Текст книги "Исландский рыбак"
Автор книги: Пьер Лоти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
ПРОСТРАНСТВО ЖИЗНИ И СМЕРТИ ПЬЕРА ЛОТИ
Лоти – псевдоним французского писателя Луи Мари Жюльена Вио. Этим именем цветка, растущего на островах Океании, Лоти нарекли 25 января 1872 года грациозные фрейлины таитянской царицы Помаре. Высказывалось предположение, что «лота» – офранцуженное маорийское слово «роза».[62]62
См.: Serban N. Pierre Loti, sa vie et son oeuvre. P. 1924. P. 5.
[Закрыть] Позднее писатель увидел в нем аллегорию хрупкой и недолговечной красоты и одновременно – ключ к своей судьбе, творческой и человеческой.
Пьер Лоти родился 14 января 1850 года в протестантской семье на западе Франции, в городе Рошфор-сюр-Мер (департамент Приморская Шаранта). Его отец, уроженец Рошфора, старинного французского порта, двадцати одного года от роду влюбился в мадемуазель Надин Тексье, дочь чиновника морского ведомства (родословная которой восходила к мадам де Ментенон), да так серьезно, что перешел ради нее в протестантство. Словом, родители будущего писателя заключили брак по любви. С детства обласканный матерью, тетушкой Клер и старшей сестрой Мари, Жюльен и от большого мира ждал таких же бескорыстных излияний женской любви, нежности и преданности. И вместе с тем мир рисовался ему, потомку мореплавателей, безбрежным океаном – стихией не только манящей и завораживающей, но коварной и гибельной. В автобиографическом «Романе одного ребенка» Лоти поведает о первом, мистическом, опыте узнавания протеинового чудовища – моря: «Передо мной возникло что-то темное и шумящее, выступившее разом отовсюду и казавшееся бесконечным, – зыбкое пространство, вызвавшее смертельное головокружение…
Это могло быть только оно; ни минуты сомнения или удивления, что оно именно такое; я узнал его и затрепетал. Оно было темно-зеленого, почта черного цвета; оно казалось неустойчивым, коварным, всепоглощающим: оно металось и билось мрачно и злобно. Над ним простиралось небо ровного темно-серого цвета, как тяжелый плащ. […] Чтобы так узнать море, я должен был видеть его раньше…
С минуту мы стояли друг против друга, я – прикованный к нему. Несомненно, в эту первую встречу меня охватило неотвратимое предчувствие, что наступит день, когда оно заберет меня, несмотря на все колебания, на все попытки избежать уготованной мне участи…»
Дав Жюльену домашнее образование, включавшее латинский, английский, а позднее – греческий, родители отправили двенадцатилетнего мальчика в коллеж Рошфора, где он сразу же почувствовал себя одиноким и несчастным: с товарищами не сошелся, учился из-под палки (как ни странно, главные нарекания вызывали его школьные сочинения), читал медленно и вяло, потратив на фенелоновского «Телемаха» целое лето. Воспитанный в суровом протестантском духе (вечера в семье завершались чтением вслух Библии, а по утрам маленький Жюльен самостоятельно прочитывал несколько страниц Священного писания), он хотел поначалу стать пастором и миссионером, однако, познакомившись с философией Огюста Конта, которая в то время активно внедрялась в школьные программы, отказался от первоначального намерения. Позитивизм, неприятно поразив его своей сухостью, тем не менее «глубоко уязвил» его «христианский мистицизм», признается позднее Лоти в книге воспоминаний «Ранняя молодость».
Судьба напомнила о себе, как это нередко бывает, с неожиданной стороны. Двоюродный дедушка Жюльена, Анри Тайан, многие годы проживший на побережье Африки, разбередил душу внука рассказами об экзотических странах Африканского континента. В домашней библиотеке Лоти в Рошфоре сохранилась книга Э. Деллессера и П. А. Франка «Путешествие через два океана» (1848) с черно-белыми иллюстрациями, раскрашенными рукой Жюльена. В «Романе одного "ребенка» Лоти вспоминает о не покидавшем его страхе состариться, запутавшись, как большинство людей, в невидимой глазу паутине повседневности, в труде, пусть нужном и полезном, но монотонном и отупляющем, закрытом для озарений и творческих перерождений. «Боюсь, мне будет очень скучно, когда я вырасту».
Когда же старший брат Жюльена, судовой врач, стал присылать из Полинезии письма, а вернувшись из плавания, засыпал домашних сувенирами и рассказами об увиденном, Жюльен принял окончательное решение стать моряком. Подобно Рамунчо, герою одноименного романа Лоти, его часто охватывало «смутное желание чего-то иного», стремление «вырваться хоть на время за пределы своей страны», которую между тем он так любил, освободиться «от гнета однообразного и безысходного существования». Но и вырвавшемуся из плена европейской цивилизации Лоти («Женитьба Лоти») не дано было пережить обновления даже на Таити. В этом райском уголке земли он ощущает себя «посторонним», чуждым сказочной природе и непостижимой культуре: «Как ни ищи, ни лови, ни пытайся выразить – тщетно! Что-то так и остается неуловимым и непонятным…» Когда же приходит пора покинуть эти с таким трудом обжитые душою места, Лоти не в силах сдержать слез: он привязался к острову и его окрестностям, обрел в них вторую родину.
Так уже в отрочестве закладывались (или пробуждались?) дремавшие в наследственной, как сказал бы Марсель Пруст, памяти противоречия, рождавшие меланхолию – лейтмотив творчества писателя, всю жизнь ощущавшего себя изгнанником на родине, ссыльным на чужбине. Что неволило неоромантиков, этих духовных потомков Чайльд-Гарольда, в погоне за миражом абсолютной полноты бытия ненасытно вожделеть «невыразимого», и существовало ли на земном шаре место, где им дано было утолить испепелявшую их надежду?
писал Бодлер, находя-таки словесное выражение «нечеловеческой тоске», изматывавшей поколения французских писателей fin de siecle.[64]64
См.: Millword Keith G. L'oeuvre de Pierre Loti et l'esprit fin de siecle. P. 1955.
[Закрыть]
Но вернемся к биографии нашего героя. В 1866 году Жюльен отправляется в Париж, в Лицей Генриха IV, рассчитывая за год подготовиться экстерном для поступления в Высшее военно-морское училище в Бресте.
Столица не произвела на шестнадцатилетнего подростка того ошеломляющего впечатления, которое буквально выламывало судьбы героев Бальзака, Золя, Мопассана… Скорее, она неприятно поразила его шумом, толчеей и той изматывающей суетой, которой цивилизация опорочивает себя, изнуряя и опредмечивая человеческую жизнь, подменяя цель средством. Неоромантические настроения будущего писателя явно противопоставляли его традициям французского социально-психологического романа (от Мариво до Флобера). Вспоминая в «Цветах грусти» об этом периоде своей жизни, Лоти напишет: «От Парижа у меня сохранилось впечатление чего-то пошлого, тошнотворного, безнравственного. Многие воспевали эту жизнь; что же касается меня, то я так и не смог проникнуться поэзией мансард, гризеток и кофеен». 22 октября 1866 года шестнадцатилетний Жюльен пишет из Парижа старшей сестре Мари: «На мой взгляд, Париж вовсе не такой уж пленительный город, как это принято думать. Напротив, мне показалось, что он даже способствует уединению. […] На шумных, кишащих прохожими улицах ты никому не нужен и чувствуешь себя вольно, как в поле».
Третьего ноября 1867 года Жюльен поступает в военно-морское училище. Совершая первое в жизни плавание на учебном судне «Борда», он пишет Мари, сопоставляя два разнородных впечатления: «В Париже я томился от скуки замкнутых пространств, сдавленных бесконечными тоскливыми стенами, лесом крыш и печных труб. Здесь же может идти дождь, стоять самая пасмурная погода, самая беспросветная мгла – все равно ты окружен неоглядными просторами, бескрайним морем, небом и миром, способным вселить в сердце неизбывную радость».
В Париже он начинает веста дневник, который станет неразлучным спутником его жизни. До сих пор не изданный полностью из-за неслыханного объема (по свидетельству самого автора – не менее двухсот (sic!) томов), дневник позволял Жюльену фиксировать свои пока еще неясные интуиции. Неприязнь к истории, приводящей к вырождению культуры в цивилизацию (О. Шпенглер), все чаще прорывается в его размышлениях. 5 января 1869 года курсант военно-морского училища пишет из Бреста Мари: «Мир и общество отвратительны мне, хотя я и знаю их еще очень мало. Я испытываю приступы яростной ненависти к цивилизации и миру, который идет совсем не туда, куда мне хочется».
Первого октября 1869 года аспирантом 2-го класса (т. е. кандидатом к производству в офицеры) Жюльен Вио зачисляется в команду другого учебного судна под названием «Жан Барт» и на нем, не без приключений (на борту внезапно вспыхнула эпидемия оспы, вынудившая капитана ненадолго возвратиться в Брест), в ходе многомесячного плавания посещает Сиракузы, Смирну, Сирос, Порт-Саид, Мальту, Канарские острова; 18–20 мая 1870 года – Бразилию, Нью-Йорк (США), Галифакс (Канада).
Впечатления от первого знакомства с экзотическими странами вылились в роман «Матрос» (1893), где главный герой напоминает молодого Пьера Лоти. 31 июля 1870 года «Жан Барт» возвращается в Брест. На Европейском континенте уже две недели пылает франко-прусская война, и судно срочно направляется в Шербур. Команда сдает экзамены на звание аспирантов 1-го класса. 15 августа Лоти – аспирант 1-го класса корвета «Декрес». В не слишком лестной для него характеристике, подписанной капитаном «Жана Барта» Моттезом, говорится: «Избалованный ребенок, тщедушный, профессионально непригодный, артистическая натура». Эта характеристика не мешает, впрочем, Лоти принимать участие в военных действиях. По окончании войны он пересаживается на авизо «Водрёй» и 8 апреля 1871 года отплывает в Южную Америку, рассчитывая повидать Огненную Землю и Патагонию. 1 ноября Лоти – на фрегате «Флора», который 19 декабря берет курс на остров Пасхи, куда прибывает 3 января 1872 года. На Таити Лоти наконец-то вкушает счастье идиллической любви на лоне природы, вдали от ненавистной цивилизации в объятиях фрейлины таитянской царицы. Душевный опыт, приобретенный им на Таити, претворится в роман «Женитьба Лоти» (1880), вышедший первоначально под названием «Рараху». Этот роман обозначил едва ли не главную дилемму творчества писателя: любовь – смерть.
В декабре 1872 года Лоти возвращается во Францию, в Рошфор, повидать близких. 26 июня 1873 года ему присваивают звание лейтенанта, а в сентябре он отправляется в Сенегал. Экзотика поначалу завораживает его, однако вскоре в дневнике начинают мелькать слова «усталость», «скука», «тоска». 25 мая 1874 года Лоти отплывает в Дакар, а 1 сентября возвращается во Францию. На обратном пути он любезно делит свою офицерскую каюту с неким спаги по имени Жюльен, будущим Жаном Пейралем – героем «Романа одного спаги» (1881). История их взаимоотношений такова. В Дакаре Лоти сошелся с Фелицией Кумба, женой богатого откупщика. Эта креолка одновременно развлекалась со спаги – огромным малым, привлекавшим ее своей физической красотой. Однажды ночью спаги застал у Фелиции Пьера Лоти. Оскорбленный любовник направил офицеру короткий, вежливый, но решительный вызов на дуэль, назначив место встречи на кладбище Сорр, где покоились тела многих вспыльчивых дуэлянтов. Явившись на поединок, спаги неожиданно для себя разрыдался как младенец, и Лоти пришлось утешать незадачливого соперника. Дуэль не состоялась. На следующий день жестокая лихорадка свалила спаги на госпитальную койку, где он провел несколько недель между жизнью и смертью. Оправившись, спаги оказался не на высоте: он написал возлюбленной Лоти в Аннеси разоблачительное письмо, которым навсегда рассорил влюбленных.
В декабре 1874 года, в период стажировки в Жуанвилле, Лоти, в свою очередь, ввергается в тяжелейшую психическую депрессию. Нервное истощение не оставляет его до июля 1875 года. Он выстоял и вновь обрел вкус к жизни благодаря друзьям, нескольким парижским мидинеткам, но в первую очередь – самому себе, широко распахнув «двухстворчатую дверь навстречу молодости и счастью» («История одного бедного молодого офицера»). Лоти предписывает себе интенсивную физическую нагрузку с отягощениями, в результате которой ощутимо наращивает мускулатуру. Наступает пора его наивной гордости собой – обретенными мужскими достоинствами.
Тем временем обостряется обстановка на Балканах. Давние разногласия России и Австрии в этом важном стратегическом регионе, бездарное правление турецкой администрации, стремление балканских народов к независимости привели к политическому убийству французского и германского консулов. В 1876 году европейские государства направили в Турцию военные эскадры для обеспечения безопасности своих подданных. 16 мая 1876 года Лоти оказался в Салониках в день приведения в исполнение смертного приговора над шестерыми убийцами. Спустя несколько дней после казни, прогуливаясь по улицам города, он разглядел за зарешеченными окнами гарема пленительную головку зеленоглазой одалиски – Азиаде. Позднее в «Видении Востока» Лоти напишет: «Азиаде – имя турчанки, придуманное мною для того, чтобы не выдать настоящего, более благозвучного и нежного, которое я желал сохранить в тайне». Влюбленные, точь-в-точь как это описано в романе, в сопровождении охраны приплывали на свидание. Лоти пересаживался в лодку Азиаде, на дне которой они, покачиваясь на морских волнах, сплетались в объятиях. Вскоре Лоти переводят в Константинополь, но, к счастью, туда же с гаремом переезжает и Азиаде. Лоти самозабвенно играет роль турка, легко сходится с грузчиками, лодочниками – счастливый роман длится год, после чего наступает черед слезам, отчаянию, неизбежной разлуке. Впрочем, романная смерть Азиаде и гибель ее возлюбленного у стен Карса – дань литературным вкусам Лоти. Реальная Азиаде умерла не сразу. О ее поисках, предпринятых десять лет спустя, Лоти расскажет в «Видении Востока». Он обойдет город в поисках знакомых своего старого слуги Самуила, расспросит всех торговцев бабушами, а узнав о ее смерти, придет на кладбище и упадет, обливаясь слезами, на каменное надгробие.
Зиму Лоти проводит в Лорьяне, тоскуя по Востоку, по Азиаде, всецело пребывая во власти «глубокой и неисцелимой грусти» («История одного бедного молодого офицера»).
Первого апреля 1880 года он поднимается на борт броненосца «Фридланд», отплывающего в Алжир. Из Алжира путь его лежит назад – в Брест и Шербур. 9 сентября Лоти отправляется к берегам Далмации, посещает Герцеговину, Черногорию… Там, у маленькой деревушки, на берегу Адриатического моря, он встречает пасущую овец в национальном костюме женщин Герцеговины девушку – Паскуалу Иванович и переживает новую идиллическую любовь, пламень которой поддерживает мысль о неизбежной разлуке.
Двадцать четвертого февраля 1881 года Лоти присваивают звание капитан-лейтенанта. К этому времени он уже опубликовал роман «Женитьба Лоти» (1880) и работает над романом «Мой брат Ив» (1883), мало-помалу завоевывая репутацию многообещающего автора. К нему проявляют интерес Альфонс Доде, Александр Дюма-сын, Людовик Галеви, литературный критик Жюль Леметр.
В 1883 году Лоти отправляется с эскадрой в Тонкин, где 18–20 августа становится свидетелем бомбардировки форта Тхуан-Ан. Переболев в пути тяжелой простудой, он не принял непосредственного участия в боевых операциях, наблюдая за происходящим с палубы и довольствуясь рассказами возвращавшихся на корабль товарищей-очевидцев. Патриотически настроенный офицер честно поведал о сокрушительной мощи французского оружия в серии статей, опубликованных газетой «Фигаро». Однако случилось непредвиденное: описания кровавого разгрома аннамитов предстали, помимо воли автора, свидетельством такого чудовищного злодеяния, что многие английские и немецкие газеты перепечатали их в качестве обличений бесчеловечной политики французского империализма в Юго-Восточной Азии. Эти газетные публикации были использованы политиками как оружие против кровожадного правительства Жюля Ферри. 24 октября 1883 года глава Морского министерства вице-адмирал Пейрон объявил об отставке капитан-лейтенанта Луи (sic!) Вио. Журналисты не замедлили вступиться за невинную жертву, честного гражданина, возмущенного зверствами французской военщины. Оказавшись в нелепом положении, очеркист послал в «Фигаро» письмо с разъяснениями, которое так и не было опубликовано. Чем не эпизод из «Современной истории» Анатоля Франса? В поддержку Лоти выступили знавшие его командиры. Капитан Дюпон предложил поощрить капитан-лейтенанта Вио орденом Почетного легиона, который и был ему присужден 5 июля 1887 года.
Война в Тонкине закончилась 21 июня 1885 года, а 8 июля «Победоносный», на борту которого находился писатель, пришвартовался в порту Нагасаки. Лоти оказался на пороге нового любовного приключения – брака с «госпожой Хризантемой».
Двадцатого октября 1886 года, возвратившись из Японии, Лоти женился на Жанне-Бланш Франк де Ферьер, уроженке Бордо. Вскоре у него родился сын Самюэль, которому суждено будет стать опорой и усладой последних лет жизни литератора.
В самостоятельный эпизод жизни Лоти вылилась история его знакомства с румынской королевой Елизаветой, писавшей под псевдонимом Кармен Сильва. Прочитав посланный ей Лоти роман «Исландский рыбак», Елизавета пришла в восторг и пригласила автора в Бухарест. Впечатления от пребывания в Румынии и встреч с Кармен Сильвой, которая перевела на немецкий язык полюбившееся ей произведение, легли в основу книги «Изгнанница».
В 1889 году Лоти сопровождает в Африку Патнотра, нового посланника Франции в Танжере, а оттуда направляется в паломничество в Иерусалим.
С 1891 по 1893 год Лоти – капитан канонерки «Копье» на пограничной с Испанией реке Бидассоа. Ему поручено наблюдать за испанской границей. Он знакомится с бытом и нравами басков, играет в пелоту, сходится с молодыми контрабандистами, среди которых встречает, наверное, и Рамунчо. Там же неподалеку была приобретена похожая на маленькую крепость вилла в Андайе, где ему выпадет завершить свой жизненный путь.
В мае 1891 года Лоти избирают членом Французской академии; 20 апреля 1898 года ему присваивают звание капитана 2-го ранга, однако тут же увольняют по сокращению штатов. Объединившись с группой таких же пострадавших, Лоти подал жалобу в Государственный совет и был восстановлен в должности.
В начале 1900 года на борту броненосца «Грозный» он отправляется усмирять «беспорядки» в Китае («Последние дни Пекина»), затем 18 октября 1990-го снова оказывается в Нагасаки, Кобе, Иокогаме. Из этой экспедиции будут привезены материалы для романа «Третья молодость госпожи Сливы».
Четырнадцатого марта 1902 года Лоти возвращается во Францию, 10 сентября 1903 года – назначается капитаном «Ястреба» и вновь посещает Константинополь, где все прочитавшие «Азиаде» турчанки заочно влюблены в него и ждут с нетерпением, как национального героя. Но Лоти не оправдал их ожиданий, свою новую встречу с Турцией он описал в романе «Разочарованные» (1906). По возвращении из Константинополя, 2 августа 1906 года, Лоти становится капитаном 1-го ранга.
В 1907 году он вновь пускается в плавание, на сей раз – к египетским пирамидам. Затем – снова Турция. В Константинополе он тяжело заболел, медленно и трудно выздоравливал сначала в госпитале, затем в особняке своего друга – французского консула. «Последнее видение Востока» (1921) воссоздает состояние духа, охватившее больного писателя: «Из особняка я вижу, как близится конец лета, конец Востока, конец моей жизни; закат всего…»
Начало первой мировой войны застало писателя в Рошфоре. Облачившись в поношенную колониальную форму, он отправился на призывной пункт, мечтая пасть «единственной достойной смертью, не зловещей и не страшной». Вопреки ожиданиям, его направили в арсенал Рошфора. 18 августа 1914 года он посылает в Военное министерство письмо с просьбой поручить ему более ответственную должность. В ответ власти демобилизуют его, однако 1 февраля 1915 года призывают в штаб военного коменданта Парижа. Оттуда он неоднократно выезжает на передовые позиции и принимает участие в операциях до последнего дня войны. Те, кто видел Лоти в эти годы, вспоминают его изборожденное морщинами лицо и усталость, доходящую до изнеможения.
Последние годы жизни романист провел на своей вилле в Андайе. Вместе с сыном, недавно женившимся, он готовит к печати «Последнее видение Востока», работает над дневниками, рукописями вплоть до того дня, когда его разбивает паралич – несчастье, которого он всегда страшился больше всего на свете; наступает беспомощная, безнадежная старость. Смерть сразила Лоти 10 июня 1923 года в момент кажущегося улучшения. Франция устроила ему торжественные похороны. Тело писателя, члена Французской академии, капитана первого ранга, перевезли поездом до Бордо, а оттуда машиной до Рошфора.
То, что осталось от Лоти, покоится в Сен-Пьере, на острове Олерон, острове, где прошло его детство, где он был счастлив в своем самозабвенном ожидании беспредельного будущего.
Что же представляют собой романы Пьера Лоти? Чем он, морской офицер, заворожил своих современников, каким неясным, но властно требующим осознания чувствам нашел словесное выражение?
Для ответа на эта вопросы желательно иметь представление о его эстетических вкусах и литературных симпатиях, любимых писателях, поэтах, художниках. Увы, достоверных данных об этой стороне жизни Лоти почта нет.
По свидетельству ближайших родственников, в юности Жюльен отдавал явное предпочтение Шатобриану, в первую очередь его «Натчезам» – поэме в прозе о североамериканских индейцах, написанной под влиянием руссоизма. Важный ориентир! Шатобриан – отец (Белинский) и сахем (Т. Готье) французского, да и не только французского, а всего западноевропейского романтизма – дважды знаменательная для Лоти фигура. Во-первых, Шатобриан эскапист, не столько противопоставивший природу цивилизации, сколько впервые изобразивший наработанную культурой полноту и действительную утонченность душевной жизни. Во-вторых, что, может быть, еще важнее, он певец «беспредметных страстей» (du vague des passions), испытывающий на прочность все почитавшиеся бесспорными ценности европейской цивилизации (от греко-римской до современной английской, и по сей день вкушающей плоды «славной революции»).
Лоти восхищался Эдмоном Гонкуром, был лично знаком с ним (Жюль к тому времени уже умер). Дружил и переписывался с Альфонсом Доде, чрезвычайно высоко ценил его книги: «Письма с моей мельницы» и «Короли в изгнании». Но любимым писателем был Гюстав Флобер, а роман «Саламбо» – настольной книгой. Иными словами, Лоти интуитивно впитывал все, полемически противопоставлявшееся цивилизации, все, что будет подхвачено и развито литературой XX века. Когда, как уже говорилось, в мае 1891 года членом Французской академии был избран Пьер Лоти, а не Эмиль Золя, академики, отдавшие предпочтение Лоти, обозначили своим выбором не только собственное понимание будущего французской литературы, но и стремление сориентировать ее развитие в желательном для них направлении. В свою очередь, меданцы – писатели из ближайшего окружения Золя – увидели в новоиспеченном академике едва ли не своего злейшего врага.
Лоти не был одинок в своих неоромантических привязанностях. Его эстетика, обогащаясь и усложняясь открытиями парнасцев и символистов, прерафаэлитов и виталистов, поднимает на более высокий уровень руссоистскую антиномию природы и культуры. Его творчество неявно проникается мотивами, подсказанными Шопенгауэром и Ницше, вписывается, хотя и с известными оговорками, в контекст романов Дж. Конрада и Р. Л. Стивенсона, К. Гамсуна и Дж. Лондона.
В жанровом отношении многотомное наследие Лоти располагается на границе вымысла и документальности. С одной стороны, книги путешествий, дневники, мемуары Лоти тяготеют к вымыслу. С другой стороны, романы написаны в декларативно документальной, автобиографической манере. И вымысел и документальность ориентированы не столько на события, сколько на воссоздание производимого ими впечатления. «Все очарование, которым, казалось бы, наделен внешний мир, заключено в нас самих, исходит от нас, – писал Лоти в «Истории одного ребенка». – Это мы творим его – разумеется, для самих себя – и воспринимаем лишь его отражение». Исходным материалом для писателя всегда служило его собственное переживание; этого он никогда не скрывал, напротив, при случае всегда подчеркивал. Так, в предисловии к «Книге сострадания и смерти» (1890) он заметил: «В этой книге моего» я «еще больше, чем во всем, до сих пор мною написанном». И действительно, здесь Лоти предстает едва ли не предшественником Марселя Пруста, передоверяя свое объективирующее сознание логике бессознательного, разрушающей традиционный «реалистический» роман. Он выявляет новые взаимоотношения между эмпирической реальностью, бессознательным и посредствующим между ними сознанием, интересуется их специфическим взаимодействием. В главе «Мертвое прошлое» герой, совсем как у Пруста, сидя у окна, вдыхает запах жасмина, и вместе с запахом в нем пробуждается необыкновенно живой ряд не воспоминаний, нет, а фантазий: что и как могло произойти тут, на этом месте, лет 60–70 тому назад? «Вдруг из близлежащих садов до меня донесся запах жасмина, и я подумал о прошлом… совсем недавнем прошлом. И вот благодаря темноте напряг всю свою волю, воображая, что настоящего нет, что мир помолодел на шестьдесят – восемьдесят лет». Герой видит свою бабушку, со всеми психологическими приметами ее времени, ее истекшей молодости.
Ретроспективная и проспективная диахрония позволяют автобиографическому герою Лоти переживать прошлое и будущее как сиюминутную реальность. Не в этом ли состояла высшая эстетическая цель писателя, видевшего в искусстве, аполлоническом начале, возможность иллюзорного торжества над смертью?
А вот тот же герой на экскурсии в Аяччо – доме-музее Наполеона I. Внимание экскурсанта привлекает, в частности, портрет матери Наполеона – и в воображении возникает образ собственной матери, непрерывная смена впечатлений выливается в своего рода «поток сознания». Затем внимание ослабевает, источник ассоциативных образов иссякает: «От усталости внимание вдруг рассеивается в результате слишком напряженной сосредоточенности на одном сюжете. Я продолжаю осматривать дом Наполеона, но думаю уже о другом, обо всем сразу и ни о чем конкретно, совершенно безучастно».
Импрессионизм эпистолярно-мемуарно-дневникового сказа Лоти осложнен внутренней диалогичностью: рассудочный Лоти, знающий о безжалостном Хроносе, пожирателе собственных детей, о тщете человеческих притязаний, подавляет своими аргументами эмпирического Лоти, страстно привязанного к жизни, дорожащего ею, ждущего от нее убедительных разоблачительных откровений. Поэтому по форме его романы тяготеют к дневнику, поскольку дневниковая сиюминутность осмысления прожитого поглощает и подчиняет себе более обобщающие формы дискурса: письма, мемуары, исповеди.
В «Азиаде» дневники Лоти представляет читателям англичанин Пламкетт, реальная, между прочим, фигура – исторический персонаж. Прием предуведомления – старый, ведущий свою родословную еще с XVIII века, но надежный, мотивирующий документальность проникновенно-доверительного слова рассказчика. Это слово противостоит обобщающему слову бальзаковской эпопеи, осмысляющей героя не как самодостаточного индивида, а как часть социального механизма, приводимого в движение совокупностью отдельных волений, каждое из которых, в свою очередь, бессознательно осуществляет анонимную волю общественного целого. Герой Лоти решительно не желает связывать себя, ни тем более объективировать, преходящими ценностями: «Я ненавижу все условности, все общественные обязанности, придуманные в странах Запада», – в сердцах восклицает «лейтенант английского флота» Пьер Лоти. Не связанный «условностями» предрассудков, привязанностей, долга, герой бежит от них в дальние страны, где государственность или еще не вполне сложилась, или находится в стадии становления, как, например, в Турции. 27-летний Лоти «Азиаде» – добровольный изгнанник. Его дневник – исповедь сына конца века. В письме к Уильяму Брауну он излагает свое кредо «имморалиста» ницшеанско-бергсонианского типа: «Бога нет, морали нет, ничего из того, что нас учили уважать, не существует; есть только жизнь, она проходит, и логично требовать от нее максимум радостей, которые она может дать в ожидании ужасного финала, имя которому – смерть. […] Я открою вам душу, обозначу символ веры: я взял за правило всегда делать то, что мне хочется, наперекор всякой морали, всяким правилам общежития. Я не верю ничему и никому, не люблю никого и ничего, у меня нет ни веры, ни надежды».
Интерес героя Лоти, этический и познавательный, лежит по ту сторону ценностной ориентации европейца. Путешествуя, он пытается вписаться в архитектонически организованное пространство экзотических стран, осознать себя, обновляющегося и возрождающегося, в окружении пагод, мечетей, минаретов, хижин на сваях, коралловых рифов, мараэ – могил древних таитянских вождей, разноцветных бумажных фонариков и зонтиков, соломенных плащей, карликовых деревьев и гигантских цветов. Привилегированное положение путешественника-иностранца позволяет герою вновь открыть реальность жизни как бытия, а не быта, бытия, свободного от императива формальной этики, преднаходимых целей, традиций, уклада, предначертанности, судьбы. Новизна психоделических переживаний расширяет его сознание, пробуждает заснувшее чувство причастности большому миру. Они, эти переживания, напоминают о себе безумным счастьем проливного дождя в прокаленной зноем Сахаре, ужасом разрушительного смерча, сокрушительного шторма, кровопролитного сражения, блаженством тени и благоуханием садов.
Цель путешествия в том, чтобы отдаваться бытию, становиться самим бытием, постигая его в беспечности, когда не тяготит душу необходимость даже в ее высшем проявлении – побуждении к творчеству. Ценностный мир героя Лоти – мир сосредоточенной на себе праздности, которая одна только позволяет проникнуться вкусом и содержанием жизни, а следовательно, ответить на вопрос: что есть человек? Меланхоличный герой Лоти как бы не живет в общепринятом смысле и в то же время живет более интенсивной, более насыщенной жизнью, чем его европейские собратья. Благодаря своей чуждости он видит быт остраненно, а следовательно, проникается его тайной, сокрытой от невидящего взора обыденности.
Такой быт не унижает, не обезличивает, не умерщвляет душу, подобно жалкому провинциальному быту рассказов Гофмана, Флобера, Чехова. Взгляд путешественника, «остраняя» вещи, оживляет их, преобразует в раритеты и курьезы, наполняет ими временной поток. Весомость и значимость каждому мгновенью придают вычурные прически нубийских женщин, религиозные празднества, экзотические блюда национальной кухни, роскошь базарной снеди, садовой и огородной. Театрализованное пространство населено актерами: башибузуками, дервишами, муэдзинами, бонзами, рикшами, мусме – «куколками с этажерки», носящими экзотические имена цветов и фруктов: Жасмин, Хризантема, Слива…
