Текст книги "Военные рассказы"

Автор книги: Павел Пепперштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ЭСКАДРА

Шла война, но маленький южный приморский город она не затронула до того дня, когда пришла весть, что приближается неприятельская эскадра.

Весть эта застала всех врасплох. В городе, кроме регулярного гарнизона, недавно расквартировали артиллерийский полк, но произошло это только что, орудия еще не все были доставлены, ничего не было толком готово к обороне. Тем не менее, все закипело, набережные обкладывали мешками с песком, добровольцам выдавали старые ружья, а артиллеристы устанавливали пушки и оборудовали огневые точки. Все орудия развернуты были в сторону моря, а оно, огромное и синее, еще не знало, что его безмятежный и прозрачный простор стал для жителей городка знаком надвигающейся угрозы.

Молодой артиллерийский офицер Ершов был среди тех солдат и офицеров, что суетились на набережной, расчехляя орудия. Вообще-то он состоял адъютантом при полковнике Анисимове, но полковник с утра не появлялся, никаких поручений не давал, поэтому капитан Ершов занимался тем, чем занимались все, когда возле него затормозил военный автомобиль, выкрашенный в защитные цвета. В автомобиле сидели трое офицеров, среди которых Ершов узнал генерала Ладенникова, вчера назначенного генерал-комендантом.

– Где Анисимов? – раздраженно спросил генералкомендант. – Мы его ждем.

– Не могу знать, – Ершов отдал честь. – Сегодня не появлялся.

– Где он живет? Он нужен срочно.

– Полковник Анисимов живет в отеле «Турин », – Ершов махнул рукой вверх, где белелось узкое и пышное здание с маленьким садом на крыше.

– Вот что, капитан. Вы – в автомобиль и разыщите Анисимова. Срочно пусть прибудет в штаб.

У него все бумаги по орудиям, по расчетам и по железнодорожному составу.

Они уехали. Ершов сел в двухместный военный автомобиль и по крутой и кривой улице подъехал к отелю «Турин». У входа стояли чемоданы, люди и автомобили – кто-то собирался срочно покидать город, кто-то кого-то разыскивал, офицеры, размещенные в номерах отеля, постоянно входили и выходили с деловым и озабоченным видом.

Внутри все было наполнено телефонными звонками, громкими голосами, топотом и суетой. На месте портье сидел человек в военной форме, прижимающий к уху телефонную трубку. У стойки толпились люди, и Ершову пришлось грубо растолкать их, чтобы спросить: у себя ли полковник Анисимов.

– Его нет.

– Я его адъютант. Он нужен в штабе срочно.

Где его разыскать?

– С утра отбыл.

– Куда? Как?

– Не имею понятия. За ним заехала дама в открытом автомобиле и они уехали.

– Была ли с ним папка или портфель? Темнокрасный, кожаный, с медными замками.

– Не приметил. Что-то в руках у него было.

Возможно, коробка.

– Имею приказание осмотреть его номер.

– Номер пятьдесят восьмой. Люкс, – офицер протянул ключ.

Номер пятьдесят восьмой оказался просторный, с окнами на море, совершенно наполненный светом. На огромной двуспальной кровати лежал выглаженный мундир полковника, светлый и праздничный, как и все в этой комнате. В хрустальной пепельнице остался холодный окурок сигары, на ковре стоял распахнутый чемодан, в котором ничего не было, кроме двух белых рубашек и плоской коробочки с леденцами. Ни портфеля, ни папки, ни военных бумаг Ершов не нашел. Он подошел к телефону, имеющему вид русалки с ракушкой, набрал телефон штаба.

– Литовцев слушает, – сухо сказали в трубке.

Ершов доложил, что Анисимова в «Турине» нет, отбыл с утра, бумаги забрал с собой, говорят, за ним заехала дама в открытом авто.

– Дама? – переспросили в трубке.

На другом конце провода совещались. Иной голос, не представившись, спросил Ершова:

– Дама была за рулем?

– Да, насколько я понял.

Снова молчание и звук переговаривающихся голосов.

– Вот что, капитан, поезжайте на виллу Бетельгейзе, улица Сезонная, 8. Посмотрите, нет ли там Анисимова. Спросите, был ли он там. Когда приехал, с кем. Когда отбыл, куда. Все расспросите подробно. Если там работает телефон, позвоните оттуда сразу же. Если связи нет, возвращайтесь в штаб. Все.

Трубку положили.

Для того чтобы оказаться на улице под названием Сезонная, Ершову снова пришлось ехать наверх по крутым улочкам, которые чем выше, тем становились сонливее и безлюднее. Пришлось петлять и спрашивать дорогу у прохожих, пока он не оказался на этой улочке. Она оправдывала свое название, была застроена дачами, которые скрывались в темных садах за каменными заборчиками из ракушечника, за кипарисами и узорчатыми калитками.

Ершов оставил машину у одной из этих калиток с большой металлической цифрой восемь, которая склонилась набок и почти превратилась в знак математической бесконечности.

Под восьмеркой нарисован был рыцарь. На рыцарском щите изъеденные ржавчиной готические буквы складывались в слова: «вилла Бетельгейзе », но прочесть удавалось с большим трудом.

Только буква «В» – огромная и представляющая из себя сложный вензель сохранилась во всем своем великолепии. Кажется, эту букву недавно подновили темно-красной краской.

Ершов толкнул калитку – она оказалась не заперта.

Длинная кипарисовая аллея уводила в глубину сада, Ершов пошел по ней, сопровождаемый двумя бабочками-лимонницами, что все порхали над его правым плечом, над погоном – то ли привлеченные золотым отблеском, то ли просто так.

Красный гравий поскрипывал под его начищенными сапогами, птицы перекликались друг с другом, иногда резко кричала чайка, делая большой круг над садом – за голосами птиц вставала нагретая, глубокая тишина старого дачного сада, огромного, запущенного, возможно, запущенного вовсе не по небрежности, не исключено, что то был изначальный умысел и цель этого сада – стать якобы запущенным, чтобы за абсолютной прямизной аллей сплелись горячие и таинственные заросли, чтобы в можжевеловых гротах прятались мраморные чаши, якобы упавшие сюда с неба, вывалившись из рук богов, ослабевших от блаженного опьянения нектаром облаков – поскольку эти чаши упали отсюда с такой огромной ледяной высоты, то вошли более чем наполовину в рыхлую землю, а на тех их частях, что еще подда вались осмотру во время прогулки, виднелись еле заметные оттиски небесных снежинок. После жарких пыльных улиц, после разгоряченного металла автомобиля, после военной суеты – влажная тишина и прелесть этого сада надвинулись на капитана Ершова и околдовали его. В конце аллеи он наконец увидел дом – большую виллу в готическом духе: половина этой дачи сильно обветшала, когда-то прекрасные витражи веранд (которые умели превратить простой дачный обед в секретную мессу, совершаемую в капелле замка) обильно потрескались и, там и сям, обнаруживали в себе оскольчатые прорехи, за которыми гнездилась неряшливая темнота. Но другая половина дома приведена была не так давно в порядок (видно, у кого-то не хватило средств или желания приобрести виллу Бетельгейзе целиком, и купили половину): все было свежевыкрашено, пристроена огромная веранда в современном духе, в виде простого стеклянного куба с цельными окнами, куда могли без помех вторгаться свет и красота дней, не искажаемые романтическими коварствами витражей и других странностей и причмокиваний старины.

Ну, конечно, старина еще причмокивала на другой стороне виллы, она еще бормотала о своем, но, судя по яркому свету, пронизавшему новую веранду, никто к ней более не прислушивался. Внутри стеклянного куба виднелся интерьер мастерской художника, а может быть, и скульптора – большие столы, верстаки, мольберты, невнятные контуры лепных фигур. Все это стояло немногочисленное, разреженное, и через всю эту стеклянную мастерскую хорошо виден был синий бассейн по другую сторону дома, белые шезлонги возле бассейна и большая белая шляпа какого-то живого существа, что сидело в одном из шезлонгов.

Ершов обошел мастерскую, заглянув в нее (живых фигур он там не приметил, одни лишь за родыши скульптур), и подошел к бассейну. У этого прямоугольника синей воды он увидел девушку, которая сидела спиной к дому в огромной белой шляпе и рисовала. На ее купальнике изображены были осы и осиные полосы, возле ее шезлонга стояла наполовину опустошенная бутылка виски, длинный стакан с кубиками льда и две половинки грейпфрута. А также коробка акварельных красок, кисточки, ванночка с акварельной водой. Она рисовала море на ватмане, глядя на него сквозь широкий просвет между кипарисами, откуда открывался превосходный, распахнутый во все стороны вид на бухту. Девушка рассеянно взглянула на офицера сквозь стекла солнечных очков и ничего не спросила.

– Я разыскиваю полковника Анисимова, – произнес Ершов.

– Он уехал, – был ответ.

– Он был здесь? Когда, с кем? Мне нужно срочно разыскать его. Его ждут в штабе.

Девушка небрежно пожала худыми блестящими плечами. Она была загорелой, субтильной.

– Он уехал с моей сестрой. А вы кто?

– Я его адъютант, капитан Ершов. Генерал-комендант приказал мне срочно разыскать полковника и доставить его в штаб. Его там все ждут.

Я был в отеле «Турин», искал его везде…

– А его все ищут везде, – сказала девушка, – такой уж человек. Отвратительный человек, мимоходом.

А меня зовут Лиза.

– Очень приятно, Лиза. Мне необходимо знать, куда уехал полковник Анисимов с вашей сестрой, куда и по какому делу? Как зовут вашу сестру? Был ли у него с собой портфель?

– Куда уехали, не знаю. Они со мной не разговаривают.

Сестру мою зовут Оля, а фамилия наша Туборг. Оля и Анисимов любовники уже два года, и стыда у них нет, как говорит наша мама. Портфель, возможно, у него был, впрочем, не помню.

– Это ваша дача?

– Этот дом построил мой дядя Олаф. Он скульптор, художник. Мы с сестрой жили здесь в детстве, а потом нас увезли. Теперь мы с ней снова здесь вдвоем, одни, хотя больше не дружим.

Они с Анисимовым затеяли против меня войну.

Военные действия против меня. Кстати, о войне: когда прибудет вражеская эскадра?

Она указала на пустое море. Бассейн и площадка вокруг чем-то напоминали театральный партер, темно-зеленые большие кипарисы походили на раздвинутый театральный занавес, а море в широком просвете между деревьями казалось сценой, на которой пока что ничего не происходило.

– Не знаю, – Ершов пожал плечами. – Мне нужно найти Анисимова. Здесь есть телефон?

– Подождите минутку. Вы ведь артиллерист?

– Так точно.

– Взгляните сюда, – Лиза показала ему свой рисунок, сделанный яркой акварелью, – он был еще свежим, влажным. – Это наша бухта. Они войдут отсюда, – Лиза концом кисточки провела еле заметную черную стрелку над краем нарисованного яркого моря. – А вот здесь, на мысе Белый, вам бы очень не помешало поставить орудия.

Хотя бы несколько, пока еще есть время. Вы бы встретили их достойно уже на входе в бухту, – она нарисовала крошечный крестик над силуэтом мыса, который на рисунке оставался полупрозрачным розовым пятном.

– А вы, я вижу, военный стратег. Чувствую себя, как будто я уже в штабе. Приятно слышать такое от… сколько вам?

– Шестнадцать, но это не имеет значения.

Идите сюда, – она легко выскочила из шезлонга, оставив в нем шляпу и рисунок, и пошла к тому месту, где деревья расступались. Ее узкие босые ступни оставляли влажные следы на белом горя чем камне, но следы эти сразу же исчезали. Волосы у нее были мокрые, темные. Ершов последовал за ней – они стояли на большой естественной террасе над городом, внизу Ершов увидел крыши (прямо под ними зеленел квадратик сада на крыше отеля «Турин»), набережные, порт, волнорезы…

– Видите, какое место. Отсюда лучший вид на бухту, она как на ладони. Отчего бы вам не поставить здесь пушки, на случай, если корабли подойдут близко?

– Да, пара дальнобоечек здесь не повредит, – прищурился капитан. – Однако мне нужно позвонить.

Она проводила его в дом, в комнату, имевшую вид кабинета, где стоял телефон. Ершов позвонил в штаб, доложил генералу Литовцеву, что Анисимова на вилле не обнаружил. Добавил, что место здесь для огневой точки очень неплохое, и пару дальнобоечек он бы сюда поставил.

– Я знаю. Только что звонил полковник Анисимов и об этом упомянул. Он, оказывается, на вокзале. Состав, наконец, подошел, который мы уже устали ждать… Анисимов вам передает, чтобы вы оставались на вилле и ждали его. Он прибудет и, возможно, с орудиями… Ждите, капитан, – Литовцев положил трубку.

– Ну что? – Лиза Туборг стояла посреди скульптурной мастерской на одной ноге, другой упираясь в некое подобие черного базальтового снеговика – он был массивный, без метлы, без ведра, без морковного носа…

– Ваши приказания исполняются, – сказал Ершов, – скоро прибудет Анисимов с пушками, будем отсюда стрелять по морю. А вам с сестрой следовало бы уехать куда-то в более безопасное место. Надеюсь, полковник позаботится о вас.

– Я лично не собираюсь принимать никаких забот от полковника Анисимова. Желаете глоток виски на добрую дорогу?

Взгляните сюда, – Лиза показала ему свой рисунок, сделанный яркой акварелью, он был еще свежим, влажным.

– Мне приказано оставаться здесь.

– Да? Это даже хорошо: я покажу вам сад и дом. Это очень необычные сад и дом, вы таких еще не видели. На первый взгляд они выглядят занудными, но это только на первый взгляд. Наш дядя задумал их как две волшебные шкатулки, как две тайны. Ключ к тайне дома спрятан в саду.

Ключ к тайне сада находится в доме.

– Боюсь, мне не следует удаляться от телефонного аппарата. Покажите мне дом, в саду мы не услышим звонка.

– Хорошо. Но вы, правда, не поймете ничего в этом доме, не увидев сад. Впрочем, война важнее.

Так и быть, пойдемте.

Она повела его по дому, показывая комнаты.

Дом оказался затейливым, местами напоминал музей, но Ершов невнимательно рассматривал произведения искусства, книги, витражные дверцы и резные лесенки, изготовленные некогда по рисункам хозяина или сделанные им собственноручно.

Всего лишь три вещи приковывали к себе его внимание в этом месте: вид на море, телефон (он все время прислушивался, ожидая звонка) и сама девушка.

Она казалась ему все более красивой, и он рассеянно пропускал мимо ушей ее рассказы о чудесах и легендах этого дома, отвлекаясь красотой ее лица, загадочностью ее усмешек, элегантной худобой ее конечностей, смуглостью ее пальцев и припухлостью ее губ, которые она в задумчивости покусывала в паузах между рассказами. В ее смуглом лице и темных волосах не было ничего шведского, скорее казалось, что, возможно, в ней есть немного японской или бурятской крови, во всяком случае о том говорил разрез ее глаз, и только цвет их – зеленый и прозрачный – напоминал о море, но не о том, южном и ослепительно синем, что ожидало эскадру, а о каких-то далеких север ных фьордах, которых Ершову не приходилось видеть наяву.

Они долго ходили по дому, она много рассказывала, он почти не слушал. Часы шли, телефон молчал, никто не появлялся.

Стало прохладнее, приблизился вечер, тени деревьев стали длиннее и острее, солнце повисло над горизонтом. В закатном свете, который принято называть «медовым», она показала ему силуэт беседки, видимый из одного из окон дачи.

– В этом саду три беседки, – произнесла Лиза.

– Мы с сестрой называем их Нелюбимая, Ненавистная и Флер. Когда мы были совсем маленькие, было только две – Любимая и Нелюбимая.

В Нелюбимую мы никогда не ходили, она казалась нам скучной. Мы презирали эту беседку. В Любимой постоянно играли, обожали ее. Но както раз, в наказание за одну шалость, нас заперли там на целый день. И мы переименовали ее в Ненавистную, поклялись в тот день, когда были в плену, называть ее только так. Но мы продолжали любить Ненавистную и играть в ней. Потом дядя построил третью беседку, и мы назвали ее Флер.

Почему-то мы были очарованы этим словом.

– А эта какая из трех? – поинтересовался Ершов (рассказ о трех беседках единственный проник в его сознание из того, что говорила Лиза).

– Это Флер, – произнесла она.

После этих слов они начали целоваться. Так случилось, что они провели ночь вместе, в одной из спален дачи, с окнами на море. Рано утром Лиза проснулась от странных звуков – как будто за окнами лопались огромные пузыри, и с резким свистом что-то грохотало и обваливалось. Она осторожно высвободилась из объятий спящего офицера и голая вышла на балкон. Свежесть и красота утра охватили ее. Весь горизонт был занят воен ными кораблями, на их бортах вспухали белые шары, затем раздавался свист, и внизу гулко грохотало.

Столбы белого дыма стояли над морем, столбы темного – над городом. Внизу горел отель «Турин».

Лиза выпрямилась, запрокинула вверх лицо, наслаждаясь счастьем этого момента.

– Здравствуй, Эскадра! – тихо произнесли ее опухшие от поцелуев губы.

Долго искали Бен Ладена, организатора ужасающих терактов в Нью-Йорке: то пытались обнаружить его в пещерах Тора-Бора, то выяснялось, что он скромно живет в Париже, в небольшой квартире в предместье Сен-Лазар, то сканирование Земли из космоса рисовало на экранчиках массового воображения его подземные дворцы, скрытые под песками Саудовской Аравии, но нашли его, в конце концов, на Колыме, среди сопок и холодных озер – он жил в полусгнившем домике, который когда-то занимал комендант одного из сталинских лагерей. Сам лагерь давно зарос, сторожевые вышки обвалились, бараки проросли травой, замшели и ушли в землю, а бревенчатая избушка коменданта уцелела: крепко ее сколотили.

Там и настигла Бен Ладена группа американских специалистов, что долгие годы неслись по следу этого преступника №1. Странно, но найти его помог американцам некто Курский, русский старичок благородных кровей, отпрыск старинного княжеского рода (говорят, предком его был сам князь Курбский, знаменитый предатель и беглец, с которым переписывался его заклятый враг Иван Грозный). Этот Сергей Сергеевич Курский в шестидесятые годы XX века был звездой Московского уголовного розыска, известным следователем по особо тяжким преступлениям, потом о нем забыли начисто, но в начале XXI века случилось несколько шумных уголовных дел, несколько загадок, словно серые злые зайцы проскакали по миру, и разрешить эти загадки неожиданно помог этот Курский. Имя его снова всплыло, снова авторы детективных книжонок (как когда-то в счастливые 60-е) стали делать его героем своих мимолетных бестселлеров, появился популярный рассказик «Свастика», а затем и английский фильм под тем же названием, где роль Курского сыграл старый Малькольм Макдауэлл* ( * Здесь надо оговориться, чтобы избежать неправильных фантазий, что внешне Макдауэлл совсем не похож на Курского: лицо Макдауэлла принадлежит к разряду «собачьих», это лицо английского пса, грубое и великолепное, тогда как сухонький Курский скорее напоминал птенца, птенца некоей острокрылой птицы.): в общем, на старости лет открылось у Курского второе дыхание, и вторая волна славы нахлобучилась на его седую голову, как шапка невидимого Мономаха.

Годы шли, а Курский становился все популярнее – и интересовались им уже не только как разгадчиком криминальных загадок. Заинтересовались им (и не на шутку) уже совсем по другой причине – по причине долголетия. Да и как не заинтересоваться?

Годы летят за годами, уже начало XXI века ушло в прошлое, Курскому перевалило за сто лет, потом и за сто десять, а он все был бодр и искал преступников, ездил везде и всюду, и показалось вдруг всем, что он – весьма необычное существо. Стали интересоваться его диетой, образом жизни. Диета была строгой (минеральная вода, вареный овес, изредка фрукты), образ жизни – здоровый (в любую погоду при любой температуре старец плавал в водоемах), но это все же не вполне объясняло эту загадочную бодрость и активность в 110 годков.

Поползли и завертелись слухи: говорили, что он мутант, облученный, что в шестидесятые годы на нем якобы ставили какой-то опыт, проводился какой-то секретный научный эксперимент, даже говорили – инопланетянин, и даже в лоб спраши вали его в телевизионных интервью, с какой он планеты, на что старик обычно отвечал с холод ной улыбкой: «Я с планеты Европа, она вся по крыта льдом, молодые люди». Порою шутил «Я из черной дыры, как и все мы».

Обычно он бывал чопорным, любезным – приметили, что он любит посещать святые места разных религий, русские и буддийские монастыри, видели его то на Валааме, то на Афоне, то в Индии, то в Тибете… Мелькнуло слово «святой», и вот уже какая-то женщина рассказала в газете, как сильно болела и совсем уже готовилась уйти из жизни, и тут во сне явился ей следователь Курский и сказал: «Поживи еще, глупая», после чего она совершенно поправилась. Затем, откуда ни возьмись, брякнулось слово «бессмертный», и многие заподозрили, что Курский вообще не собирается умирать. Стали возникать версии, что он первая ласточка, что такие люди стали появляться, которым смерть не грозит, и даже один профессор предложил заменить слово «бессмертные» (по его мнению, некорректное) более правильным, с его точки зрения, словом «вечноживущие».

И тут в этом контексте вспомнили о Бен Ладене – этого злодея все никак не могли найти, множество раз появлялось сообщение, что он умер или был убит, но сообщения эти оказывались ложными, его все искали, и хотя он не был столь стар, как Курский, но все равно накапало ему немало, давно уже перемерли его враги – Джордж Буш-младший, Тони Блэр и прочие, давно уже этот вечный беглец не подозревался в организации никаких терактов и других злодейств: видимо, он полностью отошел от дел, соратники его, кажется, бросили, и уже другие злодеи пугали мир.

А поиски его продолжались – ведь как ни стар преступник, все же следует ему ответить за свои преступления.

И вот так случилось, что один из предполагаемых «вечноживущих» помог наконец-то разыскать другого якобы «вечноживущего»: великий сыщик разыскал наконец великого преступника.

Когда его взяли, домик коменданта лагеря (трухлявая избушка с резными наличниками) был уже в деталях виден на экранах космических систем слежения: в домике не было ни оружия, ни охраны – одинокий старик неподвижно лежал на железной кровати в углу.

Все равно его боялись, и ворвавшиеся американцы были в скафандрах, с запредельным оружием.

Только Курский вошел (он был в группе захвата) без оружия, без скафандра, в белом полотняном костюме (стояло жаркое лето, полное мошкары).

Пол так прогнил, что ходить по нему оказалось трудно, как по клавишам рояля, ржавая кровать вросла в пол, к ней намертво прилип окаменелый, черный от грязи матрац и такая же убогая подушка. От этой подушки поднялось древнее лицо, все в дымных волосах, с огромной хилой бородой – погасшие, безразличные глаза взглянули на вошедших.

Его спросили о чем-то по-английски, по-арабски – старец молчал, приоткрывая иссохшие губы, в груди его что-то шуршало. Затем он заговорил по-английски.

– Я умираю, – произнес он довольно четко и твердо, – хорошо, что вы здесь. Хочу облегчить душу перед смертью. Исповедоваться.

– Вам нужен мулла? – спросил один американец.

Бен Ладен отрицательно качнул головой.

– Я не мусульманин и не араб. Я ирландец, родился в Ольстере. Мое настоящее имя Бенджамен О'Ладден.

Я вырос в католической семье, но в догматы этой религии не верил никогда. В детстве мне привили ненависть к англичанам – это, пожалуй, единственный предрассудок, от которого мне так и не удалось избавиться. Когда-то я был рыжим, как огонь, но затем волосы мои почернели. Я сделал множество пластических операций, много раз менял свое лицо. Но я не буду вам рассказывать о своей слишком долгой жизни, о том, как стал агентом множества агентур, шпионом многих разведок, как стал миллионером, как втерся в доверие к арабам и возглавил сеть тайных террористических организаций… Когда-то я наслаждался своей жизнью, как роскошным приключенческим романом. Теперь она мне кажется глупой возней, недостойной того, чтобы помнить о ней. Я ни в чем не раскаиваюсь, ни о чем не жалею, мне просто немного стыдно, что я так долго не мог повзрослеть.

Кажется, я на много лет застрял на ольстерских задворках, где мы с друзьями-мальчишками играли во всякую мальчишечью дребедень и пересказывали друг другу американские фильмы. Да, детство – это спрут с цепкими и длинными щупальцами, господа. Из этих щупалец не просто выбраться, и часто такой отросток, полупрозрачный и вязкий, словно незаметная растерянная сопля, тянется за тобой от детского горшка до могилы.

Но я все же повзрослел – уже здесь, на Колыме.

Эти места исцелили меня. Мне было уже за семьдесят, когда в моих руках случайно оказалась книга, переведенная на арабский – она называлась «Колымские рассказы», ее написал один русский заключенный, бывший на каторге в этих местах.

Я прочитал эту книгу без особого интереса, скорее, полистал… Переводчик был мне другом, и я из вежливости листал эти страницы. Но что-то из прочитанного запало в душу – может быть, несколько фраз, искаженных переводом, а скорее, образ сурового и неведомого северного края глянул на меня сквозь арабскую вязь.

Потом, когда мне пришлось скрываться, я вспомнил вдруг об этой книге, и укрылся здесь.

И здесь, наконец-то, я стал взрослым, стряхнул с себя увлекательные щупальца детства. Я понял, что мои приключения закончились, и тут мне открылось другое Приключение, огромное и прежде совершенно мне неведомое, Приключение, которое ко мне не имело и не имеет никакого отношения, и я понял, что есть происшествия, в которых я никогда не поучаствую, о которых никогда не узнаю… Среди вас нет англичан?

– Нет.

– Слава Богу! Тогда пускай кто-нибудь из вас протянет мне руку на прощание. Хотя бы вы, господин в белом.

Курский приблизился к постели умирающего ирландца и прикоснулся к его иссохшей руке. Две очень старые ладони сжали друг друга.

Ирландец вздохнул.

– Я так долго находился в абсолютном одиночестве.

Впрочем, нет…

Меня навещали некие существа. Они были почти бесплотны, немного равнодушны, но в целом добры. Сначала я думал, что это духи каторжан, погибших в этих местах, но потом понял, что к каторжанам эти существа не имели никакого отношения.

Они диктовали мне… Я должен был записывать за ними, и это было так мучительно и трудно, потому что все, что я писал под их диктовку, казалось мне малопонятным и ненужным вздором, набором каких-то ошметков, каких-то остатков, каких-то полудетских романтических зарисовок… Мне казалось, что меня заставляют рыться в кипе старых иллюстраций, вырванных из книг и грубо раскрашенных чужими детьми.

А ведь я слишком долго притворялся арабом, мусульманином, и научился не любить картинки.

Все это было о войне, а я сам прожил жизнь вои на, и хотя я отчасти всего лишь играл эту роль, но играл ее отважно и с упоением. И тут вдруг в мире войны, который всегда казался мне горячим и страстным, открылись холодные прорехи, какието тайные и гулкие изнанки, как в полувзорванных домах.

И мне вдруг стало казаться, что все войны происходили лишь затем, чтобы надламывать вещи и оставлять их на некоторое время полуразрушенными, вскрытыми, чтобы хранящиеся в них тайны индифферентно выглянули вовне. Подобным образом война поступает с мыслями и чувствами людей – она надламывает их и оставляет надломленными, так что становится видна их материя, их срез.

Демонстрационный Срез – вот он, голубчик, цель всех войн. Эти процедуры, составляющие тайную суть всех войн, показались мне столь отвратительно случайными, столь отталкивающе нейтральными, столь лишенными не только героического, но даже и трагического содержания, что меня поначалу нередко тошнило, пока моя дрожащая от истощения рука выводила на бумаге фразу за фразой. Не я был их автором, я являлся лишь секретарем невидимых существ, диктовавших мне эти истории. Но потом странное и всеобъемлющее наслаждение выплыло оттуда, из текста, словно рыба из бездн, и холодная или горячая сладость отдельных слов напомнила мне о давно забытых пиковых моментах наркотического блаженства, испытанных в молодости, в Европе и в Саудовской Аравии.

И тогда мне начинало казаться, что война умирает, умирает вместе со мной, и что умирает она настолько старой, что сделалась равнодушна к себе, но все же сквозь фильтр этого безразличия она диктует мне свои последние записки…

Темная, высохшая рука ирландца отделилась от руки следователя, полезла под подушку и извлекла оттуда пачку грязных листов, неряшливо исписанных по-английски. Но потом я догадался, что война вовсе не уми рает, она просто приобретает новые облики, на столько непривычные, что мои глаза воина и шпиона более не узнают ее.

Записывая некоторые рассказы, например, «Творожники» или «Мячик Золотой», я плакал как ребенок, другие, – например, «Смешной гроб», – пробуждали во мне давно утраченную жестокость.

Но по большей части записываемые тексты не волновали моего сердца.

Потом невидимые существа объяснили мне, что дело не столько в самих историях, сколько в их сочетаниях: все это определенный код, в котором заключен смысл. Что за шифрованные послания они туда вложили и зачем – не знаю. У вас, господин в белом, проницательный взгляд, возможно, вы сможете расшифровать эти рассказы и понять, кто и зачем продиктовал их мне.

Темная, высохшая рука ирландца отделилась от руки следователя, полезла под подушку и извлекла оттуда пачку грязных листов, неряшливо исписанных по-английски.

Ирландец протянул рукопись Курскому. На первой странице разъезжающимся старческим почерком было написано: «The War Stories».

Поезд Москва – Севастополь

Май 2005