Текст книги "Бальмонт"

Автор книги: Павел Куприяновский

Сбор от этой великолепно изданной книги (500 нумерованных экземпляров) предназначался для перевода в Париж в пользу страдающих от голода и нищеты русских художников (и вообще русских), оказавшихся во время войны во Франции. Бальмонт сам был свидетелем этих страданий и не мог остаться равнодушным к предложению художницы принять участие в издании. Он хорошо помнил, что в Париже – вплоть до начала лета 1914 года, когда Елизавета Сергеевна Кругликова на время приехала в Россию (вернуться в Париж она так и не смогла), – ее мастерская в течение пятнадцати лет являлась центром притяжения людей, интересующихся искусством, а художники из России всегда находили там совет и содействие. Известный искусствовед и художник С. Яремич в рецензии на книгу писал, что мастерскую Елизаветы Кругликовой посещали не только русские, но и французы, в их числе такие знаменитости, как Ромен Роллан, Рене Гиль, Дени Рош, Шарль Герен и др. «Здесь же, – отмечал Яремич, – читал свои стихи Бальмонт, а иногда поэт отдавал предпочтение беседе о дорогих его сердцу предметах» (Биржевые ведомости. 1916. 18 марта).

В очередной приезд в Москву – в середине февраля 1916 года – Бальмонт прочитал лекцию «Любовь и Смерть в мировой поэзии» и выступил на польском вечере, где говорил о поэтах Адаме Мицкевиче и Юлии (Юлиуше) Словацком. Кроме того, 13 февраля Общество А. Н. Островского устроило чествование Бальмонта в Политехническом музее, приуроченное, судя по всему, к тридцатилетию его литературной деятельности. Говоря об этом «грандиозном чествовании» (а к нему были привлечены и актеры), Бальмонт шутливо заметил: «Москва определенно не хочет меня уступать городу на Неве».

Вскоре Бальмонт отправился из Петрограда в задуманную поездку – от юга России до Дальнего Востока, – самую длительную и весьма нелегкую, которая длилась более четырех месяцев.

Сначала, 28 февраля, поэт прибыл в Харьков, затем посетил Полтаву, Сумы и вернулся в Харьков. В каждом из городов выступал неоднократно, а в Харькове даже пять раз – там прошла «Неделя Бальмонта». В Полтаве спустя много-много лет состоялась его встреча с Владимиром Галактионовичем Короленко (которую тот описал в письме дочери Наталье и зятю Константину Ляховичам). Везде поэта хорошо принимали, особенно в Харькове, где нашлись старые добрые знакомые. Особо впечатлила Бальмонта встреча с 22-летним поэтом Григорием Петниковым, который подарил ему перевод «Фрагментов» немецкого поэта-романтика, певца Голубого цветка Новалиса. По этому поводу Бальмонт писал Екатерине Алексеевне 11 марта 1916 года: «Я поражен, как я близок к Новалису. Многие места из „Поэзии как волшебства“ как будто прямо повторены из Новалиса». На экземпляре своей книги «Звенья» он сделал такую надпись Петникову:

 
Я вовлечен в такие звенья,
Что если встретимся с тобой,
В душе обоих будут пенья
Из той же Сказки Голубой.
 

Вообще Бальмонт очень хвалил «южную молодежь» и отмечал в одном из писем, что «у ней много горячности».

В планах поездки намечались выступления в Николаеве и Одессе, но из-за ряда причин их пришлось отменить, и Бальмонт поспешил к главной цели турне – знакомству с Сибирью. В Туле он пересел на поезд, идущий в Новониколаевск (теперь Новосибирск), в Челябинске сделал остановку и 12 марта провел литературный вечер, а спустя три дня, находясь за Уралом, пишет: «Впервые узнаю уже не мысленно, но ощутительно-телесно, как непомерно велика Россия».

Бальмонт провел по намеченному плану литературные вечера в Новониколаевске, Томске, Иркутске, Чите. В письмах жене он отмечал, что в Томске выступления вызвали «бурный триумф» (22 марта), а от Читы получил впечатление «настоящего Востока» (31 марта). Иркутск его принимал равнодушно. Более подробно он описал один из литературных вечеров в Новониколаевске (письмо от 18 марта): «Вчера я испытал редкое для меня чувство: я как новичок волновался перед началом выступления. Надо сказать, что здесь ни один лектор и ни один концертант не мог собрать полную аудиторию. Ко мне собралось 700 человек и встретили меня рукоплесканиями. Это все новости для меня. Конечно, понять – ничего не поняли слушатели в моей „Любви и Смерти“, но слушали внимательно, как сказку, как грезу музыки. И это хорошо. Этих людей нужно понемногу приучать к Красоте. Смутно они всё же ее чувствуют».

В целом Сибирь, ее люди не вызвали особой симпатии Бальмонта, он писал, что Сибирь – не его страна. Но всё же считал поездку важной: «Сибирь должна быть мною увидена целиком, это будет настоящая новая страница моей жизни». Из писем жене видно, что там встречали его сдержаннее и холоднее, чем в южных городах, это его раздражало. К тому же он устал «жить на колесах», разъезжая по необъятным просторам Сибири. В письме из Иркутска (от 29 марта) он заявляет, что в Сибирь больше никогда не поедет, если только его туда не сошлют. Жителей временами находит «тупыми», «не дай бог с ними жить», «увянешь быстро». «И от природы здешней веет грустью», – добавляет он. О Байкале пишет: «Дорога живописная. Чувствуется мощь Байкала. И тоска в воздухе мне чудится везде. Тени замученных. И привезу отсюда ларец горьких слов». Во многом высказывания эти субъективны, навеяны однообразием, утомительностью поездки и выступлений, которые ему надоели, стали «нестерпимы, отвратны, постылы». Однако он продолжал фиксировать в письмах новые впечатления и встречи, а их было много, и они разнообразны.

Тридцатого марта, подъезжая к Чите, он пишет дочери Нине: «Здесь уже давно нет ничего русского. Ни в природе, ни в людях. Много бурят, киргизов, китайцев. И в природе, более суровой, чем у нас, нет той кроткой трогательности, которая пленяет в русской природе». В нескольких письмах Екатерине Алексеевне от 31 марта он делится впечатлениями о Чите: «Я наконец доехал до интересных мест, где всё уже говорит о настоящем Востоке – лица, одежды, краски неба. Катался за город, и закат был точно на японской картине»; «Вчера убедился, что здешняя публика стоит того, чтобы перед ней выступать… <…> Здесь публики меньше, но я чувствую настоящих людей».

В Чите к нему присоединилась Елена Цветковская, и они направились в Харбин. Это уже территория Китая, но Харбин был русским городом – центром Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), построенной и обслуживаемой русскими. 6 апреля 1916 года Бальмонт пишет из Харбина: «Я радуюсь на новые впечатления Дальнего Востока – маленькие беглые услады глаз и души. Все китайцы, проходящие по улицам, похожи на изваяния, их лица – непроницаемые маски, и достаточно одного дня с ними, чтобы видеть, как непроходима пропасть между нами и ими, как различны должны быть у китайской и арийской расы все явления мироощущения, все понятия Красоты и Гармонии. Радостно забавны и японки, кошачья порода. Но здесь их еще мало. С другой стороны, я огорчен весьма малыми сборами. Не время сейчас выступлений, и слишком для этих людей мудрено то, что я даю. Это огорчительно и внутренне важно».

Дополнительные сведения о выступлениях в Харбине можно встретить в письме поэта Анне Николаевне Ивановой (Нюше) от 7 апреля: «Боже мой, до чего здешняя русская публика, бывшая на моем первом вечере в другой части города, глупа, пошла, груба и неотзывчива в сравнении с здешней еврейской публикой (речь идет о публике в Железнодорожном собрании, в центре города, где жили главным образом интеллигенция, коммерсанты, специалисты, служащие. – П. К., Н. М.).Который раз на этой планете Земля я убеждаюсь, что мне легче говорить по-родному с людьми иной расы и трудно и неприятно говорить с людьми моей расы, что я все-таки воистину люблю Россию и проникаюсь ненавистью к тем, кто не хочет ее любить».

Из Харбина Бальмонт выехал 9 апреля и вскоре прибыл во Владивосток – конечный пункт поездки. Из Владивостока выезжал для выступлений в Уссурийск и Хабаровск. Владивосток очаровал его морем, которое он любил, русским говором и приветливостью людей. О нем писали в местной газете «Дальняя окраина», печатали там его стихи, переводы с японского, а также стихи, ему посвященные. Встречался с замечательной семьей Янковских (Маргарита Михайловна Янковская, в девичестве Шевелева, – старая знакомая Бальмонта). «Она, как я узнал, много содействовала моей славе в Японии, – сообщал он в письме. – Ее приятель Моичи Ямагути – лучший в Японии знаток русского языка и литературы». Юрий Михайлович Янковский, ее муж, был известным ученым и предпринимателем в Приморье, владельцем процветающего имения Сидами, где вырастил огромное стадо благородных оленей. В этом «сказочном», по слову Бальмонта, имении он побывал, что известно из цитировавшегося выше письма А. Н. Ивановой.

Поэт известил жену в письме от 26 апреля о предстоящем отплытии в Японию. Там он пробыл две недели и 14 мая вернулся во Владивосток. Итог этого путешествия поэт подвел словами: «Японией пленен безмерно».

Цуруга, Йокогама, Камакура, Токио, Никко, Киото, Нара – таким в основном был его японский маршрут. «Я всегда испытывал по отношению к Японии предубеждение, – признавался поэт в письме от 19 мая 1916 года. – Оно было ошибочным… <…> Японцы именно один из немногих народов на земле, которые обладают особой, притягательной для меня силой. Воплощение трудолюбия, любви к земле, любви благоговейной к своей работе и к своей родине, внимательности изящной, деликатности безукоризненной… Что касается японской женщины, мне кажется, что любить ее – великое и высокое счастье, ибо она совершенство красоты, изящества, мягкости, ритма… <…> Японская природа – воздушная греза… <…> В Японии много того, что меня очаровало на Тонга, Самоа и Яве». Позднее Бальмонт написал ряд очерков о Японии, печатавшихся в российских газетах.

Через несколько дней, 21 мая, Бальмонт выехал в Петроград, куда прибыл в первых числах июня. Так завершилось его самое большое турне. Впечатления от Сибири не пропали бесследно: в 1935 году в США выйдет его сборник «Голубая подкова. Стихи о Сибири».

Три поездки по России показали Бальмонту, что его знают и помнят в родной стране, что он по-прежнему популярен. Большинство его выступлений, особенно чтение стихов, заканчивались успехом, что очень поддерживало поэта в то время, когда критика, следуя новой моде, отвернулась от него, а молодые поэты зачастую считали его поэзию устаревшей. Так что эти путешествия, кроме доходов, необходимых для жизни, приносили поэту и моральное удовлетворение.

Вскоре после возвращения Бальмонт приехал в Москву, а лето и начало осени провел в Ладыжине. К этому времени дом в Брюсовском переулке Александра Алексеевна Андреева продала, и Екатерина Алексеевна сняла квартиру в Большом Николопесковском переулке, дом 15. Там у Бальмонта была своя рабочая комната.

Этим же летом, 14 июня 1916 года, Бальмонт познакомился с Мариной Цветаевой, жившей по соседству в Борисоглебском переулке. Знакомство, затем переросшее в тесную дружбу, произошло благодаря поэту и переводчику Владимиру Нилендеру. В одном из писем Бальмонт дал ему такую характеристику: «В Нилендере нашел преданного друга, как Ал. Ал. Смирнов. Он переводчик Гераклита (полуполяк, полуангличанин). Он достал мне гору книг и достает еще оккультный материал». Некоторое время Нилендер консультировал поэта в его занятиях древнегреческим языком, а более всего был ему полезен как библиограф и библиофил.

В Ладыжине у Бальмонта сложился большой и разнообразный круг чтения. В одном из писем он просил жену привезти на дачу побольше книг, в частности, «Историю Израиля» и «Историю христианства» Ренана, «Историю России» С. М. Соловьева, всё, что можно достать о Японии и Китае: религия, мифы, поэзия. Но главное – поэт много и напряженно там работал, причем в разных направлениях, переходя от одного занятия к другому, – таков был стиль его работы. Сочинял стихи для будущей книги «Сонеты Солнца, Меда и Луны», писал очерки о Японии для газеты «Биржевые ведомости», изучал творчество Рабиндраната Тагора (полюбил за «Читру» и «Садовника») и написал предисловие к его книге, редактировал переводы Елены Цветковской и Елены Григорович (Рондинелли) «Египетских сказок», настойчиво переводил Руставели. Составил также книгу своих путевых очерков об Океании «От острова к острову» и договорился с М. В. Сабашниковым о ее издании.

Обо всем этом Бальмонт рассказывал в письмах Цветковской, которая находилась на даче в селе Образцове на Клязьме. По ее просьбе описал свой распорядок дня в Ладыжине (письмо от 14 сентября): «Он размеренно одинаков. Я встаю около 10-ти, ибо часто ночью просыпаюсь и утомляюсь этим. После кофе иду в малую прогулку с Нюшей или Машей (Полиевктовой. – П. К., Н. М.).От 11 до часу немного читаю и перевожу Руставели. Раза два за это время выбегаю на минутку в сад. Сажусь с газетами и письмами на лавочку, если есть солнце, мечтаю и курю. После завтрака чуть-чуть валяюсь, и снова малая прогулка. До 4-х опять Руставели. И после чая до 6-го часа он же. Затем до обеда пишу письма и читаю, когда в состоянии, а то в пустоте уходят миги. В половине 12-го искуряю в постели предсонные папиросы и уношусь мыслью в дали…»

Осенью и зимой поэт в основном жил в Петрограде, который казался ему чужим и холодным; Москва была ему милее. Жизнь «на две столицы» все больше представлялась Бальмонту ненужной, обременительной, хотя в Северной столице он не без успеха продолжал заниматься своими делами: писал сонеты, переводил Руставели, участвовал в литературных вечерах.

Так, 19 ноября 1916 года на вечере в университете поэт читал «Сонеты Солнца, Меда и Луны». Вечер он назвал «стихотворным радением», так как, помимо него, со стихами выступали многие молодые поэты, чье творчество он не одобрял. «Председательствовал Венгеров, – рассказывал Бальмонт о вечере в письме А. Н. Ивановой. – Он говорил обо мне как возродившем русскую поэзию <…> что я создал культ поэта и поэзии <…> что я vater, т. е. поэт-вещун, прорицатель. И пр. и пр. Я отвечал, отрекся от молодых поэтов».

Дважды – в октябре и ноябре – Бальмонт приезжал в Москву: по издательским делам и на вечер памяти А. Н. Скрябина, которому посвятил цикл из десяти сонетов «Преображение музыкой». «Вчера был скрябинский вечер, – пишет Бальмонт Цветковской 12 ноября 1916 года. – Красивый зал, избранная публика. Но я был холоден, и что-то мне помешало сказать то блестящее слово о Музыке, о котором я думал, идя на вечер. Я сказал лишь незначительную часть из него и прочел 10 сонетов о Музыке и, кроме того, „Рассвет“ и „Полдень“ (как пример музыкальных состояний природы). На слушателей, видимо, произвел глубокое впечатление. Особенно на музыкальную часть публики».

Основной творческий итог 1916 года: в московском издательстве К. Ф. Некрасова (племянника поэта Некрасова) вышла книга стихотворений «Ясень. Видение Древа», в издательство В. В. Пашуканиса сдана книга «Сонеты Солнца, Меда и Луны», а в издательство М. и С. Сабашниковых – книга «Надевший барсову шкуру». Обе эти книги выйдут в начале 1917 года.

Книга «Ясень. Видение Древа» была задумана Бальмонтом как своего рода «энциклопедия» собственного творчества. «Это самая благородная книга, которую я написал», – утверждал поэт в письме Е. Цветковской от 5 сентября 1915 года, а издателю К. Ф. Некрасову сообщал: «…она является завершающим звеном длинной цепи, возникшей ровно 25 лет назад в Ярославле».

В «Ясене» действительно представлены все основные мотивы, темы, идеи, образы предшествующего творчества поэта. Кроме того, в этой книге Бальмонт отказался от дробления на разделы, что дает эффект единого лирико-мифологического сюжета, воссоздающего панораму истории человеческой цивилизации от «утра вселенной» до апокалипсиса. Причем в развитии этого сюжета активно задействованы не только характерные для творчества поэта архаические поверья, древние мифы, христианские идеи, но и естественно-научные и философские концепции XIX–XX веков.

К примеру, в стихотворениях «Тот предок» и «Рука» Бальмонт неожиданно отрекается от всех богов и воспевает дарвинистскую теорию эволюции:

 
От предка ли я отрекаться буду,
Пусть был четверорук он и мохнат?
Рука есть воплощенный в ощупь взгляд,
Рука есть мост к свершению и чуду.
 

(Рука)

Ключевыми в «Ясене» являются первое и последнее стихотворения («Навек» и «Полночь»). Первое, «Навек», – своеобразный бальмонтовский «Памятник», в котором поэт выражает надежду на непреходящую ценность своего творчества (по аналогии с пушкинским: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, / К нему не зарастет народная тропа…»):

 
Как мыши точат корни Игдразила,
Но Ясень вечно ясен в бездне дней, —
Как дым течет из звонкого кадила,
Но счета нет для ладанных огней…
……………………………………
Как в камне скал есть звонкий водоем,
И будет петь, копя ключи для жажды,
Так буду петь о царствии твоем, —
Любовь, что я узнал во сне однажды.
 

Последнее, завершающее книгу «Ясень. Видение Древа» стихотворение «Полночь» представляет собой апокалиптическую картину («видение», предчувствие, вещий сон?) гибели мирового древа, однако исполненное поэтом в оптимистическом «музыкальном» ритме, оно открывает широкий простор для раздумий. Процитируем полностью это редкое, не переиздававшееся около сотни лет стихотворение:

 
Зеленое древо нездешнего сева, быть может с Венеры,
                                                                                        быть может с Луны,
Цвело, расцветало, качалось, качало, и птицами пело, и реяли сны.
Топор был веселый, жужжащие пчелы летели, бросая свой
                                                                                                    улей навек.
Удар был упорный, припевно-повторный, и звонкую песню
                                                                                                 пропел дровосек.
Мы все это знали из дыма печали, из пенья и тленья пылающих
                                                                                                                дров.
Так будет и с нами, с горящими в Храме, так будет с мирами
                                                                                                       во веки веков.
 

Следующая книга «Сонеты Солнца, Меда и Луны» (1917) завершила творческий период, начатый «Заревом зорь», и была отмечена новым взлетом бальмонтовского лиризма.

К сонету поэт впервые обратился в 1890-е годы (в частности, в книге «Тишина»), немало сонетов, в том числе известное стихотворение «Хвала сонету», вошли в «Горящие здания», присутствуют они в «Будем как Солнце».

«Сонеты Солнца, Меда и Луны» явились свидетельством выхода Бальмонта из кризиса, пережитого в 1909–1911 годах:

 
Что сделалось со мной? Я весь пою.
Свиваю мысли в тонкий слой сонета.
Ласкаю зорким взором то и это,
Всю вечность принимаю как мою.
 
 
Из черных глыб я белое кую.
И повесть чувства в сталь и свет одета.
Во всем я ощущаю только лето,
Ветров пьянящих теплую струю.
 
 
О, что со мной? Я счастлив непонятно.
Ведь боль я знаю так же, как и все.
Хожу босой по стеклам и в росе
 
 
Ищу душой того, что невозвратно.
Я знаю: это – солнце ароматно
Во мне поет. Я весь в его красе.
 

(Что со мной)

Проведя «в сладком рабстве у сонета» «две долгие зимы, два жарких лета» (1916–1917 годов), поэт, по-видимому, действительно – и здесь трудно не согласиться с литературоведом Владимиром Орловым – «рассматривал эту строжайшую стихотворную форму как средство самодисциплины, позволяющее преодолеть растекающийся поток музыкальной речи» [20]20
  См.: Орлов В. Н.Жизнь и поэзия [Предисловие] // Бальмонт К. Д.Стихотворения. Л., 1969 (Библиотека поэта. Большая серия).


[Закрыть].

Философская проблематика «Сонетов Солнца, Меда и Луны» сближает эту книгу с «Ясенем», недаром поэт с новой силой ощущает свою «кровную» связь с «древом жизни»:

 
Как каждый лист, светясь, живет отдельным
Восторгом влаги, воздуха, тепла
И рад, когда за зноем льется мгла,
Но с древом слит существованьем цельным, —
 
 
Так я один в пространстве беспредельном,
Но с миром я, во мне ему хвала.
 

(Мир)

Бальмонт постепенно приходит в сонетах к выстраданной мысли, что «лучший стих – где очень мало слов» (сонет «Лучший стих»), и создает совершенный по лаконичности и изысканности цикл сонетов – «медальонов» – о Микеланджело, Леонардо да Винчи, Марло, Шекспире, Кальдероне, Эдгаре По, Шелли, Лермонтове, Скрябине. И здесь, может быть, наиболее показателен (и современен по смыслу!) четвертый сонет из цикла «Лермонтов»:

 
Мы убиваем гения стократно,
Когда, рукой его убивши раз,
Вновь затеваем скучный наш рассказ,
Что нам мечта чужда и непонятна.
 
 
Есть в мире розы. Дышат ароматно.
Цветут везде. Желают светлых глаз.
Но заняты собой мы каждый час, —
Миг встречи душ уходит безвозвратно.
 
 
За то, что он, кто был и горд и смел,
Блуждая сам над сумрачною бездной,
Нам в детстве в душу ангела напел [21]21
  Строка отсылает к стихотворению М. Ю. Лермонтова «Ангел»: «По небу полуночи ангел летел / И тихую песню он пел; / И месяц, и звезды, и тучи толпой / Внимали той песне святой…» – Прим. ред.


[Закрыть], —
 
 
Свершим сейчас же сто прекрасных дел:
Он нам блеснет улыбкой многозвездной,
Не покидая вышний свой предел.
 

«Сонеты Солнца, Меда и Луны» по-своему перекликаются с известным венком сонетов М. Волошина «Corona astralis», в котором развиваются другие воззрения на назначение поэта в мире. Еще более ощутимы в книге точки соприкосновения, полемические подчас, с сонетами Вяч. Иванова. В 1915 году теоретик символизма посвятил Бальмонту сонет, где были такие строки:

 
Весь пытка, ты горишь – и я сгораю;
Весь музыка, звучишь – и я пою.
Пей розу, пей медвяную мою!
Живой, чье слово «вечно умираю»,
Чей Бог – Любовь, пчела в его рою,
Ты по цветам найдешь дорогу к Раю.
 

(Бальмонту)

На этот сонет поэт ответил триптихом «Вязь». Пророчествование Иванова «Ты по цветам найдешь дорогу к Раю» «желанно», но в то же время «непонятно» Бальмонту. Грустные размышления о «возврате повторений» жизни склоняют его к христианской кротости желаний. Весь «мед» своей поэзии «многобожник» готов принести на «алтарь» единой веры:

 
У пчел есть тайны вне досягновенья.
Мой мед – не мне. Мой воск – на алтари.
Себе хочу лишь одного: Смиренья.
 

Последние слова о «смиренье» окажутся весьма симптоматичными в контексте дальнейшей судьбы поэта. «Сонеты Солнца, Меда и Луны» подвели своеобразную черту под всей дореволюционной лирикой Бальмонта.

Четвертый период творчества Константина Бальмонта (1912–1917) в целом ознаменовался не «упадком», а, напротив, новым поворотом его поэтического дара. «Стихийный гений» неожиданно предстал перед читателем как поэт-философ, «неустанный искатель Бога», размышляющий о трагичности судеб человеческой цивилизации. Этот «лик» поэта не получил признания у современников и не был по достоинству оценен. Преобладавшую тогда оценку «нового» Бальмонта можно выразить словами Эллиса: «Философия в стихах вообще плохая вещь, у Бальмонта же в особенности <…>. Дар созидания идей, творчество в области разума вообще не даны ему». Из последующих исследователей творчества поэта один В. Ф. Марков с сожалением отмечал тот факт, что «„знатоки“, с улыбкой превосходства сбрасывающие Бальмонта со счетов, просто не знают, чего они лишены». Действительно, книги поэта 1910-х годов в сущности до сих пор остаются «непрочитанными». На наш взгляд, можно согласиться с мнением ученого: « СонетыБальмонта стоят в ряду лучших книг двадцатого века, которые можно счесть по пальцам обеих рук. А любителям „непонятных стихов“ <…> мой совет – почитать Ясень…»