Текст книги "Эшби"
Автор книги: Пьер Гийота
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
(В Латинском квартале спуск к Сене – опасная дорожка для юношей, влюбленных в прекрасных недотрог. Многие из них останавливаются на ступеньках у моста Сен-Мишель, ведущих к воде. Самые смелые спускаются под мост; деревья и яркие речные трамвайчики создают там трогательную и нежную атмосферу Луна-парка, и вот уже голова недоступной лежит на плече счастливца.)
Каждый вечер я откладывал эту прогулку на завтра. С Дональбайном мы говорили только о ней, он тоже был влюблен в одну девушку, готовящуюся к поступлению на факультет Искусств. Аурелиану она надоела, он как будто обрадовался, когда я сказал, что люблю ее, и даже пожелал мне удачи. Она часто заходила ко мне; стоило только позвонить – и она сразу выбегала мне навстречу.
Аурелиан не виделся с ней, он как раз ухлестывал за Клод; мне кажется, она стала-таки его любовницей.
Я пока оставался девственником.
В кино, когда она шла впереди меня на место, я легонько подталкивал ее за плечи, но стоило нам усесться, я сразу складывал руки на колени.
Иногда я склонялся к ней, облокотившись на подлокотник ее кресла.
Она сидела прямо, мне не составило бы труда взять ее за руку, обнять за плечи, она сама склонялась к моим невидимым ласкам.
У молодых людей, влюбленных по-настоящему, воображение порой отвергает действие. Воображение предшествует действию, делая его бесполезным.
***ЖЮЛЬЕН
Дядя Роже, художник, живший надо мной, часто рассказывал мне о своем брате Себастьяне и о Роже; почти каждый вечер он приходит ко мне и играет на гитаре; он много путешествовал, много любил:
Голос исходит из его глотки, как из древесного дупла.
Однажды вечером Роже присел с нами рядом.
В свой черед он взял гитару:
От жизни я жду только жизни —
Я б жизнь проскакал на коне!
Я написал его верхом на коне на фоне бурного моря.
***НИНА
Он вошел в мастерскую со своим портфельчиком в руке, я отложила в сторону кисть и вышла к нему.
Он посмотрел на вывеску, которую я малевала: «Парижская ярмарка» и нашел ее красивой.
Умываясь над синей фаянсовой раковиной, я подумала, что сегодня он, быть может, решится.
Мы перебежали бульвар Эдгар-Кине перед мотороллером Аурелиана.
– Хочешь, навестим его? – спросил он.
Я не хотела, откуда у него возникла эта дурацкая мысль? Он играет с огнем.
Мы сели, как обычно в «Кюжа», я пила шоколад, писала письма, он пил пиво и читал «Монд».
Я дала ему посмотреть фотографии – мои, Аурелиана, друзей и подружек; «весьма фотогеничен» – сказал он, просмотрев одну из фотографий Аурелиана.
Наши ноги соприкоснулись под столом, мы посмотрели друг на друга так, как смотрят после первого поцелуя, первого объятия – прямо в глаза, с легкой улыбкой и задорным блеском во взгляде.
Он показал мне свои фотографии.
Мы вышли, он проводил меня до метро.
По нервному возбуждению, ощущавшемуся в его словах, я поняла, что он хочет произнести что-то важное, и приготовилась его слушать.
На станции Распай он попросил меня проехать с ним до Денфер-Рошро.
Вечер был чудесный: солнце позолотило верхушки деревьев, над Сеной порхали голуби, Роже взял меня за руку.
На эскалаторе я рассказывала ему о своей учебе в колледже, он прижался ко мне, я стояла, опершись на поручень, поставив ногу на верхнюю ступеньку, наши лица почти соприкасались.
Я говорила, чтобы дать ему время подумать еще, но вот мы спустились в переход, ему надо пересаживаться, мы расстались.
Может быть, навсегда.
Он попрощался со мной, спросил, смогу ли я завтра подождать его у входа в ателье, он говорил, что это ему очень важно, я ответила «может быть» и повернулась к нему спиной.
Он рассеяно смотрел мне вслед, мне было горько оттого, что я так сильно его люблю и стыдно оттого, что он выбрал именно меня.
***РОЖЕ
Я знал, что она шлюха, то приключение в гостинице открыло мне ее жадную чувственность, неутолимый голод к любовным похождениям.
Но я не судил ее за это, я любил ее тело, ее голос, искренность речи и движений. Когда она долго что-то рассказывала, в ее голосе прорезался легкий английский акцент – в детстве она три года прожила в Англии. Эта интонация приводила меня в восторг, при ее появлении я весь краснел и дрожал – может быть, из-за этого разговор всегда вела она.
Потом я совершенно уверился в ее любви ко мне и ни на секунду не допускал, что она может встречаться с Аурелианом.
Я, не поцеловавший ее ни разу, воображал, что она принадлежит мне, что моя страстная любовь к ней и те жалкие доказательства ответной любви, которую она мне предлагала, достаточны для того, чтобы она оставалась мне верна, чтобы из ее памяти стерлись слишком свежие воспоминания о связи с Аурелианом.
В своем ослеплении страстью я приписывал Нине чувства, похожие на те, которые я испытывал к ней, и такую же, как у меня, яростную невинность.
Я был разочарован, и больно разочарован.
Однажды вечером я застал ее в комнате Аурелиана; со мной был один корсиканский товарищ, с которым я договорился встретиться.
Как и в первый раз, мне открыл Аурелиан, Нина сидела в тени, на поспешно застеленной кровати; причесываясь, она обратила ко мне блестящий под пышными ресницами взгляд, потом провела ладонью по ложбинке между набухшими грудями и повернулась к зеркалу.
Аурелиан улыбнулся.
– Мы говорили о разных серьезных вещах…
– Ну, да… и о каких же?
– О родителях, о жизни, о смерти…
Уж не знаю, что я там ответил – я почти сразу бросился вниз по лестнице, с трудом сдерживая крик.
Аурелиан с моим корсиканским другом бежали за мной по бульвару, но я запрыгнул в автобус; стоя на тротуаре, они махали мне руками. Подошедшая Нина уткнулась лицом в плечо Аурелиана.
Я доехал до Бастилии, на карусели опустилась ночь; я люблю эту пеструю толпу хулиганов, проституток, старых торговцев, я люблю огни каруселей, визг тормозов, запах ванили, ароматные клубы пара, поднимающиеся над вафельницей.
Я шел от карусели к карусели, толстые шлюхи с растрепанными волосами толкали меня под локти, я любил их всех, я шел, мои мысли путались, поглощались одна другой.
Что ж, она вернулась к Аурелиану, снова полюбила его, ей надоело мое молчание, моя скромность, мое тело, тело, столь желанное ею той мартовской ночью и так и оставшееся недоступным.
А может быть, она до сих пор любила меня – и я упрекал себя в трусости и наивности.
Я не обижался на нее, я никогда на нее не обижался.
Не спеша, я побрел к Сене, для меня все было потеряно.
***БАБУШКА
Он не сел за стол, а бродил в одиночку с тарелкой по парку, он загорел, в его голосе появились грубоватые нотки.
Потом он пришел ко мне на открытую веранду, где уже вились ночные бабочки.
Он взял с полки книгу, «Плеяды» Гобено, и читал до одиннадцати часов.
Я поднялась к себе в девять; я смотрела на него, читающего, в окно, за освещенным лампой стеклом; как я любила его, раскачивающегося на стуле в благоухании ночи!
Он уже лег, а я все стояла у окна, я не могла ни спать, ни читать, я слышала, как он вошел в свою комнату, как сбросил одежду на пол.
Я была счастлива снова ощущать его рядом, я казалась себе сильнее, словно его дух, его мощь вошли в меня; и еще мне казалось, что он нуждается во мне, в этом доме, в детских воспоминаниях.
Он ничего не сказал о Нине, но по его взгляду, по тону его последних писем я поняла, что история их любви закончилась печально.
***РОЖЕ
Я понемногу стал забывать ее, но лицо каждой случайно встреченной девушки напоминало ее лицо, такое нежное, каждый взгляд напоминал ее взгляд, такой страстный, каждый голос – ее голос, такой чистый и ласковый.
Яхта была достроена, в сентябре мы отплыли в Ирландию. Август я провел в Бретани, с мадмуазель Фулальба. Я люблю море, Бретань – ходишь почти голым, песок на ногах, на щеках, идешь, куда захочешь, возвращаешься в любое время.
Там, словно нарисованные, неся корабли и туманы, впадают в море реки моего детства.
Я читал «Доминика» [3]3
Роман Эжена Фроментена (1862).
[Закрыть], ощущая в себе прилив сил, вспоминая о школьном приятеле Фреди, о днях нашей юности, безвозвратно ушедших, но оставивших в памяти яркие воспоминания.
Я читал сцену последней встречи Доминика и Мадлен, пляж был пустынен, начинался прилив.
На краю утеса, возвышавшегося над моей головой, появилась светловолосая девушка в зеленом купальнике.
Пробежав по каменному уступу, она спрыгнула на песок.
Заметив меня издалека, она застыла на фоне камней и прибоя, ее волосы, как языки пламени, развевались над ее головой.
– Вы купаетесь? – крикнула она мне.
Я был в купальнике, но вообще-то было прохладно.
– …мама запретила мне плавать одной!
И вот она, сжав колени, стоит рядом со мной, смахивая ладонью со лба прядь волос.
– Вы меня не помните?
Нет, я ее не помнил; должно быть, я вырос рядом с ней в этой стране каникул, ведь раньше мы приезжали сюда каждый год; но с тех пор, как я повзрослел, я больше не встречал ее.
Даже когда она назвала мне свое имя и указала дом, в котором живет, я не вспомнил ее.
– Но вы, по крайней мере, искупаетесь со мной?
– Хоть я и не смог вас вспомнить, я готов с вами искупаться; правда, вода мне все же кажется холодноватой.
– Больше всего я люблю купаться на закате, когда солнечные лучи скользят над волнами.
– Да, да, в это время кажется, что они исходят из морских глубин.
– Вы ведь поэт, я знаю, ведь правда, это красиво – подводное солнце вечера, – ну так вы идете?
Мы вошли в море, или, лучше сказать, мы спустились в море, как в долину; она нырнула первая, я оставался стоять по грудь в воде, скрестив руки.
– Вода – как бархат! Вперед! Смелее! У вас дурацкий вид! Теперь уж вам придется искупаться! – кричала она, размахивая руками.
Я пошел глубже в воду, вращая руками, как мельница; водоросли и тяжесть воды мешали мне, я решил нырнуть.
Я поплыл рядом с ней, она перевернулась на спину и, слегка шевеля руками и ногами, предалась созерцанию сумеречного неба.
Ее светлые волосы, как тонкие щупальца, развевались вокруг ее головы в слегка подсвеченной воде.
Она все больше походила на утопленницу.
– Вы уже были влюблены, – сказала она после долгого молчания, когда мы, выйдя из воды, легли на песок в сырых смятых купальниках.
Ее голос сделался вкрадчивым, мягким.
– Да нет, с чего вы взяли?
– Потому что… ну, не знаю, просто вы мне кажетесь таким умным, наверняка вы уже влюблялись, ну, скажите, а вас любили?
– Может быть, не знаю, и потом, мне это не интересно, оставляю этот вопрос на ваше рассмотрение, девушки лучше, чем парни, разбираются в таких делах.
– Вы не очень-то любезны, и все же спасибо за то, что искупались со мной, а как насчет завтра?..
– Не знаю, может быть…
– Вы мне кажетесь очень робким… я живу в «Бернардьере» с мамой… итак, до завтра, может быть, спокойной вам ночи, а что вы собираетесь делать сейчас?
Она говорила беспрерывно, мы обменялись рукопожатием перед оградой ее дома, ее мать в саду срезала цветы синеголовника.
Я встречался с Патрицией сначала по вечерам на пляже, потом в полдень, а потом и с утра.
Мы с ней долго гуляли вдоль берега или по полям, она рассказывала мне о своем детстве, о ссорах с матерью, с войны оставшейся вдовой.
Все девушки похожи, она влюбилась в меня до безумия, она желала меня; она захочет отдать мне свое прекрасное тело, я ее оттолкну, она меня забудет.
И все же она мне нравилась, я с радостью обнял бы ее, но боялся, что из этого поцелуя вырастет очередная иллюзия любви.
И все же однажды вечером вид ее покрытого каплями тела в опасной близости смутил меня более, чем обычно, я внезапно обнял ее и сжал ее ладонь.
И тут же ее веки захлопнулись, как у куклы.
***ЖЮЛЬЕН
Часто мы любим в любимом одну лишь любовь.
Вот уже месяц, как мы живем в замке Мазелибранд, расположенном в ущелье Рубион.
Вот уже месяц беспрерывно льет дождь, замок возвышается над рекой и черными скалами; внизу – небольшой пляж из грубого песка, заросший по краям тростником; папа целыми днями пишет роман о старом, когда-то нашумевшем, уголовном деле: два молодых парня пришили своего приятеля-еврея; я рисую и пишу «Дни Мазелибранда», девочки купаются, мама читает, сидя в шезлонге на лужайке. Аньес, наша бонна, слушает по радио Ива Монтана, Жак – «Кончерто» Бойэлдьо.
Я получил письмо от Нины:
«Я теперь рядом с вами, в Шомарже, там у нас домик. Если сможешь, приезжай, нет ли у тебя известий от Роже?»
Однажды утром я увидел их с Аурелианом, идущих по лужайке; от неожиданности я выронил кисть.
Мама поднялась и пошла к ним навстречу.
Желтые листья, налетевшие с окрестных лип, сплошным ковром укрыли лужайку, говорю это без всякого романтизма, просто начинается осень, конец каникулам.
Аурелиан, недавно вернувшийся из Греции, снова дома, вот он шагает под руку с Ниной, раб еще больше, чем прежде.
1961
ЭШБИ
Клоду Бонкопену
ПРОЛОГ
Вы, как и я, проезжали Джефферсон и мчались на бешеной скорости среди спящих лугов к замку леди Друзиллы, днем или ночью, на более или менее бешеной скорости – под стать тому времени, когда вам было пятнадцать лет; вы подставляли свое нежное лицо дню или ночи, царившим над сонными лугами, – как жаждала леди Друзилла этих наших лиц, как она впивала их, когда мы приближались к ней со всей испуганной нежностью нашего возраста.
Мы приближались к вам как к спящим лугам, с которых срываются грузные птицы, заставляя учащенно биться сердце – и биение их крыльев похоже на биение сердец.
Лицо над шторкой, натянутой за стеклом, шофер и машина зачарованы пейзажем; из свежести луговых излучин, где стоя умирают под топорами смешанные леса Хулера – каштаны, буки, сосны, башни и орифламмы, из тишины, плавно идущей по мощеной камнями аллее, из улыбок каменных истуканов, выглядывающих из расцвеченной лучами воды, из молчания тенистых мысов рождается предчувствие вашего лица и вашего голоса.
Вы, как и я, пересекли Нормандию, Ла-Манш, Кент, сели в полуденный поезд на Кингс-Кросс; вы встретили море в семь часов вечера, когда берег, прильнувший к воде, темнеет, точно прекрасный смуглый лик.
Для вас, как и для меня, фигура Джонсона в красной ливрее появилась из тени и умножилась в зеркалах маленького вокзала – та же фигура в красной ливрее для каждого.
Что-то вздрогнуло внутри вас, неясная тоска сдавила вам горло, когда вы приблизились к замку. Вы провели пальцами по волосам, и вечер, приглашенный движением вашей ладони, вошел в вашу голову.
Лорд Эшби появлялся, чаще всего в сапогах, в начале главной аллеи. Машина тормозила у буков, в этот миг мы могли, протянув руку к живой изгороди, сорвать пригоршню ягод ежевики, хрустящих на зубах от пыли и солнца, и почувствовать резкий запах животных, шумно дышащих с той стороны. Лорд Эшби, плотно сжав губы и пальцы, стоя неподвижно между деревьями, смахивал мух и ос с бледного лба. Потом он протягивал нам руку и спрашивал: «Ну, Дон, ну, Роджер, ну, Филипп?» зычным, но глохнущим без отклика во внезапно оголившейся и замершей природе голосом.
Тогда, в этой унылой тишине, раздавались шаги.
«Я не шла к вам навстречу. Вы меня не искали. Я не писала, не говорила ни слова, но все-таки вы здесь. В пять часов пополудни увидела зеленый автомобиль, движущийся по аллее Эшби. Я знала, что вы, дрожа, выходите из машины, у вас пересохло в горле, сердце колотится, ваши руки и лица пахнут листьями. Вы меня не искали, я не пряталась. Странное счастье, родившееся с зарей, толкало меня по главной лестнице, поднимало на террасу. Оттуда, с высоты, я видела, как вы идете бок о бок с Ангусом, я предощущала дорожный запах, пот ваших рук, я готовилась вас любить. Я помню все войны.
Высокие тополя склонились над берегами Эшби. В детстве я мечтала держать всю округу на ладони, проводить пальцем между домиками деревни, гладить деревья и поля. Великанша, но не людоедка.
Вы не искали меня, я повернула голову, убрала руку с перил и спустилась, опасаясь вспышек ваших лиц и ваших голосов, нескромности ваших взглядов и жестов. Вы уже подходили к лебедям. Вы вздрагивали, услышав, как я шагнула на последнюю ступеньку лестницы. Я была видением. Лебеди, завидев меня, хлопали крыльями, превращаясь в белое облако в углу пруда».
Теперь мы видели ее, уже взволнованную своей высокомерной поступью и покачиванием своих бедер. Леди Друзилла, белый лебедь. Глядя на блестящий затылок лорда Эшби, она, улыбаясь, подходила к нам, прожорливое, сильное насекомое.
Замок Эшби ничем не отличался от других замков Нортумберленда. Он удивлял нас и в то же время раздражал. В нем были запретные, заколоченные наглухо комнаты, мимо которых в жаркий праздный полдень мы проходили, боясь обернуться.
Мои двоюродные братья, помните Эшби. Белая рука леди Друзиллы покоится на руке лорда Эшби. На растущем близ окна дереве кричит сова. Мой язык застрял между зубьев серебряной вилки.
Они говорят, но мы не слышим слов – лишь шум роящихся ос.
Детство Ангуса и Друзиллы
Она овладела этим замком, этим лесом, она овладела мной. «Ангус, – сказала она мне, – пойдем сейчас же осматривать ваши земли, и покупайте теперь только зеленые машины». Она вышла из моих снов и стояла теперь передо мной.
Я Ангус, лорд Эшби.
Пляж в Линдисферне, 1938 год. Меня называли Алешей. Я никогда больше не возвращался в тот дом из стекла, где ткани и листья стремились ко мне прикоснуться, где ветер переворачивал страницы моей книги, когда я читал, лежа в постели, дом окутывающий и удушающий – снаружи и внутри.
На натертом паркете веранды мы вместе лепили фигурки наших предков и наши лица. Зеленая ладонь мадмуазель Фулальба ложилась на наши плечи и уводила к предписанным удовольствиям. Мы жили среди множества респектабельных людей, казавшихся мертвецами.
…этим утром над морем льет дождь. Я вижу во сне окружающие меня белые камни, среди которых невозможно летать; меня будит не мадмуазель Фулальба, а Друзилла, она опускает кончик ракетки на мою руку. Я открываю глаза, вижу Друзиллу, бегущую к двери, дождь и туман в зарослях тамариска. «Друзилла, приходи ко мне после тенниса». Она останавливается перед окном (струи дождя искажают, разрывают ветви и стволы), вся белая, я словно вижу ее впервые. «Нет, я не хочу купаться». Порыв ветра пригибает ветви тамариска и задирает ее короткую юбочку. Я голый лежу под простыней. К чему эти камни и это желание летать? Простыня жжет мою кожу. «Приходи ко мне после тенниса». Она не отвечает. Я не хочу прикасаться к ней, она бежит к двери, к морю. Эта смешная фланель… Я взрываюсь под слишком короткой одеждой. Что-то прорастает во мне, как ядовитый цветок, как горькое растение.
С пляжа Линдесферна море неразличимо. Друзилла плывет за стеной тумана. Я вслед за ней ныряю в туман, и море становится женщиной. В море мы как в постели. С тобой – мужчина, со мной – женщина, море в одно утро смыло с нас наше детство. Я больше не вернулся в этот дом из стекла.
Мадмуазель Фулальба царила повсюду. Ее серый, бесплотный, как отпечаток в камне, силуэт прорисовывался на стенах, прорастал среди тростника, дрожал на воде бассейнов и прудов. Отец и мать боялись ее: мать потому, что боялась всего на свете, отец – потому, что считал ее дьяволом. Мадмуазель Фулальба была ирландкой. Ее брат, хищник, соблазнитель и развратник, оттяпал у нее ее сказочное наследство. Он выгнал ее из дома. Перебравшись в Шотландию, она побиралась по деревням графа Ангуса, моего отца, потом, в один теплый осенний вечер, подошла к решетке нашего парка. Поскольку она была уродлива, отец не побоялся приставить ее ко мне гувернанткой.
Свой чепец она снимала лишь ночью. Маленький черный чепец с черными же шариками и вуалеткой, скрывавшей ее глаза. Я ее ненавидел, но это был единственный человек, которого я когда-либо боялся.
К Друзилле она была безразлична. Меня же, поскольку я ей сопротивлялся, она упорно пыталась сломать, считая меня исчадием ада; она никогда не прикасалась ко мне и даже приближалась с опаской, словно опасаясь обжечься.
Друзилла жила в Эшби с восьми лет. Ее родители погибли при пожаре в их замке. На ее руке остался маленький след от ожога. Моя мать сочла своей обязанностью приютить ее. Она показала мне ее на следующее после пожара утро. «Это твоя маленькая кузина Друзилла, постарайся развлечь ее, только не разводи огня». Когда я прижал Друзиллу к себе, из тени вышла мадмуазель Фулальба. Она прошла перед нами с усмешкой на блестящих губах. «Она злая, – пробормотал я на ушко Друзилле, – но она умирает от желания ласкать меня». Мои губы с ее ушка переместились на ее затылок, но мягким движением ладони (словно хотела смахнуть с лица муху) она отодвинула мою щеку от своей. Мы стояли, прислонившись к двери комнаты Венеры, обширного, холодного и голого помещения, где Тесс, моя старшая сестра, умершая в пятнадцать лет от загадочного потрясения, закрывалась со мной, чтобы рассказать о ночах, проведенных с юными конюхами, о поцелуях и ласках, сжигавших ее до рассвета.
Мы переименовали комнату Венеры в Пылающую комнату. На бледно-голубой стене между окнами висел написанный пастелью портрет красивой девушки в голубом с коротко остриженными волосами и черными глазами – умершей в 1820 году в возрасте девятнадцати лет моей прабабушки по материнской линии Иви-Дезир; летним вечером 1815 года она, направив подзорную трубу в сторону Портсмута, увидела мечущегося по палубе «Беллерофонта» плененного Наполеона. Она обожала императора, каждый вечер молилась за него, организовала движение в его защиту и развесила его портреты в комнатах прислуги. Когда в Англию пришло первое, ложное известие о смерти императора, она приказала отслужить молебен, одела всех домашних в траур, закрылась в комнате Венеры и начала писать большую поэму о жизни и смерти героя; три месяца спустя она умерла с пером в руке.
С этого первого объятия Друзилла стала моим единственным другом, моей сообщницей. Уже на следующий день после ее прибытия я смог поцеловать ее. Три года мы не видели ни души. Ни один мальчик, ни одна девочка не приезжали в замок. Дети фермеров смотрели на нас сквозь решетку, мадмуазель Фулальба отгоняла их. Отец выходил из своей библиотеки лишь по вечерам. Мать проводила дни в бесконечных жалобах, вызовах слуг, в тканье ковров, которые она никогда не заканчивала и которые мы с Друзиллой, развлекаясь, кромсали по ночам; Друзилла в короткой юбочке и я в коротких штанишках стояли рядом на скрипучем полу коридора, она старательно, с упорством опытной стервы, протыкала неоконченный ковер, я держал ее за руку. Войдя в раж от этой работы, мы бросались в объятия друг друга и так, обнявшись, поднимались к дверям наших комнат… Я никогда не любил мою мать, она боялась всего, кроме самой себя. Отца я совсем не знал: он писал и переписывал в альбомы, которые прятал за книжными полками, наставления для грядущих поколений. Он обращался ко мне только для того, чтобы я позвал его лакея – что я частенько намеренно забывал сделать.
Мои глаза, душа, все мои силы принадлежали Друзилле. Мы никогда не разлучались. Иногда сила моей любви к ней пугала меня. Когда Друзилла покидала меня на минуту, чтобы покопаться в шкафу или посмотреться в зеркало, я встречал ее вновь с бешено колотящимся сердцем. Тогда ее улыбка причиняла мне боль, еще большую боль я испытывал, улыбаясь в ответ.
Уже давно я мог ласкать ее, не опасаясь напугать или вызвать ее гнев, не опасаясь, что она будет вырываться или заболеет. Она слишком скучала, чтобы отказать мне в удовольствии. Я обрел своего демона, я верил в нее больше, чем в себя. Мне являлись видения прекрасных женщин, с наступлением ночи зажатых в ладонях темных дворов, прекрасных женщин, пятящихся к хранящим дневное тепло стенам домов. Я набрасывался на них, ветер вздымал пыль с мощеного камнем двора к нашим губам, все женщины города стонали, но я был царем.
В тринадцать лет моя жизнь виделась мне красной, с филигранным клеймом Сатаны. Я часто кричал об этом мадмуазель Фулальба; тогда она убегала в сад, и бронзовые булавки, которыми она закалывала волосы, высекали искры из стен. Все прятались, кони, сбросив седоков, скакали в поля. Мать вжимала Друзиллу в свой кринолин, отец закрывал на два оборота ключа дверь своей библиотеки. Я оставался один в ярко освещенной комнате; стены, мебель, картины бледнели и расплывались, теряя форму, я сам переставал отбрасывать тень. Зубы мои стучали, ветер хлопал ставнями, шевелил белые призраки комнаты, мой живот сжигало пламя, края оконных стекол индевели, и я прижимался к ним губами. Тогда все снова оживало, мадмуазель Фулальба вылезала из кустов, Друзилла – из кринолина моей матери, отец – из своей библиотеки.
Я вовсе не одержим, я непринужденно элегичен.
Когда Друзилла раздевалась передо мной, я весь дрожал, она дрожала тоже, я не помнил уже, кто она, как ее зовут, сколько ей лет. «Почему бы тебе тоже не раздеться? – спрашивала она. – Ты боишься?» Я смотрел на нее, не двигаясь. Втолкнув ее в ад, я оставлял ее одну за порогом. Вначале я даже развлекался, выбрасывая ее одежду из окна комнаты Венеры и закрывая ее там одну, голую. Тогда я приникал глазом к замочной скважине и смотрел, как она плачет посреди комнаты, прижав одну ладонь ко лбу, другую – к животу, потом подходит к окну, кружева портьеры касаются ее бедер и плеч, тут она заворачивается в ткань и воспроизводит танцевальное па.
Чуть позже эта уловка стала прелюдией к игре. Но однажды мадмуазель Фулальба застукала меня у двери Пылающей комнаты: Друзилла, ощущая себя желанной, похотливо прильнула к двери, так, что я чувствовал запах ее нагретого солнцем тела.
Мадмуазель Фулальба положила свою всегда холодную ладонь на мой затылок. Я закричал: «Не трогайте меня! Вы знаете, что вы мне омерзительны!» Она не ответила, и я выпрямился перед ней. «Вам только тринадцать лет, но вы уже сущий демон, – ее губы дрожали, кровь прилила к ее щекам, – да, да, демон, демон!» Она приказала отдать ей ключ от комнаты. За дверью Друзилла запела шотландскую колыбельную. «Дайте сюда этот ключ!» Из главной галереи, носящей имя Аполлона, доносился шум деревьев, похожий на шум воды. «Вы никогда не получите его, Фулальба!» Тогда она схватила меня за руку и запустила ладонь в карман моих серых фланелевых штанов. «Не трогайте меня, не трогайте меня! Как вам не стыдно?» Громко смеясь, я оттолкнул ее к стене; отцепившись от меня, она упала на мраморный пол. Когда я наклонился над ее лицом, она дернула шеей и одна из ее заколок расцарапала мне щеку. Друзилла замолчала, и мой смех угас. Мадмуазель Фулальба медленно поднялась и пошла прочь по галерее. Я открыл дверь. Друзилла, лежа на полу, напевала колыбельную, раскинув руки и ноги, обернув вокруг бедер оторванный от портьеры кусок ткани. Я подбежал и склонился над ней. Она улыбнулась, обхватила мою голову ладонями, поднесла ее к своим губам и стала слизывать с моей щеки кровь. Ее рот был красен, как хищная анемона.
Мы презирали гостей моей матери, богомолок и богомольцев, которые, дозволяй им это закон, с радостью секли бы своих слуг. Мы подкладывали усыпленных хлороформом больших пауков под шитые золотом скатерти, втыкали гвозди острием вверх в сиденья кресел, бросали жаб под столы. Через окошко в замковой башне мы наблюдали за прибытием гостей. Когда они выходили из авто, мы швыряли в них комья грязи, посыпали мукой, передразнивали их голоса. Мадмуазель Фулальба затыкала уши, мать падала в обморок, гости, отряхивая волосы, гримасничали, пытаясь изобразить улыбки. Придя в себя, мать робко выражала свое недовольство Фулальба, та поднималась, чтобы помыть нас и переодеть к обеду. Гвозди благополучно втыкались в праздные зады, жабы забирались на ступни, пауки лопались под скатертью. Мы с Друзиллой оставались безучастными. Раненные, дрожащие от испуга, с трудом сдерживая позывы рвоты, друзья моей матери заводили старую песню об ужасных новых нравах и временах, о вреде уравнения классов, разговоры, под которые бесстрастные слуги молча меняли блюда. Отец молчал, улыбался домашним, размышляя о библиотеке и своем прерванном труде.
