Текст книги "Полная луна. Дядя Динамит. Перелетные свиньи. Время пить коктейли. Замок Бландинг"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 7

1

Констебль Поттер, хранящий покой Эшенден-Окшота, наслаждался чаем в уютной кухоньке.

Слово «наслаждался» тут не очень подходит, ибо чай он пил под надзором сестры, которая была ему если не лучшим другом, то уж точно суровейшим критиком. Она только что посоветовала ему не класть локти на стол, не есть так жадно и не брать масло селедочным ножом, а к приходу Билла и лорда Икенхема перешла к носкам, один из которых как раз и демонстрировала.

Констеблю было двадцать восемь, сестре его – тридцать три. Простейшие подсчеты скажут нам, что, когда ему было семь, ей было двенадцать, а сестра двенадцати лет может подмять семилетнего брата раз и навсегда. В то время, когда человек формируется, Гарольда вела, тащила, бранила будущая мать Джорджа Бэзила Персиваля Стабза, запрещая делать буквально все, что ему хотелось бы делать. Дошло до того, что она утирала ему нос.

Такие вещи оставляют глубокий след. Элзи Бин постоянно твердила, что ее жених – истинный рохля, и, в общем, была права. Неприятно думать, что страж порядка сидит и смотрит, как ему демонстрируют рваный носок, но ничего не попишешь – он сидел, смотрел и, возможно, боялся.

Чтобы стало полегче, он потянулся к маслу, используя на сей раз предназначенный для этого нож, и увидел в окно тот угол садика, в котором отдыхал Джордж Бэзил.

– Смотри-ка, – сказал он сестре, охотно меняя тему, – там кто-то идет.

– Не твое дело. Такую огромную дырку…

– Высокий джентльмен.

– А вокруг! Одно слово – решето.

– С седыми усами. Ткнул Бэзила в живот.

Хитрый констебль нашел ту единственную тему, которая могла отвлечь его сестру. Белла Стабз не жаловала гостей любого роста, которые решались ткнуть в живот ее спящего сына.

– Выгони его!

– Ладно.

К этой минуте констебль съел три копченые селедки, четыре вареных яйца, половину хлеба и собирался откинуться в кресле, как сытый питон. Однако сестру он слушался, да и любопытство выше, чем потребность переварить пищу. Рассмотрев в окно лорда Икенхема, он подумал, что видит его не впервые, и захотел проверить.

Когда он вышел в садик, гость уже щекотал Бэзила под подбородком. Билл, не очень любивший младенцев, особенно настолько похожих на Эдварда Робинсона, отошел в сторону, а потому первый увидел констебля.

– Привет! – сказал он ему. – Вот, зашли к вам.

– Я так много о вас слышал, – прибавил пятый граф.

Констебль удивился.

– Хы! – заметил он. – Не разобрал фамилии.

– Планк, – любезно отвечал гость. – Брабазон-Планк.

Констебль громко икнул, выражая этим недоверие. Мало кто, во всяком случае здесь, ощущал так тонко любую несообразность; и он ее ощутил.

– Брабазон-Планк? – проверил он, испепеляя гостя тем взглядом, каким испепелял бы собаку без ошейника.

– Он самый.

– Ну прям! Мы с ним играли в крикет, когда я жил в Дорсетшире.

– Вы играли с моим братом.

– Каким еще братом?

– Он скрыл от вас, что у него есть брат? Ай-я-яй! А вот Билл Окшот не скрыл. Он сказал мне, что вы знали моего младшего брата.

– Мне он сказал, что это вы.

– Виноват, не понял?

– Что вы – майор Планк. Дал чемодан и говорит: «Вот чемодан майора Планка».

Лорд Икенхем приятно засмеялся.

– Это по латыни, – объяснил он. – «Major» – значит «старший». Билл Окшот сообщил вам, что хозяин чемодана – Брабазон-Планк-major. Окажись тут мой брат, он бы соответственно назвал его Брабазон-Планк-minor. Естественно, вы запутались. – Лорд Икенхем бросил взгляд на констебля, который совсем уже отупел. Три копченые селедки, четыре яйца, полхлеба питают тело, но не способствуют остроте ума.

– Если изъясняться по-латыни, – продолжал граф, – непременно запутаешься. Major – это minor, а уж minor – это major. Значит, вы играли в крикет с моим младшим братом? Как тесен мир! Я часто это повторяю – примерно раз в две недели. Почему вы похожи, Билл Окшот, на чучело свиньи?

Мартышка, хорошо знавший своего дядю, мог бы сообщить другу детства, что общение с пятым графом вгоняет в транс.

– А? – очнулся Билл. – Похож?

– В высшей степени.

– Простите.

– Не за что, не за что! Ах, кто это к нам идет?

Шла к ним миссис Стабз, напоминавшая львицу, у которой обижают детеныша. Недовольная медлительностью брата, она взяла дело в свои руки.

– Здравствуйте, – сказал ей Билл. – А мы вот смотрим на вашего сына.

Лорд Икенхем вздрогнул.

– Как! – воскликнул он. – Это прелестное дитя – ваш сын, мадам?

Манера его была так изысканна, тон так восторжен, что львица обратилась в овечку.

– Да, сэр, – отвечала она, делая при этом книксен. Она его редко делала, но было что-то такое в учтивом, почтенном госте. – Это мой Бэзил.

– Какое имя! А ребенок какой! Участвует?

– Простите, сэр?

– Надеюсь, вы его покажете на конкурсе детской красоты?

– О да, сэр!

– Прекрасно. Никогда не ставьте свечу под сосудом. Вы присмотрелись к этому ребенку, Билл Окшот? Если нет – присмотритесь. Какие стати! А голос!.. – прибавил он, ибо Джордж Бэзил Персиваль проснулся и огласил сад редкостным ревом. – Сила легких. Должен объяснить вам, мадам, что мне доверена честь судить на этом конкурсе.

– Да, сэр?

– Да. Ваш супруг дома? О, как жалко! Я бы посоветовал ему легко и быстро заработать небольшую сумму. Может быть, мистер Поттер, вы поставите на это дивное дитя? Решайтесь. Я не знаю местных обстоятельств, но вообразить не могу, что у него найдется соперник. Так и вижу, как я поднимаю его руку и кричу: «Бэзил!» Что ж, мадам, – он поклонился хозяйке, – нам пора. Много дел. До свидания. До свидания, до свидания.

Он остановился, ибо констебль Поттер вдруг побежал к коттеджу.

– Наверное, что-то забыл, – предположил он.

– Нет, что за манеры! – посетовала хозяйка. – Забыл!..

– Ах, – сказал граф, – что значат манеры, когда есть сердце? Мое почтение, мадам. Пип-пип-пип, дитя мое. – И лорд Икенхем удалился, распространяя сладость и свет.

Выйдя на дорогу, он остановился, чтобы закурить сигару.

– Как все это легко, – сказал он, – если за дело берется человек с переразвитым мозгом! Несколько точных слов – и констебль готов, не хуже Балбеса. Странно, что он вдруг ушел. Может быть, решил смочить виски одеколоном. Мне кажется, он немного устал, когда я обратился к латыни.

– Здорово вы…

– Да, – согласился лорд Икенхем. – Божий дар.

– Интересно, поверил он или нет.

– Наверное.

– Насчет этого ребенка вы перебрали.

– Доброе слово, Билл Окшот, лишним не бывает. Ну, теперь – в Эшенден-Мэнор, к английскому очагу!

Билл колебался.

– Знаете, – сказал он, – я бы выпил еще пива.

– Слабость?

– Да, знаете…

– Ну, возвращайтесь. А я поищу Мартышку. Может, он быть в доме?

– Нет, он при мне ушел.

– Обыщу округу. Очень важно, – объяснил лорд Икенхем, – сообщить ему положение дел, пока он ничего не испортил. Мы не хотим, чтобы он вошел, когда я беседую с Балбесом, и сказал мне: «Дядя Фред». Прежде чем мы соберемся у камелька, он должен знать, что потерял дядю, но обрел бразильского исследователя. Ну, пока! Где я обещал Балбесу с ним встретиться? А, у него дома! Встретимся там и мы, когда напьетесь пива.

2

Если дух наш в смятении, нет ничего лучше хорошего детектива. Расставшись с сэром Эйлмером, Мартышка решил пойти в свою комнату и вынуть «Убийство в тумане», а потом отыскать тихое местечко и утешиться чтением. Нашел он его у дороги, недалеко от ворот, и вскоре забыл обо всем.

Лечение оказалось успешным. Дрожащие нервы утихли, и, в отличие от героини, которую запер в подвале один из Безликих Бесов, приносящих столько беспокойства, Мартышка чувствовал себя неплохо, когда на страницу упала тень, знакомый голос произнес его имя и, взглянув вверх, он увидел дядю.

Казалось бы, что отрадней, чем встреча в сельской местности с любимым дядей, который в свое время держал тебя на руках? Только и остается, что радостно охнуть, поднять глаза к небесам и кинуться к нему в объятия.

Поэтому нам неприятно, что Мартышка не испытал никакой отрады. Вряд ли он бы больше расстроился, если бы прямо из книги выскочил Безликий Бес.

– Дядя!.. – пролепетал он, зная по опыту, что предвещает встреча с пятым графом (а мы с вами припомним, что сказал вдумчивый «трутень»). – Господи, что ты тут делаешь?

В отличие от сэра Эйлмера, лорд Икенхем не любил оглушать людей. Мягкая улыбка осветила его лицо. Он опустился на траву и покрутил усы:

– Гуляю, мой дорогой, хожу туда и сюда. Дорога свободна в этот час, не так ли?

– Ты же был в Икенхеме.

– И плакал, уезжая.

– Ты собирался в Лондон.

– И собрался.

– А не сюда.

– Ты прав. Что ж, думаешь одно, выходит другое.

Какой-то муравей остановился, чтобы изучить Мартышкину руку. Тот отдернул ее, и мелкая тварь, пролетев головой вперед к юго-юго-востоку, побежала предупредить собратьев, что здесь неспокойно.

– Так я и знал! – воскликнул Мартышка. – Ты опять что-то затеял.

– Ну-ну, мой дорогой!

– Тогда в чем дело? Случилось что-нибудь?

Лорд Икенхем подумал.

– Не то чтобы случилось, – ответил он. – Это слишком сильное слово. Возникли небольшие осложнения, но нет таких осложнений, с которыми не справятся спокойные, разумные люди. Начну сначала. Я поехал в Лондон, повел Салли обедать, и она мне сказала, что Отис снова в беде. Просила тебе передать, что ждет помощи.

Слушая повесть об Отисе Пейнтере и сэре Эйлмере Бостоке, Мартышка испытывал несказанное облегчение. До сих пор он стоял – тут снова сел, утратив тревогу. Он даже засмеялся, что бывало редко при встречах с пятым графом.

– Это довольно смешно, – объяснил он.

– В определенной мере, – согласился лорд Икенхем. – Но не забудь: если Балбес выиграет, Салли совершенно разорится.

– Да, правда. Я с ним поговорю. Может, и послушает.

– Ты как-то не уверен. Разве он не полюбил тебя отеческой любовью?

– Не то чтобы отеческой… Понимаешь, я разбил африканскую штуку.

– Вечно ты все бьешь! А он огорчился?

– Скорее да. Сейчас я встретился с ним в холле, он сказал «Хо!» и странно на меня посмотрел. Кажется, я ему не нравлюсь. Может, передумает.

– Конечно. Ты старайся.

– Я стараюсь.

– Молодец. Пусти в ход все свои чары. Помни, как это важно для нее.

– Пущу, пущу. Ты из-за этого приехал?

– Естественно. Хотя… Что же еще такое было? А, припоминаю! Бюст. Который ты у меня взял.

– Бюст? Ну да. Все обошлось. Я его туда поставил. Вообще-то страшно. Крадешься через холл и думаешь: сейчас старый Босток засопит!

– Легко себе представляю. А вот скажи, ты знаешь, как делают эти бюсты? Салли мне объяснила, очень интересно. Сперва их лепят из глины. Потом покрывают жидким гипсом.

– Да?

– Да. Потом ждут, пока гипс не затвердеет, разделяют его на две половинки и выбрасывают глину. А уж после этого заполняют гипсом форму.

– Ничего, занятно, – признал Мартышка. – А Салли хорошо выглядит?

– Сперва она просто сверкала. Потом меньше.

– Из-за Отиса?

– Не только. Дай рассказать про бюсты. Заполняют, но оставляют маленькую полость. А туда, – закончил граф, предположив, что был достаточно мягок, – кладут бриллианты, которые ваша подруга просила провезти в Америку.

Мартышка взвился, образуя вихрь рук и ног. Другой муравей, полезший на руку из скепсиса, свалился и сказал собратьям, что Джордж совершенно прав: землетрясением попахивает.

– Что-о-о?!

– Да, мой дорогой. Сами того не зная, не мысля зла, мы хранили контрабанду. Видимо, Салли это придумала, когда ты отказался ей помочь. Конечно, Гамлет прав, все зависит от оценки, но я бы не назвал хорошим наше положение. Эта подруга отплывает в Нью-Йорк на будущей неделе.

– О Господи!

– Видишь, какая драма? Да? Так я и думал. Надеюсь, ты согласишься, что честь обязывает нас вернуть драгоценности. Нельзя обкрадывать женщин. Дурной тон.

Мартышка кивнул. Он знал, что такое честь, разбирался и в тоне.

– Хорошо, – сказал он. – Съезжу в Икенхем, возьму бюст. Коггз мне поможет?

– Нет, – отвечал пятый граф, – а если бы и помог, толку бы от этого не было. Помнишь, Салли лепила бюст, который Балбес собирался подарить местному клубу? Обидевшись на Отиса, он его вернул, она привезла, подменила тот, с бриллиантами, и в это мгновение ее настигла леди Босток. Теперь этот бюст заперт в шкафу, вместе с экспонатами. Тем самым…

Мартышка его прервал. У всякой чести есть границы.

– Знаю! – закричал он. – Надо взломать шкаф! Не буду.

– Успокойся, мой дорогой, – ответил лорд Икенхем. – Разве можно доверить тебе такое ответственное дело? Шкаф взломаю я.

– Ты?

– Вот именно.

– Ты не можешь попасть в дом.

– Ах, если бы все не гадали, что я могу, чего не могу! Мой молодой друг Билл Окшот пригласил меня погостить. Он хочет, чтобы я был судьей на конкурсе младенцев, почему – сказать не берусь. Видимо, чувствует, что это моя стезя.

Мартышка безумным взором оглядывал пляшущий сад. Лицо его перекосилось, руки и ноги дергались. Лорд Икенхем предположил, что он не совсем доволен.

– Ты войдешь в этот дом? – уточнил страдалец.

– Да, сегодня же, – ответил граф. – Кстати, чуть не забыл! Фамилия моя – Брабазон-Планк. Ну знаешь, прославленный путешественник. Не спутай, пожалуйста.

Мартышка сжал руками голову, чтобы она не раскололась, как гипсовая форма для бюста. Лорд Икенхем сочувственно взглянул на него и ему в утешение запел приятным баритоном любимую шансонетку. Вскоре он обнаружил, что ему вторят, а еще позже понял, что это полицейский на велосипеде почти непрестанно кричит: «Эй!»

3

Лорд Икенхем, сама учтивость, мгновенно обернулся к нему.

– А, это вы! – заметил он. – Хотите со мной побеседовать?

Поттер спешился и посопел. Не так уж легко катить на большой скорости, когда ты набит селедкой, яйцами и хлебом. Заботливый граф заверил его, что спешить некуда, и ждал, пока новоприбывший не заговорил.

– Хо!

– Хо, – ответил вежливый гость. – Сигару?

Констебль ее сурово отверг. Полиция не принимает даров от преступного мира.

Мы уверены, что читатель давно хочет узнать, почему убежал констебль. Пришло время открыть тайну. Он вспомнил, где встречался со странным самозванцем, проверил свои записи, убедился – и сел на велосипед, чтобы его изобличить.

– Брабазон-Планк! – начал он, испепеляя графа взглядом.

– Почему, – осведомился тот, – вы так произносите мою фамилию, словно ругаетесь?

– Хо! – отвечал Поттер.

– Вижу, мы вернулись к началу, – огорчился граф. – Это уже было.

Полицейский решил, что пришло его время. Лицо у него стало таким, каким оно бывает у полицейских, когда они утратят жалость, скажем, поджидая под яблоней юного вора или входя в дом, чьи обитатели привезли без разрешения свинью.

– Брабазон-Планк! – повторил он. – Хо! А не Джордж Робинсон с Настурциум-роуд, четырнадцать?

Лорд Икенхем удивился и вынул изо рта сигару.

– Не может быть! – воскликнул он. – Неужели вы полицейский с собачьих бегов?

Мартышка закричал и забулькал, словно он тонет. Дядя его, напротив, радовался, словно жених, обретший потерянную невесту.

– Нет, какая красота! – ликовал он. – Я бы вас в жизни не узнал. Усы, что ли… Дорогой мой, я счастлив. Что вы делаете в этих краях?

– Лучше я спрошу, что ВЫ делаете, – сурово отвечал констебль. – Вы и ваш сообщник Эдвин Смит.

– И его помните? Какая память! Что делаем? Приехали погостить.

– Вот как?

– Уверяю вас.

– Погостить вы погостите, – сказал Гарольд Поттер, – но не в этом доме.

Лорд Икенхем поднял брови.

– Мартышка, – сказал он.

– Ы?

– Мне кажется, наш новый друг собрался изобличить нас.

– Ы…

– Собрались?

– Хо!

– Я бы еще подумал. Меня прогонят…

– Это уж точно.

– …и судить будет другой, менее расположенный к вашему племяннику, и несчастное дитя лишь упомянут в списке участников. Сестра ваша спросит, в чем дело. Узнав это и убедившись, что виноваты вы, она, вероятно, кое-что скажет. Подумайте, дорогой мой! Стоит ли изобличать нас при таких обстоятельствах?

Иногда полицейских одергивают судьи, и они ощущают то, что ощутит всякий, если мул лягнет его в брюхо. Констеблю показалось, что его одернул весь суд. Челюсть у него отвисла, или, скажем, поникла, и он глухо заурчал.

– Урчите, урчите, – одобрил это граф. – Я мало знаком с миссис Стабз, но она мне показалась сильной натурой. Словом, мой дорогой, я бы не действовал сгоряча.

Поттер и не действовал. Примерно с минуту он пребывал в том особом молчании, которое как бы состоит из клея. Потом забрался на велосипед – и укатил.

Лорд Икенхем всегда был милостив к поверженному врагу.

– Прекрасные у нас полисмены, – заметил он. – Раздавишь – поднимутся, убьешь – а они живы. Однако молчать он будет.

– Откуда ты знаешь? – возразил Мартышка, обретавший все более мрачный взгляд на жизнь. – Он поехал к Бостоку. Наверное, расскажет.

– Ты не видел его сестру, – возразил граф. – Нет, он не расскажет, успокойся.

Мартышка усмехнулся так, что посрамил бы Билла Окшота, специалиста по безрадостному смеху:

– Успокоиться? Ха-ха! Когда ты поселишься под этим… как его…

– Nom de plume [4]4
  Псевдоним ( фр.).


[Закрыть]?

– Именно. И станешь взламывать шкафы…

– Ах, оставь! Такой пустяк… Ночью взломаем, утром уедем.

– Ночью?

– Да. Я звонил Салли, мы обо всем договорились. Она приведет машину в сад к часу ночи. Буду ждать у музея. Передам ей бюст, и все.

– Все!

– А что такого?

– Да что угодно. Тебя могут поймать.

– Никто еще меня не поймал. Среди коллег я зовусь тенью. Ну что такое! Вечно ты видишь мрачную сторону…

– А что, есть другая? – заинтересовался Мартышка.

4

Приближалось время обеда. Леди Босток, одевшись, стояла у зеркала, мечтая о том, чтобы меньше походить на лошадь. Лошадей она любила, но сходству с ними не радовалась.

В спальню вошел сэр Эйлмер, по-видимому, сердитый.

– Эмили! – сказал он.

– Да, дорогой?

– Приходил Поттер.

– Да, дорогой.

– Идиот.

– Почему, дорогой?

Сэр Эйлмер взял щетку и яростно ею взмахнул.

– Помнишь, – спросил он, – как я играл Дика Диди в «Пинафоре»?

– Да, дорогой. Разве это можно забыть?

– Помнишь, он пошел предупредить капитана, что дочь собралась бежать из дома, и ничего толком не сказал?

– Конечно, дорогой. Ты был особенно хо…

– Вот так и Поттер. Тут какая-то тайна.

– Тайна?

– А что еще? Мычит, намекает. «Берегитесь», «сегодня ночью»… Что ты корчишься?

Леди Босток не корчилась, а дрожала.

– Что же это, дорогой? – выговорила она.

– Откуда мне знать? Только спрошу – молчит, как заколдованный. Спятил, наверное. Будет сторожить в саду.

– Эйлмер!

– Не ори. Я прикусил язык.

– Но Эйлмер!..

– А может, что-то разузнал об этом самозванце. Если он хоть двинется, я ему покажу!

– Покажешь?

– Да.

– Что, дорогой?

– Не важно, – ответил сэр Эйлмер, хотя не ему бы так отвечать, когда он обвинял в уклончивости Поттера. – Я все продумал. Он не отвертится.

Часть третья

Глава 8

1

Спокойный, уютный вечер, к которому стремился лорд Икенхем, уже закончился. На колокольне отзвенел ту-рум / и проводил вечернюю зарю, / покорный скот неспешно вышел в ночь, / в саду уснули невесомым сном / и алые, и белые цветы, / остались лишь ночные существа, / как то: совы, мыши (простые и летучие), комары и констебль. Часы на вышеупомянутой колокольне, пятнадцать минут назад пробившие полночь, печально звякнули, сообщая Мартышке, что еще через сорок пять минут свершится неизбежное.

Шагая по комнате и трясясь, как исследователь Бразилии, подхвативший малярию, он был безупречно элегантен, ибо не подумал раздеться в эту страшную ночь. Когда приезжаешь к родителям невесты и узнаешь, что твой безумный дядя будет их грабить, уже не до сна. Ты шагаешь и трясешься. Мартышка пробовал отвлечься, почитать «Убийство в тумане», но не смог. Есть времена, когда не прельстит и самый Безликий Бес.

В былые дни, одно воспоминание о которых походило на подгнившую устрицу, Мартышка трясся, но все же не так. Сейчас, как героиня «Убийства», запертая в логове бандитов, он ощущал, что нервы торчат вершка на два и еще заворачиваются. Душевная боль совсем бы его прибила, если бы не терзала и жажда, образуя противовес.

Жажда эта, как часто бывает в молодости, начиналась в подошвах и шла кверху, неуклонно обостряясь. Началась она по приезде, а дошла до апогея, когда Джейн принесла в гостиную графин и сифон. Мартышка был сильным человеком, но сидеть и смотреть, как сэр Эйлмер, Билл и дядя пьют, словно лоси у водопоя, не сможет и самый суровый аскет.

Итак, Мартышка шагал, кляня тот порыв, который побудил его сказать Гермионе, что он не пьет, и представляя себе, как напьется, если выживет. Прошагав весь ковер, он повернул было обратно, но застыл, настолько походя при этом на Пробуждение Души, что обманул бы и знатока. Часы прозвенели дважды, обращаясь к нему.

«Неужели ты забыл, – ласково осведомились они, – что в гостиной стоит графин? Мы ничего не говорим – так, напоминаем».

Мартышка предположил, что это, в сущности, ангел-хранитель. Кого-кого, а этих ангелов он почитал.

Через несколько секунд он был в коридоре, через три минуты – в гостиной, через три с четвертью – дрожащей рукой наливал живительную жидкость. А через четыре, откинувшись в кресле, положив ноги на столик, испытывал высшее блаженство. И тут раздался голос.

Сказал он только «Ой», но мог и просто крякнуть. Волосы у Мартышки поднялись дыбом, как иглы на взъяренном дикобразе, сердце с тупым стуком ударилось о передние зубы, и, жалобно крикнув, Мартышка взлетел к потолку.

Дважды коснувшись его и опускаясь на пол, он заметил, что это не сэр Эйлмер, а старый друг Элзи Бин.

Она стояла в дверях, приложив руки к груди, и пыхтела, как пыхтят служанки, если зайдут ночью в гостиную, а там сидит аристократ.

Мартышке стало легче, спокойствие вернулось к нему, а с ним – и млеко милости. Если ты думал увидеть баронета в халате, приятно, убедившись в ошибке, потолковать с одним из лучших умов Боттлтон-Ист. Высвободив язык, зацепившийся за голосовые связки, Мартышка приветливо заметил:

– Пип-пип!

– Пип-пип, сэр.

– Это вы?

– Да, сэр.

– Ну и испугался же я!

– И я, сэр.

– Значит, оба испугались, – подытожил Мартышка, еще со школы питавший склонность к математике. – Вы уж простите, принял вас за хозяина. Помните, вы удачно назвали его титаном? Так и есть; а я их не люблю. Что ж, располагайтесь, побеседуем. Как ваш Гарольд?

Элзи опечалилась.

– Худо, – отвечала она с той искренностью, которую в Боттлтон-Ист впитывают из воздуха. – Сил никаких нет, какой упрямый.

– Не хочет уйти со службы?

– Ага.

Мартышка тоже опечалился. Он не видел в Поттере той бесовской прелести, которая привлекает женщин, – но при чем тут он? Если ты влюблена, ты плачешь и томишься, словно твой возлюбленный – Кларк Гейбл или Грегори Пек.

– Сейчас говорили-говорили, и все зря.

– Какой ужас!

– Сестра совсем его подмяла. Прямо не знаю, что и делать.

Жемчужная слеза появилась в уголке ее глаза, и она шмыгнула носом. Мартышка погладил ее по голове. Хоть это вправе сделать благородный человек!

– Все будет хорошо, – сказал он. – Подождите, он уступит. Как-никак любовь…

– Если бы в нос заехать… – мечтательно сказала Элзи.

– Заехать в нос?

– Ага.

Мысль эта Мартышке понравилась, но скорее абстрактно.

– Стал бы поумней, – продолжала Элзи. – Он у меня нервный.

– Нервный? – удивился Мартышка, не заметивший этой черты.

– Ага. Он из-за этого переехал. В городе как? Схватишь кого – а он в ухо. Дали бы тут – он бы сразу ушел. Предупредил бы за месяц, – уточнила Элзи.

Мартышка понял ее. Как не понять, когда мысль так прекрасно выражена.

– Это верно, – сказал он.

– А вы не дадите ему в нос? – несмело спросила Элзи.

– Не дам.

– Может, по каске стукнете? Когда не смотрит.

Сердечно жалея наивное создание, Мартышка все же не стал скрывать горькую правду:

– Они смотрят всегда. Нет, Элзи, на меня не рассчитывайте. Тут подошел бы ваш брат. Как жаль, что он занят до сентября! За что его покарали?

– Сопротивление при исполнении. Дал полисмену по голове.

– Вот видите! Значит, все в порядке. Подождите до осени. А почему вы здесь?

– Виски взять хотела.

Гостеприимный Мартышка спохватился.

– Простите! – сказал он. – Сейчас налью.

– Для Гарольда, – пояснила Элзи. – Он в саду. Бросил мне камешек в окно и говорит: принеси выпить. В саду! – горестно вскрикнула она. – Приличные люди спят. Ну никаких сил!

Она шмыгнула носом, и Мартышка поспешил ее утешить.

– Все будет хорошо, – заверил он. – Сигарету?

– Ага.

– Ту т – турецкие, тут – виргинские.

Он дал ей прикурить от своей, и, когда лица их соприкоснулись, в комнату вошел Билл.

2

Мы не знаем, можно ли назвать великими умами Билла Окшота и Мартышку, но в эту ночь они проявили свойство, присущее таким умам, а именно – думали в унисон. И тот и другой, вспомнив о графине, пошли выпить.

Со встречи с лордом Икенхемом Билл испытывал то, что испытал бы, если бы фалды его фрака привязали к экспрессу Лондон – Эдинбург. Как многие, кого судьба свела с мятежным графом, когда тот без поводка, молодой путешественник страшился будущего, а потому не мог заснуть. Бессонница располагает к жажде, жажда – к мысли о графинах.

И у Билла, и у Мартышки мысль не расходилась с делом, разница была в мелочах. Мартышка не знал, скрипят ли ступеньки, и шел осторожно, как Агаг, знакомый с местностью, а Билл несся, словно бизон к водопою. Тем больше поразила его трогательная сцена. Элзи Бин проговорила «Ой!», Билл ничего не мог сказать. Он стоял и смотрел, потрясенный до глубины души.

Мартышка нарушил молчание первым.

– Привет, – заметил он.

– А, это вы, сэр! – прибавила Элзи.

– Здравствуйте, – сказал новоприбывший.

Говорил он отрешенно, ибо старался понять – хуже ли, если Мартышка невменяем. Несомненно, Элзи ошиблась, сообщив, что он уехал в Лондон, – он просто покатался, что вполне резонно в теплый летний день. Но хорошо это или плохо? Недавно сгоряча Билл подумал, что нормальный распутник лучше больного, а теперь сомневался. Может быть, вменяемый растлитель особенно страшен?

Одно он знал точно: как только Элзи уйдет, он поговорит с ним как с младшим братом – скажем, как Брабазон-Планк-major с Брабазоном-Планком-minor.

Возможность эта представилась раньше, чем подумали бы люди, хорошо знавшие невесту Поттера. Она была общительна и болтлива, но, нарушая строгий этикет, приличий придерживалась; и чутье подсказало ей, что, оказавшись в бигуди и в халате вместе с молодым хозяином и молодым же гостем, надо уйти как можно скорей. Этим начинаются все книги о достойном поведении.

Поэтому, учтиво промолвив: «Ну, спокойной ночи!», она ушла; а Мартышка ощутил какое-то неудобство, словно подуло из окна, посмотрел и понял, что его испепеляет пламенный взгляд.

Разные люди испепеляют по-разному. Билл, уверенный в том, что пора указать Мартышке, чем поведение его отличается от идеала, стал густо-вишневым, а глаза у него вылезли, как у крупной улитки. Кроме того, он трижды откашлялся.

– Мартышка, – сказал он.

– Да?

Он откашлялся еще раз:

– Мартышка.

– Прошу!

Билл обошел комнату. Трудно придумать хорошее начало, а когда говоришь с распутником как старший брат, такое начало исключительно важно. Он в пятый раз прочистил горло:

– Мартышка.

– Здесь!

Откашлявшись снова и тщательно ответив на вопрос, не проглотил ли он комара, Билл опять пошел по кругу. Наткнувшись на небольшое кресло, он остановился от боли.

– Мартышка, – сказал он твердо, – мы об этом еще не говорили, как-то не приходилось, но я недавно узнал, что ты обручен с Гермионой.

– Это верно.

– Поздравляю.

– Спасибо.

– Желаю счастья.

– Мерси.

– Тебе… х-ха… и ей. Главное – ей.

– Ну естественно!

– Ты сможешь его обеспечить?

– Надеюсь.

– Интересно, как, если ты все время распутничаешь со служанками?

– А?

– Ты слышал.

– Распутничаю?

– Да.

Мало кто вынесет спокойно такие слова. Мартышка налил себе виски и, взмахнув стаканом, как король Артур – Эскалибуром, начал речь в свою защиту.

Нет, сказал он, не распутничает все время, да и вообще не распутничает. Прежде всего уточним термин. Предложить сигарету не распутство. Прикурить – тоже. Оказавшись ночью в гостиной с общительной служанкой, всякий воспитанный человек будет учтив. Он поболтает с ней. Он предложит сигарету. Если она согласится – он поможет закурить. Так по крайней мере думает Мартышка; так думали бы сэр Галахад и шевалье Байяр, которых никто не обвинял в распутстве. Очень жаль, что у некоторых такое грязное воображение, ибо, надо сказать, чистому все чисто.

Речь удалась на славу, и мы не удивимся, что Билл покачнулся, словно дуб под ветром. Однако, прочистив горло, вспомнил все благородство своей миссии и снова обрел ту спокойную мощь, которая его отличала.

– Возможно, – сказал он, – но я видел, как ты целовал Элзи.

Мартышка удивился:

– Я?

– Да.

– Элзи?

– Элзи.

– В жизни я ее не целовал!

– Целовал. На ступеньках.

Мартышка хлопнул себя по лбу:

– И верно! Ты подумай… Целовал – но по-братски.

– Прямо, по-братски!

– Да, – не сдался Мартышка, словно часто видел, как целуют служанок их братья. – Если бы ты все знал…

Билл поднял руку. Он ничего не хотел знать и, подойдя к бывшему другу, посмотрел на него так, словно тот – аллигатор, которого надо укротить взглядом.

– Твистлтон!

– Какой я тебе Твистлтон?

– Как хочу, так и называю. Твистлтон, имей в виду: оторву голову, выпотрошу брюхо…

– Ну что ты, честное слово!

– …голыми руками. Чтобы этого больше не было!

– Чего?

– Сам знаешь. Ты кто, Дон Жуан? Мотылек? В общем, хватит. Сдерживай себя. Брось служанок. Ты женишься на прекраснейшей из девушек. Она любит тебя, доверяет…

– Да постой ты!

Мартышка замялся, поскольку Билл снова поднял руку. Жест этот очень эффективен в исторических пьесах, где мигом успокаивает разъяренные толпы. Однако сейчас он помог и в жизни – видно, тут важен размер руки. Измученному Мартышке показалось, что она не меньше окорока.

– Наверное, – продолжал Билл, – ты думаешь, какое мне дело.

– Нет. Нет. Ничего я не думал.

– Хорошо, я скажу. Я люблю Гермиону всю свою жизнь.

– Правда?

– Правда. Много лет. А ей не говорил.

– Не говорил?

– Конечно. Она ничего не знает.

– Вон что!

– Но я обязан печься о ее счастье как…

– …гувернантка?

– …старший брат. Печься как брат и смотреть за тем, чтобы к ней не относились как к пустой игрушке.

Это Мартышку удивило. Он не думал, что к Гермионе можно так относиться.

– К игрушке, – повторил Билл. – Пусть выходит за другого…

– Молодец!

– Да, мне тяжело, но если хочет – пусть выходит. Я желаю ей счастья.

– Правильно!

– Но помни, Твистлтон, – прибавил Билл, и, взглянув на него, Мартышка вспомнил директора школы, с которым пятнадцать лет назад у него был разговор о том, можно ли носить в класс белых мышей, – помни, если я пойму, что другой видит в ней игрушку, не дает ей счастья, разрывает сердце, я оторву ему голову и удушу его как…

– …собаку? – подсказал Мартышка.

– Нет, не собаку. Кто душит собак? Как змею.

Мартышка мог сказать, что и змей душат редко, но ему не хотелось. Странно оцепенев, смотрел он, как собеседник подходит к столику, наливает виски, добавляет очень мало воды, выпивает все это и направляется к двери. Она закрылась. Он остался один.