Текст книги "Легенда о Багуле (СИ)"

Автор книги: Павлеций Максим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Старик ничего не ответил, молча уйдя на кухню, достал из вязаных ивовых ветвей корзины спицы с крючком и принялся довязывать носки внуку, не обращая внимания на хозяйничавших в подполье военных, хотя и слышал их постукивание по земле. Как вдруг послышался гулкий стук лопаты о массивный кусок металла. За ним последовал скрип открывающегося люка ведшего на лестницу шахты пусковой установки баллистической установки Р-17. Внутри располагалась бронированная комната с массивным рулевым засовом с дверью на груди. За ней был расположен центральный пульт управления ракетами. В центре стояло кресло оператора установки, покрытое клеенчатой пленкой, хотя ключа запуска в замке само собой не было.

– Доставай свою открывалку, – скомандовал майор Андрею Игоревичу, который являясь славным медвежатником и мастером вскрытия замков, постоянно имел при себе отмычки, открывающие любые двери, практически любого замкнутого помещения, которое в скором предстояло разграбить. Мародерством в Забайкалье тогда занимались многие, но зачастую обчищали военные склады, базы хранения хозяйственных товаров (одежда, посуда, инструменты и прочие мелочи). Брали все что не было прибито, в хозяйстве все годилось. Но в дом к простым деревенским не лезли, по двум причинам: во-первых, брать у самих то людей было особенно нечего, а во-вторых, незваных гостей могли встретить как пуля СВТ-40, в обиходе "Светлана", или той же "Берданки", так и дробь вертикального двуствольного ружья ТОЗ-34. Присматривали в основном брошенные места.

Найденный исправный пульт управления ракетами для военных авантюристов, по сравнению с предыдущими находками для искателей, как таких окрестили в народе, был настоящим Клондайком на берегу Юкона, который был по праву щедрым для североамериканских охотников за приключениями.

– Я пока генераторы проверю, – начав возиться с массивными тушками инверторных генераторов сказал Сергей Олегович. Топливо слито.

– Бляха муха! – выругался майор, пока Андрей Игоревич, тонкой работой, словно хирург прощупывающий нерв, боясь запустить ракету, хотя электричества и не было в проводах, и уверенность в том, что установка вообще работает таяла, пытался вставить самодельные отмычки в замок и провернуть его.

Выскочив из подпола, едва не сбив деда Егора, уже вовсю сладко посапывающего со спицами в руках, майор, раздетый выбежал в пятнадцатиградусный мороз. Перерыв кверху дном пожитки в обоих санях, попутно дав по морде одному псу укусившему его за ногу, Сергей Олегович кое-как нашел канистру с десяти литрами АИ-92-го бензина. Холодная рукоять канистры обжигала льдом пальцы. Закрывая дверь в прихожую, Сергей Олегович в два шага пересек кухню и бросился греть замерзшую ладонь у печи. От всего произошедшего дед Егор встрепенулся воробьем и продрав глаза от спячки и зевая, пугливым голосом спросил.

–Ну что нашли что искали?

–Да батя нашли, сейчас запускать будем, -вежливо, разразившись откровенностью. чего никогда не наблюдалось за Сергеем Олеговичем, сказал майор, крикнув последние слова в зал целясь голосом в подполье.

–Андрюха, на как там у тебя?

–Готово! -отозвался голос капитана из-под пола, создавший импровизированный ключ из двух отмычек, воткнутых в замок и обмотанных синей изоляционной лентой ПВХ.

– Что нашли то сынки?

– Ракеты батя нашли, ракеты.

Глава III.

Капли талого снега проникали сквозь крошечную дырку пропитанного влагой брезента, падая на шахматную доску и разбиваясь мелкими брызгами, задевая играющих. Отполированная древесина игровой, с черно-белыми квадратами доски ярко блестела на солнце. Фигуры Стаунтона были строгими и простыми, какие только можно раздобыть. А вот окантовка самой доски по краям было выполнена в чудесном тибетском мотиве. Приближался эндшпиль. Ходили черные.

Смуглый тунгус, облаченный в зимнюю куртку с роскошным меховым капюшоном, хвостом лисицы лежавший на плечах, сверху был к тому же была покрыта разгрузочным жилетом, с красующимся на груди фонарем с ручной динамо зарядкой, а также битком набитыми, всем что только может пригодиться в походе, карманами разгрузки. Поясной ремень был обтянут гордым патронажем с заряженными в него патронами калибра 12х70 мм картечи, а также с болтающимся на левом боку широким охотничьем ножом, который говорил о суровом нраве его владельца. Позади стояла, упираясь стволом во вбитый столб растягивающий брезент, усовершенствованная и модернизированная ТОЗ-34, измененная до такой степени, что кучность стрельбы, а также меткость попадания снарядов были лучше, да и отдача, которой практически не было, скорее напоминала отброс как у АК-74. Рядом с ружьем, у ног, лежал здоровенный походный рюкзак, перевязанный и перетянутый, как только можно, увенчанный на вершине сумки настилом для еды. Тут же покоился баул со спальным мешком. Тунгус пальцем левой руки поправил черное пенсне.

– Зря ты так говоришь про них, – продолжал говорить на бурятском языке игрок черными шахматами, бросив взгляд на стоявший неподалеку автомобильный парк, личный состав которого был занят тем, что покрывал автотранспорт краской, украшая кабины и кузова монгольскими и бурятскими национальным орнаментом, создавая действительно произведение искусства. Войны буряты, все как один разодетые в синие камуфляжи отрядов ОМОНа, а также черные одежды прочих спецслужб, форма которых распределялась по кастовой системе, ловко размахивая баллончиками краски разрисовывали как легковые, так и грузовые транспортные судна, под звуки и песни национальных ритмов, доносимых из кассетного магнитофона, с присоединенным к нему здоровенными сабвуферами, не замечали ни разговора шахматистов, ни их сами, с головой уйдя в творчество.

– Может это им боевой дух придает. Веру в себя, – продолжил тунгусский охотник, едва не сходив конем, но быстро опомнился и убрал руку, так и не притронувшись к фигуре.

– Секрет существования в том, чтобы не ведать страха, – ответил игрок белыми шахматами. Покрытый дряблым нарядом рипстопного черного костюма войск специального назначения с налокотниками и наколенниками на частях тела, мужчина с бурым непальским цветом лица, а также завязанным на затылке хвостом волосами смолью блестевших на свету, с невозмутимостью монаха, покоясь и для просвещения беспрерывно наблюдал с жаждой интереса, как из бокового кармана рюкзака охотника, набитого мхом, травой и листьями, вылезла ящурка, размером с безымянный палец. Ящурка, сначала понежившись на ласковом солнце, потом ловко взобралась на стол, посмотрела на деревянные разложенные срубленные игроками шахматные фигуры, и осознав, что опасности они не представляют, да и вкус у них не съедобный, очутилась на тыльной стороне ладони своего хозяина. Охотник тунгус равнодушно отнесся к вольности своего друга рептилии. Та же, без лишних колебаний, обвиваясь вокруг руки, забралась под шерстяной воротник, улегшись на плече охотника и укутавшись в ворсе уснула. Монах с доброй улыбкой пронаблюдавши милые движения зверька, принялся проверять тетиву и ее степень натяжения на своем блочном луке.

– Хороший ты человек, если ящерку приручил, однако есть и добрее люди, но если ты плохой человек, то знай, по миру до сих пор ходят более злые люди, – сказал буддист своими мудрыми монашескими мыслями, но внезапно резко сменил тему, осекаясь на охотника. Тот словно обиженно посмотрел на друга, пришедшего из Тибета, через весь Китай и Внутреннюю Монголию, сюда в Забайкальские степи, по всей вероятности, ища мудрости Будды тут. Хотя есть еще две причины, по которым отправился в такое далекое странствие: либо он кого-то преследовал на своем пути, либо же от кого-то убегал, прячась в глуши Забайкалья северной страны и потратив несколько лет на этот гигантский марш-бросок.

– Это святой зверь, его не надо трогать, зачем ты на Старого Хозяина собрался идти, на Большей Север, за Дорогу? – спросил монах и достав буддистские четки принялся их перебирать.

– Я хотел... – внезапно остановился охотник, наблюдая яркую красноватую-оранжевую полосу на горизонте в небе оставленную баллистической ракетой. Тунгус быстро извлек из рюкзака половину разобранного или даже скорее всего сломанного кем то, бинокля советского образца Б-13 "Беркут". Не закрывая левого глаза, а к правому приложив дальномер, охотник принялся определять на глаз траекторию и предположительное место падения ракеты. В это самое время, опустевший автомобильный парк, где и сидели за столом с брезентовой крышей игроки, образовалась тишина и звуки нажевывающий магнитофоном ленты кассеты, которые резко сменились ревом сирены. Гудела тревога. Как и охотник, монах хладнокровно переглянулся через плечо, и все так же невозмутимо вернулся к игре.

– В километрах сорока отсюда падать будет. В Агинские степи целит. Со стороны Большего Города летит. Зачем им сейчас сориться с бурятами? Столько веков мирно и дружно жили, столько поколений семей, смешанных было, дети общий были, а тут такое. Да уж, – выговорился охотник, переходя на ругательства тунгусского языка, убирая назад в свой рюкзак оптический прибор.

– Если человек сдержан, он не сближается с другим, если цветок сдержан, он не расцветает с приходом весны. Иначе вчерашний друг сегодня станет врагом, а в вчерашний цветок сегодня пеплом.

– Да уж, отчаливать надо, – пожав руку на прощание буддисту, охотник забросил на спину походный рюкзак и повесив на плече ружье дулом вниз. Тунгус свистнул дежурному по автопарку, выглядывающему из-под колес "КамАЗа" на полет ракеты, в то же время, когда остальной личной состав побросав все и по приказу старшего по званию лежал, уткнувшись лицом в талой грязи.

– Фьють! Командир, она в Агинские степи летит, приказывай пусть бойцы со снега поднимаются, еще переболеют все.

– Бойцы вольно! В расположение на построение на центральном проходе бегом марш! – скомандовал бурят в звании старшего лейтенанта автомобильных войск края.

Данила вернулся с охоты домой, как и было оговорено с дедом, на следующий день ближе к обеду. Полностью открыв ворота, он закатил в ограду отцовский "Урал", в люльке которого, а если быть точнее в деревянном коробе, лежала туша убитого изюбра, покрытая брезентовой тканью и обвязанная веревками. Поставив мотоцикл в гараж, где так же мирно отдыхал хранившийся там хороший и легкий "Минск", на котором уж больно любил парень полихачить в деревне, Данила вытащил трофей и аккуратно положил его на снег. Покричав деда Егор и не дождавшись ответа Данила сам отправился в избу.

"Спит, наверное, старый", – подумал Данила, вытирая ноги о коврик на крыльце.

– Деда! – крикнул Данила на весь дом в ужасе. Перед ним действительно предстала страшная картина. Егор Николаевич лежал ничком, уткнувшись в окровавленный стол, слегка повернув лицо на бок. Изо рта текла уже засыхавшая струйка крови. На груди деда Егора было здоровенное пятно бурого цвета. Данила не сразу сообразил в чем это он был одет, ибо китель с боевыми медалями и Героем, а также погонами лейтенанта, он видел еще давно, когда дед показывал его, только что осиротевшему, еще совсем мальчишке внучку, и говорил о какой-то странной войне в каком-то далеком Афганистане. Тогда он не придал особого значения форме, да и сейчас было не понятно для чего он вырядился.

Самоубийство? Конечно другого человека смерть спившегося психически больного сына, а также кончина жены могли бы свести в могилу, но только не сибиряка и уже тем более не забайкальца. Народ проживающий здесь, постоянно терпя невзгоды и лишения разной формы проявления, на протяжении поколений закалял твердость духа и характера. Поэтому для Забайкалья Большая Война не была большим потрясением.

Геополитика края сложилась таким образом, что он был разделен на три субъекта по водоемам, впадающим в определенные природные водные бассейны, а именно Прибайкалье на западе, с реками Даурии впадающими в священное озеро Байкал, регионом с притоками реки Лена на территории Севера края, районом довольно таки спокойно перенесшим танец апокалипсиса без особых происшествий, за исключением голеца Чингикана, покрытого седым лесом, которой так и прозвали в народе – Седая Сопка. Был еще и третий регион, с центром, расположенным прямо в сердце края, и прозвали его Большим Городом со своей цитаделью ракушкой, в которой он спал. Вокруг Города разбросаны были префектуры городков и поселков, а сама же новая столица края, вела обширную торговлю со всеми, с каждым годом все больше обрастая жирком. Формально всем краем руководило правительство Большего Города, но по факту за пределами своего панциря горожане и не ведали что происходит.

Обходились обрывками новостей караванщиков, возивших на гражданских и армейских модификациях "КамАЗов" и "Уралов" строительные материалы со всего края, а также мясо тайги, крупнорогатого скота и простой домашней животины, и деликатесного байкальского омуля. Последний считался чуть ли не царской рыбой. Каждый частный торговец, везущий в Город товар, к примеру, как собирался сделать Данила, должен купить торговую лицензию с определенным сроком действия, а также специальный пропуск. Оба документа оплачивались заранее и по усмотрению торговца, на различное количество дней, в рамках которых он мог спокойно передвигаться по территории Большего Города. К тому же лицензия вскоре окупалась. Но уж если иногородний изволил стать гражданином Большего Города, то ему следует получить паспорт нового образца, а также обязательное устройство на работу, либо же на службу по контракту в войска края. Нахлебников не особо то жаловали в Городе. Данила тоже на днях сделал паспорт, нашел жилой угол на восточной окраине города, в палаточном городке, с высоты птичьего полетам напоминающего коралловый нарост, и даже переселился туда с женой и приемной сыном, а потом отправился в Северную тайгу за добычей.

"Да какая же сука это сделала?" – не в силах сделать и шага окаменевший подобно монументу греческих мифов памятником стоял и думал Данила. В избе все находилось на том же самом месте, по крайней мере особых следов кражи не наблюдалось. Вокруг мертвого тела деда Егора образовалось сборище мух, оттаявшие от тепла печи и пожаловавшие на трупный смрад.

Данила бесчувственно, с каким-то безучастием к окружающему, градом лил слезы из глаз, даже не изменяясь в лице. Пыл и горечь потери пропали, заменив в нитях сознания и разума на одну мысль о расплате и мести за покойного.

"Надо Димку с Шурой звать, пусть разбираются" – размышлял Данила и выскочив в ограду, бросился к дедовскому "Минску", в миг оседлал мотоцикл и рванул в сторону села так и не закрывши отворенные на распашку ворота.

Распугав деревенских собак, в миг начавших лающую перекличку, Данила ловко маневрировал, скользя на поворотах по скользкому снегу. Поворачивая в разные стороны и проезжая крошечные улочки и переулки, парень промчался к центру деревни к зданию поселковой администрации, где располагалось рабочее место участкового. Бросив в ответ нелицеприятную фразу помощнице председателя, на слова о том, что Дмитрия, старшего лейтенанта поселковой милиции, нету на месте, Данила вышел из здания, закурил, и поехал с уже более спокойной скоростью, держа зубами папиросу.

– Димка, открывай! – крикнул своему другу и по совместительству однокласснику Данила. Когда во дворе залаяла собака, в окне тепляка показалась мужская фигура в тельняшке. Чуть позже фигура вышла, поправила накинутую на плечи фуфайку, и стоя в одних семейных трусах и валенках на босу ногу, принялась курить.

– Здоров Данила, ты чего как кипятком ошпаренный, опять накуролесил спьяну? – зевая спросил Дмитрий, принявшись растирать лицо мокрым снегом.

– Деда убили Димка. Прихожу, а он там лежит мертвый. Я же только что с тайги вернулся, вот может час назад. Захожу в избу, а там смрад и такая вот картина.

– А точно убили то? – все также не в силах прогнать сон, манящий после ночного дежурства в Большом Городе, из-за какой-то чрезвычайной ситуации, по причине которой там был введен комендантский час, продолжал допрос Дмитрий. Людей в Городе не хватало, а за порядком следить надо круглосуточно, вот и послали городские власти самоуправления клич по округе, что якобы беспорядки там происходят среди местного населения и военными. Но на самом деле ничего такого не было, а смутное представление о реалиях не сообщалось подчиненным низшего ранга никто не рассказывал, в том числе и Дмитрию, который и сам не вдаваясь в глубокие подробности отдежурил патрульную службу, а под утро махнул в село отсыпаться.

– Димка, там говорю же, крови как будто теленка только что закололи, – упорствовал Данила, – Да и карабин был у меня в тайге. Застрелиться он не мог.

– Может ножом? – следственно предположил участковый докуривая окурок самокрутки, на что Данила молча пожал плечами.

– Ладно, в общем это все на месте надо смотреть, все описать, как по делу. Ты вот что, пулей сейчас лети к Шурке, она может быть дома, хотя может и в поликлинике. А я в контору за протоколами и документами. Езжай в общем, а попозже подъеду, добро?

– Добро, – вскочив на мотоцикл ответил Данила.

Куприянов Дмитрий Львович по своему складу характеру был человеком рассудительным, старался рассмотреть ситуации со всех сторон, дабы найти истинное положение случившегося. Практически всегда ему приходилось выполнять роль третейского судьи. Еще в школьные годы, в те времена, когда Данила при первой же возможности или малейшем оскорблении лез в драку, ломая стулья о головы, Дмитрий же всячески старался избегать конфликтов грамотно и правильно рассуждая о каждом действии или высказанном слове провокаторов и как к ним относятся разные люди в местах не столь отдаленных. С юных лет он уже знал практически все общие блатные понятия и правила на зоне (отец работал надзирателем в тюрьме ?1 в Большем Городе) и расставляя все по полочкам и правилам, каждому при этом разжевывая и донося что и как. Так он завоевал уважение в школе. После совершеннолетия и пяти лет контрактной службы в войсках края (срочную службу после Войны отменили) на границе с Великой Монголией, он ушел из армии, перейдя на тихую работу участковым в селе. Не только тихую, но и скучную, ведь заменив романтику армейской жизни на постоянные серые будни с обходами хулиганов и буйствующих по селу, содержащихся под домашним арестом (домашний арест был согласован с руководством Большего Города, по причине отсутствия камер предварительно содержания) и постоянными рапортами в городское управление внутренних дел, заводило тоску в молодом парне.

Когда Данила с сельским доктором Александрой Владимировной, так же его подругой и тоже одноклассницей, приехали к дому, у неумело закрытых ворот уже стоял черный милицейский раритетный "Урал", а сам Дмитрий уже вовсю осматривал и описывал обстановку в зале.

– Ну как тут у тебя? – все же с какой-то ноткой или искрой желания, что дело не глухое, и что следствие разобравшись со всем найдет преступников и их ждет кара закона, спросил с порога Данила.

– Да как тут у меня. Глухарь тут у меня, само собой, – ответил Дмитрий, поглядывавший на Александру, которая тем временем осматривала покойного, – Дед жил у черта на рогах, ни соседей, ни собаки, ни даже курицы в доме не было. Так что единственный свидетель выходит ты Данила.

–Я? – выпучивая глаза удивился Данила, – Мне то зачем было убивать?

– Да не убийца ты, а свидетель, дурочек, то есть обнаружил деда ты, – растолковал Дмитрий.

– Так парни, – перебила их Александра, – Дед со вчерашнего так уже лежит. Да и стреляли в него по-видимому из мелкого калибра. Целились в сердце, а попали в легкое, или скорее всего артерию задели, вот кровью дед наш и изошел. Так бы приехал ты вчера мог бы даже спасти, тут перевязка нужна была. А его видимо стрельнули, да так и бросили тут. Стреляли то от сюда, либо за одним столом сидел. Либо стоял рядом не знаю.

– Да Вам Александра Владимировна к нам в судебную экспертизу, патологоанатомом идти надо. Хватит детей зеленкой мазать, – улыбнувшись сделал комплимент Дмитрий.

– Могу ведь и мужу все рассказать, – сказала замужняя девушка, показав обручальное кольцо на безымянном пальце, и зачем-то посмотрев на потерянного Данилу вспомнила как она провела бурную ночь сразу же после школьного выпускного вечера, расположившись в раздевалке спортзала. В те времена на Данилу заглядывала и проплакала все глаза добрая половина женского населения села, но его сердце еще с первого класса принадлежало лишь Шурочке, как он ее тогда называл. После школы Александра, на удивление всей школе, вышла замуж за лучшего друга Данилы, Борьку Епифанцева, с которым они в последствии по пьяной лавочке частенько выясняли отношения на кулаках, от чего обоих Лев Викторович, отец Дмитрия, зачастую наказывал домашним арестом и нотационным выговором, а также серьезным разговором с родными. После такого разговора и затрещины от деда Егора, Данила уходил в пьянку. С тех самых пор Данила и Александра редко пересекались взглядом, исключением было разве что проблемы с сердцем у деда Егора, и внук волей не волей возил опекуна на прием к фельдшеру, хотя сам видеть ее не мог, дожитая конца осмотра с папиросной на улице.

– Так народ, – встав с табурета произнес Данила, – Мне то, что теперь делать со всем этим?

– Да что тут делать. Деда хорони, потом в Город с тобой надо ехать для разбирательства. Жить надо Данила, вот что надо делать, жить надо.

– Убью если узнаю и найду кто это сделал. Убью суку, – сказал Данила, присев на табуретку и крепко затянулся свежей сигаретой. На его слова Дмитрий махнул рукой, скомкано, как и Александра попрощался, и они вышли. Во дворе загудел мотоцикл. В селе готовили обед.

Глава IV.

Маленькому Баирке Цыренжапову, которому эти летом исполнился шестой год, и у которого наступил самый лучший возраст для начала учебы в престижнейшей на тот момент школы в Большем Городе, сразу после его мечты о переезде из Агинских степей в столицу края, снился чудесный сон. Он со своим отцом ехал на лошадях по монгольской степи и одеты они были в меховые старинные одеяния времен великого ханства. У отца на руке сидел беркут с закрытыми клобучком глазами, с которым он вышел на охоту. В нескольких метрах от них сидел на своем коне сам великий хан Темуджин, Баирка сразу узнал его. Сдержан, стояк, в самом взгляде читалась сила и могущество. Рядом так же верхом и с не менее воинственным видом, при полном вооружении сидели на седлах своих бравых коней, сыновья хана Монголии. Угэдэй, старший сын Темучина, спрыгнул с коня, что-то сказал отцу Баирки на монгольском языке и сняв мальчика с седла принялся подбрасывать его в воздух и ловить крепкими и ловкими движениями, которые были у воина, от чего парнишка уронил свою шапку. Великий хан монголов, немного понаблюдав за озорством своего сына, сказал короткую реплику, пропитанную мудростью степей, спешился, перенял мальчика в свои руки и одел ему на его обнаженную голову свою меховую шапку дорханку. После краткого обращения Чингисхана, люди вежливо улыбнулись и склонили головы. Так великий монгольский хан, покоривший половину мира, короновал простого бурятского мальчика.

Но досмотреть радостный и чудесный сон до конца и даже проснуться Баирке было не суждено. Поселок Агинское вместе с пригородными районами сожжен до основания, а на месте города образовались жженые руины, покрытые пеплом и гарью. Небо затянулось мглой.

Хоронили деда Егора всем селом по всем правилам, с литургией по усопшему, в исполнении отца Кирилла, местного батюшки. Деревянный гроб, обитый красным бархатом и увечным белой кантом, которые дед самолично заготовил себе сам, несли шесть человек, в числе которых был и Данила во голове колонны.

Данилка видел, как дед, хороня бабушку, делал два гроба, изготовил под свой размер и последнее место упокоения на земле, в виде соснового гроба, простой и без излишеств. Егор Николаевич пожелал все же хоронить его в простом, без всяких барских благородных выдумок, в простом деревянном гробу. Конечно же Данила и думать об этом не стал и заранее приготовил ситцевую красную ткань, подальше ее спрятав от чужих глаз.

Впереди шел двоюродный брат Егора Николаевича, несший крышку гроба, который услышав страшную весть приехал из Города на похороны. Виктор Константинович был всего на год младше Егора, хотя довольно крепкого телосложения, да и в чертах лица что-то общее у них было. Брат был склонен скорее послушать что говорят умные люди и меньше лезть в сам разговор, нежели порой говорить ерунду и выставлять себя дураком в глазах людей.

Грязь под ногами смешивалась с мокрым снегом. Еще совсем недавно стояли двадцатиградусные морозы со льдом на берегу речки, как уже сегодня таяло от осенней непредсказуемой Забайкальским погоды. Позади слышались разговоры в половину голоса вредных старух, о доме, который будет пустовать, о том, что парень сам вечно пропадает на охоте или в Большем Городе, и какие-то сказочные сплетни о какой-то новой беде с Южных Степей.

Все полтора километра от дома до старого деревенского кладбища люди шли пешком. Данила на лицо мало кого знал, разве что молодых, и то большинство лишь знакомые. Периодически вглядываясь в лицо односельчан, Данила думал, мог ли кто-то из них убить деда Егора? Но если даже и мог, то зачем?

После службы в советских войсках и нескольких лет сознательной жизни проживания в Городе, тогда еще забытом всеми простом городишке, Егор Николаевич решает с женой и сыном перебраться в родное село. Тут он обзаводится новым богатым домом с хорошим участком, некогда принадлежавший его другу, а сам дом был построен еще в смутные революционные времена, которые в Забайкальском крае отложились особым отпечатком в памяти народа. В детстве Егор Николаевич больно настрадался за свою фамилию. Точно такая же фамилия принадлежала одному белогвардейскому извергу, который по своей жестокости и зверству переплюнул злодеяния многих своих современников. Поняв, что бесполезно доказывать темному люду о его родстве с атаманом Семеновым, Егор Николаевич в силу своей настырности и угрюмости в постижении знаний и мудрости, долгие годы жизни провел за книжной литературой о временах революции, гражданской войне и иностранной интервенции в крае. Дед Егор, зная буквально практически во всех подробностях все значимые действия своих земляков тех лет, от гибели С. Г. Лазо в топке паровоза, до массовых расстрелов эшелонами военнопленных красногвардейцев, а также репрессии в Забайкалье по приказу И. В. Сталина, старик часто сравнивал деяния руководителей и властей. Приводя в пример все свои доводы, о том, что как жили люди при царе, во время гражданской войны, при начале стройки коммунизма, а также роковых тридцатых годов, оппоненты осознавали, что казачий народ на забайкальской земле практически всегда жил горькой жизнью, неся на своем хребте крест с тяжестью и болью. Но это лишь доказывало, что перед ними не просто внук или племянник Г. М. Семенова, но и умнейший, а также начитанный человек. В народе деда Егора, способного рассудить практически каждого, знающего о жизни многое, в том числе и объяснение однажды на чрезвычайном совете казаков в сельском клубе о причинах Большой Войны, а также почему она была неизбежна, стали называть не иначе как старец и даже мудрец с холма.

– "Какая же мразь это сделала?" – думал Данила, смотря на ворчавших копателей могилы, бурчавших о том, что хоронить приходилось в уже промерзшую, но еще не совсем ледяную землю.

– "Он же никому никогда ничего плохого не делал. Всегда ко всем с добротой относился. Даже Ваську того же за родного считал. Кстати где он?" – вновь подумал Данила, отвлекшись от спуска гроба в свежую яму и глазами поискал названного брата.

– "Вон он, особняком стоит. Ну да ладно, после поминок надо в Город свозить, расшевелить паренька, да и самому развеяться. Да и мясо бы надо бы сбыть. Может старухи не изведут всего козла на жареху. Их ведь столько ртов припрется, еще надо всех рассадить. Ладно, что ни будь придумают. Главное людей не стоит обижать."

После похорон из кладбища большинство выходило, рассеявшись не ровной толпой, с траурным молчанием. Кто-то думал о своих уже не молодых годах, глядя на покосившиеся от времени и сурового климата края деревянные кресты и надгробия с фотографиями. Где-то рыдала женщина, и так же заливаясь слезами ее подруги кое как оттащили вдову с сырой земли могилы мужа, участника конфликта на Донбассе. Кто-то по пути на выход остановился поговорить у оградки похороненного отца. Назад люди шли довольно таки растянуто. Данила плелся, спрятав руки в карманы брюк, потерянным и погруженным в тяжелые думы.

Еще со входа в растопыренные ворота Данила заметил большее количество мужиков, снующих туда-сюда с разобранными частями столов, выносимых из сарая, которые хранились тут еще со свадьбы отца, Николая Егоровича. Всеми грамотно руководил Виктор Константинович, попутно советовавшись с батюшкой о всех правилах и дозволениях в таких случаях.

Данила зашел в избу, вымыл руки после кладбища в рукомойнике, и пока никто не заметил, опрокинул граненый стакан самогона, после чего вновь наполнил его положив сверху корку хлеба и поставил его на трельяж у окна.

"Ну все Данила Николаевич, один ты остался," – посмотрев в завещанное черной тканью зеркало, так и не увидев толком в нем своего лица, подумал сам про себя полный сирота.

На столе стояли холодные закуски из разнообразия зеленых салатов, квашеной капусты, малосоленых огурцов и помидоров, сухарей с грибами и фасолью, а также холодец и кровяная колбаса, почки и печень изюбра. Обилие закусок, не стоявших на столе даже на пышные праздники удивили глаз Данилы. Заботливые женские руки буквально из ничего создали произведение кулинарного искусства, которое не стыдно было поставить на стол. В прихожей стояли опустошенные банки консервированных овощей.

Все сидели скорбно, слегка переговариваясь с соседями, вспоминая деда Егора. Слышалось то каким он был книголюбом, что практически половина всей военной литературы и документальных произведений, воспоминания очевидцев, находящиеся в сельские библиотеки при школе, а также часть книжного хранилища в Большем Городе была записана на него. Но домой он книги не брал, предпочитая читать произведения прямо на месте, порой засиживаясь в своем рыжем свитере и шерстяной шали на поясе, носимые круглый год, до темноты, а потом возвращался домой керосинкой освещая себе путь.

Кто-то вспоминал о хозяйственности деда, нахваливая его трудолюбие, поспевавшего практически во всех домашних делах, и одновременно с похвалой начищал свежие яйца высаженными наседками, которых так любил покойный старик. То, что Данила нес золотые рубли в дом (в Большем Городе после денежной реформы появилась своя золотая валюта, однако в обиходе были и монеты с двуглавыми орлами, по образцу некогда существовавшего государства), добывая дичь в Северной тайге, но все же мало помогал старику по огороду, хотя и весной починил изгородь. Сам же Данила практически все поминки за столом провел молча.