Текст книги "Чтоб не распалось время"

Автор книги: Пенелопа Лайвли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– В мое время маленькие девочки носили платьица.

А нынче все дети ходят в брюках, так что мне в жизни не отличить мальчика от девочки. Хотя кого это теперь волнует? Как идут каникулы?

– Спасибо, хорошо, – ответила Мария.

– Что может быть лучше моря, верно?

Мария не знала, как ответить, чтобы не завести беседу в очередной тупик, поэтому промолчала. И так ясно: вопрос не настоящий, ведь миссис Шэнд отвернулась и шарит в корзине для шитья. Интересно, можно уже идти, подумала Мария, как вдруг миссис Шэнд неожиданно вынырнула из корзины и спросила:

– Ты, наверное, не прочь полакомиться шоколадкой.

Вообще-то Мария не очень любила шоколад, но не нашлась, как отказаться, поэтому ответила:

– Да. Спасибо.

– Серебряная шкатулка на столе. Справа – с мягкой начинкой.

Пока Мария ела шоколадку (которая, кстати, неприятно отдавала фиалками), а миссис Шэнд вдевала в иголку длинную розовую шелковую нитку, повисла тишина, нарушаемая только тиканьем часов.

– Часы – коллекция моего деда. Когда я умру, их передадут в музей.

Такое замечание тоже вряд ли могло удачно поддержать разговор. Мария (с облегчением) доела шоколадку и спросила:

– А как вы узнаете точное время?

– По радио.

И верно: на столике возле дивана стоял современный японский транзистор.

– Часы не переводили со дня смерти деда. В знак уважения. Он был выдающимся ученым.

За это время они, естественно, успели убежать вперед, или отстать, или просто остановиться и потом их снова заводили – так и затеялся этот раздраженный спор.

– Вон те, у камина, стояли когда-то в классной комнате, в доме, где ты сейчас отдыхаешь. Они не столь ценные, но симпатичные.

И правда, циферблат был расписан цветами, они обвивались вокруг бронзовых цифр и под бронзовыми стрелками, которые показывали без десяти четыре (хотя на самом деле было уже около шести). Фиалки, клевер, маргаритки, вика – полевые и садовые цветы. И рядом с каждым цветком – название, мелким косым шрифтом: незабудка обыкновенная, Myosotis arvensis – зверобой ползучий, Hypericum humifusum – паслен горько-сладкий, Solarium dulcamara…

– К сожалению, они больше не ходят, – вздохнула миссис Шэнд. – Мне сказали – это единственные часы, которые нельзя починить. Они сломались, еще когда моя мать была ребенком.

Однажды без десяти четыре. Утра или вечера, подумала Мария. Она перевела взгляд с часов на картинку, висевшую рядом над камином. Она тоже была интересная. Совсем не нарисованная, а вышитая – дом, надписи вверху и внизу (Мария стояла далеко и не могла прочесть), маленькие предметы – деревца или животные, и узорчатая окантовка.

– Викторианская вышивка, – пояснила миссис Шэнд. – Посмотри поближе. Она не совсем обычная. Ее сделала маленькая девочка, по-моему, как раз твоего возраста.

Мария подошла ближе. Вверху расположились буквы алфавита, и затем цифры: от одного до десяти, а под ними – животные: крошечный весело скачущий черный пес, парочка птиц и еще кто-то вроде оленей. И стихи: она прочитала их от начала до конца.

 
Подумай, о душа, о дне торжественном и скором,
Когда покинешь ты сей временный чертог,
И за своим последним приговором
Поднимешься наверх – а там сам Бог.
 
 
Бог знает каждый шаг мой, мысль и слово.
Он – Святость, Всемогущий Глас.
Как выдержать мне свет всевидящего взора
В торжественный священный час?
 

Под стихотворением аккуратным крестом был вышит квадратный дом из красного кирпича. С одной стороны от него располагалась пара садовых ваз, в таких обычно сажают цветы, а с другой – качели. Большие, красивые качели, вышитые черными нитками, наверное, чтобы показать, какие они железные. А ниже, в ряд – еще что-то. Цветы, наверное, решила Мария – они в самом деле напоминали цветы, вьющиеся по краю картинки. А может, это улитки? Она пригляделась и вдруг поняла – так ведь это же окаменелости. Аммониты – маленькие, закрученные, вышитые аммониты. И под ними, завершая картинку, – большое, тщательно вышитое дерево. Под деревом – мелкими черными буквами: «Quercus ilex, дуб каменный». И, наконец, в самом низу – подпись: «Хэриет Поулстед. 10 лет. Вышивка». А под ней: «Сьюзан Поулстед закончила работу сестры 30 сентября 1865 г.». Мария молча разглядывала вышивку, потом сказала:

– Вообще-то она была младше меня.

– Возможно, – согласилась миссис Шэнд.

И снова наступило молчание, пока Мария изучала вышивку и думала о девочке по имени Хэриет. Потом миссис Шэнд сказала:

– Смею заметить, твоя мама уже, наверное, волнуется, куда ты запропастилась.

И выжидательно посмотрела на Марию.

– Да, мне пора, – спохватилась Мария. – Большое спасибо за книгу.

– Не стоит благодарности, – ответила миссис Шэнд.

И когда Мария уже было вышла за дверь, добавила почти резко:

– Надеюсь, рояль у тебя не стоит без дела?

– Нет, – соврала Мария.

– Вот и хорошо, – отозвалась миссис Шэнд. – До свидания.

Вообще-то миссис Шэнд мне не очень понравилась, решила Мария, спускаясь по лестнице отеля, самодовольно окутанного дето-собако-непроницаемой тишиной – лишь откуда-то с первого этажа доносилось сдержанное звяканье чайной посуды. А жаль – так хочется расспросить ее о часах и еще больше о вышивке. Мария все думала о ней, переходя дорогу, – о плотно вышитых крестом цветах, и бегущей черной собачонке, и качелях, и садовых вазах, и о дереве внизу, похожем на пухлую подушечку. Ouercus ilex, дуб каменный.

Так ведь это мое дерево, вдруг осенило ее, и она ощутила новый прилив интереса. И форма та же, и цвет темно-зеленый, такой же толстый ствол и ветки. И дом наш. Точно. Только садовых ваз уже нет. И качелей. И дом почему-то белый, а не коричневый.

Она перешла дорогу и остановилась. Море за домом расстелило серую скатерть с белыми крапинками, наверное, так же как и раньше, когда дом только строился. Море никогда не изменится, море и линия берега, что тянется вправо и влево. И вот она, Мария, стоит здесь августовским вечером и смотрит на море, и, может быть, когда-то давным-давно девочка-вышивальщица тоже стояла перед домом и смотрела на море. Как ее звали? Хэриет? Она – словно аммониты в камне, подумала Мария: ее самой уже здесь нет, а дух ее сохранился – в вещах, которые она оставила после себя. В вышивке и рисунках в книге. Мария уже собралась идти к дому, как вдруг поняла: места похожи на часы. Они хранят в себе все времена, все события. Они живут, и все события остаются в них, скрытые для глаза; нужно только уметь их отыскивать, как отыскиваешь окаменелости, разбивая камни.

Перед ужином мистер Фостер изучил путеводитель миссис Шэнд и составил аккуратный список достопримечательностей, которые необходимо посетить во время отпуска, с ссылками на карты и расстояниями в милях. Все это наполнило Марию мрачным предчувствием – она не любила подобных приготовлений, хотя в ее семье они были неизбежны. Осматривать достопримечательности весьма полезно, считали оба родителя. Поэтому, пока строились планы и обсуждалось, сколько городов в Дорсете римского происхождения, Мария молчала.

– Ну, а что делала Мария? – спросил мистер Фостер.

Он часто обращался к ней в третьем лице.

– Я сидела на каменном дубе, – ответила она.

– На каком дубе? – переспросил мистер Фостер.

– На каменном. Там, в конце сада.

– Кто тебе сказал, что он так называется?

Мистер и миссис Фостер были горожанами: они могли быстро найти кратчайший путь из одной части Лондона в другую и хорошо разбирались в газетах и телевидении, но не в названиях растений, деревьев и звезд. Мария уже давно заметила: кроме всего прочего, люди делятся на тех, которые знают названия (обычно деревенские жители), и тех, которые не знают (как правило, горожане). Сама она, конечно, была горожанкой – жила-то она в городе, но в душе тайно надеялась: а может, я все-таки другая?

– Никто, – ответила она.

Почему-то (она сама не знала почему) ей не хотелось рассказывать о вышивке. Наверное, им все равно будет неинтересно.

– Это разновидность дуба.

– Неверно, – возразил отец. – У дубов – желуди. И листья не такие.

Он говорил твердо и уверенно: он привык быть правым абсолютно во всем. В семье считалось, что он всегда прав.

Мария ничего не ответила. Она посмотрела на отца и ничего не ответила. Он нежно ей улыбнулся, как будто хотел сказать: никто и не ожидает от одиннадцатилетней девочки широких познаний. И начал обсуждать с женой вопросы, поднятые в газетной статье. Вскоре Мария доела ужин и ушла с кухни, но они даже не заметили. Ей хорошо удавалось оставаться незамеченной. Иногда ей казалось, это единственное, что у нее хорошо получается.

Она вышла в сад и немного полежала на траве в последних теплых лучах заходящего солнца. (Кот, елейно мурлыча, пристроился рядышком – для начала. «Ой, нет, нет, – встрепенулась она. – Сегодня я не хочу с тобой разговаривать. Ты только испортишь приятный день». Оскорбленный кот отошел прочь и принялся кататься по земле, приминая единственные в саду цветы…) Вскоре солнечный свет на лужайке стал гаснуть, Мария побрела назад к дому и вошла в гостиную через открытую двустворчатую стеклянную дверь.

В этой комнате всегда неуютно, но я уже к ней привыкла, подумала она. Даже огромные темные картины, казалось, вошли в ее жизнь гораздо раньше, чем два дня назад. И все же в комнате обнаружились вещи, которых она раньше не замечала, например, еще один стеклянный колпак на столе у окна в углу, а под ним – еще два чучела птиц (такие выцветшие, что не поймешь, какого они были цвета). Мой друг, мой друг Мартин, сказала им Мария, не одобрил бы того, что из вас сделали чучела и посадили под стеклянный колпак. И я с ним полностью согласна. Он знает все о птицах и растениях и, главное, их названия, но он не знал, как называется окаменелость, которую нашел на пляже, а я ему подсказала, и, может быть, он зайдет посмотреть книгу про окаменелости. Он же обещал. Значит, зайдет.

Не заметила она и пожелтевших коричневатых фотографий в серебряных рамках на камине: на одной – человек с приятным кротким лицом в бакенбардах, на другой – группа детей и взрослых, сидят в саду под деревом. На дамах – длинные платья, дети тоже в громоздкой одежде, в соломенных шляпах и чепчиках. Она поглядела на них и направилась к роялю, ей захотелось поиграть – все равно пока больше делать нечего.

Мария не блистала по музыке. Она начала брать уроки с шести лет, и вообще-то ей нравилось заниматься, правда, она знала, что играет слабовато – не сравнить с соседской Джулией в Лондоне, которая училась в шестом классе и заняла первое место на конкурсе. Но рояль был роскошный, не то что скромное пианино дома в углу большой комнаты. Коричневый чехол с него уже сняли. Она села за инструмент, и хотя ей показалось, что она в нем тонет, Мария ощутила подъем, как будто сейчас положишь руки на клавиши, и польется плавный серебристый поток.

Но куда там: Мария доиграла пьесу, сколько помнила наизусть, и все прозвучало как обычно – неровно, с запинаниями и фальшивыми нотами. Потом встала с табурета и подняла сиденье – там внутри лежала стопка ветхих пожелтелых нот; да, сложные вещи, и на самом дне – тонкий альбом: собрание песен и мелодий в коричневом кожаном переплете с золотым тиснением, золотыми инициалами и годом: «С. Ч. П. 1860 г.». Кажется, к паре песен можно подступиться и с ее скромными данными. Она проиграла их без особого усердия, просто наслаждаясь широким мощным звуком инструмента.

Тут в вечернем сумраке комнаты, полном теней, что-то шевельнулось, она отвлеклась и взяла фальшивый аккорд. На ручке кресла сидел кот и наблюдал за ней.

– Не можем сосредоточиться, верно? Не отдаемся игре целиком? К тому же и таланта маловато, как я погляжу.

Скосив глаза, он уставился в сад, слегка поводя хвостом.

– Опять ты! – возмутилась Мария. – Знаю, о чем ты думаешь, – какую бы птичку сожрать.

– Заманчивая перспектива, – ответил кот.

– Зверь.

– Совершенно верно. Из рода кошачьих, если уж быть точным. Felix felix. Вот я и веду себя соответственно – что ж в этом плохого?

– Подчиняться инстинкту еще не значит поступать хорошо. Иногда мне хочется кого-нибудь ударить, и это, разумеется, инстинкт. Но ведь это ужасно!

Кот свернулся калачиком и закрыл глаза.

– О, мы сегодня настроены поспорить.

– Вообще, если подумать, в этом-то и состоит разница между нами, – продолжала Мария. – Я стараюсь не делать плохого, даже если это во мне заложено, а тебе все равно. Ты и не знаешь, что значит «плохо».

– Ох, как умно, – огрызнулся кот.

– И еще, ты ничего не помнишь. Ну-ка, что мы вчера ели за обедом?

– Не докучай мне подробностями, – отмахнулся кот.

– То-то и оно. И, конечно, самое главное – ты не умеешь говорить. Пока я тебе не разрешу.

– Ой, заткнись, – отрезал кот.

Он соскользнул с ручки кресла и виляющей походкой вышел в сад.

И еще, подумала Мария: он не умеет предполагать. Вот так, например: интересно, а что мы будем делать завтра и как все пройдет – хорошо или плохо, или вот так: смешно все-таки, я ведь даже не знаю, что будет завтра – вдруг землетрясение или конец света, а я просто не знаю, но завтра в это же время я уже буду знать. Она отложила ноты и закрыла крышку рояля.

Так, с этой странной мыслью и другими, сбивчивыми, но приятными – о вышивке, об окаменелостях, о Мартине – она поднялась к себе, разделась, умылась и уже лежала в постели, когда в комнату заглянули родители – пожелать ей спокойной ночи. Миссис Фостер поправила одеяло, забрала грязные носки и рубашку и, выглянув в окно, сказала:

– Какой сегодня красивый закат. Говорят, это к хорошей погоде.

– Значит, не к землетрясению, – отозвалась Мария из глубины постели, обращаясь в основном к самой себе.

– Что ты, дорогая?

– Ничего.

– Ну, тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

В комнату вошел отец и поцеловал ее так же тщательно и неторопливо, как он обычно давал ей двадцать пенсов на карманные расходы в субботу утром. И это не потому, что он меня не любит, просто он серьезно относится к деньгам. Он всегда точно знал, сколько у него в кармане денег или сколько у него должно быть денег. Так же, как он чистил вечером ботинки – всегда в одно и то же время. И прежде чем выбросить газету в корзину, всегда складывал ее, как положено, – первой страницей вверх. Он был очень аккуратным человеком. Я тоже аккуратная, подумала Мария. Наверное, аккуратность передалась мне по наследству, как и мамины прямые волосы. Но в голове, в мыслях у меня полный беспорядок. А вот хорошо бы можно было бы залезть кому-нибудь в голову и послушать чужие мысли, как радио, – так интересно. Неужели они такие же запутанные и странные, как и мои? И, думая об этом, Мария незаметно заснула.

Ей показалось, издалека доносятся звуки рояля (хотя утром она уже почти ничего не помнила) – та же песня, которую она пыталась наиграть, только в лучшем исполнении.

4. «ЧАЙКА» И НЕСКОЛЬКО ДИНОЗАВРОВ

– Ну, что будем сегодня делать? – спросила за завтраком миссис Фостер. – На пляж пойдем или как?

– Или как.

– Что?

– Не знаю, – ответила Мария, и над столом скрестились два не очень дружелюбных взгляда. Миссис Фостер подумала: от Марии никакого толка; Мария подумала: могла бы уж мама предложить что-нибудь поинтересней.

– В таком случае поедем со мной в город, в библиотеку, – сказала миссис Фостер. – А потом погуляем по «Чайке».

– По чему?

– Так называется мол. По нему можно гулять. Он очень древний. Кажется, там в конце продается мороженое, – добавила миссис Фостер без энтузиазма.

Мария холодно посмотрела на мать. На самом деле она думала не о мороженом и не о перспективе прогулки по молу и не хотела холодно смотреть. Просто она вдруг поняла, что ей самой нужно в библиотеку, а когда она погружалась в свои мысли, на ее маленьком бледном личике всегда появлялось выражение холодности. Это часто приводило к непониманию.

– И не смотри так сердито, – упрекнула ее миссис Фостер.

Когда они выехали на дорогу, Мария впервые заметила: а у дома есть название. Хорошо же его замаскировали – кто-то просто вырезал буквы на колоннах у ворот, на белой штукатурке, и никак их не отделал: белое на белом фоне. ДОМ С КАМЕННЫМ ДУБОМ.

По крутым улочкам они спустились на машине в город. Когда кругом асфальт, дома, стены, магазины, фонарные столбы, трудно представить, что внизу – естественная форма поверхности, земля, камни. Однажды в центре Лондона, на Оксфорд-стрит, Мария вздрогнула, увидев, как рабочие подняли плиту мостовой, и под ней оказалась бурая земля. Словно новая шумная улица из стекла и бетона обнажила свои тайные корни. Но в этом маленьком приморском городке корни смело лезли наружу, ведь городские стены и некоторые дома были сделаны из местной скальной породы. Приятно думать, будто дома выросли из почвы, как деревья, трава и кусты, да так и остались стоять, гармонируя с оловянным небом и бледно-зеленым морем. Когда они проезжали по улице, застроенной стандартными домиками, около окна с сетчатыми занавесками и пластмассовыми цветами в вазе на подоконнике вдруг сверкнул свернутый спиралью аммонит, навечно вмурованный в стену.

Наконец они прибыли в библиотеку, и миссис Фостер сразу же втянулась в сложный процесс приобретения временных читательских билетов. Мария отошла в сторону и начала искать то, что хотела. Много времени не понадобилось: библиотеки становятся услужливыми, как только с ними освоишься. «Деревья», как она вскоре обнаружила, относились к «Ботанике», и вот перед ней толстая книга с массой иллюстраций деревьев всех форм и размеров. Она нашла, что искала, и, удовлетворенная, спокойно села читать. Quercus ilex – дуб каменный, произрастает в садах и парках, дерево крупное, листва темно-зеленая, кора коричнево-черная с глубокими трещинами, завезено из Южной Европы в XVI веке.

Над плечом Марии возникло лицо матери.

– Что ты читаешь?

Мария молча показала.

– А-а, – протянула миссис Фостер. – Дерево, о котором ты говорила.

И, помолчав, добавила:

– А ты была права. Похоже, это действительно разновидность дуба.

Мария ничего не ответила. Она закрыла книгу, аккуратно поставила ее обратно на полку и пришлепнула, так чтобы она встала в ряд с соседями.

– Да, наверное, он ошибся, – признала миссис Фостер после короткого молчания, странно поглядев на дочь. – Бывает.

Она хотела еще что-то добавить, но передумала.

Они молча вышли из библиотеки, аккуратно неся книги под мышкой, и спустились по ступенькам на улицу. Когда они повернули к гавани, миссис Фостер сказала:

– Конечно, когда все время сидишь в городе, об этом мало что знаешь. Все деревья кажутся одинаковыми.

– Не совсем, – возразила Мария.

Мать удивилась.

– Ну да, если приглядеться.

И, немного помолчав, спросила:

– А вы в школе проходите растения?

В ее голосе прозвучало уважение. Как будто она разговаривает не со мной, а с каким-то важным человеком, подумала Мария.

– Не очень-то, – ответила она, вспомнив школьные растения – бобы в банках из-под джема с вонючими промокашками, непомерные, закрученные спиралью белые корни, горчицу и кресс-салат на кусочках фланели. Не это я люблю, подумала она, а названия. Ведь каждое растение, дерево или цветок имеет свое название. Дуб каменный и дуб трехдольчатый, черешковый и бесчерешковый…

– Что? – спросила миссис Фостер.

– Ничего.

Они уже подошли к маленькой гавани. Лодки в ней были под стать воде: ялики и гребные шлюпки, франтовато покрытые свежим слоем белой краски, живо блестели черными и синими названиями – МОЯ ЛЕДИ, КОСАРЬ-II, ГАЕР. Пахло смолой, бензином и рыбой. Лодки покачивались в защищенной воде, поблескивающей масляными пятнами; со стороны моря волны лизали камень и бились о мол, и пена рисовала мраморные разводы на зеленой воде. Они шагали по изогнутой каменной стене, разделявшей два мира. В уютном, упорядоченном мире гавани каждая лодка имела своих обожателей: они ее холили, сворачивали кольцами веревки. Над объедками – апельсиновой кожурой, хлебными корками, разваренными чаинками – галдели белые чайки. А за молом море вело себя, как хотело, и чайки там казались более дикими и знающими: качались на волнах, сложив крылья, или свободно парили по ветру, порой проносясь так низко, что их широко раскрытые глаза вдруг оказывались вровень с глазами Марии. Интересно, как делятся чайки: на тех, что довольствуются вздорной жизнью в гавани, и тех, что предпочитают терпеть лишения в открытом море, или все чайки живут и там и там, или как? Она посмотрела вверх, на поля, бегущие вдаль за городом, и увидела чаек, разбросанных на свежевспаханной полосе, а может, есть у них и третий образ жизни – на суше? Наверное, самые умные чайки пытают счастье везде и потом кормятся там, где больше пищи, и становятся самыми жирными, но и самыми сильными.

А я на их месте выбрала бы море, подумала она. Не огрызки яблок и грязных червей – настоящую рыбу, даже если она плохо ловится.

Они уже дошли до конца мола.

– Извини, кажется, здесь нет мороженого.

– А я и не хочу, – ответила Мария.

Она правда не хотела. И так было хорошо – просто сидеть на каменном краю, чтоб ноги свисали над водой, и смотреть через гавань на город. Отсюда был виден их дом, до половины закрытый деревьями; слева и ниже, справа от него, город стекал между холмами к приморскому бульвару, к коттеджам цвета зеленого и розового мороженого и бледной каемке песка. День был чудесный. Но не просто чудесный, подумала Мария, со скучным голубым небом, и на нем – ничего, кроме солнца, а лучше: по небу приятно плыли облака, огромные сияющие нагромождения, пустившиеся странствовать вдоль горизонта; они то скучивались, то таяли, пока на них смотришь, и снова складывались в формы и распадались. Временами они на несколько минут загораживали солнце, и тогда по берегу бежали полосы света и здесь, перед ней, образовывали огромную уходящую излучину. Когда солнце пряталось, все становилось серым и безмолвным, лишь золотой луч проносился по скалам Уэймута, высвечивая то яркий пласт породы, то зеленеющее поле, то слепящую белизну дома, то бирюзу моря.

– Ты что разглядываешь, Мария?

– Ничего, – ответила она, но потом добавила: – Только солнце, – так как ответ прозвучал грубо, к тому же это была неправда.

– Да, день прекрасный, – согласилась мама.

Миссис Фостер достала из сумочки несколько открыток. Сначала она их адресовала (тете Рут, соседям, дедушке, подруге Элизабет), а потом начала писать. По содержанию они мало чем отличались, как заметила Мария: погода хорошая, Лайм, к счастью, испортить не успели, и дом, который они сняли, тоже чудесный, говорилось во всех открытках.

Когда я стану взрослой, подумала Мария (если я когда-нибудь стану взрослой), вообще-то трудно представить, что это случится; так вот, когда я стану взрослой, я вернусь сюда и буду вспоминать, как я сейчас здесь сижу. И не успела она об этом подумать, как мысль каким-то таинственным образом тотчас материализовалась и – поразительно – перед ней возникла взрослая Мария (почему-то в очках, с сумочкой под мышкой и в твидовом костюме, как у тети Рут). Она открыто улыбалась и была такая настоящая, что все остальные тоже, казалось, могли ее увидеть.

– Хочешь я познакомлю тебя с моей мамой? – предложила Мария. – Я имею в виду, с твоей мамой.

– Мария, ты снова бормочешь, – одернула ее миссис Фостер, оторвавшись от открыток и взглянув на Марию. – Это переходит у тебя в привычку. Не пора ли остановиться?

– Извини, – виновато ответила Мария, и взрослая Мария, улыбнувшись в последний раз, грациозно растворилась в море.

Там ей самое место, поняла Мария, хоть она и кажется безобидной, но думать о ней как-то тревожно. Я не хочу быть такой, решила она и успокоилась, я хочу быть собой, какая я сейчас – всегда, всегда.

К концу мола причаливала щегольская лодка, выкрашенная в нежно-голубой и белый; с нарочито развернутыми парусами, размотанными веревками, она смотрелась, как настоящая мореходка, хотя и шла на громко тарахтевшем моторе. Когда она подошла к ступеням, мотор чихнул в последний раз и заглох. Из нее вылезла компания взрослых и детей. И не успела Мария сообразить, что это семья Мартина, как они уже были на «Чайке».

Они приближались, беспорядочная горластая команда: взрослые громко разговаривали, а младшие дети шумели и спорили. Мартин тащился сзади. Кажется, он не в духе, подумала Мария. На нем были джинсы с дырками на обеих коленках, а вокруг пояса обвязан свитер.

– Привет, – бросил он, увидев ее.

– Привет.

Мать перестала писать, и Мария настороженно стрельнула на нее глазами.

– Да, здорово нас накололи с этими лодками, – пожаловался Мартин. – За пятьдесят пенсов дали десять минут поболтаться в гавани. Да они просто боятся настоящего моря.

Его семья села поодаль, в нескольких ярдах, и предалась спору – на какой пляж пойти.

– Неужели? – выдавила миссис Фостер, чувствуя себя явно не в своей тарелке.

Мария давно заметила: ее родители часто смущаются в присутствии незнакомых детей, особенно мальчиков.

– Ты еще не каталась? – спросил он Марию. – Лично я больше не собираюсь.

Тут до миссис Фостер дошло, что Мария и Мартин уже знакомы.

– Ты живешь рядом с нами, в гостинице? – спросила она.

Наступило молчание, неловкое только для миссис Фостер – больше она уже решительно ничего не могла придумать, а Мария, жаждущая поговорить, как всегда замерла, сдавленная нахлынувшими чувствами. Мартин сосредоточенно вертел в руках ракушку, оставшуюся на песке после отлива.

– Можно сегодня вечером зайти посмотреть твою книгу? – спросил он вдруг.

Но тут всех троих поглотила семья Мартина – младшие дети, старшие дети и две женщины, одна из которых, как выяснилось после сумятицы объяснений и возгласов, оказалась его матерью, другая – теткой. Дети делились строго поровну на две двоюродные семьи. Марии показалось, она вдруг очутилась в самой гуще скворчиной стаи. Она увидела, как мама украдкой сгребает разложенные вокруг пожитки – еще наступит кто или отодвинет. Мама Мартина, заливаясь смехом, сразу же принялась с жаром описывать вчерашний визит в Уэймут. Просто поразительно, как эта женщина умудрялась беспрерывно говорить и одновременно смотреть за малышом, который норовил свалиться в воду, и переодевать другого. Миссис Фостер слушала с натянутой улыбкой. Мария видела, какие они разные.

– Поэтому мы решили остаться на нашем классном курорте, – заключила мама Мартина. – И впредь тоже будем останавливаться только здесь.

Застегивая кому-то штанишки, она вдруг обратилась к Марии:

– Ты здесь одна? Приходи к нам, поиграешь с девочками.

– Это было бы чудесно, – с сомнением выдавила миссис Фостер.

– Ну что, пошли? Мартин!

– Я еще немного здесь побуду.

– Ладно. Только к обеду не опаздывай. И не докучай миссис… э…

– Фостер, – подсказала миссис Фостер.

– А мы Люкасы. Обе команды. Ну ладно, счастливо.

Они побрели прочь от «Чайки», и их еще долго было слышно после того, как они завернули за угол дома и скрылись из вида.

Миссис Фостер с опаской поглядела на Мартина. Она не очень жаловала мальчиков. Мария всегда знала, что не ошиблась, родившись девочкой, – хоть в этом угадала.

– Я хотел сходить в музей, – начал Мартин.

Миссис Фостер просияла. Она явно ждала чего-то более энергичного и разрушительного.

– Прекрасно. Мария тоже там не была.

Они медленно двинулись назад в город. Мартин спокойно и пространно объяснял миссис Фостер принцип работы подвесного двигателя. Время от времени миссис Фостер произносила «да» и «понятно». Счастливая Мария семенила на два шага позади них. Она молчала, но это вроде никого не тяготило. У входа в музей Мартин сказал ей:

– Вообще-то твоя мама не слушала.

– Да, наверное, – мудро согласилась Мария.

– Боюсь, здесь будет скучновато, – предположила миссис Фостер, зайдя в музей.

Исполненная сознанием долга, она начала переходить от стенда к стенду, ненадолго задерживаясь у каждого. Мария заметила, что точно так же она ведет себя и на выставках картин.

За стеклами стендов лежали сотни окаменелостей – совершенные, разнообразные. Нечего и мечтать самим найти такие. Аммониты размером с дверные кольца, каменюки, сквозь которые проплывал скелет целой рыбины, позвоночники динозавров, отпечатки лап рептилий на куске глины… Подписи к каждому экспонату сражали безмерностью времени – сорок миллионов лет назад, сто восемьдесят миллионов, четыреста миллионов. Одни существа были моложе других на сотни миллионов лет. На диаграммах указывалось, кто сколько просуществовал, и изображались грозные динозавры, рыбы самой причудливой и непрактичной конструкции, мелочь – ракушки, морские звезды и всякие ползающие и пресмыкающиеся. Оказывается, аммониты появились сравнительно недавно – они заселили моря, оставив тропические болота диплодокам и птеродактилям.

И все эти существа, поняла Мария, изучая таблицы и картинки, вышли из голубых утесов у оконечности Англии, из которых и состоял костяк местности.

– Голубой лейас, – узнала Мария.

– Что?

– Голубой лейас, из него наши скалы сделаны.

Она снова повторила это название про себя – ей нравилось, как оно звучит. Голубой лейас… А коричневая порода на нем – глауканитовый песок, и у каждой породы свой возраст, как и у окаменелостей – древняя, еще древнее, совсем древняя. Вот они лежат под полями и городами, как будто спят, полные ракушек и костей животных, которые здесь некогда обитали.

– Здорово, да? – сказал Мартин.

Сдвинув от напряжения брови, он сосредоточенно изучал стенд. Все меняется. Поверхность земли вздувается и бурлит, моря становятся сушей, континенты поглощает вода, и ввысь взмывают горы. И через века идет бесконечная процессия форм жизни – от скоромных ракушек из этого стенда до неуклюжих тяжелых динозавров на той картинке. (И какое имеет значение, что его мозг не больше, чем у котенка, подумала Мария. Котята тоже живут не тужат). Одно уступает место другому, и в итоге заканчивается, как с неприкрытым торжеством показано на схеме, обнаженным, однако бородатым мужчиной, который, подбоченясь, стоит (как вы думаете на чем?) на Дуврском утесе.

– Так значит, Ноев ковчег – просто выдумка! – воскликнула неожиданно озаренная Мария.

– Ясное дело, чушь, – фыркнул Мартин.

– Тогда так и надо сказать, – рассердилась Мария.

Она вдруг почувствовала себя обманутой. Всю жизнь ты блаженно веришь в одно, а потом тебе преподносят нечто совсем иное, правда, гораздо более интересное. Над этим стоит поразмыслить.

Теперь они двигались вместе – от стенда к стенду. Мартин то и дело толкал Марию в бок.

– Смотри… Эй, иди сюда…

– Как будто кто-то возился со всем этим, хотел понять, что годится, а лишнее отбрасывал, – сказала Мария.

– Не, это не так. Это эволюция. Мы ее в школе проходили. Организмы меняются – частично или полностью, чтобы приспособиться к среде обитания. Отращивают длинные ноги, теряют хвосты или выучиваются есть другую пищу. А те, у которых не получается, просто вымирают.