Текст книги "Военные рассказы"

Автор книги: Павел Пепперштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

ПРОЖОРЛИВЫЙ ТОРТ

В один из июньских дней 2008 года проходил выпускной вечер в Высшей Ее Величества Военной школе для женщин, расположенной в графстве Сассекс, среди зеленых холмов. Школа размещалась в псевдоготических зданиях со стрельчатыми башенками, разбросанных по лужайкам.

Красивая река огибала парк, над рекой медленно гнили деревянные мосты, над ними по традиции развивались экзотические флаги отдаленных стран, некогда входивших в Британскую империю, и пестрыми пятнами отражались флаги в темной и быстрой воде. В тот вечер огромные соборные окна центрального корпуса были наполнены светом, ярким, как янтарь на солнце, и этот янтарный свет аппетитно падал в изумрудную тень деревьев и лужаек – там, в парке, зелень была такой сочной и свежей, точно траву и кусты специально напитали концентрированным зеленым соком, выжатым из каких-то других – далеких – лесов и трав. В окнах, над сияющими гроздьями люстр (то есть под тем славным ужасом, который называют люстрами), мелькали темно-синие униформы выпускниц, которым и посвящалось сегодняшнее торжество.

А торжество наметилось пышное, на славу, в новоевропейском духе, без скромности и скопидомства.

В банкетном зале накрыли огромный стол, весь сверкающий бокалами и яствами, но никто еще не приступал к трапезе: девушки в темносиних униформах стояли группами, болтая, пестрели среди них платья матерей, серебрились кое-где седые головы бабушек и дедушек, чернели строгие костюмы отцов и любовников. А стол терпеливо и роскошно ждал своих гостей, как ждут все накрытые банкетные столы, пока никто еще не пригубил их холодных вин, не запятнал светозарной белизны их тарелок…

Сколько здесь было снеди! Рыбные пироги, огромные, ромбовидные и овальные, чмокая, грелись на мелком огне горелок, суп из бычьих хвостов посылал всем свой жирный привет, распространяя горячие ароматические флюиды из-под ребристых крышек фарфоровых супниц, мясо отрешенно розовело среди зелени*, лежали, как павшие в честной битве, бараньи бока, кое-где прихваченные узорами съедобной листвы. Пудинги трепетали в девичьем страхе, все в клюкве, сахарной пыли и клубнике…

Но все затмевал колоссальный и величественный торт, высившийся посреди стола как кафедральный собор в центре веселого города.

Сердце замирает, когда собираешься приступить к описанию этого торта.

Дрожит в руках блокнот с изображением на обложке листа папоротника крупным планом и загадочной надписью EXPLORER, NATURAL COLLECTION, дрожит в руках превосходная авторучка, вся тоже покрытая загадочными надписями: 1800(крупно), затем мелко – 0.1. Затем еще мельче, на разных языках: Pigment tushe, Lichtbestandig; Pigment ink, Lightfast; Tinta pigmentada, resistente a la Luz; Encre pigmentee, resistante a la lumiere, * таким образом, в наши вавилонские времена само орудие письма покрывается фразами на разных языках, эту авторучку можно читать, перечитывать, комментировать, но я не стану этого делать, так как пишу эти строки в поезде, который сейчас стоит в городе Бресте*: здесь вагон поднимают специальными домкратами, под вагоном меняют колеса – прекрасная процедура, напоминающая о том, что тут когда-то проходила граница великого государства. Теперь же разбитные белорусские женщины носятся по вагонам, предлагая соленые огурцы, кур, газеты, пиво…

Одна из них, меднозубая, предложила купить у нее водки и выпить с ней вместе, но я отклонил это предложение, так как моя душевная боль (то исчезающая, то появляющаяся) требует от меня, чтобы я приступил к описанию великолепного торта, возвышающегося посреди пиршественного стола.

Отрешенно, потому что мясо это, как никак, труп, «расчлененка » на уголовном языке, и всякое мясное блюдо сохраняет в себе вязкую отрешенность мертвого тела. Об этих телах можно сказать: «их убили и забыли», но и они забыли обо всем.

Он весь белый, с золотыми вкраплениями цукатов, и он действительно напоминает собор – собор в духе рококо, бело-золотой, воздушно-громадный, облачно-лучистый, курчавый от бесчисленных завитков и ракушек. Но дело не в красоте этого торта, а в его загадочной природе, о которой я еще скажу впоследствии. Между тем никто не смотрит на торт, пусто в банкетной зале, а в соседней зале вдруг смолкает гул голосов, звучат аплодисменты – выпускницы и их гости приветствуют невысокую стройную женщину в военной форме, которая внезапно появляется перед ними. Она чернокожая, лет тридцати пяти, с довольно красивым лицом и черными, очень внимательными глазами.

Ее зовут Карин Ричмонд, она – ректор этого учебного заведения. На мгновение белозубая улыбка освещает ее темное лицо, затем улыбка гаснет, и она произносит:

– Друзья, учитывая мой пол и цвет моей кожи, вы без сомнения оцените иронию ситуации, если я начну свою речь, напомнив вам когда-то знаменитое стихотворение Киплинга «Бремя белого человека ». Это стихотворение было в свое время осуждено как расистское, как сексистское, как реакционный гимн колониальной политике тех времен…

Итак, это стихотворение осуждено и забыто.

Но… не совсем забыто. Когда мне было столько лет, сколько теперь вам, это стихотворение попало мне на глаза и оскорбило меня – я готова была плюнуть в лицо автору этого стихотворения, холеному белому мужчине, так называемому «джентльмену», представителю жесткой власти «нежных людей». Но постепенно я взрослела, я чувствовала в своих жилах биение крови древних воинов Африки, отважно защищавших свои селения от набегов, я посвятила себя военному делу и вскоре обнаружила, что одета в военную форму армии Ее Величества, которую когда-то носил и тот джентльмен, автор стихотворения. С различными миссиями, иногда очень сложными и опасными, меня отправляли в самые отдаленные уголки мира, и там я осознала, что такое дружба, взаимопомощь, отвага. Я осознала, что означает «защитить беззащитных». В самых отчаянных ситуациях, находясь под гнетом жестоких и циничных сил, готовых убивать, морить голодом и втаптывать в грязь достоинство тех, кто оказался в их власти, люди все же не желают верить в то, что их бросили на произвол судьбы. Люди верят, что помощь придет, они молятся своим богам, они ждут, что откуда-то с неба протянута им будет – иногда в последний момент – рука помощи. И эта рука – не всегда, увы, далеко не всегда – но все же приходит на выручку. Эта рука должна быть сильной, оснащенной – эта рука и есть армия цивилизованного мира*. ( * В оригинале, говоря по-английски, Карин Ричмонд, естественно, пользовалась игрой слов «arm» (рука) и «army» (армия).

И вот, я с изумлением обнаружила, что в самые страшные моменты, связанные с абсолютным напряжением всех душевных и физических сил, когда мы спасали детей, когда с боем доставляли продовольствие и медикаменты в районы, охваченные голодом, эпидемиями или попавшими под удар стихийных катастроф, когда мы оказывали помощь нуждающимся под огнем диктаторских армий или бандитских вооруженных групп, когда спасали заложников – в эти моменты в моем сердце снова начинали звучать строки стихотворения, некогда оскорбившего меня до глубины души. Но я уже не видела в этих рифмованных строчках горделивого и надменного белого мужчины-колонизатора, я уже не слышала его пафос – я слышала лишь печаль, глубокую, стоическую печаль, лежащую на дне этого стихотворения. Киплинг описал человека, стоящего лицом к лицу с джунглями.

Мне ли не знать, что это такое? Это у меня в крови.

Мои африканские предки веками жили с джунглями лицом к лицу. Но они растворялись в них, они становились их частью, они понимали языки джунглей… Но печаль – это отказ. Отказ от растворения. Добровольный отказ от понимания.

Я почувствовала, что случаются ситуации, когда непонимание выше, чем понимание. И в этот момент я ощутила, что я – такой же британский офицер, каким был мистер Киплинг. «Белый человек » Киплинга – это не расистский идеал, а ме тафора печали, и я – чернокожая женщина – являюсь носителем этой метафоры. В печали сила наших островов, покоривших мир. В печали – источник нашего самоотречения, нашего практицизма и нашего юмора. Печаль сделала нас меркантильными и скептичными, деятельными и созерцательными, она открыла нам реальность других и абсолютную ирреальность нас самих.

Для того чтобы давать другим надежду, нам самим следует отказаться от надежды и бдительно хранить в сердцах горькое знание о том, что все безнадежно. Мы снова стоим лицом к лицу с джунглями, враг наш невидим и вездесущ, новая всемирная война – война цивилизованных стран против международного терроризма – вернула нас в киплинговскую реальность. Но теперь джунгли не только снаружи, они у нас в крови, наши сердца наполняются их голосами. Впрочем, глубочайшая на свете печаль хранит нас, и ничто не помешает нам принять бой, – Карин Ричмонд обвела лица слушательниц взглядом своих абсолютно черных глаз. Полудетские лица местами окаменели от военного бесстрастия, кое-где слезы крошечными бриллиантами повисли на рыжих ресницах (особенно у парочки нежных белянок, что влюблены были в ректоршу, а она славилась своей приверженностью к лесбийской любви). Кое-где девичьи губы отяжелели от скуки, а мужчины, толпившиеся за спинами выпускниц, давно уже мечтали о банкетном столе.

Большинство присутствующих никакой печали не ощущали, слушали невнимательно и по рассеянности полагали, что речь идет о старом генерале Сорроу, который когда-то был ректором этого заведения. Кое-кто прошептал в ухо соседке:

«И что это ее так прорвало? Обнюхалась что ли?

Есть хочется…»

Ректорша посмотрела на свою левую руку, безжизненно повисшую вдоль тела, в кожаной перчатке.

– Я столько говорила вам про руку, а сама, как вы знаете, лишилась руки. Девушки, юные дамы, вы выбрали профессию, которая оставляет раны не только на теле, но и в душе. Будьте к этому готовы.

И не ждите благодарности. Киплинг сказал как минимум одну правду: благодарности не будет.

Благослови вас Бог!

И она сделала здоровой рукой жест, приглашающий всех в банкетную залу. Все зааплодировали и направились туда. Распахнулись огромные готические двери, и тут все застыли в глубоком шоке.

Пиршественный стол был опустошен – все было съедено, сожрано, выпито… На скатерти валялись опрокинутые бокалы, разбитые бутылки, ручейки соусов стекали вниз на паркет, ваза с цветами лежала под столом в грязной воде, серебряные вилки и ножи местами были перекручены и смяты, словно их мяли и гнули какие-то силачи… Все вино, все фрукты и соки, вся еда – все сгинуло.

И самое главное – царственный Торт, украшение стола, исчез. Не осталось ни крошки, ни цукатика, ни мазка крема на огромном блюде, где он возвышался.

Оно стояло совершенно чистое, белоснежное…

И вошедшие тоже стояли, окаменев от изумления, глядя на это зрелище…

Происшествие расследовали, но ничего не выяснилось.

Заподозрили группу студентов-подонков из соседнего мужского колледжа, которые стилизовали свои злые забавы в духе фильма «Механический Апельсин». Но молодые подонки сумели доказать свою непричастность. Так и осталось неизвестным, кто совершил это отвратительное хулиганство.

На самом деле это сделал Торт.

Читатель уже догадался об этом. В сущности, это был вовсе не торт, а неизвестно что, точнее, неизвестно кто. Скорее всего какой-нибудь инопланетянинтрансформист (сейчас много таких, говорят, проникло на нашу планету), а может быть, просто неведомое существо.

Если кто и знал о нем, то так просто его и называли – Прожорливый Торт. Был он невероятно хитер и действительно невероятно прожорлив, орудовал на больших банкетных столах, на больших торжествах, вовремя подменяя собой настоящий праздничный торт, который он молниеносно съедал. Затем он водружался посреди накрытого стола и, воспользовавшись какой-нибудь ситуацией, когда все отвлекались на поздравительную речь, небольшой концерт, церемонию или любительский спектакль, предшествующий банкету, он жадно и беспощадно поглощал все, что было на столе: всасывал все вина, соки и даже минеральную воду, втягивал в себя всю еду. А затем сбегал.

Неизвестно как он перемещался, но скорости развивал большие. Говорят, он владел телепатическими и гипнотическими способностями. Например, в данной истории обращает на себя внимание речь ректорши Ричмонд. Вообще-то это была хорошо организованная лесбиянка, очень немногословная, с неплохим, сдержанным чувством юмора.

Речь, ею произнесенная, кажется слишком длинной, и вообще она не совсем в духе этой женщины.

Возможно, Торт телепатически подсоединился к сознанию ректорши и заставил ее говорить дольше, чем следовало, чтобы успеть сделать свое грязное дело. Все эти разговоры про «печаль» подозрительны.

Возможно, Торт навязал ректорше Ричмонд свою собственную печаль, совершено чуждую ее сердцу. Об этом думала и сама ректорша уже после происшествия, уже ночью, в посте ли, лежа неподвижно, обнаженная, пока голая рыжая девочка с ослепительно белой кожей, стоя на коленях, страстно целовала ее искусственную руку в кожаной перчатке. А ректорша смотрела в деревянный потолок, где летали шмели, и думала о том, что никогда ей не приходилось читать никаких стихов Киплинга – она только однажды в детстве видела фильм «Маугли». Думала также о том, что подробный отчет об этом происшествии придется составить для военной разведки, и они, наверное, передадут материал в отдел, занимающийся так называемыми загадочными явлениями.

А Прожорливый Торт был уже далеко оттуда – он несся как метеорит, какими-то дикими местами, одному ему ведомыми тропами, постепенно выблевывая налету месиво из бычьих хвостов, мяса, рыбы, пива, вина, пирогов, фруктов… Он всегда выблевывал сожранное, причем старался это сделать как можно скорее, чтобы вернуть себе свою воздушную легкость.

Зачем он так хулиганствовал, зачем объедал банкетные столы и портил праздники? Не знаю.

Можно, конечно, понимать его как метафору Запада, который всегда преподносит себя как некий прекрасный подарок, а затем всасывает в себя все прочие подарки… Но Прожорливый Торт себя метафорой не считал. Душа его была печальной и немного раздраженной. Прожорливый Торт презирал людей за то, что они, по его мнению, слишком много едят. В целом он считал, что люди – это вампиры-обжоры, уничтожать их он не хотел, а вот проучить чуть-чуть был не прочь. Впрочем, все это догадки.

Есть еще версия одной группы медиумов – это был инопланетный агент, посланный на Землю с важным заданием, но на Земле он сошел с ума и стал заниматься вот такими вот глупостями. За это его через некоторое время отозвали в родную галактику, судили там, но оправдали, сочтя душевнобольным.

«Люди слишком много едят!», – все твердил этот упрямец на суде.

Дальнейшая судьба его неизвестна. Наказывать его, конечно, не стали – все же он был так красив: воздушный, белый с золотом.

Поезд мой мчится по Белоруссии, ночь, хочется спать. Полная золотая луна в вагонном окне…

Поезд Брюссель – Москва 18 сентября 2005

ВОЙНА ПОЛОВ

Ut jam nunc dicat jam nunc debentia dici, Pleraque differat et praesens in tempus omittat.*

* Надо сегодня сказать лишь то, что уместно сегодня, Прочее все отложить и сказать в подходящее время.

Гораций

Ut jam nunc dicat jam nunc debentia dici, Pleraque differat et praesens in tempus omittat.*

* Надо сегодня сказать лишь то, что уместно сегодня, Прочее все отложить и сказать в подходящее время.

Гораций

«Бывают, как известно, осенние дни – столь кристальные, что их прозрачность граничит с болью. А ювелирная выделка лучей в эти дни делает эту боль сладкой, мучительно сладкой и холодной, такой сладостно-охлаждающей, какой бывает трезвость, приходящая после долгого, буйного пьянства. Наконец-то ушла пьяная от любви весна, ушло возомнившее о себе лето, и скоро белой шубейкой зима накроет нас с головой. Пока же нам дан проблеск ясности – короткий, позолоченный. Зачем это промытое окошко? Затем, чтобы вспомнить то чистокровное детское любопытство, которым дышит Покой».

Так думал молодой повеса… впрочем, не то чтобы повеса, а просто молодой человек, вполне современный, даже модный, разве что немного ленивый для современности. В наши трудолюбивые времена деятельность пронизывает людей, что называется, «до корней волос», как раньше пробирала только жуть, и даже Россия, кажется, позабыла про святую лень – а сколько стонали, сколько жаловались на эту лень, как на тяжкую болезнь, и вот этой лени нет больше, пациент излечился – а жаль, Господи, как жаль нашу лень!

Вернуть бы ее, это утраченное сокровище, вдохнуть полной грудью! Сколько в ней было свободы, как расширялось пространство, как раздвигалось время! Но мы не ценили этот дар и потому его потеряли.

И вместе с ним потеряли себя. Тошнотворная деловитость и ответственная, исполнительная, дисциплинированная юркость воцарились везде… Блядь, как же от этого тошно! – так, опять же, думал наш молодой повеса, бредя по осеннему парку, шурша модными ботинками в хрустящей палой листве, похожей на corn-flakes: пока что еще несладкий вариант кукурузных хлопьев Dr. Kellog, но скоро первые заморозки сделают эти хлопья визуально-сладкими, присыпав подобием сахарных пудр. Молодому человеку было тошно на душе, потому что даже в осеннем парке он оказался по делу, а хотелось просто побродить…

Но, к сожалению, в отличие от счастливого Онегина, всевышние боги не сделали его наследником никаких родных, не было у него богатых дядь и теть, будь то честных или нечестных правил, и поэтому приходилось думать ему о пропитании.

Это, может, и к лучшему, а то бы бесился с жиру как Онегин, который настолько оборзел, что стал запросто валить студентов и чуть ли не в глаза плевать мечтательным девушкам. Но герой наш не был аристократическим говном, как Онегин, он никого не убивал, кроме комаров, происходил из интеллигенции (родители его, в прошлом музыковеды, почему-то уехали навсегда в Амстердам и открыли там убитое джазовое кафе), жил один в неряшливой квартире в Хрущевом переулке на Сретенке.

«Почему это Онегин сегодня в голову лезет?» – думал наш герой, и сразу вспомнил, почему – вчера вечером, выкурив свой good-night joint, он увидел по телевизору кусок английского фильма «Onegin», где русского денди играл какой-то анг лийский длинноносый мудак, зато роль Татьяны исполняла Лив Тайлер, чье лицо внезапно показалось нашему герою прекрасным: увидев беззащитные, словно немного припухшие со сна глаза, немного оленистое лицо…

«Оленье», – мысленно поправился юноша, – «Олень. Олени. Мысли о лени. Мысли о Лене (о Лене Шведовой он, впрочем, не думал сегодня целое утро). Убийство Ленского. Убийство лени. Ленивое убийство. Русские северные водоемы – Онега, Лена, Печора. Выныривающие из этих холодных вод литературные персонажи-дуэлянты – Онегин, Ленский, Печорин. Оттуда же, из этих вод, вынырнул и Ленин. Ленивый Ленин. Все он ленится в своем Мавзолее, валяется там как в сказочной горке с хрустальными вазочками, недаром жил в Горках, вот и дрыхнет теперь в хрустальном гробу, как Обломов на своем диване. А ведь как громил Володя обломовщину, как осуждал! А вышел тотальный облом. Обломов оказался тотально прав, лучше бы все лежали по диванам. Лежали бы тихо по хрустальным гробам, и не ебли бы мозг, румяные, уснувшие, но не тем, в пизду, холодным сном могилы, а таким волшебным, живым сном зачарованных принцесс, белоснежек, барбаросс, – сном Мерлина, наконец! Сном самого великого Мерлина, глубоким, кудесническим.

А нынешний то Володя, президент Путин, вчера по телевизору говорил, что к власти должны прийти "молодые, энергичные управленцы". Как будто сам он недостаточно молод и энергичен!

Как тошно жить под властью энергичных управленцев, под властью хозяйственников, под властью хозяйчиков… Долой хозяев! Пусть к власти придут гости – гости из будущего, например. Гости из параллельных миров. Гости из перпендикулярных миров. Россией должен управлять величественный старец, а не молодые энергичные управ ленцы! В пизду эту суетливую юркость, эту готовность обоссаться от восторга от одного лишь слова «бабло», эту склонность разрушать все древнее и прекрасное, облагороженное течением времен, и заменять это виповым новостроечным говном – заменять с такой довольной, с такой озабоченногордой миной, как у толстозадой хозяюшки, деловито меняющей в кухне старинный бабушкин буфетик на новенький, свежекупленный, чуть ли не никелированный… Вот она с гордостью оглаживает ручонками никелированные стенки нового чудовища, замышляя при этом дальнейшие перестанови, замены, облицовки, ремонты, приобретения, усовершенствования…

И каждое из этих обновлений – во зло. Ей, хозяюшке, и ее хозяину – им невдомек, что в старинном буфете с его затхлостью, исцарапанностью, с его нелепыми резными листьями плюща – в этом темном ларчике, который они изгнали на помойку, хранилось будущее здоровье и счастье их детишек и внуков, теперь же, без буфетика, им вскоре заменят головы на никелированные скороварки.

Да, тошно, тошно жить под властью хозяйчиков и хозяюшек! Конечно, это, наверное, не столь ужасно, как душегубство прежних времен, но все же досадно, что жестокость прошлого оправдывает своим звериным размахом мелкие мерзости наших дней.

Да не такие уж они мелкие, эти мерзости наших дней! Разрушение старого дома, старого, таинственного, вечно пустого, уже два столетия берегущего свою ветхость, – это тоже убийство, причем такое убийство, при котором убийцы так никогда и не узнают о том, кого убили они в лице этого уничтоженного строения, кого уничтожили они в телах старых тенистых деревьев, окружавших этот дом, – деревья спилили, дом разрушен, теперь здесь возвышается некий кристалл, с полу античными, чуть ли не пластмассовыми портиками, с синюшной подсветкой – ресторан, казино, театр, отель, банк… Все сделано из аккуратной, причесанной блевотины. Из пестрого говнеца. Столица меняется к лучшему. Но наказание настигнет убийц старого дома и старых деревьев – неведение о том, кого убили они, не смягчит их вины. Да что там разрушение старого дома! Каждый, кто выкорчевал благородные половицы своего паркета и заменил их итальянской плиткой, уже совершает гнусное преступление – своего рода предательство».

Да, наш герой ненавидел ремонт, ненавидел обновление интерьеров, хотя этим он жил, то есть деньги на жизнь зарабатывал именно этим.

Молодого повесу звали Женя Йогурт, он учился на дизайнера интерьеров, потом какое-то время бездельничал, продавая оставшиеся от бабушки побрякушки, но побрякушки закончились и пришлось идти работать в фирму «Флорз», занимавшуюся покрытием полов: элитными разновидностями паркетов, плиток, линолеумов, ковролинов и прочего. Фирма принадлежала одному прозорливому человеку, не лишенному даже остроумия и некоторого полета мысли. Этот человек сумел создать фирме отличную репутацию в среде московских состоятельных людей, и эти богатеи, покупая новые квартиры или реконструируя старые, охотно обращались во «Флорз», чтобы сделать себе роскошные или же сдержанно-дорогие полы на свой вкус. В успехе фирмы сыграла определенную роль и остроумная реклама, слоганы для которой придумывал сам хозяин фирмы. Реклама вся строилась на обыгрывании того двойного смысла, что содержится в слове «пол». Здесь были такие слоганы как: «Проблема пола» («Реши проблему пола!»), «Пол и характер» (Твой пол, твой характер!), «Прекрасный пол, сильный пол», «Половое влечение», «Выбери свой пол», «Половая ориентация», «Тебе надоела твоя половая жизнь? Смени пол!», «Пол Маккартни – наш пол!» – и так до бесконечности.

Женю Йогурта все это бесило. Он ненавидел фирму «Флорз», ненавидел встречаться с клиентами, смотреть вместе с ними каталоги, образцы, осматривать их квартиры и дома и подбирать полы для разных комнат, разных вкусов и «половых» капризов состоятельных. Эта работа сделала его в душе чуть ли не коммунистом. Он бы даже вступил в компартию, если бы она не была фэйком.

Трудно сказать, почему он так не любил свою работу. Вообще-то работа была неплохая, в фирме атмосферка царила милая, работало много дизайнеров и художников, среди них несколько приятных девушек… Платили, правда, скудновато – хозяин фирмы старался сам зарабатывать побольше, сотрудникам же платил мало, но в общении был всегда вежлив, шутлив, обаятелен, порою даже заботлив по-отечески. Но Женя считал этого человека «конфеткой из говна», то есть кусочком капиталистического шайссе в симпатичной упаковке.

Впоследствии Йогурту пришлось убедиться, что он ошибался в этом человеке.

В общем, многие мечтали бы о такой работе, а Йогурт страдал – видимо, его избаловали в детстве, или он слишком много читал в юности, или же был натурой гордой, страстной и мечтательной.

Йогуртом прозвали его, кажется, еще в школе – откуда это имя взялось, трудно сказать. Возможно, он любил йогурты и приносил их из дома, чтобы съедать на переменках, и в таком положении – со стаканчиком йогурта в руках – попал на язык школьному острослову. Очень может быть. А может быть, в старших классах он немного увлекся йогой, и как-то раз горделиво сказал товарищу:

«Я йог».

«Да какой ты йог! Ты – йогурт!» – заржал товарищ.

И кличка приклеилась.

Действительно, было в нем что-то кисломолочное, в его белой коже, в его общей изнеженности и ранимости, а его темные глаза напоминали две черные смородины, плавающие в йогурте.

Он бы и вовсе не работал, лежал, как Обломов, на диване с книжкой или видеофильмом, но Йогурт был юноша влюбчивый, а влюбчивому человеку всегда нужны деньги. Таков, в самых общих чертах, наш герой – отчасти даже типичный молодой московский человек из разъехавшейся интеллигентной семьи.

Сейчас, в этом осеннем парке, он должен был встретиться с заказчицей. Заказчица была новая, он ее никогда раньше не видел, но шеф предупредил, что заказ наклевывается серьезный, ответственный.

«Встречу в парке» назначила она, и это, показалось Йогурту, странный стайл. Давно уже не принято назначать деловые встречи в парках, разве что, наверное, среди шпионов. Йогурт отправился на эту встречу с привычным отвращением, но тут, в этом прозрачном сентябрьском свете, это отвращение к предстоящему свиданию стало вырастать до космических размеров. Он заранее предвкушал себе эту женщину, супругу богатого мужа; знал, как она будет одета, какие на ней будут бриллианты, какой шарфик, какая прическа, какие на ней будут перчатки, из какой она выйдет машины, какой шофер галантно откроет перед ней дверцу… Все они, буржуи, до тошноты предсказуемы.

И так не хотелось в этот ясный день всего этого – этих бриллиантов, перчаток, разговоров о плитке, паркетах… Он медленно шел по аллее, окутанной сиянием и пустынной, из мусорных урн поднимались дымки, как из храмовых курильниц, было так поэтично, одиноко, хотелось сочинять стихотворение или музыку, но голова ос тавалась пустой, как этот парк. В перспективе аллеи виднелись парковые ворота – и к ним подъехал черный брабус, такой в точности, как предвкушал Йогурт. Шофер вышел и галантно открыл дверцу, выпустив даму. Женская фигурка в черном, субтильная, не очень высокого роста, пошла по аллее навстречу Йогурту.

И тут нечто странное произошло с сознанием юноши. Запредельная жуть охватила его, как будто померк солнечный свет, пестрая листва будто подернулась толстым льдом, дальние окна домов вытаращились, словно глаза людей, увидевших нечто ужасное. Йогурт встал как вкопанный, волосы на его голове поднялись дыбом и зашевелились с легким шорохом и шипением, как змеи на голове Медузы Горгоны, пальцы его свело судорогой и он чуть не выронил на асфальт тяжелый каталог с образцами плиток и паркетов. Кровь отлила от лица, и лицо его, и так всегда белое, стало совершенно белоснежным. Колени закоченели, ноги подкосились, зубы ударились о зубы с громким вещественным стуком.

Женщина, между тем, приближалась – неторопливо, но и не слишком медленно. Когда она подошла, Йогурту удалось более или менее овладеть собой, подавив вспышку странного состояния.

Женщина оказалась красивой, на вид ровесница Йогурта (тому стукнуло двадцать пять в этом сентябре). Первое, что бросилось в глаза молодому человеку, – поразительное сходство этого лица с Лив Тайлер, о которой он думал недавно.

Но она была субтильнее, нежели Лив Тайлер – узкоплечая, узкобедрая, бледная. В ушах блестели маленькие бриллианты, на шее, на запястьях неизбежное золото, впрочем, не очень броское.

Одета в черное, узкое.

– Анна, – представилась она, не протягивая руки в серой замшевой перчатке.

– Евгений, – произнес Йогурт слегка заплетающимся языком.

– Образцы у вас? – она кивнула на толстый каталог, который он держал в руках. – Присядем на скамейку, я взгляну.

Они присели, она стала листать каталог. Она разглядывала образцы с каким-то пристальным, мрачным напряжением, время от времени хмуря четкие брови. Йогурт оцепенело смотрел то на ее немного изможденное лицо, то на ее руки в перчатках.

– Вы очень похожи на Лив Таил ер, – сказал он рассеянно.

– Кто это? – хмуро спросила Анна, не отрывая взгляда от каталога.

– Актриса. Она играла в фильмах «Армагеддон », «Властелин Колец». И еще во многих…

– Я не видела, – ответила она без улыбки. – Все это не подходит, – она захлопнула каталог и вернула его Йогурту. – Мы с мужем недавно купили квартиру, недалеко отсюда. Двенадцать комнат.

У нас индивидуальный заказ, по нашим эскизам.

Предлагаю сейчас проехать туда, я покажу вам квартиру, эскизы, после чего вы сможете решить, беретесь ли вы за эту работу.

Йогурт согласился. Квартира оказалась действительно поблизости, на Новинском бульваре – квартира огромная, пустая. Из окон всех двенадцати комнат открывался роскошный вид на американское посольство, Белый Дом, Нащокинский домик, на огромное готическое здание на Площади Восстания.

Йогурт первым делом бросил профессиональный взгляд на пол – везде, во всех двенадцати комнатах, лежал добротный сталинский паркет, прилично сохранившийся (видимо, полы были почти везде прикрыты коврами и незначительно пострадали от времени). – Чем он вас не устраивает? – спросил он, кивая на пол. – Его можно отскоблить, заново покрыть лаком… Неплохой паркет, дубовый. Такой теперь нечасто и встретишь.

– Дело не в этом. Нам нужны новые полы – в каждой комнате разные. Посмотрите эскизы.

Она протянула ему папку. Йогурт открыл – на первом листе был план квартиры, затем эскизы полов для каждой комнаты. Материалы и орнаменты полов в разных комнатах сильно отличались друг от друга и вообще были довольно необычными.

Йогурт понял, что впервые за время его работы во «Флорз» он заинтересовался заказом.

С первого взгляда ему было ясно, что это затейливый, сложный, очень дорогой и весьма оригинальный заказ, ничем не похожий на привычные капризы состоятельных клиентов. Эскизы были нарисованы профессионально, даже с излишней, пугающей виртуозностью и точностью. Рисунок уверенный, местами даже залихватский.