Текст книги "Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924"

Автор книги: Пайпс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 52 страниц)

Подобные рационализации часто повторяли и иногда им верили; они получали дополнительное подкрепление в нежелании западных дельцов всерьез относиться к коммунистическим лозунгам о грядущей мировой революции. Предприниматели отождествляли собственные мотивы, основным компонентом которых являлась материальная заинтересованность, с общими устремлениями человечества. Любые идеи и идеологии, не основанные на подобной заинтересованности, представлялись им либо признаком незрелости, либо камуфляжем: в первом случае можно было уповать на целительное свойство времени, во втором – нейтрализовать их с помощью привлекательных коммерческих предложений. С точки зрения среднего «делового человека», социальные и экономические программы большевиков выглядели настолько фантастичными, что он отказывался воспринимать их как серьезный политический замысел: по его мнению, новые правители России либо не имели в виду того, что говорили, либо вскоре должны были осознать всю абсурдность подобных идей. Во всяком случае их следовало испробовать на прочность.

Большевики ловко использовали это заблуждение: уже в 1918 г. Иоффе и Красину удалось убедить немецких предпринимателей не особенно прислушиваться к «максимализму» Москвы¹⁵⁷. После окончания гражданской войны, когда промышленность в стране переживала катастрофический спад, советские представители за рубежом прибегли к той же тактике, поясняя, что Россия, несмотря на создание Коминтерна, заинтересована исключительно в мирных экономических отношениях. Возглавляя в 1920—1921 гг. торговую миссию в Британии, Красин расписывал английским промышленникам соблазнительные перспективы торговли с Россией, хотя ей в то время было практически нечего продавать и не на что покупать. Москва, которой слабые стороны западной души были ведомы лучше, чем сильные, пользовалась этим, чтобы насаждать иллюзии. Например, введенный в 1921 г. нэп, внутри страны названный временной тактической уступкой, не кем иным как Чичериным рекламировался за рубежом в качестве меры, призванной «создать в России условия для развития частной инициативы в области промышленности, сельского хозяйства, транспорта и торговли»¹⁵⁸. Правительственные и деловые круги Запада с готовностью заглатывали эту пропаганду, поскольку она соответствовала их изначальным установкам. Подписчики «New York Times» с доверием отнеслись, например, к опубликованному в 1921 г. сообщению московского корреспондента, будто советское правительство «возвращается к индивидуализму» и личной инициативе¹⁵⁹.

Причина того, что западные предприниматели с такой готовностью игнорировали факты, свидетельствующие об обратном, заключалась в широко распространенном убеждении, будто в России имелись неограниченные возможности для эксплуатации природных ресурсов и огромные перспективы по сбыту готовой продукции; в США ее рассматривали как огромнейший в мире «пустой» рынок сбыта, в Англии – как «золотую жилу»¹⁶⁰. Поскольку за время Первой мировой войны производственные мощности, особенно в США, выросли во много раз, западное промышленное сообщество оказалось весьма заинтересовано в российском рынке.

Торговые соглашения естественным образом повлекли за собой дипломатическое признание Советской России, которое западные правительства поначалу не желали ей давать, поскольку она отказалась платить иностранные долги и вела подрывную деятельность. Москва с самого начала исходила из того, что путь к дипломатическому признанию лежит через заключение торговых договоров, – это убеждение оказалось верным и получило подкрепление в устах Ллойд Джорджа, заявившего в марте 1921 г. в палате общин, что незадолго до того подписанные англо-советские соглашения о торговле были равносильны фактическому признанию Советского государства*.

* Саrr Е.Н. The Bolshevik Revolution. New York, 1953. Vol. 3. P. 287. Советской внешней торговле было крайне необходимо получить признание, поскольку за приобретенные за границей товары Россия расплачивалась золотом: покуда у Советской России не было дипломатического признания, золото могло оказаться удержанным в пользу западных кредиторов. 12 мая 1921 г. Суд Британии вынес постановление, что советское золото в слитках не подлежало подобным удержаниям (см.: Майский И. Внешняя политика РСФСР. М., 1923. С. 102).

Отношение к России американских профсоюзных деятелей было диаметрально противоположным. Самюэль Гомперс, президент Американской федерации труда, называл большевиков «пиратами». Его преемник Уильям Грин занял такую же позицию. Раз за разом американские профсоюзы подавляющим большинством голосов отклоняли прокоммунистические резолюции, выдвигавшиеся небольшой группой радикалов. Единственными принявшими примирительную позицию в отношении Советской России группами оказались «Amalgamated Clothing Workers», Союз работников швейной промышленности, и «International Ladies' Garment Workers' Union», Международный союз изготовителей дамского платья, – обе организованные русскими иммигрантами, доверившимися романтическим иллюзиям о коммунистическом эксперименте.

* * *

На позицию западных правительств в отношении Советской России влияло множество факторов, часто противоречивого характера. Как это было и в случае с Французской революцией, великим державам доставляло удовольствие видеть, как их традиционные конкуренты слабеют в результате внутренних беспорядков. Этот факт с потрясением отметил Петр Струве, когда летом 1920 г. встречался в качестве министра иностранных дел Врангеля с дипломатическими представителями союзных держав с целью заручиться помощью их правительств¹⁶¹. Немцы в 1918 г., Ллойд Джордж и Пилсудский – в 1919 г., все исходили из предположения, что большевистская Россия будет представлять для них меньшую угрозу, нежели восстановленная национальная. Это соображение заставляло подавить ненависть к коммунизму, страх перед подрывной деятельностью.

Западным державам трудно было предоставить дипломатическое признание советскому правительству даже после того, когда оно, одержав победу в гражданской войне, получило неоспоримую власть над страной: за ним оставалась репутация режима незаконного, не только варварски относившегося к собственным гражданам, но и нарушавшего принятые нормы международного поведения. Наиболее предосудительными в последнем отношении были отказ от уплаты внешних долгов и национализация иностранной собственности.

Неуплата долгов не была советским изобретением: ее часто практиковали и капиталистические правительства*. Однако советские действия заключали в себе новые, неприятные особенности. По традиции, отказывающиеся от возврата долгов страны заявляли о своей неплатежеспособности, однако не отказывались от ответственности. Принятый 22 января 1918 г. советский декрет впервые в истории принципиально отказывался признавать за своим государством какие-либо долговые обязательства. С подобным действием нельзя было смириться, не поставив одновременно под угрозу всю структуру международных финансовых отношений. Кроме того, любые займы меркли по сравнению с той суммой, какую задолжала Россия. На 1 января 1918 г. государственный долг России (как внешний, так и внутренний) определялся в 60 миллиардов рублей (30 миллиардов долларов), из них 13 миллиардов (6,5 миллиардов долларов) приходилось на долю зарубежных кредиторов¹⁶². В довершение всего советские декреты о национализации нанесли тяжелый удар по иностранным владельцам собственности и ценных бумаг в России: только французские инвесторы потеряли на этом 2,8 миллиарда долларов. Москва понимала, что эта проблема представляла величайшее препятствие к нормализации внешних связей и получению экономической помощи из-за рубежа. В 1919, 1920 и 1921 гг. Чичерин и прочие советские представители намекали, что их правительство готово на определенных условиях уплатить иностранные долги и компенсировать потери западных инвесторов. Так, например, в июле 1920 г. в ответ на выдвинутые Британией в процессе обсуждения торговых соглашений требования Москва «в принципе» признала обязательства вернуть деньги, взятые у иностранных граждан¹⁶³. Общий иностранный долг России (западным правительствам и частным лицам) оценивался руководством Наркомфина в 4,4 миллиарда золотых рублей (2,2 миллиарда долларов), оставшихся от займов периода до начала мировой войны, причем более половины его причиталось Франции, и в 8 миллиардов золотых рублей (4 миллиарда долларов) займов военного времени, взятых большей частью у Великобритании¹⁶⁴. Как только советское правительство огласило условия, на которых оно якобы соглашалось признать свою ответственность, стало ясно, что предложение не было серьезным: Россия требовала в ответ компенсацию за потери, понесенные вследствие помощи, оказанной кредиторами ее врагам во время гражданской войны. Потери эти по оценкам Москвы значительно превосходили сумму задолженного. Насколько значительно – можно было узнать из служебного доклада, подготовленного для Ленина чиновником Наркомфина С.Пилявским в сентябре 1921 г. Суммируя прямые расходы на гражданскую войну с компенсациями за убитых и раненых красноармейцев и относя все затраты на счет союзников, Пилявский получил в итоге 16,5 миллиарда рублей золотом (8,25 миллиарда долларов). К этой сумме он прибавил 30 миллиардов рублей золотом за «убытки, причиненные погромами, и моральный ущерб, нанесенный населению истязаниями и пытками», которые оценил в 30 миллиардов рублей золотом. Сюда же были приплюсованы «стоимость» эпидемий, снижения образовательного уровня и прочих бед, поразивших Россию со времени октября 1917 г., в результате чего общая сумма, которую Москва могла бы стребовать с союзных держав, достигла 185,8 миллиарда рублей золотом (92,2 миллиарда долларов). Пилявский полагал также, что Россия имела право требовать компенсацию за неудачу в попытке присоединения Константинополя, а также за не в ее пользу решенное установление границы с Польшей, но определенной цифры не привел¹⁶⁵. Абсурдные эти претензии так никогда и не были высказаны; Ленин рекомендовал изучить вопрос более внимательно, а всю относящуюся к нему документацию уничтожить**¹⁶⁶. Ввиду всех этих обстоятельств любое сближение с Советской Россией должно было производиться постепенно, окольными путями; остановились на торговле. В ее эффективность бесконечно верил Ллойд Джордж: «Как только мы начнем торговать с Россией, – предрекал он, – коммунизм исчезнет»¹⁶⁷. Британские «эксперты» предвкушали, какие огромные и все возрастающие экономические преимущества получит Запад от такой политики: согласно их оценкам, импорт русских зерновых, леса и льна снизит мировую стоимость этих товаров и вынудит США урезать цены на зерно¹⁶⁸. В декабре 1919-го и в январе 1920 г. союзные державы достигли в Париже соглашения о прекращении интервенции и восстановлении нормальных экономических отношений с Советской Россией¹⁶⁹. Однако и их следовало начинать с умом, поскольку до тех пор, пока вопрос с задолженностью России не был урегулирован, советские ценности по пересечении ими границы могли быть арестованы кредиторами. Поэтому союзные державы решили начать торговлю не с советским правительством, а с российскими кооперативами***. Из разговоров с их главами, в том числе с главой русских кооперативов за границей Александром Беркенхаймом, они выяснили, что организации эти «аполитичны». Парижское бюро русского кооперативного движения заявляло, что у них в России 25 миллионов членов и огромные запасы зерна для экспорта. 16 января 1920 г. союзники согласились войти в торговые отношения с русскими кооперативными организациями, при условии, что подобный шаг не подразумевает дипломатического признания государства.

* См.: Default and Rescheduling / Ed. by D.Suragtar. Washington, D.C., 1984; Borchard F., Wynne W. State Insolvency and Foreign Bondholders. New Haven, Conn., 1951. По данным Клиффорда Даммерса, в 1880 г. 54% иностранных правительственных долгов в мире были неуплаченными. Г-н Даммерс в своем исследовании игнорирует, безо всяких объяснений, советский долг 1918 г., самый большой в истории.

** Во время своего закрытого доклада Девятой партийной конференции (сентябрь 1920) Ленин потешался над «чудаками» во Франции и Англии, которые «все еще надеются получить обратно» миллиарды, потерянные ими в России. (Исторический архив. 1992. № 1. С. 15).

*** Представление о том, будто советские кооперативы имели свободу действия и потенциально являлись хорошими партнерами в торговле, было, по-видимому, распространено историком Bernard Pares и E.F.Wise, высшим британским представителем в Высшем экономическом совете в Париже (см.: Pares В. My Russian Memoirs. London, 1931. P. 562; Ullman R.H. The Anglo-Soviet Accord. Princeton, 1972. P. 11).

В действительности советские кооперативы, конечно же, не были свободны в своих действиях, поскольку весной 1919 г. их национализировали и интегрировали в государственную экономику; управляющий их орган, Центросоюз, стал одним из отделов в правительственном аппарате. Даже ту небольшую долю независимости, какую им удавалось сохранить, они утратили 27 января 1920 г., когда, предвидя ту полезную роль, которую они могли сыграть в установлении отношений с Западом, Ленин набросал декрет, помещавший их под полный контроль Компартии¹⁷⁰. Месяц спустя Красин уже отправился в Западную Европу вести переговоры как глава Центросоюза. На самом же деле он представлял советскую внешнеторговую организацию, Внешторг, – по словам Радека, «Красин должен был поехать в Лондон в Троянском коне»¹⁷¹. Маскировка помогла западным предпринимателям осуществить свое желание и возобновить торговые отношения с Россией, не ломая голову над больным вопросом российских иностранных долгов.

Осуществляемая под покровом прямого вымысла и деликатных умолчаний деятельность большевиков стала приносить вполне реальные плоды. Весной 1920 г. Британия начала экономические переговоры с Москвой. Война с Польшей и прочие помехи заставили отложить подписание торгового соглашения до апреля 1921 г. Тем временем (в мае 1920 г.) Швеция и Германия подписали соответственные документы с Москвой. Это были первые договоры о коммерческих операциях между Россией и западными державами. США отменили запрет на частную торговлю с Советской Россией в июле 1920 г. Их примеру последовало большинство государств Европы.

* * *

С точки зрения архитекторов внешней политики Советской России, четыре страны представляли особенный интеpec: Великобритания, США, Франция и Германия. Главные приоритеты были отданы отношениям с Германией.

По причинам как экономическим, так и политическим Франция оставалась самым непримиримым врагом большевистского режима. У нее имелись самые большие инвестиции в России, потому она сильнее всех пострадала от национализации и отказа большевиков возвращать долги. Она желала установления там правительства, которое возместило бы эти потери. Франция одновременно желала, чтобы дружественная Россия уравновесила в Европе Германию, чьих реваншистских устремлений она весьма опасалась. Отказ США вступить в Лигу Наций и дать совместно с Британией обещание ограждать Францию от агрессии заставил последнюю почувствовать себя слабой и незащищенной. Для того чтобы компенсировать эту уязвимость, Франция проводила политику жесткой непримиримости в отношении Веймарской республики и создавала cordon sanitaire между Россией и Германией. Такая политика оказалась чрезвычайно близорукой, поскольку ослабляла прозападное правительство Германии и толкала большевиков и немецких националистов в объятия друг другу. Москве от Франции нечего было ждать.

США, мало вовлеченные в политическое соперничество в Европе и не много потерявшие вследствие советской экономической политики*, относились к коммунистической России как к государству вне закона и отказывались иметь с нею официальные отношения. В августе 1920 г. госсекретарь США Бейнбридж Колби дал формальное пояснение, почему Соединенные Штаты не могут признать «теперешних правителей России в качестве правительства, с которым возможно поддерживать отношения, свойственные дружественным государствам». Причиной явились не возражения против советской политической или социальной системы, но то, что режим «нарушал любое правило или соглашение, лежащие в основе самой структуры международного права». Его вожди «часто и открыто похвалялись, что намереваются подписывать соглашения и взаимные обязательства с иностранными державами, но не имеют ни малейшего намерения соблюдать таковые обязательства или выполнять таковые соглашения». Они, кроме того, заявляли, что «само существование большевизма в России, поддержание его власти, зависит и будет продолжать зависеть от того, произойдут ли революции в остальных великих цивилизованных странах, включая США, которые свергнут и уничтожат их правительства и установят на их месте большевистскую власть. Они заявили со всей определенностью, что намереваются использовать любую возможность, включая, разумеется, и дипломатические службы, чтобы способствовать развитию таких революционных движений в других странах»¹⁷². Тем не менее Вашингтон не возражал против частных торговых сделок с советским правительством, и таковые оказались в 1920-х весьма значительными.

* Общие потери США в России составили 223 миллиона долларов (Dennis A. The Foreign Policies of Soviet Russia. P. 457).

Английскую политику в отношении Советской России с того момента, когда Британия устранилась от участия в гражданской войне, и вплоть до своей отставки в октябре 1922 г. определял Ллойд Джордж. К несчастью, премьер-министр крайне мало знал об этой стране: для иллюстрации его невежества можно привести в пример речь в апреле 1919 г., где он сообщал палате представителей, что Британия оказывает помощь не только генералу Деникину и адмиралу Колчаку, но и «генералу Харькову»¹⁷³. Когда беспокойные белые перестали путаться под ногами, он вознамерился восстановить отношения с советским правительством и начать с торговли, что должно было принести Британии экономические выгоды и в то же время могло обуздать коммунистов.

Общественное мнение в Британии было резко антикоммунистическим по многим причинам, самой важной из них явилось самоустранение России из войны в 1917 г., стоившее Англии многих жизней. Британская пресса, возглавляемая газетой «Times», уделяла большое внимание творимым большевиками зверствам. И министерство иностранных дел, и военное министерство выступали против сближения с Советской Россией. Однако Черчилль в то время оказался дискредитированным и утратил влияние. Его антибольшевизм воспринимался как личная мания; неудавшаяся интервенция высмеивалась как «личная война господина Черчилля»¹⁷⁴. В феврале 1920 г. в палате представителей Ллойд Джордж призвал к «миру и торговле с большевиками». «Торговля, – говорил он, – положит конец жестокостям... большевизма». Да есть ли у России чем торговать? Разумеется, отвечал он скептикам, «хлебные закрома России ломятся от зерна»¹⁷⁵. В этом случае премьер-министр являл не невежество, но неискренность: представляя общественности Россию как некий рог изобилия, он в действительности был информирован министром иностранных дел лордом Керзоном, что страна находится в состоянии «полнейшей экономической разрухи» и отчаянно нуждается в иностранной экономической помощи¹⁷⁶. Ллойд Джорджу необходимо оказалось прибегнуть ко лжи, потому что, принимая во внимание состояние общественного мнения, страстно желаемое им сближение с большевистской Россией приходилось маскировать, придавая ему вид экономически выгодного для Британии.

Британско-советские переговоры открылись в мае 1920 г. с прибытием в Лондон советского торгового представительства во главе с Красиным, единственным из большевистских лидеров, кто имел деловой опыт. Он приехал в качестве представителя российских кооперативов, однако с самого начала его миссия рассматривалась как дипломатическая, вплоть до того, что англичане разрешили ему связываться с Москвой шифром и отправлять и получать почту с дипломатической печатью¹⁷⁷.

Отказ Советского государства от долгов ударил по Британии не так сильно, как по Франции, но все же она потеряла значительную сумму: Россия задолжала ей 629 миллионов фунтов, и более девяти десятых от нее было взято во время войны*. Надеясь, что долг будет со временем возвращен, Британия выказывала готовность на первых этапах удовлетвориться признанием Россией ответственности за него. К тому же появился новый источник забот: коммунистическая пропаганда, активно ведущаяся в промышленных центрах и на Ближнем Востоке. Ллойд Джордж и его Кабинет, очевидно, надеялись, что Москва, из благодарности за подразумеваемое в торговых соглашениях фактическое признание, приостановит эту недружественную деятельность.

* Ullman R.H. The Anglo-Soviet Accord. P. 107. Это было эквивалентом 3,145 миллиарда долларов, или 4900 тонн золота, а в 1990 г. составило бы 60 миллиардов долларов.

С точки зрения Черчилля, подобные упования выглядели большой наивностью: «Большевики – фанатики. Ничто не может отвратить фанатика от его цели. Л[лойд] Д[жордж] считает, что может их переубедить, что они наконец увидят ошибочность своих методов и неприложимость своих схем. Ничего подобного! Они считают, что их система не стала успешной, потому что ее применяли с недостаточным размахом, и что для того, чтобы добиться успеха, ее нужно распространить на весь мир»¹⁷⁸.

Предупреждения Черчилля пропали втуне, и 31 мая 1920 г. открылись торговые переговоры, Красин встретился с Ллойд Джорджем и его командой. Для советского руководства эта встреча означала исторический прорыв: впервые его эмиссара принял глава правительства великой державы¹⁷⁹. Красин оказался таким очаровательным, его внешность и манеры настолько не совпадали с превалировавшим в Европе представлением о большевиках как дикарях, что некоторые из англичан выражали после встречи с ним сомнение, не подставное ли он лицо. Торгпред сообщил принимающей стороне, что вопрос о долгах будет урегулирован, как только восстановятся мир и полные дипломатические отношения между двумя странами. Помимо этого он настаивал, чтобы Британия воздержалась от оказания помощи Польше. По поводу же того, что особенно беспокоило Британию, а именно враждебной советской пропаганды, в том числе и на Ближнем Востоке, Красин обещал, что, если Лондон примет решение нормализовать отношения и прекратит дальнейшую помощь врагам Советской России (включая Врангеля, который все еще держался в Крыму), «она, со своей стороны, готова дать полные гарантии, что воздержится от участия в каких бы то ни было видах враждебной деятельности и от попустительства последней, не только на Востоке, но и в других местах»¹⁸⁰.

Красин, очевидно, превысил данные ему полномочия, давая подобные обещания, – во всяком случае, британская разведка перехватила и расшифровала сердитый выговор Чичерина, в котором содержались резкие возражения против сделанных уступок, а также следующий совет от Ленина: «Эта свинья Ллойд Джордж врет без стыда и совести. Не верьте ни слову из того, что он говорит, и врите ему в ответ в три раза больше»*.

* Andrew С. Her Majesty's Secret Service. New York, 1986. P. 262. В шифровальной службе Британии работал русский по имени Е.К.Феттерлейн, он и нашел ключ к советскому дипломатическому шифру (Ibid. P. 261—262).

Вторжение Красной Армии в Польшу привело к временной приостановке переговоров и вызвало великое смятение в Лондоне: перспектива создания коммунистической Польши и возникновения у Германии и Советской России общей границы обеспокоила даже Ллойд Джорджа¹⁸¹. В июле 1920 г. Красин возвратился в Москву.

* * *

В Москве верили, что ключи к мировой революции находятся в Германии: ни в одной другой стране Коммунистический Интернационал не вел подрывной деятельности столь усердно, как там. Рабочим языком двух первых конгрессов Коминтерна был немецкий, а германским делегатам на них оказывались особые почести. Высшие представители власти, Зиновьев и Радек, направлялись для приветствия на съезды немецких социалистических партий и профсоюзов.

Основным препятствием к осуществлению планов Коминтерна в Германии являлась социал-демократическая партия (SPD). Именно социалистическое правительство подавило коммунистические мятежи зимой 1918—1919 гг. и затем в марте 1921 г. Немецкие социалисты хорошо знали большевиков по долгому сотрудничеству во Втором Интернационале и относились к ним с нескрываемым презрением. Большевики в ответ поливали лидеров этой партии подчеркнуто злобной клеветой.

Отношение СДПГ к большевистскому режиму было впервые сформулировано в вышедшей летом 1918 г. работе Карла Каутского «Диктатура пролетариата». Автор, лично знавший Маркса и Энгельса и являвшийся официальным держателем прав по распоряжению их наследием, высказывался исключительно авторитетно. В свое время он выступил против Первой мировой войны и основал радикальное крыло партии (USPD).

Он приветствовал октябрьский переворот. Однако большевистские методы управления были, по его мнению, абсолютно неприемлемы. Каутский обвинял большевиков в установлении однопартийной диктатуры, в том, что они называют советы высшей формой демократии, а на самом деле используют их для уничтожения народовластия. У этого режима не было, по его мнению, ничего общего с социализмом. Каутский отвергал и аналогию, которую российские коммунисты проводили между собой и Парижской коммуной: «Она была делом всего пролетариата. В ней приняли участие все социалистические течения: ни одно не устранилось, ни одно не было устранено. Социалистическая партия, которая сегодня правит Россией, наоборот, пришла к власти в результате борьбы с другими социалистическими партиями. Она пользуется своей властью для изгнания других социалистических партий из своих руководящих органов»¹⁸². В 1919 г. Каутский опубликовал вторую работу, содержавшую еще одну оценку советского эксперимента, «Терроризм и коммунизм»¹⁸³. В ней он называет складывающийся в Советской России режим «Kasernensozialismus», казарменным социализмом.

Такой критики, исходящей от человека, признаваемого широкой общественностью наследником Маркса и Энгельса, большевистские лидеры проигнорировать не могли. Ленин, не желая или не умея анализировать аргументы Каутского, прибег к ругани. В написанном в конце 1918 г. ответе он называет немецкого социалиста «лакеем буржуазии» и «подлым ренегатом»¹⁸⁴. Более рациональный ответ содержался в работе Троцкого, также озаглавленной «Терроризм и коммунизм»*. Признавая, что в Советской России установлена диктатура, он настаивает, что это – диктатура рабочего класса: подчиняясь принуждению, рабочий на самом деле слушается самого себя¹⁸⁵. Маркс, заявляет он, никогда не превращал демократию в лозунг, никогда не ставил ее над классовой борьбой.

* Ann Arbor, Michigan, 1961. Делая уступку чувствительности американцев, книгу первый раз издали под заглавием «Диктатура против демократии».

Особенно большой урон репутации большевиков в Германии нанесла критика со стороны Розы Люксембург, совместно с Карлом Либкнехтом возглавлявшей Союз Спартака, кого никто, даже Ленин, не смог бы обвинить в ренегатстве, поскольку она жизнью заплатила за свои убеждения. Люксембург во время и после Первой мировой войны не покладая рук работала для дела социалистической революции в своей стране, она приветствовала большевистский переворот. Тем не менее, когда Москва потребовала немедленно захватить власть в Германии, она резко воспротивилась, поскольку немецкие рабочие не были готовы к такому шагу. Она высказалась также против создания Коминтерна, опасаясь, что это приведет к засилью большевиков, которым она не доверяла, в мировом коммунистическом движении¹⁸⁶.

Осенью 1918 г., находясь в тюремном заключении за антивоенную деятельность, Люксембург написала критический очерк о ленинском режиме. Немецкие социалисты сочли его «несвоевременным» и отложили полную публикацию до 1922 г., но даже и тогда они смогли отважиться на обнародование документа, только изъяв особо острые места¹⁸⁷. Люксембург восхваляла большевиков как единственных преданных делу социалистов в России. Но она осуждала Декрет о земле, поскольку он укреплял собственнические инстинкты крестьянства и углублял разрыв между городом и деревней. Подверглась критике и большевистская политика «национального самоопределения», послужившая основанием для развала Российской империи – с социалистической точки зрения явления регрессивного.

Но самые обличительные слова она, подобно Каутскому, приберегла для осуждения подавления демократии. (Люксембург не ссылалась на красный террор – возможно, она не знала о нем, хотя его ввели в сентябре 1918-го.) Критическим событием в истории политического перерождения большевистского режима она считает разгон Учредительного собрания. Если действительно, как заявляли в свое оправдание большевики, избранное в ноябре 1917 г. Учредительное собрание перестало к январю 1918 г. отражать настроения масс, следовало провести новые выборы, а не ликвидировать его. Следующим по важности событием явилось подавление свободной печати и уничтожение свободы собраний, «без которых осуществление управления широкими массами немыслимо»¹⁸⁸. «Свобода только для сторонников правительства, только для членов партии, как бы ни были они многочисленны, это уже не свобода. Свобода – всегда свобода для того, кто думает иначе. Не из-за фанатической преданности „справедливости“, но потому, что все просвещающее, благотворное, очищающее в политической свободе идет от независимости и теряет свою действенность, когда свобода становится „привилегией“»¹⁸⁹.

Люксембург критиковала большевиков за их практику управления посредством декретов, которая стала прекрасным орудием уничтожения старого строя, но оказывалась более чем бесполезна при строительстве нового. Творчество требовало абсолютной свободы. «Общественная жизнь в странах, где свобода ограничена, оказывается такой невыразительной, бедной, схематичной, неплодотворной именно потому, что, подавляя демократию, она перекрывает все живые источники процветания и прогресса»¹⁹⁰. Без открытости советское чиновничество непременно станет жертвой коррупции. Она предсказывала мелочную бюрократизацию советской жизни: ее следствием станет диктатура не пролетариата, но «горстки политиканов, т.е. диктатура в буржуазном смысле, в смысле якобинской власти»¹⁹¹.

Проницательная аналитическая работа, предвосхитившая теории «еврокоммунистов» 1960-х, оказалась подпорченной в конце абсурдным заявлением Люксембург, что правильно понимаемая «диктатура» является не альтернативой демократии, но ее дополнением: «Диктатура – это искусство использования демократии, а не ее устранение»¹⁹². Согласно данному автором определению, диктатура пролетариата предполагает участие масс. Находясь в ноябре 1918 г. во главе немецкой революции, она действительно настаивала, что «Союз Спартака никогда не возьмет власти иначе, чем в согласии с явно выраженной волей подавляющего большинства пролетарских масс Германии»,¹⁹³ – что практически означало «никогда». На практике же она призывала то смехотворно малое количество революционеров, которые были связаны со спартаковцами, свергнуть правительство Филипа Шейдемана и Фридриха Эберта, несмотря на то что оно было создано с согласия Всегерманского Совета народных уполномоченных, представлявшего интересы подавляющего большинства рабочих страны¹⁹⁴.