Текст книги "Экспресс «Россия»"

Автор книги: Павел Примаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Конечно. Хочешь, совсем оставь.

– Спасибо, Вася, вы хороший, всегда добрый, сердечный. Андрюша вас уважает. Он говорит, – Василий – мужик слова, не трепач.

– Знаешь, тебе надо из Москвы обратно самолетом. Деньги в зубы и выручать. Добейся свидания с ним. Он подскажет, к кому обратиться и сколько дать.

– Хорошо, – она прижала кошку, и в обнимку с большим пушистым клубком пошла к себе.

Глава 33

Мяса много. Раньше свернул бы, и лоб не вспотел, а сейчас что-то притомился. – Клоков прилег на стулья, закурил. – Вино надо разливать, утром писатели придут. Ладно, отдыхай, всех дел не переделаешь, а здоровье, шутя, подорвать можно. Шесть дней осталось, шесть ночей и в отпуск на рыбалочку с пацанами. А куда Василису девать? Бросать жалко. В деревню отвезти? Но там есть кот – отличный, удивительный. Любит на огонь смотреть. Где-то горит, он уже рядом. Ему даже кличку дали Пожарник. Я тоже люблю на огонь смотреть, на душе покойно делается, и только хорошие мысли в голову приходят. Неужели и у кота есть душа? Может и правда, люди после смерти в животных переселяются?

Ходил как-то по вагонам один блаженный. Худой, аж прозрачный. С бритой головой в желтой простыне. Призывал всех ради счастья прославлять Кришну. С утра до вечера повторяя. – Кришна, хари! Хари, Кришна! Книги святые продавал. Проводники ему объяснили. – Если ведешь торговлю, обязан «копытные» вносить хозяину вагона.

– Я книги бескорыстно продаю, выручку братьям отдаю, чтобы нищим помогать, бездомных утешать, обиженным слезы осушать.

– Может, братан, ты и правда святой, дело твое, но нас за лохов держать не нужно. Передай своей братве, пусть нам по мелочи отстегивает. А не хочешь, сворачивай лавочку или бесплатно книги раздай.

Он, понятно, никому ничего не раздал, а поплелся в ресторан и попросил воды и горсточку риса. Захаровна руками развела, – Господи, не человек, а цыпленок второсортный. – Приказала выдать ему обед за свой счет. А он, увидев селедку с луком, миску щей с мозговой костью, бифики с кашей, чуть в обморок не свалился. – Грех, нельзя ни животных, ни рыб, ни птиц убивать, потому что все они когда-то были людьми. – И поведал, что человек после смерти не исчезает, душа его переселяется в разных животных. Причем, если он жил непристойно, то свиньей станет. Юлил, ловчил, значит, змеей. С нищего последнюю рубаху содрал, заслужил шакала. Только праведники переселяются на другую планету, приближаясь к Богу.

Его рассказ заинтересовал многих. Стали спрашивать, как точно узнать, кем станешь после смерти? Кукла купил у него книжки, чтобы точно вычислить, что его ждет. А директор разрешил торговать в тамбуре. – Пусть, книги полезные, против советской власти и коммунистов. – Книги мало, кто осилил. Брали и скоро бросали. Один проводник, правда, увлекся, а когда в Москву вернулись, Антонычу заявление подал. – Прошу уволить по собственному желанию в связи с переходом в истинную жизнь, а в конце приписал. – Да здравствует Кришна, Хари, Хари, Кришна!

– Интересно, кем я стану, – размышлял Василий. – И встретимся ли мы в той жизни с моей Валентиной? Наверно, опять будем рядом. Она домовитая, ласковая, в кошку превратиться. Я на праведника не потяну, даже пробовать не стану, согласен котом еще одну жизнь на земле прожить. – Тело сковала приятная истома, будто лежал не в темном железном вагоне на разъезжающихся, жестких стульях, а на мягкой травушке, в лесной тишине. Он не заметил, как промелькнула станция, не слышал, как стучали с перрона, требуя маслица, колбаски, селедочки. Не поднялся, когда кто-то выкрикнул, – эй, в ресторане, красненького! – А, проснувшись, лежал, напевая, – Скоро осень, за окнами август, от дождей почернели кусты. – Не было никакого желания работать.

Двери щелкнули, Ночной напрягся. Неожиданно над ухом раздался мягкий, слегка запыхавшийся голос. – Доброй ночи, вы за хозяина?

Почти рядом стоял полный, пожилой мужчина среднего роста с лысиной, слегка прикрытой седенькими, тщательно зачесанными на затылок, редкими волосами. Круглое лицо добродушно улыбалось.

Щеки мясистые, розовые «под галстук». Очки в увесистой оправе. Светлый пиджак букле выпирал на животе. Один рукав запрятан в большой накладной карман. В руке портфель с двумя бляхами. – На отставника похож, – оценил Клоков. – Здравствуйте! Ресторан закрыт.

– Вижу, сынок, вижу. – Он огляделся, поворачиваясь всем телом. – Позволь, милый, перекусить. Все наше с нами, мы по-походному, дозволь, а? Незадача вышла. С одного поезда на другой. Пожевать по-человечески не успел. А на пустой желудок и сон не идет.

– Может вам тарелку, вилку дать?

– Спасибо, все мое при мне. У меня прокурор, сынок, все учтет, ничего не упустит, – говорил он, разгружая содержимое толстого растрепанного портфеля. На столе появились баночки, сверточки, бумажные тарелочки, походный ножик– вилка, флакончики с солью, перцем, стопочка и плоская бутылочка.

– Повезло вам с прокурором. Обычно от них ничего кроме дальней дороги не жди.

– Бог послал, жена моя, Зинаида Кузьминична. Ну, милый, садись, стаканчик прихвати.

– А что, правда жена – прокурор?

– Шутка. Бухгалтер она. А ныне на пенсии, впрочем, как и я. Ну давай, приступим. – Он отвинтил пробочку на плоской бутылке.

– Спасибо, я на службе.

– Служба – дело святое, – мужчина аккуратно, с любовью наполнил стопочку. – Самую малость, закуска хорошая.

Сторож снова отказался.

– Ну, за все хорошее, – гость опрокинул рюмочку, зажмурился и застыл на несколько секунд. Потом блаженно выдохнул. – Хорошо пошла, с пользой, и приступил к закускам. – Сынок, а поесть и тебе можно, не преступление ведь.

На столе призывно пахли – жареный цыпленок, домашняя буженина, кусочки селедки в баночке, отбивные, свежие помидоры и огурцы, зелень, салаты, аджика, корейская чимча, соленые грибы, маленькие, пухлые пирожки, кусок домашнего наполеона. Василий поразился, как все это поместилось в портфеле, и как хозяин тащил его одной рукой.

– Да, служба. Дай Бог, чтобы нас никогда на службе черт не попутал, как этих ГКЧПистов несчастных.

– Несчастных? – Удивился Сторож.

– Несчастных, черт их попутал. Ну, посуди. Разве дураками их назовешь? Нет. Все люди солидные, а повели себя, как дети малые. Действовали вроде под гипнозом и вдруг очнулись и виниться побежали к Горбачеву. Нет, сынок, не по своей воле кашу заварили, бес посмеялся.

– Вы верующий?

– Смотря в кого? В Бога нет. Может он и есть, но я не верю. А в беса поганого – да. Есть он, действует всюду. И не спасешься от него ни молитвой, ни партбилетом. Возьми вашего брата, работника торговли. Трудится, трудится, и вдруг, растрата сумасшедшая. Ведь понимает, что все равно поймают, а для чего он это делает, объяснить толком не может. То-то, сынок, черт попутал, посмеялся. Я этот вопрос давно изучаю. Тысячу и один пример имею.

– А из личной жизни?

– В первую очередь, милый, оживился гость. Попутала нечистая сила. – Он взволнованно утер пальцы салфеткой. Потом наполнил стопочку. – Поддержи, сынок, всего пять капушек, уваж старика.

Василий согласился, подал стакан. – Только попробовать.

Гость опрокинул стопочку, нервно ухватил огурчик и быстро сгрыз его.

– И какой он был, с рогами и копытами?

– Такие только алкоголикам в горячке видятся. Нет, явилась женщина, – начал он таинственно.

– Женщина, – улыбнулся ночной, – это дело знакомое.

– Э, родной, не смейся. То не просто женщина была, сущий дьявол, оборотень. Веришь, пятьдесят лет прошло, а все до капушки помню. Помирать буду, в памяти сохранится.

– Очень красивая? – Волнение гостя передалось Василию.

То-то и дело, что нет. Сколько живу, с другими сравниваю. В сто крат краше встречал, но все они обыкновенные. А она чародейка была, колдунья, чаровница чистой воды. Словами не объяснишь, как, например, чудо или волшебство. Другим человеком меня сделала, за что ей низкий поклон на всю жизнь.

Вернулся я с войны. Сам видишь, – он хлопнул ладонью по пустому рукаву. – Мне тогда чуть больше двадцати было. Жить можно, но с одной рукой – только в начальники, – он подмигнул. – Окончил курсы бухгалтеров, там с прокурором моим и познакомился. Направили в торг, а со временем в ревизоры перевели. В партию вступил, честностью и принципиальностью отличался. Сам, поди, знаешь, как таких в торговле любят? Работа, как у следователя. Найти, докопаться, вывести на чистую воду. Я честно находил вора и разоблачал. Начальство другой раз тебе намекает, мол, полегче, помягче, родственник большого человека там работает. А я наоборот кротом рою. Свирепствовал необузданно, никого не щадил. В меня стреляли, дом поджигали, ядом травили. С тех пор все с собой вожу, – привычка. А какие взятки предлагали, чего только не сулили, малолетних дочерей в постель подкладывали. В ногах валялись, плакали, клялись. Считай, каждую поездку такие представления смотрел. И, знаешь ли, – гость мучительно, тягостно вздохнул, – начал я замечать – нравится мне это. Прибуду с проверкой, взгляну на жертву и на душе у меня праздник. Уже представляю, как рыдать будет, убиваться, просить, обещать. А я еще злее от этого становлюсь. Бывало, конечно, что никаких нарушений не находил. И таких ненавидел больше, чем проходимцев и обманщиков. Нарекли меня чертом безруким. Прозвище мне понравилось, Я даже гордился им.

Как-то с очередной ревизией прибыл в райцентр. Местное начальство определило меня в частный домишко, на постой. Встретил хозяин. Мужик справный, фронтовик. – Жена с работы вернется, ужинать будем, – пообещал он. Пришла женщина быстрая, не суетливая, легкая. Роста чуть выше среднего. Нос чуть вздернут. Фигура гибкая, пружинистая, сама вся ладная, аккуратная. Вошла, запыхалась, видно спешила, щеки разрумянились. Но глаза будто не ее, зябко от них стало. Постелили мне на терраске вместе с двумя хозяйскими пацанами. Утром накормили, чаем напоили. Хозяйка уже на работу улетела. Я чуть огорчился, очень уж глянулась она мне.

Ревизию мне предстояло провести в местном магазине, где торговали и одеждой, и продуктами, и стройматериалами, всем, чем Бог послал. Прихожу, а директора нет. В областной центр укатил. Но документы мне все выложили, рабочее место обеспечили. Товара много, но я быстро разобрался и ужаснулся. Недостача – космическая. Надо акт составлять. В те суровые времена за такую недостачу лет десять полагалось. И только принялся документы оформлять, приходит моя хозяйка. – Не помешала? – Поверишь ли, только ведь и сказала, а вроде огромная змея вползла и ласково, тихо прошипела. Я обомлел, ослаб. Смотрю на нее и понимаю – не зря зашла, но самое страшное осознаю – сдамся. Жутко сделалось, пот прошиб, задрожал весь, вот-вот сознание потеряю. Она, юрк, двери прикрыла, в глаза мне глянула и шипит. – Нашли недостачу? Это я виновата, для меня взял. Два дня подождите, он вернет. А ночью сегодня на сеновале буду, где сушило. – И будто не сказала, а приказала, зная, что отказа не встретит. И растворилась, исчезла, нет ее. Я остолбенел, боюсь пошевелиться. Так и просидел над бумагами дотемна. Потом в дом побрел, как затуманенный. Быстрее в свою комнату и в постель. Лежу в ознобе, и с каждой минутой дрожь растет, зуб на зуб не попадает. Что со мной – понять не могу, но ожидаю чего-то дикого, невероятного. Тишина наступила такая, слышно, как листья на деревьях трепещут. И вдруг! – Он широко открыл глаза и, выкинув руку вперед, коснулся пальцами Василия. – Двери нараспашку и она, – лучистая вся, бледно-голубая, как лунный свет, в чем-то прозрачном, и всю ее до капушки видно. Волосы распущены, как грива у кобылы и серебром отливают. Глаза горят красным, рубиновым огнем, что у рыси. Приблизилась, головой кивнула. Я, как лунатик, встал, и за ней. Она к сеновалу, в сарай, я за ней. Что тогда было помню, но передать не могу, нет таких слов, понимаешь? Не придумал их человек, потому что любился я не с женщиной, а с дьяволицей.

– Как это? – Не выдержал Клоков.

– Хотел бы поведать да не могу, не умею, не с чем сравнить. – Он умолк и затих, вроде заснул. – А светать начало, и нет ее, – очнулся гость. – Я к себе вернулся, лежу без сил, сон сморил, как провалился, но встал бодро. Оделся, поспешил на работу. Целый день глядел в бумаги, ничего не соображая. Одного страстно желал – ночи. Так вот трое суток и пролетело. А на третий день явился директор. Деньги принес. Я акт составил и в город укатил. За командировку отчитался. И вдруг слег с воспалением легких. Месяц в бреду провалялся. То она из меня выходила, душу мою освобождала, а в сердце осталась. До сих пор болезнь эту вылечить не могу.

– Но все-таки, на что похоже? – Сгорал от любопытства Василий.

– Ты, сынок, когда-нибудь в открытый космос выходил без скафандра?

– И в скафандре не доводилось, – тупо вымолвил ночной.

– Вот то-то и оно! А хочешь, чтобы я тебе объяснил. Многое бы отдал, чтобы слова такие найти. – Помолчал. – А как из больницы выписался, ушло из меня то болезненное рвение, работать стал по-иному. Никого зря не калечил, не казнил, только ворюг отпетых не щадил. А если по мелочи кто заплутал, – жалел. И ей за это благодарен. На преступление толкнула, а доведись такое снова, я бы без колебаний и сожаления опять, как лунатик, на сеновал за ней пошел. – Глаза его торжествующе засияли. – Так что, сынок, ГКЧПистов дьявол попутал, а в каком образе он к ним явился, значения не имеет. – Пассажир быстро и аккуратно сложил закуски, щелкнул замками портфеля. – Благодарствую за гостеприимство и приют, пойду, засну. – Устало поднялся и медленно пошел к выходу.

Василий лег на стулья, закурил. – А ведь и меня как-то нечистая попутала, – его охватило непонятное беспокойство и резко, ярко возникли воспоминания пятилетней давности.

Жара стояла африканская. Не успели отъехать, а пассажиры почти всю воду и пиво выпили. Разноска, конечно, припрятала для своих и особых покупателей. А Юлька смастерила «пакет подарочный» – бутылку пива и ссохшуюся копченую ставриду. Мужики за эти пакеты чуть друг друга не поубивали. Причем всю ставриду вернули обратно. Тем, кто поделикатнее, конечно, ничего не досталось. Среди них военный какой-то затесался. С виду на дезертира похож. Неопрятная, выгоревшая гимнастерка, погоны подполковника, небрит. Кожа с болезненной желтизной, лицо обветренное, сильно загоревшее. Он стоял как-то сбоку, не напирал, не шумел, а в глазах удивление и непонимание. Взял коньяк и закуску. Выпил залпом, есть не стал, закурил.

Вечером Клоков застал его в окружении нескольких алкашей-прихлебателей, мало что соображавшего. Лицо бледное, потное. За расстегнутым воротом гимнастерки синел голубой «рябчик» десантника. Директор шепнул тогда. – Ты им больше не наливай, целый день этот командир «медведя водит», говорит в отпуск едет из Афгана.

Выпроводить гостей оказалось непросто. Офицер пил мало, но охотно снабжал собутыльников, щедро расплачиваясь из большого кожаного «лопатника». Но все же сломался. Василий, наконец, попросил «дорогих гостей» на выход. По утро, убирая зал, он нашел под столом портмоне. Толстое, плотное, упругое, как стальная пластина. Раскрыл. На левой половине под целлофаном – фотография. Молодая женщина и девочки-близнецы. В одном отделении – сертификаты, – значит и правда в Афгане служил. В другом оказались червонцы и четвертные, а дальше сотенные и зеленые полтинники. Клоков пересчитал деньги, перебирая ногтем острые ребра купюр – две тысячи семьсот без мелких. – Утром пойду искать. – Захлопнул портмоне, ощутил его приятную твердость, узорчатую поверхность. Снова открыл и, невольно подцепив тонкий слой сотенных, заметил, что пачка тоньше не стала. Спрятал деньги в поддувало в печном отделении, присыпав мусором. – Все равно прогуляет или украдут, – рассудил он и даже пожалел, что мало взял. Утром явился подполковник. Выглядел он изрядно подгулявшим, но держался бодро, опохмеляться не бросился, руки не тряслись, только глаза сильно покраснели.

– Командир, я вчера слегка загусарил и кошелек посеял. Где? Ума не приложу. Случайно не слышал, может, кто-нибудь находил? Я в долгу не останусь.

– А что там было?

– Деньги, но не это главное. Талисман мой, – он замолчал.

– У меня кошелек ваш, хотел после вахты вернуть.

Подполковник просиял, ухватил портмоне, обнял Василия, пожал руку. – Ну, брат, век не забуду. Талисман мой на месте. – Открыл, посмотрел на фотографию, погладил пальцами, поцеловал. – Жена моя – Верунчик, а эти две обезьянки – дочки. Наденька и Любочка. – Он вытащил фотографию. На обороте прочитал с нежностью. – Буду ждать вечно, люблю, – Вера. – Папуля, быстрее приезжай, – Надя. – Папочка, я тебя очень, очень люблю, – Люба. – Спрятал. – Где меня только не носило, в такие переделки попадал, не поверишь, а цел и невредим остался. Им молился, о них думал, поэтому и жив. Тебе служить в Афгане не довелось? В десантниках?

– Не довелось.

– Значит, соляра.

– Кто?

– Это я так, к слову. На свете есть только один род войск – десантные, остальное – соляра, шутка. Везде есть и люди, и сволочи. С меня причитается. – Василий наотрез отказался от угощения, достал две бутылки пива.

– Ну, слушай, ты человек. Я вчера хотел купить, прямо умирал. Странно и горько, командир, на мирную жизнь смотреть. Никому ни мы, ни Афган этот не нужны. А я ведь сам туда напросился. Хотел на «Волгу» заработать. Мечтал прокатить своих обезьянок к Черному морю, но скоро понял. Не надо ни «Волги», ни Черного моря, надо обняться всем покрепче и сидеть дома. Я ведь дезертировал, сбежал. Что будет, то и будет. Хуже, чем там, не будет.

В какой-то момент ночной хотел побежать к печке, достать три сотни и вернуть. Потом они долго лежали в мусоре. Клоков надеялся, что исчезнут, сгорят бумажки. Но до печки никому не было дела. Через несколько дней он достал злосчастные сотенные. Вернувшись в Москву, мучился, не зная, что с ними делать. Но нашелся удачный выход. У матери в деревне перегорел кинескоп, цветной. Василий, использовав эти деньги, купил новый. Мать счастлива, налюбоваться на него не может.

Глава 34

Разлить вино Василий не успел, а «писатели» требовали. – Душа горит, пойми! – Наливать в наглую из канистры – боязно, а не торговать вовсе – деньги терять. Отлил в трехлитровую банку и начал отмерять «красную экстру» в чайные стаканы до краев. Несколько человек, скооперировавшись, купили «баллончик». Василий продал, но попросил в зале не пить. Торговля на разлив из крупной тары понравилась. Дело пошло быстрее. В самый разгар явился Велосипед.

– Ты в уме? Здесь не винарка, а ресторан первой наценочной категории. Разнесут по свету, опозорят, до руководства дойдет.

– Не успел я разлить, мяса два ведра оставили. Может вообще подождать?

– Ты что? Работай, работай, только в уголке отпускай.

Пришло время открывать ресторан. Клоков свернул бойкую торговлю, сдал деньги. – Здесь все, не считал, кажется, восемь банок ушло.

– Молодец, замечательно, под горло наливал или ровно три литра?

– Три.

– Отлично, значит, продал сорок две бутылки по ноль семь. – Превосходно. Тебе причитается. – Он протянул деньги. – И еще, за находчивость, но впредь все-таки постарайся разлить.

– Велосипед прав, затарить вино надо. Оно ведь главный товар в буфете.

Ночной, чтобы не заснуть, принял душ из ведра, выпил для бодрости несколько чашек кофе, и дело пошло. Готовил десятками, складывая в ящик буфета. Ближе к обеду из зала донесся гул, будто на стадионе, когда мяч попадает в ворота. Василий понял, произошло что-то серьезное, высунулся.

В центре стоял Чернушка и, размахивая приемником, кричал ура. Пассажиры обнимали, целовали его. Лишь небольшая группа людей не разделяла общего веселья. Из посудомойки, скрестив на мокром клеенчатом фартуке сухонькие ручки, на беснующихся надменно смотрела Морозова.

– Васыль, – задыхаясь от восторга, кричал директор. – Судить будут, судить. Теперь им дадут просраться. Еще и партию требуют запретить, – как ребенок радовался Чернушка, краем глаза глядя на Елизавету Валерьяновну.

– Можешь не верить, боюсь я ее. Чокнутая. Иногда даже кажется, что подойдет тайком и саданет ножом между лопаток. Или ночью мерещится, как она подкрадывается, хватает за горло, душит и шепчет, – за Родину, за Сталина. – Ей Богу, страх берет, в холодном поту просыпаюсь. Скорее бы до Москвы доехать. После отпуска не возьму ее в рейс.

После обеда Василий решил поспать. Поставив на столике две бутылки водки, написал записку. «Для Марь Ивановны. Не будить, целую, кислородик. И вообще не будить, хоть под откос полетим».

В пустом, прохладном купе, под мягкое покачивание вагона и тихий голос Малинина, быстро уснул. Приснилась Матильда. Блестя новенькой зеркальной поверхностью, она стояла под яркими лучами солнца. Вдруг к ней подбежал Чернушка и вонзил поварскую вилку в капот, а сзади кто-то сильно дернул Василия за рукав. Он стал отбиваться, кричать и проснулся. Вскочил, ничего не соображая. За окном темнел розовый горизонт, а рядом перепуганное лицо шеф-повара.

Захаровна нервно теребила его за плечо. – Там, Вася, спаси, как прыгнет, как зашипит, глаза, как угли, – бессвязно причитала шеф, тыча пальцем куда-то в сторону.

– Кто прыгнул, куда?

– На него, на него, обварились, бедная, и упала.

– Морозова, – мелькнула догадка, – с директором из-за политики подрались.

В тамбуре столпилась вся бригада. – Спаси, она нас не подпускает. – Василий, сбитый с толку, крадучись, прошел в ресторан. Дверь посудомойки приоткрылась, из щели показалось перекошенное лицо директора.

– Выкинь, под откос, под колеса. – Пискляво кричал он, – чтоб ей сдохнуть, не родившись.

– Рехнулся, – глядя на Чернушку, подумал Клоков. – Кого?

– В зале затаилась, под столом, – глаза его беспокойно бегали по сторонам.

Сторож присел и увидел Василису. Шерсть на ней слиплась и торчала во все стороны сосульками, а на спине висели длинные вермишелины. Она жалобно мяукнула и скрылась за ящиками. Ночной оглянулся. В проходе столпились Захаровна, Володя, Юлька, Николай, баба Ганя. Из-за их спин выглядывал директор.

– Это же кошка, Сергей Николаевич.

– Она самая, – выкрикнул Чернушка, – убей, выкинь, я за себя не ручаюсь, в клочья разорву.

Люди, осмелев, вошли в зал и наперебой начали рассказывать о происшествии. Но всех перекричал Велосипед.

– Представляешь, ночь, приволокла Захаровна эту скотину и бросила под бок. Развалилась зверюга, громадная, как тигр, на стуле не помещается. А мы приемник слушали, хотели узнать, как депутаты про партию решат. Я напрягаюсь, дергаюсь, курю. Стал гасить «бычок» в супнице, промахнулся, в морду ей попал. Она зарычала, зашипела, глазищи засверкали, спину выгнула, шерсть дыбом – натуральная ведьма. Когти выпустила кинжалами. Того и гляди вцепится, скальп снимет. Ну, у меня реакция будь здоров, ты ж знаешь. Я раз в посудомойку, народ за мной. Набились, закрылись, выжидаем. А окно в кухню открыто. Захаровна с Володей кастрюлю с супом сняли и остудить поставили, аккурат под окошко. И вдруг эта тварь появилась в дверях кухни. Морда здоровая, зубы оскалила, ну, натурально, бешеная. Меня, гадина, заметила и как сиганет. Но у меня реакция будь здоров! Я заслонку на окошке раз и вниз, она мордой об нее бах и в кастрюлю с горячим супом навернулась. Но сумела выбраться. Дико замяукала, будто в джунглях и, как лошадь, обратно в зал рванула. Я высунулся, гляжу мечется зад назад, меня увидела и вперед, но я дверь закрыть успел прямо перед носом этой животины. Где ты ее откопал?

– Да кошка это обыкновенная, только в тайге выросла.

– Значит, рысь, да еще и бешеная. Где она?

– За ящиками спряталась. Сейчас достану и выкину. Выходите.

Пленники посудомойки резво выскочили из ресторана. Последним уходил директор. – Васыль, кошку выкинь, «экстру» затарь, чтоб сегодня все ушло, – распорядился он.

Достать Василису оказалось непросто. Кискали, ласково уговаривали, пугали, стуча ящиками. Поставили перед «норкой» блюдце с молоком, но Василиса не выходила.

– Вась, а знаешь, отдай ее пока Лариске, я в Москве ее заберу, а Николаичу скажешь – выбросил. – Предложила Юлька.

Все ее поддержали, обозвав Чернушку живодером.

В разгар отлова пришла Настя. – Вася, а где Василиса, я ее Захаровне оставила?

– Нашла, кому доверить, – накинулась на нее Юлька и рассказала, что случилось.

– Господи, – Настя заплакала и, ползая на коленях, стала звать, – киса, девочка моя, прости меня, пожалуйста.

Неожиданно кошка высунула голову. Настя прижала ее к груди и стала баюкать, говоря ласковые слова, а та замерла и слушала, подняв морду с розовым носом.

– Мурлычет, – сказал Николай.

Все прислушались, заулыбались.

– Скажи, какая, сука, ласковая, – нежно произнесла Юлька. – Насть, отдай ее мне после рейса, я заплачу.

– Нет, ни за что, – Настя повернулась к Юльке спиной, встала и пошла к выходу.

– Ночь, а отдай мне, в хозяйстве пригодится, – засмеялся повар.

– Забирай, если Настя откажется. Лучше тебе, чем Юльке.

– А если вы раздумаете, я возьму, – встрял Николай.

– Тебе, Студент, уроки учить надо, а Настену я уговорю.

– Нет, ребята, такую замечательную кошку я никому не отдам, – подумал Василий и побрел в умывальник.

Закрылся, наладил «производство». – Хорошо, Студент в ресторане. Если кто появится, я услышу, а он пусть думает, будто я в тамбуре или на кухне.

Пришла Марь Ивановна. – Василек-то наш где?

– У себя, штампует, – ответил Николай и кивнул на умывальник.

– А я думаю, где же наш кислородик, ненаглядный, – всплеснула руками Марь Ивановна, когда Василий вышел в зал. – Спасибо, родимый, за письмецо, мне таких любезных записочек отродясь никто не писал. Дай, милок, пару беленьких. Пострадавшие угощают по случаю спасения от дикого зверя. – Она аккуратно положила «товар» в карманы и тихо выскользнула.

– Представляешь, Студент, какую сцену можно написать для твоей оперы? Бой директора с диким зверем.

– Если бы вы знали, как я жалею, что поехал, такие события пропустил. Путч, плен Горбачева, штурм Белого дома, победа Ельцина, арест ГКЧПистов, – это ж готовая рок-опера мирового значения. Я так долго искал современный сюжет, а как уехал, такое свершилось! Обидно. А что наш поезд? Разве можно сравнить путч и, извините, разборки с кошкой? Только Терминатор еще на что-то потянет, а остальное, – он меланхолично махнул рукой.

– Значит, наша опера уже не годится? Жалко, мне про тепловоз и его душу очень понравилось.

– Нет, это не то. Вот сейчас у меня музыка в голове. ГКЧПисты-коммунисты, ГКЧПисты все путчисты, хотят народ поработить, страну обратно возвратить. Но не удастся этот ход, давно прозрел, прозрел народ. На баррикады все вперед, – свобода, равенство зовет. – Как? Нравится?

– Ничего. Ну и тут у тебя стук колес слышится.

– Правильно. – Только тогда стучали колеса вагонов, а сейчас – колеса истории. Но трудно писать, когда сам не видишь. Нет, я, кажется, свой шанс упустил, – чуть ли не со слезами сказал Николай.

– Не расстраивайся, Студент, какие твои годы? Вся жизнь впереди, еще много разных событий увидишь. И оперу обязательно напишешь.