Текст книги "Человек, который хотел выпить море"

Автор книги: Пэн Буйокас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

5

На другую ночь едва Лукас заснул, как Иоланда, жена, разбудила его вопросом, все ли с ним в порядке. Она сказала, что он стонал во сне и выкрикивал какое-то имя. Лукас проглотил слюну и в смятении спросил, что за имя он выкрикивал.

– Зефира. Кто это такая?

– Одна девочка из школы, где я учился, на Леросе.

Иоланда не стала выспрашивать подробности. Она была гречанкой по рождению, но выросла в Монреале и сейчас преподавала историю в средней школе. Впервые она услышала о Леросе в конце шестидесятых, учась в колледже, когда греческая хунта превратила остров в исправительную колонию для сторонников левых взглядов и прочих диссидентов. В то время она еще не встретила Лукаса, поэтому ей пришлось искать информацию об острове в книгах. Там говорилось, что Лерос претендует на известность, по легенде считаясь владениями Артемиды, богини охоты, и также имеет отношение к Аполлону, символу Солнца, являясь символом Луны. Но на острове не осталось не то что ни одного храма, могущего заинтересовать туристов, но даже и развалин.

В восьмидесятых годах название «Лерос» снова замелькало в газетных заголовках, и снова по причине, которой даже самые ярые патриоты из его жителей не могли гордиться.

Причиной скандала послужил документальный фильм, показанный по американскому телевидению в программе новостей «60 минут», раскрывший миру жуткие средневековые условия, в которых содержались обитатели психиатрической больницы, и доказавший факт исчезновения трех миллионов долларов, выданных Европейским союзом на ее реконструкцию. Иоланда пришла к выводу, что муж имеет веские причины избегать упоминаний о родном острове и не дать его название ресторану. В этом он был не похож на большинство греков и прочих эмигрантов, которые, пав жертвами заблуждений или ностальгии, искренне считали небесной обителью ад, выходцами из которого были.

Заведение Лукаса носило название «Таласса». В честь моря. Поскольку в ресторане подавали блюда из морепродуктов и поскольку это слово, одно из самых древних в греческом языке, казалось ему удивительно красивым.

Таласса!

Он всегда произносил его по слогам. Намеренно ли? Иоланда никогда об этом не спрашивала, чтобы не смущать мужа. Потому что когда он выговаривал это слово, то молодел на добрый десяток лет и на мгновение превращался в мальчика, переносясь туда, где его жизнью безраздельно управляла Царица Море со своим Супругом Солнцем, и романтика жизни еще брала верх над реальностью.

То были редкие мгновения, когда Лукас испытывал сентиментальные чувства по отношению к своему детству. А недавно он вдруг заговорил о бабушке.

– Она сшила мой первый матросский костюмчик. Мне было четыре года или, может быть, лет пять. Каждое воскресенье я надевал его, и она везла меня в бухту Лакки. Этот порт построили итальянцы, и улицы в нем, в отличие от Агии Марины, широкие и ровные. Там бабушка брала для меня напрокат велосипед, конечно трехколесный, и я целый час катался туда-сюда по набережной. Я был уверен, что мчусь быстрее ветра. Накатавшись вдоволь, я шел с бабушкой угощаться лимонадом, а потом мне чистили ботинки.

Он закрыл глаза.

– Я вспоминаю этого чистильщика всякий раз, когда мальчишки моют окна в ресторане или вытирают стойку или столы. Я делаю вид, что занят счетами, а сам сижу с закрытыми глазами и слушаю.

Он открыл глаза.

– Что тут скажешь? Когда стекла начинают визжать от чистоты, дрожь, которая пробегает у меня по спине, не идет ни в какое сравнение с теми мурашками восторга, которыми неизбежно сопровождалась чистка ботинок на Лакки.

Иоланда приписывала эти внезапные приступы ностальгии волнению, вызванному ожиданием их первого внука. Лукас вспоминал о своей бабушке, по мнению Иоланды, потому, что скоро ему самому предстояло стать дедушкой! Но два дня спустя, в гостях, Лукас, который никогда не мог удержаться на месте, услышав греческую музыку, просидел весь вечер и едва обмолвился с кем-либо словом – это он-то, кто, как большинство греков, обожал беседы с соотечественниками больше всего на свете. Иоланда то и дело косилась на своего все еще красивого супруга, обычно столь жизнерадостного и жадного до жизненных удовольствий, что не одна женщина пыталась увлечь его и увести от нее, и говорила себе: «Он столько лет хотел внука. Теперь, когда его дочь вот-вот родит, он вдруг понял, что уже не тот резвый барашек, каким был когда-то».

Небольшое происшествие, случившееся вскоре после того, как они вышли из гостей, подтвердило ее диагноз. Лукас вдруг остановился на набережной, и в его глазах промелькнула паника – он забыл, где поставил машину. В последующие дни она замечала в нем растущую ностальгию по родному острову и усмотрела в этом несомненный признак надвигающейся старости. Сперва он купил диск со старыми песнями острова Лерос и проигрывал его каждое утро, собираясь на работу. Затем, когда их дочь Ирен пришла с мужем на воскресный обед, он принес осьминога и настоял на том, чтобы продемонстрировать им, как в детстве сорок раз бил и тер его о твердую поверхность, чтобы размягчить мясо. После этой процедуры он непременно захотел поджарить осьминога, как жарили когда-то их в отцовской таверне, прежде чем подать маленькими кусочками с неизменным стаканчиком узо.

– Весь дом им провоняет, – запротестовала Иоланда.

И Лукас вынес гриль на задний двор. Был конец января, двор занесло снегом, а температура опустилась до минус пятнадцати градусов по Цельсию. Но он стоял там и жарил своего осьминога и говорил жене, смотревшей на него в окно:

– Весной я обязательно посажу здесь бугенвиллию.

Иоланда заметила, что бугенвиллия не перенесет канадскую зиму. Но он добавил упрямо:

– И еще фиговое дерево. Зачем платить девяносто девять центов за фиги? Я в жизни не платил за фиги. Просто рвал Их с деревьев сколько душе угодно. А может быть, посажу еще и миндаль.

Прежде он никогда не рассуждал так долго о деревьях и посадках. За обедом он только и толковал что о том, как пахнут жасмин, тимьян и орегано, наполняющие каждую ночь своим ароматом воздух Лероса. Можно подумать, он только что прибыл оттуда.

– И еще, конечно, море, – добавил он со вздохом. – Море…

Вот почему Иоланда не стала допытываться, когда он сказал ей, что звал во сне девочку, с которой учился в школе на Леросе. Она вообще-то любила выведывать чужие секреты, но той ночью позволила мужу снова заснуть, удовлетворившись тем, что он сказал ей правду.

6

Но красавец муж Иоланды больше не заснул. Утром на работу он ехал с тяжелой головой, полной странных мыслей. В ресторан он пришел, как всегда, раньше всех, приготовил чашку кофе и позвонил на Лерос. Чтобы узнать – вернулась ли туда Зефира или, может, сообщила свой адрес.

Сперва он набрал номер мэра, который сказал ему, что Зефира больше на Лерос не возвращалась и что ее родителей, как и родителей Лукаса, уже нет в живых. Лукас спросил, не помнит ли он, как звали первого директора психиатрической больницы в Лакки? Может быть, это как-то прольет свет на нынешнее местонахождение Зефиры.

– Он тоже скончался, – ответил мэр. – Я в курсе потому, что он два года назад приезжал сюда. Ему оставалось жить три месяца, и он хотел в последний раз увидеть Лерос.

Тогда Лукас набрал номер телефона священника. Но и папаша Нестора тоже успел умереть, зато его преемник оказался соучеником Лукаса и Зефиры.

– Еще бы я не помнил Амазонку, – сказал он. – Я мечтал о ней до самого рукоположения.

– Не присылала ли она денег на панихиду по своим родителям?

– Присылала, и чаще, чем ты.

– Так ты, значит, знаешь, где она живет?

– Она всегда присылала чек на пять долларов. Это все, что я помню.

– Хочешь сказать, что она прекратила переводить деньги?

– Да, в прошлом году деньги не пришли.

– А что это были за доллары? Канадские? Американские? Может, австралийские?

– Такие, на которые и полдюжины свечек не купить. Но поминальную службу она желала получить по полной программе. А ты знаешь, как на Леросе все подорожало? Сколько у вас в Монреале берут за панихиду?

– Не знаю. Я к этому бизнесу не имею отношения.

Лукас заключил, что Зефира тоже умерла. Причем не так давно. Значит, именно это она пыталась сообщить ему словами, появлявшимися над ее головой. «Я УЖЕ УМЕРЛА. (Поэтому она и сумела наконец-то встретиться с ним.) И хочу дать тебе шанс искупить вину». Ну, или что-то в этом духе. Разве бабушка не верила, как верили древние греки, что мертвые пользуются снами, чтобы сноситься с живыми? Мог ли он отклонить Зефирино предложение и потом снова горько сожалеть, что не сделал того, что должен был сделать?

Лукас размышлял все утро напролет с чувством, что если он откажется от предложения Зефиры, то на него неизбежно обрушится страшная кара.

В полдень, как обычно, в ресторан повалил народ, и он рад был отвлечься. К тому времени, как первая волна посетителей схлынула, предположение, что можно последовать за Зефирой во сне, поскольку бабушка верила в такую возможность, показалось ему таким нелепым, что он едва мог поверить, что недавно всерьез размышлял над ним.

– Какие только глупости не приходят в голову, – пробормотал он себе под нос. – А все привычка хвататься за соломинку. Как будто духи и призраки существуют на самом деле. Вот нелепость!

Он налил себе вина и позвонил беременной дочери – справиться о ее самочувствии. Ее голосок обычно прогонял плохие воспоминания и вызывал в памяти хорошие. И к вечеру, когда в ресторан снова стали стекаться посетители, он пришел в хорошее расположение духа и думать забыл о Зефире и ее зловещем незаконченном послании. Но когда он, собственноручно заперев ресторан, шел к автомобилю, то натолкнулся на стайку семнадцатилетних девчонок. И снова все его существование сконцентрировалось на воспоминании о давнем моменте трусости. И он подумал: «Кое-кого из мертвых мы не можем просто похоронить, прочесть краткую молитву и забыть. Если я не примирюсь с Амазонкой, ее призрак станет преследовать меня не только во сне, но и наяву. Мне будет достаточно только увидеть семнадцатилетнюю девушку, чтобы вызвать Зефиру из царства теней».

7

Домой он вернулся в таком удрученном состоянии, что Иоланда сказала решительно:

– Через месяц наступают пасхальные праздники. И пусть все монреальцы погибнут голодной смертью, но я увезу тебя на неделю на Кубу!

Лукас подумал, что едва ли выдержит еще одну неделю, а уж тем более месяц, если только не отыщет свою мучительницу и не расплатится с ней по всем счетам. Вот только как это сделать?

На следующий день у него был вид человека, которого приговорили выпить море. Куда только девалась его всегдашняя непринужденность, позволявшая персоналу ресторана чувствовать себя единой семьей, готовящей угощение для своих гостей! Ресторан всегда был для Лукаса продолжением дома, где он мог принимать друзей и за вкусным угощением занимать их беседой. Из-за этого уволившиеся официанты – большинство из них были студентами Национальной театральной школы или сидевшими без работы актерами – непременно приходили сюда снова, и не в качестве преуспевших в жизни знаменитостей, а чисто по-родственному. А Лукас был первым, кого они включали в список приглашенных на премьеру пьесы или просмотр фильма. Постоянные клиенты ресторана – а среди них были писатели, журналисты и правительственные чиновники разных рангов, за карьерами которых Лукас следил по газетам, – тоже чувствовали себя здесь частью большой и дружной семьи.

Джуди Йамада была одним из таких завсегдатаев. Антрополог по профессии, сорока лет, она приходила в «Талассу» по меньшей мере раз в месяц вместе с мужем или кем – то из коллег по университету, где читала лекции. Лукас всегда держался с ней свободно и непринужденно, как со всеми прочими. Но тем вечером он сказал ей со странным смущением:

– Древние греки верили, что умершие общаются с живыми во сне. А что в связи с этим думают, например, японцы?

Впервые за годы их знакомства Джуди отметила, что Лукас выглядит этим вечером полностью на свой возраст. Но она ничего не стала говорить по этому поводу, а просто сказала:

– Во все века отношение к снам было более-менее одинаковым у разных народов. Есть мир живых, и есть мир мертвых, и между ними сознание спящего человека образует мост, где они каждую ночь встречаются. До нынешнего дня во многих странах люди верят, что душа спящего вылетает из тела и странствует – и иногда навещает умерших, – пока телесная оболочка погружена в сон. Поэтому не рекомендуется будить человека внезапно, из опасения, что душа не успеет вовремя вернуться назад, в тело.

– А чему верите вы сами?

– Я верю, что некоторые наши сны, как и наши детские страхи, остаются с нами на всю жизнь.

Лукас надел пальто и вышел прогуляться. «Шанс, впрочем, весьма ничтожен», – думал он, огибая квартал. Но терять ему было нечего, а выигрывал он многое. Прежде всего надо позаботиться, чтобы Иоланда не услышала, как он будет разговаривать с девушкой. И он должен быть уверен, что не проснется, когда снова увидит Зефиру.

Следующим утром он посетил своего домашнего врача и попросил у него снотворное. Как и Джуди Иамада, доктор пристально взглянул на него и отметил, что впервые за все годы его знакомства с Лукасом тот выглядит полностью на свой возраст.

В аптеке, ожидая, когда фармацевт выполнит заказ, Лукас решил, что проведет ночь в гостинице, где некому будет слушать, как он разговаривает во сне. Но что он скажет жене? Особенно после того, как она слышала, как он бормочет женское имя? Терзания его были мучительны, и все же он решил повременить еще дня два. В будущий понедельник – как всегда в первый понедельник каждого месяца – он играл в покер с друзьями. В эти ночи Иоланда никогда не дожидалась его возвращения.

Лукас любил покер и принял бы любое приглашение, которое могло помочь ему забыться на несколько часов. Но в понедельник он отказался от игры, чувствуя себя слишком усталым и слабым от недосыпания и будучи совсем не в настроении вести праздные разговоры. Но из ресторана он ушел довольно рано, как делал всегда накануне игры, а остаток дня провел в кафе, где выпил три бокала вина, чтобы заглушить внутреннее беспокойство. Когда он вернулся наконец домой, твердо убежденный, что не узнает больше радости, пока не найдет Зефиру и не помирится с ней, то увидел, что свет во всем доме потушен, кроме лампочки над воротами гаража.

Ночь была холодная, воздух морозный, небо ясное. Ветер сильно раскачивал верхушки деревьев. В окнах хасидской библиотеки, помещавшейся в доме напротив, видны были черные силуэты людей, склонившихся над священными книгами. Лукас тоже помолился – чтобы снова вернулась к нему способность радоваться, и он смог любить и баловать будущего внука, как любила и баловала его самого бабушка. Он поставил машину в гараж, оставив свет над входом включенным. Если Иоланда вдруг проснется, не стоит ей знать, что он дома. Если завтра она встанет прежде него, он скажет, что устал так, что не смог добраться до постели.

Довольный своей предусмотрительностью, он поудобнее устроился на сиденье, застегнул пальто, чтобы не замерзнуть, и проглотил таблетку снотворного – первую в жизни. Потом, уткнув подбородок в поднятый воротник пальто, он стал ждать, когда сон перенесет его к девушке его мечты.

В гараже было холодно до дрожи. Лукаса сильно клонило в сон, но совсем отключиться он не мог. И все же не сдавался. Его мозг занимала одна-единственная мысль, и он был намерен воплотить ее. Зубы у него стучали, сильная дрожь сотрясала тело, глаза смотрели в одну точку, а лицо ничего не выражало, как бывает у человека, решившегося на опасное, но неизбежное путешествие, которое, возможно, окажется гибельным. Он протянул руку и включил мотор, чтобы заработала система отопления, а затуманенный снотворным мозг уже не мог подсказать ему, насколько опасным было это действие.

8

Когда муж поставил машину в гараж, Иоланда уже лежала в постели. Но она не спала, а читала. Но как ни старалась она сосредоточиться на чтении, все равно не понимала ни слова. Выпитое накануне вечером вино уносило ее мысли к мужчине, с которым она сегодня обедала, и к предложению, которое он ей сделал.

За двадцать девять лет преподавательской работы перед Иоландой прошло множество учеников. Большинство из них она забыла. Многих помнила только в лицо. Но были такие, о которых она помнила все, а особенно выражение их глаз, когда они слушали ее в классе. Даниель Бушар был одним из них. Он обожал историю, как ребенок обожает мороженое.

После школы он пошел в колледж, потом в университет и часто звонил ей, чтобы обсудить задание, преподавателя или очередную девушку, в которую влюблялся. Со временем он стал доктором наук, опубликовал свою диссертацию, посвятив книгу «Учительнице и Наставнице, которая открыла для меня мое призвание».

Иоланду это так растрогало, что она пригласила Даниеля на обед в ресторан мужа. Даниель пришел вместе с молодой гречанкой. За обедом он шепнул Иоланде, что зайдет к ней завтра – узнать ее мнение об этой девушке, потому что всерьез подумывает о женитьбе. Он собирался ехать в Чикотими, городок в семистах километрах севернее Монреаля, чтобы преподавать в местном университете.

После того как молодые люди ушли, Лукас спросил жену:

– Ты заметила, что его подружка очень похожа на тебя?

– Пожалуй. Только она не так болтлива. За весь вечер едва сказала несколько слов.

– Просто она поняла, что Даниель не любит ее так, как любит тебя.

– Я гожусь ему в матери!

– У него есть собственная мать.

На другой день Даниель не заехал к ней, чтобы узнать ее мнение о невесте. И не позвонил, чтобы пригласить ее на свадьбу, и не попрощался перед отъездом в Чикотими. Позвонил он только два года спустя и сказал, что не может дольше выносить Чикотими – слишком сонный, спокойный и однообразный – и возвращается в Монреаль. И добавил: «Вы завтра свободны? Я сейчас работаю над новой книгой и хотел бы поговорить о ней с вами».

Она предложила встретиться в ресторане. Но Даниель сказал: «Эти два года я питался исключительно греческими блюдами. Как насчет суши?»

Она решила, что он женился-таки на той гречанке, и, когда он в семь часов заехал за ней, она с удивлением узнала, что он порвал с невестой на следующий же день после того обеда в «Талассе».

Сейчас Даниелю Бушару было тридцать пять, но, когда он смотрел на нее, в глазах его по-прежнему появлялось подростковое выражение. От этого взгляда Иоланде делалось неловко, потому что он возбуждал в ней чувства, которые не имели ничего общего с чувствами учительницы к бывшему ученику. К счастью, вчера говорил в основном Даниель.

– Я много размышлял в Чикотими, – сказал он. – вечерами там нечем больше заняться. Я думал в основном о росте религиозности и воинствующей позиции церкви и о том, как это проявляется в наше время – я называю это террором ханжества. Может быть,виновато в этом мое одиночество, но у меня появилось ощущение, что мы скатываемся назад, к временам Ипатии. С тех пор, как вы впервые упомянули в классе ее имя, я едва ли о ней вспоминал. Это было двадцать лет назад, и вы тогда говорили о значении книг. Но теперь, когда я смотрю шестичасовые новости, мне кажется иногда, что мы снова перенеслись в 415 год. Тогда Ипатия пыталась спасти Александрийскую библиотеку с ее четырьмястами тысячами книг от толпы монахов, которые вознамерились сжечь книгохранилище ради того, чтобы умами отныне владела одна-единственная книга. Я все думал – как такое было возможно? Сожжение всех книг ради утверждения одной повлекло за собой десять или больше темных веков невежества. Почему люди хотят вернуть пускай даже десять таких лет? Если они ищут духовности в нашем материальном мире, Бог – это свет, а не тьма, и никакая религия не оправдывает систематическое убийство, насилие и разрушения, которые сегодня распространены повсеместно. Что на самом деле заставляет людей совершать поступки, которые противоречат вере, защиту которой они себе приписывают?

Я перечитал массу книг о фундаментализме на Востоке и на Западе. Просмотрел километры кинохроники мировых событий, снятой за последние двадцать лет. И вот однажды я увидел в новостях два сюжета, один за другим. Первый – это было интервью с папой. Когда его спросили, что он думает об имевших место случаях изнасилования монахинь священниками, он ответил: «Вы не думаете, что именно женщина толкает мужчину на безответственные поступки?»

Второй сюжет был о том, как восемь вооруженных людей напали на начальную школу в Алжире. Они велели всем выйти во двор, взяли одну девочку, перерезали ей горло на глазах у остальных детей и заявили: «Теперь ступайте по домам и скажите вашим родителям, что с их дочерьми случится то же самое, если они снова отправят их в школу».

Я еще раз просмотрел пленку. Иранцы, занявшие посольство США в 1979 году, хотели главным образом утвердить теократию, защитить своих от американского империализма и западного «разложения». Впрочем, большинство из них носят майки и джинсы. Правда, только мужчины. В проамериканских странах, таких как Саудовская Аравия, мужчинам доступны все плоды западной цивилизации, тогда как женщинам не позволяется даже водить машину. Я не стал бы над этим столько размышлять, если бы в стремлении защитить свою веру и свою культуру мужчины тоже ограничивали бы себя.Если бы они воздерживалисьот пользования Интернетом, например, что запрещается в Израиле хасидскимженщинам. Но всегда выходит так, что ограничивают именно женщин. Почему? Потому ли, что женщины оказываются скорее подвержены дурному влиянию и легче сбиваются с истинного пути, увлекая за собой и мужчин? Даже в Штатах всплеск увлечения основами морали направлен главным образом на область секса, в частности на поведение женщины. Возможно, я слишком далеко захожу, но меня так и подмывает сказать, чтона глубинном, подсознательном уровне именно страх перед женщиной и ее раскрепощением заставил мужчин направить самолет в башни-близнецы. Я знаю, что женщины сами всегда помогали утвердиться идеям, законам и требованиям, которые их порабощают. Но ведь их так долго держали во тьме, что они забыли про свет. Даже когда слабый лучик света озаряет их души, они отказываются в него поверить, потому что неожиданный свет всегда пугает.

Очень может быть, Иоланда, что я глубоко заблуждаюсь. Вот почему мне так нужна ваша помощь. Взяться за решение этой проблемы одному – это все равно как есть рис одной палочкой. Мне требуется точка зрения женщины.

Его слова застали ее врасплох.

– Но почему именно моя?

Она напрашивалась на комплимент? Но, еще не успев услышать его, уже покраснела. А когда услышала, то растерялась, не зная, как его истолковать.

– Вы – единственная женщина, с которой я в состоянии часами обсуждать волнующие меня проблемы, – сказал Даниель. – Мне нужны не просто тщательно отобранные сухие научные факты и аргументы. Мне необходимо видеть в лице партнера, видите ли, признаки жизни, следы неподдельного интереса. – Он протянул ей четыре листа бумаги с отпечатанным текстом. – Сперва прочтите вот это. И поразмышляйте. А потом позвоните мне. Вот мой новый телефонный номер. Надеюсь, вы позвоните скоро. Я годами мечтал о нашем сотрудничестве, только не мог найти достойной вас темы. Надеюсь, вы согласитесь. Я был бы чрезвычайно счастлив.

Четыре часа спустя, когда Лукас завел машину в гараж, Иоланда как раз пыталась вникнуть в содержимое заметок Даниеля. Но мысли ее гораздо больше занимал мотив, скрытый за предложением Даниеля, чем его сущность. Он нуждался в ее помощи и содействии только потому, что она историк? Иоланда без конца прокручивала в голове его слова. В свое время она посмеялась над словами Лукаса, что Даниель любит ее сильнее, чем собственную невесту, но что-то такое все-таки она чувствовала, и ей льстило, что в ее годы она все еще может быть желанной. Но теперь, когда она лежала одна в своей кровати, это чувство переросло в панику. Она с радостью взялась бы за работу над книгой. Она устала учить истории деток, которых больше волновали ее голливудские версии. Этот проект повысил бы ее самооценку. Но что, если Даниель руководствуется не только деловыми мотивами?

Иоланда протяжно вздохнула и велела себе сохранять спокойствие. Предложение Даниеля абсолютно невинно. «И не позволяй, ради всего святого, гормонам сбить себя с толку», – сказала она себе твердо.

Но когда она услышала, как открывается дверь гаража, то погасила ночник, словно испугавшись, что гормоны и мысли, ими возбуждаемые, ясно отразились на ее лице. И только когда услышала, как дверь гаража закрывается снова, то удивилась, почему Лукас вернулся сегодня домой так рано. Что-то случилось? Она закрыла глаза, чтобы лучше слышать его шаги. По звуку его шагов она сразу поймет, чего ждать.

Пока она ждала, когда муж поднимется в спальню, в ее мозг тихо проникли разные другие ночные звуки, и она медленно погрузилась в сон.