинул, и, быть может, окончу там свои дни…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Через три недели «Рендир» пришел в Гонолулу на Сандвичевы острова;[84]84
Сандвичевы (Сэндвичевы) острова – устаревшее название Гавайских островов; с 1810 по 1893 г. этот архипелаг был независимым королевством.
[Закрыть] это была очень веселая двухмесячная стоянка.
Там тоже живут полинезийцы, но гораздо более цивилизованные, чем на Таити.
Большой и пышный двор; раззолоченный прокаженный король; праздники в европейском вкусе; множество забавных уродов – и среди них выделяется очаровательное лицо королевы Эммы. Фрейлины очень грациозны и нарядны. Девушки одной с Рараху крови превратились в барышень. У них такие же, как у таитянок, смуглые лица и густые черные волосы, но им привозят на японских пакетботах перчатки с пуговками и модные туалеты из Парижа.
Гонолулу – большой город. Там ходят трамваи. Толпа на улицах интернациональна: татуированные гавайцы, американские коммерсанты, китайские купцы…
Прекрасная страна… Прекрасная природа… Флора напоминает таитянскую, но все же не так свежа и великолепна, как на острове глубоких ущелий и роскошных папоротников.
Здесь тоже говорят по-таитянски, вернее, на грубом диалекте таитянского происхождения.[85]85
Жители Гавайских островов говорят на собственном языке, входящем в одну из подгрупп австронезийской (малайско-полинезийской) языковой семьи; язык этот родствен таитянскому, поскольку оба они произошли от одного праязыка.
[Закрыть] Какие-то таитянские слова в нем все-таки есть, и местные жители меня понимали. И я не чувствовал себя так далеко от любимого острова, как позже, на американских берегах.
II
Через месяц «Рендир» бросил якорь в Сан-Франциско. Там в британском консульстве меня уже ожидало первое письмо от Рараху. Его доставило в Калифорнию американское судно, груженное перламутром (оно покинуло Таити спустя несколько дней после «Рендира»).
«Лоти, человеку с аксельбантами при английском адмирале на паровом корабле «Рендир».
О мой друг дорогой! О душистый вечерний цветок мой!
Сердцу моему очень больно, что я тебя больше не вижу. О звезда моя утренняя! Глаза мои исходят слезами оттого, что ты не возвращаешься.
Привет тебе в истинном Боге и в вере Христовой.
Твоя подружка Рараху».
Я ответил ей длинным письмом на классическом таитянском языке, которое отправил с китобойным судном, и попросил через королеву Помаре передать Рараху.
Я писал малышке, что непременно вернусь в конце года, и просил напомнить Таимахе о данном ею обещании.
III
КИТАЙСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
А вот дурацкое воспоминание, ничего общего не имеющее с данным повествованием; еще менее – с тем, о чем я намереваюсь рассказать дальше; просто хронологически это приключение совпало со всем остальным.
Время действия – майская ночь 1873 года.
Место действия – театр в китайском квартале Сан-Франциско.
Мы с Уильямом оделись соответственно случаю и с серьезным видом заняли свои места в партере. И артисты, и рабочие сцены, и публика были китайцы.
Давали большую музыкальную драму, нам непонятную. В ней как раз наступил кульминационный момент, весьма патетический. Дамы с узкими миндалевидными глазками жеманно закрывались веерами и принимали неестественные позы, как фигурки на китайских вазах. Актеры в костюмах времен древних династий завывали чудовищными невообразимыми голосами; оркестр, составленный из гонгов и гитар, издавал душераздирающие немыслимые звуки.
И вот, представьте себе: темнота, огни потушены, а перед нашими глазами в партере – ряды бритых круглых голов и уморительные косички с шелковыми бантами на концах.
Нам пришла озорная мысль – связать косы попарно и удрать (мы так удобно для этого сидели, притом было темно, да и настроение соответствующее). Трудно было удержаться от соблазна.
Проста, Конфуций!..[86]86
Конфуций (Кун-цзы; 551–479 до н. э.) – великий древнекитайский философ.
[Закрыть]
