Текст книги "Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Он и пастор поклонились друг другу. Пожав друг другу руку, они констатировали, что оба принадлежат к шотландской масонской ложе.

– Well, – произнес старик. – Брат масон. Досточтимый Джемини Гуинетт, не так ли?

– Он самый, – ответил пастор. – А предо мною, без сомнения, уважаемый Ригдон Пратт?

– Он самый, – сказал мормон.

И он затянулся из своей трубки.

– Прекрасное имя Джемини. Книга Судей. Часть вторая. Стихи 14 и 15: «И повиновались дети Израиля Эглону, царю Моабскому, в течение восемнадцати лет; после этого обратились они к Господу, который воздвиг им пастыря по имени Аод, сына Гера, сына Джемини, который обеими руками работал, как правою рукою».

Он раскатисто рассмеялся.

– Well, – дорогой мой господин Гуинетт, вы тоже обоими руками работаете, как правой рукою?

– Сударь, – сказал немного сбитый с толку Гуинетт, – благоволите ознакомиться с этим.

И он вытащил из «Прощания Адольфа Моно» желтый листок.

– Знаю, знаю, – сказал, отталкивая бумагу, Пратт. – Я сам подписал ее. Можете себе представить, что я ее знаю. Пожалуйста, Нефтали, сделай мне удовольствие, убирайся отсюда и ступай на свой пост. Я отсюда вижу, как корова направляется к нам в капусту.

Мальчишка убежал.

– Вы находитесь здесь у крестьян, сударь, или, правильнее, мой брат. Позвольте мне так называть вас, как мне дает на это право рукопожатие, которым мы обменялись. Вы находитесь у бедных крестьян. Вы курите?

– Никогда в жизни, – ответил Гуинетт, отталкивая протянутый ему кисет с табаком.

– Повторяю: у очень бедных крестьян. Но у людей с сердцем. Ваша комната готова, а также ваше место за нашим скромным столом. Если в один прекрасный день вы будете иметь доступ к президенту Бьюкенену, вам не придется жаловаться ему на гостеприимство Ригдона Пратта.

Он сложил руки в виде рупора.

– Сара! – позвал он.

В доме ничто не шевельнулось.

– Чертова девка! – пробурчал епископ. – Ее никогда нет там, где она должна быть. Простите ее, брат мой. Молодость. Ноэми! Ноэми! Подите, пожалуйста, на минуту сюда.

Маленькая пугливая женщина в черном тотчас же вынырнула на пороге двери.

– Миссис Пратт номер третий, – представил ее епископ. – Сделайте мне удовольствие, дорогая Ноэми, проводите господина пастора в приготовленную для него комнату. Через час мы будем есть, брат мой. Ведь решено, что вы завтракаете с нами?

– Благодарю вас, – сказал Гуинетт.

Дом не был роскошно отделан, но велик, хорошо проветриваем и содержался поразительно чисто. Комната пастора выходила на луга, покато спускавшиеся к Иордану. Под окнами спокойно паслись красивые коровы.

Миссис Пратт номер третий показала ему шкаф, полный надушенных полевыми травами белых простынь, салфеток; показала рукомойник и чернильницу на столике на одной ножке. Потом она осторожно открыла маленький, скрытый в стене, шкаф. Там на фаянсовом подносе виднелась бутылка, прикрытая стаканом.

– Виски, – шепнула она.

И заперла шкафчик.

«Какая дура! – подумал Гуинетт. – Я сам все это нашел бы... А! вот мой чемодан».

Миссис Пратт помогла ему вынуть оттуда его скромный багаж: несколько книг, немного белья и черный парадный сюртук. Потом она покинула его.

Оставшись один, Гуинетт более подробно исследовал местность. Приятен был вид огромной кровати посреди комнаты. Она, как и окно, была затянута ситцевыми в красных цветочках занавесками. Запах свежего, высушенного на солнце сена проникал в комнату.

На стене висел портрет Иосифа Смита в форме генерала милиции в Науву. На этажерке лежало несколько нравоучительных книг, английский перевод песен Беранже, затем «Путешествие в Икарию» Кабе.

Выпив полстакана виски, пастор быстро привел себя в порядок, пригладил роскошные черные кудри, о которых он, казалось, особенно заботился. Затем придвинул к столику у окна большое кресло и сел, держа перед собою на столе раскрытым «Прощание Адольфа Моно».

Скоро в дверь постучали. Это снова была миссис Пратт номер три.

Он последовал за ней в первый этаж, в столовую.

На пороге он остановился и отвесил поклон.

– Приблизьтесь, брат мой, – закричал ему Ригдон Пратт, уже сидевший в кресле, в виде кафедры, у конца огромного стола. – Вот ваше место, против меня, вон там. Позвольте представить вам мою маленькую семью. Наш гость, досточтимый Джемини Гуинетт.

И он начал называть, указывая одного за другим, всех сидевших за столом.

– Миссис Пратт номер второй, Гертруда; миссис Пратт номер третий, Ноэми, которую вы уже знаете; миссис Пратт номер пятый, Миранда. Очень прошу простить миссис Пратт номер четвертый и миссис Пратт номер шестой, они в детской присматривают за малютками: к столу у нас допускаются дети, только начиная с восьми лет. Очень сожалею также, что не могу представить вам миссис Пратт номер первый – Господь в прошлом году призвал ее к себе. Она смотрит на нас с высоты. А вот моя дочь, мое старшее дитя, Сара Пратт. На нее возложена обязанность следить, чтобы у вас было все, что нужно. Сара, дочь моя, поздоровайся.

Сара поклонилась, не подымая глаз.

– Не представляю вам остальных, – сказал Ригдон Пратт. – Вы видите, их четырнадцать, начиная с Абимелека, которому семнадцать лет и которого мы скоро женим на одной из дочерей Брайама Юнга, до Сусанны, которой недавно минуло восемь лет. Четырнадцать, не считая, конечно, Сары. Но Сара – дама. Она занимает здесь место своей покойной матери. Уже дама. Да, ну же улыбнись, Сара!

Сара не шевельнулась. Она даже подчеркнула свой угрюмый вид.

«Ну, – подумал пастор, не перестававший украдкой разглядывать ее, – девица эта живет, по-видимому, своей головою и, вероятно, как хочет, вертит этой старой скотиной, Ригдоном Праттом».

Патриарх продолжал свое перечисление.

– Не хватает шестерых маленьких, которым еще нет восьми лет от роду, как я имел уже честь доложить вам. Потом нет еще десятерых старших, которые уже вылетели из гнезда. Один из них лейтенант в федеральной армии. Другой в Париже, секретарем у господина Эдгара Кине, бывшего народного представителя. Остальные пристроились в окрестностях Соленого Озера.

Миссис Пратт номер два поставила на стол огромное блюдо, на котором было рагу из бобов с ветчиной.

– Первое блюдо, – сказал Ригдон Пратт. – Второе блюдо – форель из озера Ута. И все. Ах! Это потому, видите ли, что вы здесь у бедных крестьян. Вам нельзя будет капризничать.

– Я не привык капризничать, – сухо ответил пастор.

– И вина, конечно, нет, – прибавил епископ. – Ни вина, ни алкоголя. Как прекрасно сказал Джозеф Смит: «Крепкие напитки и ликеры не для брюха...» Миранда, – сказал он, обращаясь к миссис Пратт номер пятый, – следите, пожалуйста, за Урием. Он только что уронил кусочек рагу на свои воскресные штанишки. Должен также с сожалением констатировать, что у Вооза нет салфетки. И подумать, – сказал он, подымая руки к небу, – что нам в вину ставят многоженство. Я беру вас в свидетели, брат мой: вот у меня пять жен, а все ли у меня идет как следует?

– Вопрос не в том, – сказал Гуинетт.

– Да, – продолжал епископ, – подумать только, что всюду: в Вашингтоне, в Сан-Луи, в Индианаполисе – всюду нас обвиняют, что мы ведем роскошную и развратную жизнь, жизнь фарисеев и саддукеев. А вот вы, брат мой, можете констатировать: бедные, очень бедные люди. И еще сегодня – воскресенье. А вот завтра к завтраку, предупреждаю вас, будет только одно блюдо. По крайней мере, если вы захотите...

– Повторяю вам, не беспокойтесь обо мне, – сказал, выведенный из терпения, Гуинетт. – Вы мне напомнили, впрочем, что завтра я не буду иметь чести присутствовать у вас за завтраком. Я получил приглашение.

– А! – сказал мормон. – Вы, без сомнения, приглашены к его превосходительству губернатору Каммингу?

– Нет, – ответил Гуинетт. – Я приглашен к миссис Ли. Вы, может быть, знаете ее?

Так как в разговоре он не терял из виду Сары, он уловил еле заметное дрожание век молодой девушки.

«Эге, – подумал он, – кажется, я нашел средство привлечь ее внимание».

Он повторил.

– Вы знаете миссис Ли?

– Ну, понятно, – сказал Ригдон Пратт. – Все в Соленом Озере знают миссис Ли, владелицу самой красивой виллы. О, хорошо, что вы будете завтракать у миссис Ли, тогда я за вас не беспокоюсь. Она богата, очень богата.

– А! – сказал пастор.

– Она в большой дружбе с губернатором Каммингом и с генералом Джонстоном. Не далее как вчера, она обедала с ними.

– А! – сказал все более и более заинтересованный Гуинетт.

– Она богата, чрезвычайно богата. Мы, мы бедные люди, в поте лица добывающие хлеб свой. Она...

– Она? – спросил Гуинетт.

Ему показалось, что он замечает блеск зависти во взгляде мормона. Он круто повернул разговор в другую сторону.

– Вы, – сказал он своим прекрасным голосом, которому умел придавать такую убедительность, – вы во всяком случае честные люди. Благодаря знакомству с вами, я уже изменил наскоро составленное мнение о многих вещах: мне просто не терпится, хочется прославить ваши достоинства, и я это сделаю, как только представится случай.

В особенности не терпелось ему остаться поскорее одному в своей комнате; он хотел толком разобраться в некоторых мыслях.

«К черту солдат и воскресное богослужение! – сказал он самому себе. – У меня есть получше чем заняться. Пусть эти дурни сами читают Библию! Если они в ней что-нибудь поймут, тем лучше для них».

Все послеобеденное время он не двигался с места. Часов в шесть к нему постучали.

Вошла Сара Пратт. Он этому не удивился сверх меры. Тем не менее он инстинктивным жестом хотел спрятать стоявший на столе рядом с «Прощанием Адольфо Моно» стакан с виски.

Она презрительно улыбнулась.

– Если она стоит там, так это для того, чтобы ее выпили, – сказала Сара, указывая на стоявшую под столом бутылку.

«О! – подумал пастор, – с ней надо играть в открытую». Тем не менее он считал, что должен сказать какой-нибудь комплимент. Он искал.

– Не нужно ли вам чего-нибудь? – спросила молодая девушка. – Мы обедаем в восемь часов. Мне поручили предупредить вас об этом.

Ему показалось, что он нашел, наконец, нужную фразу.

– Благодарю вас, мисс Сара. Но какое на вас очаровательное платье! Позвольте мне поздравить вас с этим. Оно замечательно идет к вам.

– Вы находите? – сухо сказала молодая девушка.

На Саре Пратт было черное очень простенькое платьице с кружевом у рукавов и у выреза на шее.

– Нахожу, – сказал Гуинетт.

– Платье это носила уже миссис Ли, ваша завтрашняя хозяйка, – сказала она. – Миссис Ли часто дает мне свои старые платья. Мой отец сказал вам: мы бедные люди.

– Хорошо! – пробормотал сконфуженный Гуинетт. – К черту любезности!

И непосредственно, в качестве ловкого тактика, он решил превратить свое поражение в успех.

– Простите меня, – сказал он своим прекрасным, глубоким голосом.

И взял ее за руку.

Она не отняла ее. Казалось, она была где-то далеко. Он придумал вернуть ее на землю почтительным поцелуем в белую руку.

Она взглянула с насмешливым изумлением, но не оттолкнула его.

– Итак, миссис Ли не уезжает на этих днях? – спросила она.

– Не знаю, – пробормотал он. – Да что мне за дело до миссис Ли!

Продолжение этого рассказа покажет, что, говоря таким образом, он был неискренен только наполовину.

– Вы ошибаетесь, – сказала Сара, – и вы поймете это, как только увидите ее. Она совсем по-другому хороша, чем я, знаете ли. Я не говорю об ее состоянии, – вещь, которая тоже может увлечь много возвышенных душ.

Гуинетт прикусил губу.

– До свидания, – сказала она.

И направилась к двери.

Внезапное смятение овладело духом Гуинетта. Его волнение перед этой худенькой девушкой росло, росло и вдруг стало беспредельным. Не была ли она его сестрой? Не была ли она повторением его самого? Все неприятности, которые он перенес в качестве бедного студента, его религиозные огорчения, его сомнения, его плохо сдерживаемая ненависть, его разочарования, его, наконец, мрачное самолюбие – все это, чувствовал он, толпилось и под этим маленьким девичьим лбом, чисто-начисто отполированным, под этими блестящими прядями, под этими опущенными ресницами, под этим узким корсажем, где, вероятно, ускоренно билось неистовое сердце.

– Сара! – позвал он. – Сара!

Она остановилась и высокомерно взглянула на него.

– Сара! Мисс Сара! Простите меня. Ах! Что вы здесь делаете?

– Где? – спросила она.

– Здесь. В этой стране?

– Я не понимаю, – холодно сказала она.

– В этой стране, сестра моя. Фу, какое отвращение! Евангелие все сделало, чтобы окончательно и определенно установить достоинство женщины. А что здесь сделали из этого? Я оплакиваю вас, сестра моя, оплакиваю вашу судьбу.

Она засмеялась сухим смешком.

– Кажется, я поняла вас, – сказала она. – Но не беспокойтесь так обо мне. Я буду свободной, пока буду желать этого. Даже выйдя замуж за мормона, я останусь свободной. Умная женщина всегда будет впереди несчастных, составляющих гарем ее супруга. Она сумеет превратить их в образцовых и дешево стоящих служанок. Что касается остального – и она презрительно улыбнулась, – лучше согласовать право и действительность без всякого лицемерия. Но есть подробности, о которых не след говорить молодой девушке.

Она подошла к книжному шкафчику.

– Я не хочу учить вас катехизису, – высокомерно сказала она. – Но ведь вы начали. Мне противно, когда человек, может быть, умный, повторяет глупости.

Она взяла брошюру с полки и протянула ее ему. Он машинально прочел заглавие.

– «Defence of Polygamy by a Lady of Utah»[2]2
  «Защита полигамии дамой из Ута».


[Закрыть], – сказала Сара Пратт. – Прекрасно, защита многоженства. Та, кто написала это, не дура и не сумасшедшая. Это моя кузина, Белинда Пратт, умнейшая особа. В ее брошюре вы найдете массу побудительных причин, по которым разумная женщина может желать установления многоженства.

– Прочту, даю вам слово, – сказал Гуинетт. – Мы должны все читать.

– Сойдем, – сказала она. – Нас будут ждать.

На пороге они оба одновременно остановились.

– Сара, – шепнул Гуинетт.

Она держала руку на щеколде. Она была бледна и взглянула на него горестно-вопросительным взглядом.

– Сестра моя Сара – ведь вы позволите, чтобы я называл вас Сарою, – не правда ли?

Он дрожал. Он разом платил выкуп за все поддельные волнения.

– Что вы? – спросила она.

– Разрешите вы мне поцеловать вас? – умоляюще спросил он.

Она совершенно просто подставила ему свой лоб.

Глава четвертая

Отец д’Экзиль проснулся в понедельник утром в очень веселом расположении духа. Часов в девять он, с улыбкой на устах, видел, как уехали кататься верхом Аннабель и Рэтледж. Около одиннадцати часов он слышал, как они вернулись. Около полудня он стал обнаруживать некоторые признаки нетерпения.

«Еще, пожалуй, это животное надует меня!» – ворчал он.

Но несколько страниц «Слов Верующего», которые он прочел, чтобы подавить свою нервность и попасть на случай в тон, только усилили его беспокойство.

В четверть первого беспокойство его исчезло.

Кориолан вошел в его комнату.

– Внизу ожидает господина аббата господин священник в сюртуке.

– А! – сказал патер, – вот очаровательный человек, и притом человек слова! Куда ты дел его?

– Я провел их в столовую.

– Сейчас иду туда.

Как люди, заранее собирающиеся на поезд, опаздывают, так опоздал и он. Прошло добрых две минуты, пока он придумывал фразу, которою иезуит может сердечно приветствовать методистского пастора.

Наконец он спустился вниз. С утра он не выходил сегодня, и на ногах у него были еще его старые мягкие фетровые туфли.

«Эге-ге!» – пробормотал он, придя в столовую и остановившись на пороге двери, противоположной той, через которую ввели туда преподобного.

Тот стоял к нему спиною. Он был весь в черном и стоял у буфета. Отец д’Экзиль видел, как он брал в руки одно за другим то кофейник, то серебряный судок, то компотник из позолоченного серебра, как он взвешивал их в руке, разглядывал, поворачивал, словно для того чтобы увидеть штемпель.

– Здравствуйте, дорогой господин Гуинетт, – сказал иезуит.

Тот не вздрогнул. Степенно поставил он на буфет компотник, последнее, что он разглядывал.

– Здравствуйте, господин аббат.

– Вы, кажется, очень интересуетесь ювелирными изделиями, – любезно сказал отец д’Экзиль.

– Мой дед, – ответил пастор, – имя которого я ношу, был ювелиром в Балтиморе. Я очень мало смыслю в золоте и серебре. Достаточно, однако, чтобы знать, что это вещи очень высокой ценности. Какая жалость, господин аббат, какая жалость!

Он снова взял компотник в руки.

– В этой вот излишней посудине серебра столько, что на него могла бы два года существовать честная семья. Нет! Богатые или очень виновны, или очень легкомысленны.

– О! – весело сказал отец д’Экзиль, – подумаем и о тех, кто делает эту излишнюю посуду. Наверное, на скромный барыш вашего дедушки, вырученный им от продажи нескольких ком-потников в этом роде, вы получили образование, другой предмет роскоши, которым и пользуетесь во славу Господа нашего.

– Мой дед, сударь, умер бедняком, – сухо ответил Гуинетт.

Он снисходительно поклонился: в комнату вошла Аннабель. Иезуит представил их друг другу.

– Пойдем, посидим под верандой, хотите? – спросила молодая женщина.

Все вышли, она впереди. Пастор окинул ее быстрым взглядом, удивившим отца д’Экзиля. Он улыбнулся. Взгляд Гуинетта выражал восхищение, и иезуит почувствовал себя как бы польщенным этим.

На террасе курил Рэтледж. Он должен был ожидать появления преподобного, и тем не менее покраснел и со смущением пожал покровительственно протянутую ему руку.

– Получили ли вы письмо от миссис Рэтледж, вашей матушки? – осведомился пастор.

– Вчера я получил письмо, – уклончиво ответил молодой человек.

– И от мисс Маргарет, вашей сестрицы?

– И от нее получил письмо, – сказал Рэтледж.

И не без поспешности он заговорил о другом.

Еще не сели за стол, а уже все чувствовали себя очень неловко. Отец д’Экзиль с удовольствием констатировал, что нисколько не ошибся в этом отношении насчет способностей своего гостя.

«Она скучает, – говорил он самому себе, глядя на Аннабель. – А как она сердита на своего хорошенького лейтенантика за то, что он, как девчонка, оробел при этой скуфье. Ах! она не кончила...»

Отец д’Экзиль был неумолим. Едва подали первое блюдо, как он завел разговор об Эмерсоне. У него была двойная цель: прежде всего вывести из терпения Аннабель, не переносившую всего, что близко ли, далеко ли напоминало проповедь, а затем – отомстить Гуинетту за маленький перевес, который тот имел над ним накануне, на берегу Иордана, когда они спорили об Игнатии, о Франциске-Ксаверии и о Бобадилле.

Он в полной мере достиг того, чего хотел. Перед удивленным и все одобрявшим Гуинеттом он прочел целую лекцию о «Доверься самому себе» опасного американского мистика. Он закончил сравнением с Фенелоном и восторженно процитировал обаятельный отрывок:

«Что могли бы сказать мне Кальвин или Сведенборг, когда я весь горю чистой любовью и проникнут глубоким смирением? Основанная на авторитете вера – это уже не вера... Откуда же этот культ прошлого? Века – это заговорщики, воюющие с величием и здоровьем души. Человек не смеет сказать: „я думаю, я знаю“, но приводит слова какого-нибудь святого или мудреца.

В присутствии былинки или распускающейся розы он чувствует смущение. Розы, растущие у меня под окном, мало заботятся о древних розах, даже самых прекрасных; они суть то, что они суть; сегодня они живут в присутствии Бога...»

– По существу я мог бы сделать некоторые оговорки, – заключил он, – но форма прямо волшебная!

– И я могу сделать кое-какие оговорки; конечно, не те же, – сказал Гуинетт. – Вы знаете какие, лейтенант Рэтледж?

Офицер вздрогнул. И знаком показал, что не знает.

– Как, – с огорчением сказал Гуинетт, – вы не помните этой цитаты из Эмерсона? А между тем ее именно я взял как тему, когда полтора года назад произнес, по просьбе вашей матушки, речь в день рождения мисс Реджины Сполдинг.

Рэтледж покраснел, как пион.

– А кстати, – сказал преподобный, – я забыл, и извиняюсь в этом, спросить вас про мисс Сполдинг. Надеюсь, там все благополучно?

– Да, благополучно, – пробормотал несчастный.

– Какая это обворожительная особа! – продолжал пастор.

– А кто же это, мисс Реджина Сполдинг? – равнодушно спросила Аннабель, пившая маленькими глотками смородиновку.

– Это невеста лейтенанта Рэтледжа, – просто ответил Гуинетт.

Наступило молчание. По темной комнате взад и вперед летали тяжелые золотистые пчелы.

«О, молодец! – радостно сказал самому себе отец д’Экзиль. – Нет, ты не обманул меня. Если бы ты знал, как я люблю тебя за твою неумолимую прямоту, с которой ты залезаешь ногами в блюда».

Ему не о чем было больше заботиться. Ему оставалось только следить, как скачками катилась с вершины горы огромная скала.

– Вы не знаете мисс Сполдинг, миссис Ли? – спросил пастор.

– Каким образом я могу знать ее? – отвечала Аннабель, рассмеявшись. – Ведь я не из Чикаго.

– Лейтенант мог показать вам ее карточку; она у него в чемодане.

– Он не оказал мне даже чести рассказать о ней, – продолжая смеяться, сказала Аннабель. – Не правда ли, лейтенант?

– Я... – начал уничтоженный Рэтледж.

– Но эту забывчивость можно легко исправить, не правда ли? Принесите мне ее портрет.

– Простите, если я... – пробормотал он.

– Что? – высокомерно произнесла она. – Я должна два раза просить вас об одном и том же?

Он вышел и скоро вернулся с дагерротипом в руке, на котором была изображена со склоненной головкой англосаксонская красавица.

– Очень хороша, много характера в лице, – небрежно сказала Аннабель. – А когда назначена свадьба?

– После окончания кампании, – сказал Гуинетт. – Разве не жалость смотреть, как политика оттягивает заключение союза между такими двумя совершенными молодыми людьми!

– Ну, как вам нравится мой гость? – невинно спросил отец д’Экзиль, когда простились Гуинетт и Рэтледж, вместе отправлявшиеся в американский лагерь.

– Ваш гость... – сказала она.

И расхохоталась нервным смехом.

– Вы спрашиваете, как он мне нравится. Я нахожу его гнусным и зловещим, зловещим и гнусным.

У иезуита был сокрушенный вид.

– Вас это удивляет?

– Меня это стесняет, – сказал он. – Я совершенно ошибся насчет ваших чувств к нему, и только что позволил себе...

– Что вы себе позволили?

– Пригласить его прийти завтра.

– Пригласите его на завтра, на послезавтра, пригласите его обедать, завтракать, спать, если вам это нравится, – сказала Аннабель. – Прошу вас помнить только об одном: в воскресенье я уезжаю, вот и все.

– Не беспокойтесь, – опуская голову, сказал отец Филипп.

Они вошли в дом.

– Что делает здесь эта ваза? – сказала Аннабель, остановившись у чудной китайской вазы, стоявшей на маленьком столике. – Роза!

Прибежала горничная.

– Почему ваза эта не уложена?

– Она была уложена, госпожа, – сказала, ворочая испуганными глазами, негритянка. – Но она была в том чемодане, который госпожа приказала раскрыть.

– В настоящее время один только ящик не раскрыт, – сказал иезуит.

Аннабель прикусила губу.

– Достаточно. В пятницу вечером все это должно быть уложено. Вы тоже не забывайте, – сказала она, обращаясь к Розе и Кориолану, – что в воскресенье вечером, через пять дней, мы уезжаем из города Соленого Озера.

И с этим она оставила их. Снова показалась она только в обеденный час, и после обеда сейчас же удалилась в свою комнату. За столом она рта не раскрывала. Рэтледж не знал, куда ему деваться. Как только Аннабель ушла, иезуит сжалился над бедным молодым человеком и предложил ему сыграть партию в шахматы, на что тот согласился, глядя на него добрыми, печальными и благодарными глазами.

Пастор явился на следующий день и еще на следующий. Аннабель снова стала веселой и беззаботной. На Рэтледжа она еле обращала внимание, кидая на него время от времени насмешливые взгляды, сводившие молодого человека с ума. Отец Филипп плавал в блаженстве.

В этот вечер, приходившийся в среду, 30 июня, Аннабель настояла на том, чтобы пастор остался к обеду (а отъезд ее по-прежнему был назначен на воскресенье, 4 июня). Дело шло о том, чтобы закончить партию в вист. После обеда, во время которого лейтенант кидал на нее умоляющие и преданные взоры, Аннабель, ставшая в виду перспективы скорого ее отъезда до крайности нервной и капризной, вдруг заявила, что вист ей надоел. Она выразила желание познакомиться с главными событиями жизни пастора, выказавшего себя во время обеда с особенно блестящей стороны. Он заставил себя немного попросить и затем согласился.

– Вы меня просите, сударыня, чтобы я воскресил перед вами воспоминания о невыразимых страданиях, – начал он.

И, приняв простую, но заученную позу, он преподнес им длинную, поучительную, монотонную, как роман сестер Бронте, историю. Нет ничего, что более портило бы единство рассказа, чем такого рода отступления: для истории детства и молодости преподобного Гуинетта там уже места не оставалось. Рассказ этот произвел на Аннабель, по-видимому, довольно благоприятное впечатление.

– Он очень интересен, – несколько раз шепнула она на ухо отцу д’Экзилю.

– А разве я не говорил вам этого? – отвечал иезуит. Замечания Аннабель вызывали его из сладкой дремоты, в которую его мало-помалу погружали длинные пассажи его коллеги.

Заключение этой речи привлекло внимание даже безутешного Рэтледжа, и, когда пастор закончил, он приподнялся, чтобы проститься.

– Мы проводим вас до дому, – быстро сказала Аннабель.

Она накинула темную мантилью на свои прекрасные белокурые волосы. Они вышли. На улице она взяла отца д’Экзиля под правую руку и пастора под левую. Впереди шагал, грустным силуэтом в лунном свете, лейтенант.

Была теплая ночь, небо было бледно-голубое. Справа и слева между ивами бежали ручейки, журчание которых становилось явственнее при каждом подъеме или спуске дороги. А временами слышался звучный смех Аннабель.

Так подошли они к утопавшему в темноте жилищу Ригдона Пратта.

– Посмотрите-ка! – сказала Аннабель. – Вас ждут.

Гуинетт так поражен был этим известием, что забыл фразу, которую обдумывал в течение получаса и которою желал, по особым соображениям, проститься с миссис Ли.

Входная дверь была заперта только на щеколду. Он беспрепятственно вошел в комнату. Во время своего рассказа он несколько раз опоражнивал стакан, который Аннабель каждый раз доливала. Подымаясь по темной лестнице, он почувствовал это.

На площадке лестницы он распознал свою комнату, которая выделялась желтой полоской внизу двери. С бьющимся сердцем толкнул он дверь.

– Вы, – пробормотал он, – вы!

У маленького столика сидела Сара Пратт; гладкий лоб ее освещался лампою. Она читала. Она подняла голову.

– Извините меня, – сказал Гуинетт. – Если бы я знал...

– Вам не в чем извиняться, – ответила она. – Вы не могли знать, что я буду ждать вас.

Он все стоял на пороге, изумленный, с круглой шляпою в руке.

– Заприте дверь, – сказала она. – Снимите пальто и сядьте. Вы, конечно, понимаете, что если я жду вас до такого позднего часа, значит, я имею сообщить вам нечто очень важное.

Он повиновался. Когда он подошел к ней, она быстро шепнула ему одну фразу.

Он задрожал. Лицо его помертвело.

– Уже! – простонал он.

– Да.

– Но ведь это не предвиделось, не предвиделось так скоро!

– Это так, – сказала она, – через два дня.

– Как узнали вы это?

Она пожала плечами.

– Разве вы забыли, что Ригдон Пратт секретарь комиссии по расквартированию войск. Отец сейчас только вернулся от Брайама Юнга, который узнал новость от губернатора Камминга. Решение это держат пока в тайне и будут так держать до завтрашнего вечера. Сегодня в семь часов это решение приняли генерал Джонстон и губернатор Камминг.

У Гуинетта вырвалось короткое рыдание.

– Покинуть вас, Сара!

И он закрыл рукою глаза.

Выражение радости мелькнуло на ее лице. Снова пожала она плечами.

– Вы меня не покинете, если сами не захотите этого, Джемини, – сказала она.

В ее бледных и упрямых устах в имени этом не было ничего смешного.

– Хочу ли я это! – воскликнул он.

– Сядьте! – приказала она. – Время дорого. Поговорим немного, но поговорим толком.

И она тихим голосом начала беседу.

Целый час они рассуждали. Лампа все гасла.

– Это не несчастье, – сказала она.

– Сара, Сара, а думаете ли вы, что это удастся нам?

– Я уверена, если только вы точно исполните все, что мы решили.

– Я понял, Сара; но, сказать вам правду, я боюсь, боюсь немного...

– Чего? – нетерпеливо спросила она.

– Легкости, с которой вы решили и согласны видеть меня в такой роли. Если бы вы любили меня так, как я вас люблю, Сара!

– Я верю вам, – просто сказала она.

Лампа быстро гасла. Они стояли в темной комнате лицом к лицу.

– Сара! – сказал он.

Свет затрепетал и погас; они наскоро обнялись. Через секунду Гуинетт услышал замиравшие в коридоре шаги молодой девушки.

– Что с вами, господин Гуинетт? – спросил отец д’Экзиль.

– Вы очень бледны, – сказала Аннабель.

– Не беспокоит ли вас дым сигары? – спросил Рэтледж.

– Нет, – ответил пастор. – Ничего. Это пройдет.

– Правда, какая-то тяжелая атмосфера и невыносимая жара, – заметила молодая женщина. – Кофе подан под верандой. Там будет лучше. Пойдем туда.

И она встала.

Мужчины последовали ее примеру.

– Боже! – вскричала Аннабель.

Гуинетт упал с запрокинутой головой и искривленными губами.

– Что такое? Что с вами? – вопрошал лейтенант.

Пастор раскрыл глаза.

– Ничего, ничего, – сказал он, пытаясь улыбнуться.

Он сделал усилие, чтобы приподняться, и упал вторично.

Отец д’Экзиль взял его за руку. Она была холодная, как лед. Пощупав пульс и с трудом найдя его, он нахмурил брови. С помощью Кориолана он перенес пастора в свою, или, правильнее, в Рэтледжа комнату. Здесь он уложил его в постель и широко раскрыл окна.

– Дайте мне ваш флакон с солью, – сказал он Аннабель.

Она принялась лихорадочно искать и, наконец, нашла и открыла его. Один только иезуит сохранял хладнокровие. Он сам раздел пастора. Гуинетт не приходил в себя.

– Что с ним? Но что же с ним? – беспрестанно повторяли Рэтледж и Аннабель Ли.

Отец Филипп пожал плечами.

– Почем же я знаю? Лейтенант, лошадь ваша здесь?

– Да.

– Много врачей в лагере?

– Главный хирург Ирвинг и его помощники Тернер и Мак-Ви.

– Хорошо. Садитесь немедленно на коня и привезите нам главного хирурга Ирвинга. Он, должно быть, ученее, потому у него и более высокое звание.

– А пока я пошлю за доктором Кодоманом, – сказала Аннабель.

Отец Филипп сделал гримасу.

– Не люблю я доктора Кодомана. Но, действительно, нужен добрый час, чтобы съездить в лагерь и вернуться оттуда. А доктор Кодоман может быть здесь через полчаса. Мы не имеем права терять столь драгоценное время.

Кориолан и офицер уехали. Аннабель и иезуит остались у пастора, с ними еще и Роза, которая, кудахтая, читала молитвы и перебирала амарантовые фиолетовые четки.

Доктор Дарий Кодоман, экс-профессор судебной медицины на медицинском факультете в Париже, был единственным врачом в городе Соленого озера. Он много раз пытался попасть в дом к Аннабель, но безуспешно. Очевидно, он не сердился на нее за это, потому что через несколько минут был уже там.