Текст книги "Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

«Нет, – сказал он, – это неуместное самолюбие».

Он взял шесть платков и поместил их между своими рубашками.

Затем сел за письмо к отцу Риву, в котором извещал его о своем отъезде.

Уже с минуту за дверью слышался легкий шум, звуки подавленных рыданий.

Отец д’Экзиль подошел к двери и открыл ее.

Там были негры.

Роза, стоя на коленях, уткнувшись в огромный красный платок, плакала, Кориолан стоял неподвижно, нагнув голову. Из глаз его капали слезы и образовали маленькие пятнышки на хорошо навощенном полу.

– Войдите, – сказал отец д’Экзиль.

Он запер дверь.

– В чем дело?

Они не отвечали и еще сильнее, неудержимее заплакали.

– Ваша госпожа говорила с вами?

Они не в состоянии были вымолвить ни слова и знаками показали, что нет.

– Значит, вы подслушивали у дверей? – сурово спросил отец Филипп.

– Да, – ответила Роза, внезапно отрывая платок и показывая свое распухшее от слез лицо. – Мы слушали... все время завтрака.

И Кориолан повторил:

– Все время завтрака.

Отец д’Экзиль удивился жалкому животному инстинкту этих бедных людей.

– Ну что же? – ограничился он вопросом.

– Вы не уехать, господин аббат, – умоляла Роза.

– Не уехать, – повторил Кориолан.

– Мне надо ехать, – сказал иезуит.

Тут полился целый каскад слез и жалоб.

– Мы погибли, погибли! – причитала Роза.

– Погибли, – вторил ей Кориолан.

– Никогда не увидать Сан-Луи и Миссури!

– Никогда не увидеть Гасконнады и голубых фонарей.

– И госпожа тоже погибла, погибла!

– Погибла, погибла, погибла!

Негры выли и пели на все лады это ужасное слово, и оно трагически звучало при виде маленьких, увязанных веревочками пакетов отца д’Экзиля. С минуту в нем происходила жестокая борьба.

– Ах, Боже мой! – шептал он.

Потом ему представилась Аннабель с нехорошими губами и медовая улыбка пастора.

– Нет, нет! – твердил он.

Шесть носовых платков стопочкой высились на уголке стола. Он видел их. Он слышал ужасные крики негров.

«Самолюбие, опять самолюбие! – с ужасом думал он. – Ах! я человек недостойный».

Он взял за руки горничную и поставил ее на ноги.

– Роза, – спросил он, – где твоя госпожа?

Она не могла говорить, и Кориолан ответил.

– Все внизу. Все возле господина пастора в сюртуке.

– Ну, хорошо. Пусть один из вас пойдет и скажет ей...

– Что? – разом спросили оба.

– Что я хочу говорить с нею, что мне нужно с нею поговорить, но сию минуту и здесь.

Он был бледен. Он повторил:

– Здесь, здесь.

Блаженно взглянули друг на друга негры.

– Иди туда, – сказала Роза.

– Нет, ты иди, – сказал Кориолан.

– Пусть идет, кто хочет, – сказал отец д’Экзиль голосом, ставшим ужасным от нервного состояния, в котором он находился, – но сейчас же, или...

Роза быстро поднялась. Слышно было, как она торопливо бежала вверх по лестнице.

Наступил момент трагического молчания. Иезуит смотрел на Кориолана. Несчастный молился, стоя на коленях.

– Она не возвращается, – шептал иезуит. – Роза не возвращается.

Негр щелкал зубами.

– Святая Мария, Матерь Божия... Святая Мария, Матерь Божия.

Иезуит подошел к порогу комнаты.

– А! – вырвалось у него.

Он увидел Розу, сидящую посередине лестницы. Он поднялся на несколько ступенек вверх, помог негритянке встать на ноги и ввел ее в комнату.

– Ну что? – спросил он.

– Святая Мария Матерь Божия, молись за нас, бедных грешников, – повторял Кориолан голосом умирающего.

– Ну что? – повторил отец Филипп: – Видели вы ее?

– Да, – шепнула Роза.

– Вы говорили с нею? Вы сказали ей?

– Да.

– И... что же ответила она?

– Она ответила... О господин аббат!

Иезуит взял негритянку за обе руки.

– Говорите, Роза, умоляю вас.

– Она ответила, она ответила, что господин Гуинетт сейчас очень больны и что она не покинет его. Но позднее вечером...

– Хорошо, – спокойно сказал отец д’Экзиль. – Хорошо.

И очень тихо добавил:

– Бедные друзья мои, Роза и Кориолан, надо меня оставить в покое. Оставьте меня, умоляю вас. Уже четыре часа. Надо пойти, Кориолан, в конюшню и дать Мине овса. Ему придется шагать всю ночь. В шесть часов я приду в конюшню, в шесть часов. А теперь, умоляю вас, оставьте меня одного. Видите, все готово, оставьте меня одного.

И, говоря таким образом, он тихонько толкал их к двери. Спотыкаясь, они вышли.

Миной назывался серый мул. То был подарок немецкого эмигранта, за которым ухаживал в окрестностях источника Гумбольдта отец д’Экзиль и который, умирая, сделал его своим наследником.

В свое время мул этот был замечательным ходоком и даже замечательно лазил по горам. Но теперь он состарился. Между прочим, целый год он провел в полном покое, в прекрасной конюшне виллы, рядом с кобылицей Аннабель Ли. Он очень разжирел. Когда пришлось его оседлать, то Кориолану удалось это сделать, только продырявив ножом в подпруге две-три лишних дырки. Мул не сопротивлялся. Его маленький четырехугольный мозг забыл суровую жизнь мула, принадлежащего эмигранту и миссионеру, и он не убоялся снова начать ее.

Слышно было, как в стойле кобылица стучала ногой.

– Что это? – спросил, внезапно появившись, отец д’Экзиль.

Он указал на мула, на боку которого рядом с холщовым чемоданом висел маленький пакет. Он ощупал его. То были съестные припасы. Сбоку седла висела большая тыквенная бутылка.

Оба негра опустили голову.

Роза прошептала:

– Пойдемте, отец мой.

Он позволил повести себя в столовую. Там была приготовлена еда. Перед столом был только один стул. В вазе поникли слегка увядшие цветы, которые стояли за завтраком, когда жизнь была еще так прекрасна.

Иезуит начал есть. Он с горечью заметил, что голоден. Затем он ушел из этой столовой, куда никогда уж не должен был вернуться. Придя под веранду, он поднял глаза к черной линии крыши, к мрачной дыре, где скоро должен был проснуться каменный стриж, эта печальная сумеречная птица. У садовой калитки ожидал Кориолан, держа под уздцы Мину. Отец д’Экзиль взял у него поводья.

– Прощайте, – сказал он.

Оба негра не плакали больше, но опустились на колени.

– Бедные друзья мои! – Иезуит наклонился к ним и благословил их.

– Трогай, Мина, трогай!

И он уехал.

Дорога в Огден показалась ему слишком прямолинейной, и, кроме того, он боялся встречи со знакомыми, которые заговорили бы с ним. Поэтому он покинул дорогу и, взяв влево, поехал по пустынному пространству, окаймляющему восточный берег озера.

Солнце быстро катилось над голубыми волнами к закату. Дул легкий ветерок, образовывавший на воде у берега след бледной пены. Ужасная, бесплодная страна терялась из виду на севере, покрытая там и сям следами соли, то беловатой, как проказа, то красноватой, когда в ней отражалось солнце.

Ничего не видно было: ни травки, ни водорослей, ни раковинки. Изредка только попадалась то сбившаяся с пути чайка, то выпь, смешно хлопавшая крыльями и затем улетавшая с хриплым криком... В одном месте плавали в стоячей воде какого-то мелкого ручейка три или четыре мертвых рыбки, животом кверху. Их, беспечных, увлекла пресная вода; но мало-помалу пресная вода стала солоноватой. Соленое Озеро убило их.

Отец д’Экзиль ехал дальше. По мере того как садилось по правую сторону солнце, тень животного и человека все увеличивалась, становилась огромной.

«Через полчаса настанет ночь», – думал иезуит.

Попался по пути новый бледный ручеек с новыми мертвыми рыбами. Вода была так солона, так густа, что копыта Мины даже не подымали брызг, как в милых европейских ручейках. Всюду вокруг виднелась теперь масса раскрашенной пыли, пыли, в которую превратилась мертвая саранча. Саранча, пожрав прошлым летом жатву Святых Последнего Дня, добралась нынче сюда, и Соленое озеро убило ее.

Тогда вдруг, сразу, отец д’Экзиль понял жестокость этой страны, а также жестокую судьбу маленького живого существа, которое он оставил там, позади себя. Солнце только что закатилось в Мертвое море. Со всех сторон ползли синие тени, захватывая все небо и изгоняя ликующие дневные краски. Аннабель! Так покинуть ее! Он задрожал. С секунду у него было сильное желание вернуться и вырвать ее, чего бы это ни стоило, даже против ее воли, у ее гнусного будущего.

– Трогай, Мина, трогай!

Чтобы противостоять искушению, он пытался ускорить аллюр мула. Но животное, обыкновенно кроткое, стало лягаться. Оно глухо вздыхало. В то же мгновение сзади послышалось ржание. Мул совсем остановился. Ясно раздавался мягкий шум галопа по песку, затем – более резкий звук лошади, которая из галопа переходит на шаг. Отец д’Экзиль принялся ласкать шею неподвижного мула. В действительности он опирался о него.

Он угадал, что это была Аннабель Ли, но не обернулся.

На ней была ее амазонка, но у нее не было времени надеть сапоги. Белокурые волосы легкими прядями вились в тени огромной фетровой шляпы.

Она соскочила на землю.

– Я бежала, – сказала она.

Отец д’Экзиль не тронулся с места, но опора его внезапно исчезла. Мул узнал своего друга-кобылицу. Обнюхивая морды друг друга, животные с счастливым фырканьем уже возобновили свои таинственные беседы.

– Я бежала, – повторила Аннабель. – Я боялась, что не догоню вас, – смиренно добавила она.

– Проще было бы избавить себя от этой беготни и сказать мне то, что вы считаете нужным, на вилле, – ответил отец Филипп. – Часа в четыре Роза доставила вам случай к этому.

Аннабель опустила голову. Несколько минут они молчали. В сером небе с криком проносились первые каравайки.

– Вы позволите мне продолжать мой путь? – сказал иезуит. – Я хотел бы до наступления полуночи быть в Огдене. Когда станет темно, я медленнее буду подвигаться вперед. Трогай, Мина.

– Позвольте мне проводить вас немного, – шепнула молодая женщина.

– Как вам угодно, – произнес аббат.

Взяв под уздцы животных, они прошли рядом пятьсот метров. Угасающий дневной свет отражался в соленых лужицах. Был тот момент, когда на земле кажется светлее, чем в небе.

Перед ними вдруг вспорхнула неизвестно откуда взявшаяся трясогузка. Она поджидала их, пока они почти наступали на нее. Тогда с еле слышным писком птичка улетала, садилась немного подальше, снова поджидала их и снова улетала.

Наконец тихим голосом заговорила Аннабель, голосом, в котором слышались уже все ночные страхи.

– Почему вы уезжаете?

– Я и то слишком опоздал, – отвечал отец д’Экзиль.

– Слишком опоздали! – горестно выдохнула молодая женщина.

– Да, слишком опоздал, – сурово повторил он. – Я священник, и меня ждут там.

И он жестом указал на темные пустыни Севера.

– Вы меня оставляете ради индейцев! – воскликнула Аннабель.

– Одна душа стоит другой, – жестко пояснил иезуит. – И я хочу думать, что ничто не грозит вашей душе.

Она могла только еще раз прошептать:

– Почему вы уезжаете?

– А вы, – спросил он, – почему вы остаетесь?

– Вы это отлично знаете, – еще тише проговорила она.

– Я по этому поводу уже два месяца спрашиваю себя, – сказал он, – и...

Она не дала ему окончить фразу.

– Я взяла на себя задачу, – слабо возражала она, – и должна до конца выполнить ее.

– Задачу довести господина Гуинетта до полного выздоровления, не так ли?

Она не отвечала, только наклонила голову.

– Немного искренности, прошу вас, искренности с самой собою, – почти жестоко сказал отец д’Экзиль. – Хватит ли у вас мужества присягнуть мне, что только добросовестность сиделки удерживает вас в Соленом озере?

Она кинула на него взгляд, полный невыразимого страдания.

– Ах! А вы думаете, что вы искренни с самим собою, когда ставите свой отъезд в связь с вашим миссионерским долгом?

Они оба склонили головы. Он – уничтоженный, она – дрожащая при мысли о словах, которые только что осмелилась произнести.

Из-под их ног с мрачным жалобным писком вылетела трясогузка. Они еле разглядели, как она опустилась на землю.

– Мне холодно, – пожаловалась Аннабель.

– Надо вернуться, – сказал иезуит.

– Еще несколько шагов, – умоляюще прошептала молодая женщина.

Метрах в ста впереди дорожку, по которой они следовали, бледно выделявшуюся среди черной земли, пересекала другая, ведшая к Соленому озеру. На месте пересечения стоял межевой столб, мрачно высившийся к небу.

Они чувствовали, что там расстанутся, и инстинктивно замедлили шаги.

Скоро достигли они столба. То была тяжелая четырехугольная свая, на каждой из четырех сторон которой грубо углем был нарисован мрачный мормонский глаз. Трясогузка опустилась на его верхушку. Она подпустила их совсем близко к себе, потом вскрикнула и навсегда исчезла во тьме.

Вокруг них ямы, наполненные водою, казались теперь наполненными чернилами. Словно яснее слышался крик караваек, но их самих не видно было.

– Это здесь, – остановился иезуит.

Она стояла перед ним немая, с поникшими руками: жалкая, покинутая вещь.

– Вы сейчас находитесь в двух верстах от вашей виллы, – сказал он.

Он не решился доставить себе жестокое страдание и прибавить: «Вы навлечете на себя хороший нагоняй».

...Ах! не может же быть, чтобы не существовало за этими пустынными небесами, за этими стадами гонимых ветром над курчавящимся барашками морем облаков мест, где люди были бы вознаграждены вечным блаженством за столь раздирающие душу минуты...

Аннабель все еще была неподвижна. Он сам разобрал поводья, распределил их на шее лошади и подтянул стремена.

– Теперь поезжайте, – сказал он.

– Помогите мне сесть в седло, – шепнула она.

Он повиновался. Когда он наклонился, молодая женщина схватила его руку и поцеловала ее.

Около полуночи отец д’Экзиль заметил у края темного неба мигающие огоньки: то был его первый этап – Огден.

Аннабель вернулась домой часов в восемь. Она сейчас же прошла в комнату пастора.

Он лежал, вытянувшись, на кушетке и курил сигару. При виде ее он улыбнулся.

– Я начинал уже беспокоиться, дорогая, – сказал он.

Аннабель покраснела, хотела заговорить.

– Не извиняйтесь, – остановил он. – Я знаю откуда вы. Не извиняйтесь, я отлично понимаю ваши чувства!

Он ласкал своею красивою белой рукою мягкие белокурые локоны.

– Добра, всегда добра, почти слишком добра, – говорил он.

Аннабель разразилась рыданиями.

Он привлек ее к себе. Она поддалась. Продолжая улыбаться, он сдержанно поцеловал ее в затылок, в корени волос.

Она вся затрепетала. Она всецело была в его руках.

Но он тихонько отстранил ее.

– Тсс, моя красавица, тсс!

Она тупо взглянула на него. Он опять улыбнулся.

– Нам надо серьезно поговорить, – сказал он.

Глава шестая

Дождь окутывал город серым своим покровом, а ветер то тут, то там вздувал его. Не видно было ни неба, ни гор, ни деревьев сада, ничего.

Аннабель отошла от окна, в стекло которого упиралась лбом.

Позвонив, она остановилась посреди комнаты. Появилась Роза.

– Мистер Гуинетт вернулся?

– Нет еще, госпожа.

– Приготовь горячее питье. Он вернется промокшим.

– Он взял один из дождевых плащей полковника, госпожа.

– Ступай.

Роза вышла. Аннабель позвала ее обратно. Никакого шума не доносилось сквозь открытую на лестницу дверь из словно вымершей виллы.

– Где Кориолан?

– Он на кухне, госпожа.

– Почему я не слышу никогда больше вашего пения?

– Пения?

И Роза сделала неопределенный жест.

– Да, пения. Раньше вы всегда пели. Нет никакой причины не петь теперь. Я хочу, чтобы вы пели. Скажи это Кориолану. Слышишь.

– Хорошо, госпожа.

– Оставь дверь отпертой.

Роза ушла.

Аннабель села за маленький письменный стол, на откинутой верхней доске которого лежало много бумаг. Она наугад взяла одну из них, потом другую, попробовала читать их, потом, утомленная, бросила их обратно. Нервно поднялась с места и подошла к двери.

– Ну что ж, Роза, а песня?

Она повторила:

– А песня?

Тогда раздался дрожащий детский голос, голос, исходивший, казалось, с чердака.

 
Когда фонари зелены,
Свет тоже зелен.
А когда дождь падает на фонари,
Свет делает пшит, пшит...
 

В ту же минуту в доме пробили часы.

«Шесть часов, – пробормотала Аннабель, – еще сентября нет, а уже ничего не видать! Ах! в прошлом году мне не казалось, что ночь наступает рано».

На лестнице послышались шаги. В комнату вошел Гуинетт. Он не промок.

Она пошла ему навстречу. Он обнял ее и поцеловал в лоб.

– Ах! – воскликнула она, стараясь прижаться к нему. – Я так беспокоилась... уже два часа, как вы покинули меня...

Он улыбнулся и тихонько оттолкнул ее.

– Не сердитесь, душа моя. Я уверен, вы простите меня, когда увидите, что я принес.

Он раскрыл конверт и выложил на стол его содержимое: с дюжину сложенных листков.

И так как смущенная Аннабель молча разглядывала этот новый поток бумаг, он просто сказал:

– Это все документы, необходимые для нашей свадьбы.

И прибавил:

– Все готово. Я и день назначил. Мы отпразднуем свадьбу 2 сентября, через неделю.

Она, бледная от волнения, не проговорила ни слова.

– Ну что ж, дорогая Анна, вот все удовольствие, которое доставила вам эта новость! – тоном нежного упрека сказал он.

Она затрепетала и окинула его долгим взглядом.

– Ах! – тихо сказала она. – Вы так хотели. Но Бог мне свидетель, вы это знаете, что мне не нужно было бы всех этих формальностей, чтобы навеки принадлежать вам.

Он улыбнулся, взял ее руку и поцеловал.

– Дорогая Анна, Бог, которого вы призываете, знает, что я люблю вас и слишком уважаю, чтобы обладать вами не иначе как в законном союзе. Вы знаете, сердце мое, что я боролся с самим собою и с вами!.. Неужели вы осудите меня?

– Нет, нет! Вы – святой. Я чувствую, что недостойна вас, я удивляюсь вам, так же сильно, как люблю вас. Но еще неделя... как это долго! и —...

– Неделя эта пройдет, пройдет скоро, – своим важным, прекрасным голосом сказал Гуинетт, – и когда лет через двадцать мы, седые, вспомним о ней, она будет честью и лучшим воспоминанием всей нашей жизни.

Грустные голоса негров монотонно пели:

 
Когда фонари красны,
Свет тоже красен...
 

– Я вам помешал, может быть, – Гуинетт указал на разбросанные по столу бумаги. – Вы работали?

– Я пробовала, – сказала она, – но – увы! – не многого добилась. То, что вы видите там, это документы, представляющие наследство после моего мужа. Мое богатство! Я краснею оттого, что вы видите меня занятою такими мелочами.

– Те, кого Бог наделил благами мира сего, – ответил пастор, – не имеют права идти против его воли, не интересуясь своими богатствами. Я не порицаю вас.

– У меня тем менее права на это, – сказала успокоенная Аннабель, – что часть этого богатства предназначена для поддержки дел, для которых жили и умерли мой отец и мой первый муж. Вот почему, ожидая вашего возвращения, я старалась яснее разобраться в этих цифрах. Но я совсем ничего не понимаю.

У нее вырвался жест уныния.

– Не можете ли вы помочь мне?

– Я! – он даже привскочил.

– Ну, что же? – робко спросила она.

– Прежде всего у меня нет требуемой компетенции. А потом примешивать к нашей любви такие вопросы!.. Ах, дорогая Анна, вы, значит, не поняли еще, как я люблю вас.

Внизу Кориолан пел.

 
Когда дождь падает на фонари.
Свет делает пшит, пшит...
 

– Простите меня, – шепнула молодая женщина.

– Вас простить, любимая моя! Да разве я могу сердиться на вас за то, что Бог сделал вас богатой!

– О, – с увлечением сказала она, – если бы я могла думать, что деньги эти хоть малейшей тенью встанут между вами, я предпочла бы сейчас же...

Она схватила пачку зеленых и синих документов. Нервно измяла она их и чуть не разорвала на кусочки. В конце концов она разрыдалась.

– Я уже принесла вам в жертву то, что было для меня дороже всего на свете, – прерывающимся голосом говорила она, – мою религию. После этого вы понимаете, что пожертвовать моим состоянием – пустяки для меня. Нужна вам эта жертва? Нужна? О! С радостью пожертвую им...

 
Когда фонари желтые,
Свет тоже желтый....
 

– Как эти негры невыносимы! – проворчал Гуинетт.

Он подошел к двери, запер ее, потом вернулся к молодой женщине.

– Анна, возлюбленная моя, я должен у вас прощения просить.

Он взял у нее из рук документы. Тщательно разгладил их и разложил на столе.

– Вы дали мне урок смирения, Анна. Как я осмелился так грубо говорить с вами. Я негодяй. Но меня надо простить. Я сделаю то, что вы хотите, Анна. Я постараюсь помочь вам привести в порядок все это.

– Вы святой, вы святой, – повторяла она.

Она схватила его руки и поцеловала их.

– Ах, ты дорогое Божье создание, – сказал он. – Не вводи меня в худшее из искушений! Через неделю ты, с соизволения Всевышнего, будешь моею. А до этого времени пожалей меня!

Он усадил ее, запыхавшуюся, в кресло с подушками и поставил между нею и собою стол, на котором лежало разбросанным состояние полковника Ли.

– Давайте, дорогая Анна, поработаем, раз вы этого желаете.

 
Когда фонари черны,
Свет тоже черен...
 

Он не мог удержаться от нетерпеливого жеста. Аннабель позвонила. Пришла Роза.

– Зажги лампу, – приказала ей госпожа. – И не пойте больше.

Пастор быстро разложил в порядке документы.

– Сколько денег! – уныло бормотал он. – Сколько денег!

Он взглянул на молодую женщину и грустно улыбнулся.

– Дорогая Анна, это чрезмерное богатство налагает на меня долг не двинуться вперед ни на шаг, не изложив вам точное положение того, кому вы дали слово. Еще есть время взять его назад, дорогая моя; подумайте.

– Что вы хотите сказать? – спросила она.

– Что я хочу сказать, Анна? Вы это знаете. Земель у меня нет. Отец мой, почтенный пастор в Иллинойсе, дал мне только образование, которым я горжусь, но которое, конечно, не могу сравнить с богатствами, которые нахожу у вас. Вчера у меня как у военного священника было 750 долларов жалованья. Сегодня, так как мне по состоянию моего здоровья приходится отказаться от этой должности, у меня ничего нет, слышите, ничего.

– Что за важность? – спросила молодая женщина.

– Что за важность, Анна? Это очень важно. Вы говорите, как и подобает говорить такому благородному созданию. Но все не будут говорить так, как вы. Достаточно будет людей, любимая моя, которые будут повторять, что, женясь на вас, преподобный Гуинетт думал только о... Ах, какой позор!

– Эти! – сказала она стиснув зубы. – Пусть придут! Пусть только придут, и они увидят...

– Дитя, – нежно сказал пастор. – Вы совсем не знаете жизни.

– А что же мне делать? – спросила она, складывая руки.

– Ничего, моя любимая, – сказал Гуинетт. – Я должен действовать. Я сам был ребенком, когда уступил своему отвращению к чудовищной материальной несоразмерности наших положений. Но, когда трусишь перед действительностью, то этим ничего не выигрываешь. Я должен был вас просить о том, о чем вы меня просите. Я должен был требовать права – прежде всего привести в порядок инвентаризацию вашего состояния, чтобы знать, может ли это состояние разлучить два существа, предназначенные к самому тесному, самому возвышенному союзу.

Он взял лист белой бумаги и обмакнул перо в чернила.

– В этот час, потерянный для нашей любви, душа моя, посмотрим, чем мы можем искупить богатство, которое Господь повелевает нам принять. Подчинимся Божьей воле и будем работать.

Говоря таким образом, он провел пером черту сверху вниз по листу бумаги. С одной стороны он написал одно слово и с другой стороны написал слово.

– Будем работать по порядку, – сказал он. – Налево, вот ваше девичье имя – О’Бриен. Направо, имя вашего покойного супруга, Ли.

Он с удовольствием взглянул на белый лист, украсил арабесками среднюю черту, затем спросил:

– Какое было у вас отдельное имущество?

– Что такое? – спросила Аннабель.

– Я спрашиваю, какое у вас собственное имущество, или, правильнее: каково оно было, когда вы выходили замуж за полковника Ли?

– Но у меня не было никакого приданого, – сказала она.

Он улыбнулся.

– Наивное, милое дитя мое, наивное и бескорыстное. Приданое это одно, а отдельное имущество – другое. Я знаю, что у вас не было приданого. Но нет ли у вас от полковника О’Бриена, вашего отца, имений, которые должны перейти к вам, имений, которые, при жизни его, не находились под управлением полковника Ли, вашего супруга, и которые составляют именно то, что законодательства обоих материков называют исключительным имуществом замужней женщины?

– Имения? – задумалась Аннабель. – Не припоминаю. Впрочем, да, был замок; замок и фермы.

– Видите, вы вспоминаете, – сказал Гуинетт. – Когда работают, то нужно работать серьезно. Замок, говорите вы?

– Да, замок Килдер, около Мейнута в Ирландии. Замок – это сильно сказано. Скорее большая постройка с сожженным солдатами Кромвеля левым крылом. Его никогда не отстраивали как из-за недостатка денег, так и потому, чтобы хранить ненависть и воспоминание.

– Странные взгляды в этой стране на управление имуществом, – заметил Гуинетт.

– Я уехала оттуда очень молодой, – пояснила Аннабель.

– Знаю, знаю. А замок этот омеблирован?

– Он был омеблирован еще в 1842 году, когда отец мой был казнен. Затем я уехала и ничего больше не знаю.

– Трудно установить при таких условиях серьезный инвентарь, – сказал пастор.

– Простите меня, – шепнула молодая женщина.

– Вы прощены, дорогая Анна. А фермы? Вы ведь сказали мне, что были фермы?

– Три, я думаю.

– А сколько земли?

– Не сумею вам точно сказать. Я только знаю, что когда отец мой был в отпуску, у него уходило целое утро на то, чтобы верхом объехать свои владения.

– Да это порядочное владение: самое меньшее десять тысяч акров.

– Приблизительно, – сказала молодая женщина. – Теперь я припоминаю: от десяти до двенадцати тысяч акров.

– Если припомнить, – продолжил преподобный, – что 120 тысяч акров маркиза Лэндсдоуна приносят ему 30 тысяч фунтов стерлингов, что 52 тысячи акров маркиза Кланрикарда приносят ему 20 тысяч фунтов, что 70 тысяч акров графа де Бантри приносят ему 14.000 фунтов, то можно принять для счета доходов с земли в Ирландии относительно их поверхности отношение приблизительно как три с половиной относятся к одному, и отсюда можно для интересующего нас случая вывести...

– Какой вы ученый! – сказала молодая женщина.

– Я изучал ирландский земельный вопрос, – небрежно сообщил он, – когда занимался работой о ресурсах англиканской церкви на этом острове. Вернемся, однако, к состоянию вашего батюшки; оно выразится годовым доходом в 2500 фунтов, что по 6 процентов составит капитал в 42 тысяч фунтов, приблизительно 210 тысяч долларов... (Я припоминаю раз навсегда для счета доллары, для того чтобы легче было привести в одно целое инвентарь имущества, оставленного полковником Ли.) Итак, в левой колонке я вписываю под именем О’Бриена 210 тысяч долларов.

Жестом выразил он свое удовлетворение.

– Это, может быть, и произвольная цифра, так как мы не имеем в своем распоряжении сведений, чтобы точно установить ее. Но что бы там ни было, я того мнения, что надо временно держаться ее.

– Я – тоже, – сказала Аннабель. – И, кроме того, к чему это все?

– Как, к чему это все?

– Да, потому что одним и тем же приговором британского трибунала был осужден на смерть мой отец и вынесено постановление о конфискации его имущества, и, следовательно, состояние, которое вы только что так гениально оценили, не принадлежит мне больше. В этих условиях не все ли равно, точна цифра или нет?

– А! – с досадой воскликнул Гуинетт.

И прибавил с неудовольствием:

– В таком случае, вы могли бы избавить меня от всех этих ненужных расчетов.

– Простите меня, – кротко сказала она, – но, видя, как хорошо вы знакомы с ирландскими делами, я была уверена, что вы знаете и то, что в политических делах осуждение на смерть ведет за собою конфискацию имущества.

Гуинетт не слушал. Он размышлял. Затем спросил:

– Разве такой приговор всегда неотменим?

– Какой приговор?

– Я не говорю, конечно, о смертном приговоре, который был вынесен полковнику О’Бриену, потому что он был приведен в исполнение, – иронически заметил он. – Я говорю о конфискации.

– Милостивый приказ королевы может, конечно, вмешаться и приостановить исполнение приговора, – сказала Аннабель.

– Милостивый приказ королевы, – повторил преподобный, – но в таком случае, дорогая Анна, вам следует подать ей прошение об этом.

– Мне, – сказала она, – мне!

Она побледнела.

– А знаете ли вы, что нужно сделать, чтобы добиться такого помилования! Знаете вы это?

– Я понимаю, конечно, – с жестом нетерпения сказал пастор, – что его нельзя добиться, обратившись к королеве Виктории с ругательным письмом. Я думаю, что...

Она перебила его.

– Я сейчас расскажу вам, что нужно сделать, потому что я-то знаю. Отец мой и муж достаточно часто повторяли мне эту гнусную историю. Жила в Баниласлое знатная ирландская семья – фамилии я вам не назову из уважения к покойникам, – состоявшая в эпоху, о которой я говорю, из отца и двух сыновей. Отец и старший сын в 1839 году были арестованы вслед за каким-то покушением против королевы. Они были осуждены на смерть, казнены и имение их конфисковано. Хорошо. Года два-три спустя младший сын получил обратно имение под тем условием, что он поступит в британскую армию и наденет мундир тех, кто были палачами его отца и брата. Что вы скажете о таком поступке?

– Я скажу, – с любезной улыбкой ответил Гуинетт, – что тут ясно не может быть и вопроса о том, чтобы вы надели красный мундир, в котором, впрочем, вы были бы очаровательны.

– Ах! да не смейтесь же, – вся дрожа, сказала она. – Если бы вы знали, в каких выражениях должно быть составлено письмо, которым вымаливаешь такое восстановление своих прав, вы первый...

– Ради Бога, Анна, дорогой друг мой, не горячитесь так, – он взял ее за обе руки. – Что же такого ужасного должно быть в этом письме? Посягательство на добродетель, на нравственность, на уважение, которое мы обязаны оказывать Создателю?

– Посягательство на честь, – сказала она.

– На честь, Анна?

– Да, на честь. Вы, значит, не понимаете этого.. Конечно, если бы я, дочь полковника О’Бриена, законная владелица Килдера, написала завтра королеве: «Ваше Величество! Умоляю вас вернуть мне мое имущество, а я отрекаюсь от всего, что делал мой отец, от всего, для чего он жил и для чего умер, и клянусь, что у вас не будет более преданной подданной, чем Аннабель О’Бриен...» – о я уверена, что я сейчас же вступила бы во владение всеми этими благами, которые вам трудно перечислить, и мне в придачу предложили бы еще руку какого-нибудь протестантского барона из Ольстера или из другого места.

– Анна! – прервал пастор.

Она вдруг остановилась.

– Простите меня, – сказала она.

– Я совсем не знал, – с грустным достоинством произнес он, – что вы так далеки от религии, к которой, как я с радостью думал, я присоединил вас.

Она в отчаянии заломила руки.

– Ах, вы жестоки! Разве вы не знаете, до какой степени я принадлежу вам? Разве какое-нибудь слово заставило вас сомневаться в этом? Я сожалею о нем, оно меня в отчаяние приводит, я умоляю вас забыть о нем.

– Анна, – продолжил он, – Анна, если бы это было так, я был бы недостоин одеяния, которое ношу, недостоин моей религии, которой я и вас счел достойной. Неужели вы поклялись так и не признавать истинного характера чувств, диктующих мне слова, с которыми я к вам обращаюсь! Я очень несчастен, Анна, очень, очень несчастен!