Текст книги "Память и мышление"

Автор книги: Павел Блонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

3. Ранние суждения.

Наиболее ранний вид суждения – положительные суждения. В этом убеждает тот факт, что в онтогенезе положительные суждения возникают раньше отрицательных. «Нет» у ребенка вначале отдельное слово, фигурирующее в однословных ответах или – несколько позже – указаниях, но не в контексте фразы, не в суждении. Даже когда оно появляется в суждении ребенка, оно сначала занимает своеобразное место в конце, как бы знаменуя этим, что мышление ребенка все еще начинает с утверждения: «Я хочу нет». В детской речи спонтанное отрицательное предложение – редкость по крайней мере до школьного возраста.

Ранние детские суждения – обыкновенно единичные суждения. Маленький ребенок говорит о каком-нибудь отдельном частном случае, о какой-нибудь данной ситуации, данном предмете. В этом отношении его мышление очень конкретно.

Вряд ли нуждается в доказательстве, что ранние детские суждения категоричны и ассерторичны[ 151 ]151
  Ассерторическое суждение (от лат. assertorius – утвердительный) – суждение, в котором связь подлежащего и сказуемого утверждается решительно, без колебаний.


[Закрыть]. «Если», «или – или», «может быть», «необходимо» в ранних детских высказываниях, как правило, отсутствуют.

Ранние детские суждения обычно относятся к наглядной действительности и в лучшем случае лишь на немного отходят от нее. Они основываются главным образом на восприятиях, и даже память играет в них не первую роль. Этим и объясняются вышеуказанные особенности их. Они выражают воспринимаемые факты и потому ассерторичны и категоричны. Эти факты – всегда индивидуальные факты, и потому эти суждения единичны. Наконец, эти факты – то, что есть, и суждения о них – положительные суждения

Очень долго детские суждения продолжают оставаться категорическими, ассерторическими и единичными. Таковы в большинстве случаев даже суждения ребенка 7-8 лет. Несколько раньше начинают заметно фигурировать отрицательные суждения.

Суждения, выражающие воспринимаемые факты, сами по себе малозначительны. Это скорее мысленный аккомпанемент восприятия, чем подлинное мышление, тем менее – развитое логическое мышление. Посредством внимательного самонаблюдения такой мысленный аккомпанемент восприятия мы можем без особых трудностей подметить у себя при напряженно внимательном восприятии чего-либо, но у взрослых в повседневной жизни он встречается чаще всего в несколько анормальных состояниях (очень сильное впечатление, нервное изнеможение и т. п.). У дошкольника он развит, по всей вероятности, несравненно больше, судя по его монологам. Вот пример из Пиаже: «Ну, она подвигается (черепаха), она подвигается, она подвигается, она подвигается. Отойди. Да она подвигается, она подвигается. Иди, черепаха». Немного позже, поглядев на аквариум, произносит монолог: «Ах, как она (саламандра) удивляется этому великану (рыбе)»; восклицает: «Саламандра, надо есть рыб».

Подобные монологи появляются у ребенка вскоре после того, как он начал говорить, достигают максимума в 3-4 года и потом постепенно падают к школьному возрасту. В них Пиаже видел проявление эгоцентризма речи и мышления ребенка. Правильнее в них видеть (там, где нет разговора с воображаемыми существами) речевое проявление мысленного аккомпанемента восприятия. Целые годы (главным образом младший дошкольный возраст) уходят на развитие отражения воспринимаемой действительности в мышлении. Этот аккомпанемент мышления с возрастом начинает до известной степени из сопровождающего восприятия превращаться в определяющий до известной степени течение и результаты восприятия, которое, таким образом, становится мыслящим восприятием, направленным на существенное. Так развивается наблюдательность, открывающая в воспринимаемых явлениях существенные свойства их.

4. Начатки рассуждающего мышления.

Мышление, которое настолько еще не развито, что является всего лишь как бы аккомпанементом восприятия, и суждения которого преимущественно единичные суждения, далеко от развитого, научного мышления. Продуктом такого мышления является скорее рассказ, чем рассуждение. И действительно, первобытная «наука» – это прежде всего рассказы, всевозможные истории. Таковы всевозможные предания и мифы. Таковы многочисленные сказки, окончание которых «вот почему с тех пор бывает...» уже почти выветрилось в европейских сказках, но еще часто, например, в индейских сказках. Даже там, где, казалось бы, без рассуждений невозможно обойтись, во всякого рода религиозных, моральных и г. п. предписаниях, мы сплошь и рядом встречаем все тот же рассказ, и наши басни – рудимент той эпохи, в которой этика была не философской системой, как в настоящее время, а рассказом, обосновывающим то или иное моральное предписание.

И даже там, где, по-видимому, имеет место рассуждение, вначале оно является скорее делом памяти, чем мышления, скорее воспоминанием или привычкой, чем рассуждением. Антропоморфизм пропитывает всю первобытную науку. Но антропоморфизм основан на аналогии с человеком и человеческой деятельностью, т. е. с тем, что наиболее известно. Объяснить – значило свести неизвестное к известному, представить неизвестное похожим на то, что известно первобытному человеку.

Что здесь действительно основную роль играет память, а не рассуждение, можно хорошо видеть на ранних детских объяснениях. Если мы ставим дошкольнику вопросы о происхождении различных предметов природы, то, как показал Пиаже, его объяснения будут также антропоморфны: все это сделано какими-то людьми. Ребенок думает, что горы произошли так, как он видел образование их и как, может быть, он сам образовывал их, т. е. «их насыпали». Это – объяснение по памяти, а не рассуждение. И то, что здесь имеет место воспоминание, а не рассуждение, подтверждает та манера давать объяснения сразу, не задумываясь, которая так поражает нас в маленьких детях. Так же сразу, не задумываясь, объясняет и некультурный человек, и объяснения его – сведение к знакомому, известному и т. п.

Аналогия играет огромную роль в примитивном рассуждении, которое, как мы видели, даже трудно еще назвать рассуждением, насколько оно обычно моментально. Вот почему я предпочел бы в этих случаях не говорить об умозаключении по аналогии, так как здесь нет еще развитого умозаключения, а только максимум слабый зародыш его. Просто сходные причины вызывают сходные действия: сходные явления вызывают сходные реакции, сходные суждения. Здесь еще скорее суждение по сходству, чем цепь суждений, умозаключение. Широкое пользование аналогиями в первобытной науке и у детей демонстрирует, как на этой стадии мышление стоит еще очень близко к памяти.

Общеизвестно также, какое огромное место в примитивном мышлении занимает то, что в школьной логике называют индукцией через простое перечисление: от ряда случаев, где имело место какое-нибудь явление, заключают, что во всех подобных случаях будет непременно это же явление. Пожалуй, только но отношению к примитивному мышлению не следовало бы говорить об индуктивном умозаключении, во-первых, потому, что у него нет всей цепи суждений, а во-вторых, потому, что вывод – не обобщение. Оно просто на основании аналогичных бывших случаев думает, что в таком же отдельном случае, с которым оно встречается, будет то же. Иными словами, примеры определяют новое суждение. Пример убеждает, и самое раннее доказательство, как это показывают опыты с детьми, пример: примером опровергают, примером обосновывают. При этом вначале нет даже сознания, что это – пример, так как такое сознание уже несколько уменьшает его значение. Просто вспоминают, что было, и этого достаточно, чтобы сказать, как будет.

Судить на основании прецедентов – значит не так рассуждать, как вспоминать. Первобытная «наука» в значительной степени была собранием таких прецедентов, хранителем которых являлась память стариков, сообщавших о них в нужных случаях. «Так никогда за нашу память не было» нередко было синонимом: «Это неправильно».

В первобытной «науке» огромную роль играют всевозможные приметы. Но приметы в огромном большинстве случаев или увековечение какого-нибудь происшедшего случая навсегда, или аналогия. Ряд примет имеет историческое происхождение. Такова, например, примета, что встреча с попом означает несчастье, в основе которой лежат исторические факты насильственного крещения, увода детей и т. п. Такие приметы могут быть рассматриваемы как сильно выветрившиеся воспоминания, как память, забывшая свое основание. Другие приметы основаны на аналогии. Такова, например, примета о том, что встреча с несущим пустые ведра означает неудачу.

Так как тема нашего исследования «Память и мышление», то мы в вышеизложенном подчеркивали роль памяти. Но, конечно, не только память играет здесь большую роль. Особенность примитивной памяти, как мы много раз уже об этом говорили, та, что эта память очень сближается с воображением. Поэтому говорить, что в примитивном мышлении огромную роль играет память, – значит тем самым сказать, что в нем огромную роль играет также воображение. Если основанием для антропоморфизмов является память (объяснение наиболее известным), то содержание их создается обычно воображением. Если основанием для прецедентов и примет является также память, узнающая в новом старое и предрасполагающая высказывать привычные суждения, находить всюду сходство, то содержание этих прецедентов сплошь и рядом трансформируется воображением почти до неузнаваемости, и это же воображение, роль которого в образовании символов нами уже выяснена раньше, создает ряд символических примет, примером которых может служить вышеприведенная примета пустых ведер.

Достигая высшего развития и становясь все более богатой, память тем самым, однако, подготовляет замену себя рассуждающим мышлением. Это мышление развивается лишь на определенном – притом весьма высоком – уровне развития памяти. Пустая голова не рассуждает: чем больше опыта и знаний имеет эта голова, тем более способна она рассуждать.

Это очень хорошо показывает опыт с детьми. Маленький дошкольник не задумывается в своих объяснениях. Он сводит неизвестное к известному, а так как известно ему немногое, то он не смущается выбором возможных объяснений, и его утверждение ассерторично. Но в школьном возрасте начинают уже развиваться проблематичные суждения. Маленький школьник 10-12 лет также стремится объяснить известным. Но данное явление может быть следствием разных причин, и школьник, чей опыт богаче опыта дошкольника и чьи знания более многочисленны, останавливается перед различными возможностями. Он не утверждает ассерторически, но говорит «может быть». Это «может быть», как показали соответствующие опыты, сначала звучит почти ассерторически: испытуемые останавливаются на этой возможности. Но вскоре оно становится множественным, он называет несколько «может быть», и тон его высказывания экспериментатору становится вопросительным. Проблематическое суждение становится проблемой.

Я предлагал испытуемым решать лабиринты различной степени трудности. Если лабиринт был слишком легок, например состоял из двух параллельных ломаных линий, каждая из которых представляла собой горизонтальную линию и перпендикуляр к ней в конце ее, то испытуемый сразу действовал: карандашом быстро входил и выходил. Но, если лабиринт был несколько труден, испытуемый задумывался. При этом поведение его все же не было одинаковым, но разнообразилось в зависимости от трудности лабиринта. При известной степени трудности лабиринта поведение было таково: испытуемый задумывался, думал и затем, сообразив так же быстро, как и при вышеописанной ситуации, действовал. Таким образом, если в первом случае было просто действие, то во втором – это же действие плюс предшествующее ему размышление. В чем состояло это размышление? По словам испытуемых, они «мысленно» (некоторые прибавляли «глазами») проходили лабиринт. Так, лабиринт «проходился» дважды: один раз мысленно, другой раз действительно. Но возможен и третий случай: еще более трудный лабиринт. Тогда поведение испытуемого снова изменяется. Опять начинает в большой степени фигурировать действие – ряд пробующих действий. Получается поведение, действующее, как любят выражаться в таких случаях американские психологи, по методу проб и ошибок. Резюмируя данные всех подобных опытов, можно установить как бы следующие ступени: совершенно удачное действие – предварительное размышление плюс последующее совершенно удачное действие – пробующее действие, сопровождаемое размышлением до или после него, а иногда происходящее и без размышления. Только что формулированное резюмирование несколько схематично, но достаточно для вывода о характере этого размышления: это – пробующее мышление, мысленная проба, замена пробующего действия мысленной пробой.

То же подтверждают опыты, состоящие в том, что испытуемый должен искать определенную вещь. Очень показательны эти опыты, если их производить с испытуемыми различных возрастов и различного интеллектуального развития или если задания делать всяческими способами, различными по степени трудности. Тогда при очень легком для данного субъекта задании он прямо идет и находит; при несколько более трудном – несколько задумывается, «мысленно» ищет и потом прямо идет и находит; наконец, при еще более трудном задании получается чередование мышления и пробующих действий, а иногда (особенно у маленьких) только действия – пробы, неудачи, снова пробы и т. д.

Во время размышления некоторые испытуемые размышляли вслух. Эти размышления иногда бывали очень кратки: восклицание: «А, там-то!», вопрос: «Не там ли?». Иногда они были полнее: присоединялось возражение себе («Нет, вряд ли»), изредка с мотивировкой. В опытах с прохождением лабиринта были случаи, когда размышление вслух представляло собой прохождение на словах намечаемого пути: «Иду туда, затем туда...» и т. п.

Так, в описанных опытах мы имеем различнейшие варианты отношений между мышлением и действием, причем в огромнейшем большинстве случаев имеет место переход действия в мышление и обратно, но иногда налицо только действие, а иногда дублирование одного другим. Но эти опыты – решение лабиринта и искание спрятанного – представляют собой проблемы. Решение проблемы с психологической точки зрения есть действие, действительное или мысленное.

В процессе мышления проба начинается с вопроса «может быть?». Этот вопрос становится предположением, от которого затем переходят к следствию: если это, то тогда то-то. «Формой развития естествознания, поскольку оно мыслит, является гипотеза», – писал Энгельс в «Диалектике природы»[ 152 ]152
  См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 555.


[Закрыть]. Это положение можно применить вообще к мышлению: в наших рассуждениях мы то и дело предполагаем, делаем выводы из них, отвергаем их или развиваем их дальше, делая подтвержденный вывод основой для новых предположений.

В задачи настоящего исследования не входит проблема мышления, как таковая. Оно рассматривает мышление лишь в его отношении к памяти. Опыты по возникновению проблематических суждений и предположений, произведенные нами над детьми и описанные выше, показали, что возникновение этих суждений и предположений тесно связано с памятью – богатством содержания памяти и умением пользоваться ею. Но даже если возьмем не первые шаги мышления, а то умозаключение, которое обычно считают высшей формой умозаключения, разделительное умозаключение, оказывается, как показали опыты, решение его наталкивается у малоразвитого мышления сразу на трудности запоминания и припоминания. Пиаже давал детям условно-разделительный силлогизм: «Если у этого животного длинные уши – это мул или осел, если у этого животного толстый хвост – это лошадь или мул. У животного длинные уши и толстый хвост. Кто это такой?». Оказалось, что «ребенок то думает о длинных ушах, но, так как он забывает, что животное должно иметь также толстый хвост, он не видит, почему бы искомому животному не быть ослом или мулом, то он думает о хвосте и забывает, что нужно, чтобы у этого животного были длинные уши, а потому не видит, почему это скорее мул, чем лошадь»[ 153 ]153
  Ж. Пиаже. Речь и мышление ребенка. М.-Л., 1934, с. 343.


[Закрыть]. В ряде опытов Пиаже обнаружил огромную забывчивость в трудностях решения детьми 7-8 лет маленьких задач на рассуждение. Но такую же, если не большую, роль там, где не даются подобные силлогизмы, а детей ставят перед необходимостью самим прибегать к разделительному умозаключению, играет плохо еще функционирующее вспоминание: даже если все возможные «или» известны ребенку, он не вспоминает их всех, и даже если его просят вспомнить их, он очень часто не может это сделать.

Но опыты с лабиринтами или исканиями показывают и противоположность между памятью и мышлением. Мышление теснейшим образом связано с действием, до известной степени затрудненным. Экспериментальное изучение мышления, при котором экспериментатору необходимо вызвать у испытуемого работу мышления, начинается обыкновенно с того, что испытуемого ставят перед известным затруднением, которое надо ему преодолеть. В этом отношении между мышлением и памятью обнаруживается разница: испытуемый начинает думать там, где привычка или прежнее знание оказываются недостаточны. При выполнении привычного или очень похожего на привычное задания не думают или мало думают. Легкий лабиринт в моих опытах – очень привычный для испытуемого путь. С этой точки зрения разницу между памятью и мышлением провести можно так: содержание памяти – бывшие впечатления; содержание размышления – проблема, еще не решенная.

Конечно, мышление основывается на памяти: это следует хотя бы из того, что «все идеи заимствованы из опыта». Но «исключительная эмпирия, позволяющая себе мышление в лучшем случае разве лишь в форме математических вычислений, воображает, будто она оперирует только бесспорными фактами. В действительности же она оперирует преимущественно традиционными представлениями, по большей части устаревшими продуктами мышления своих предшественников... Даже экспериментально установленные факты мало-помалу неразрывно связываются у нее с соответствующими традиционными толкованиями их... Эта эмпирия уже не в состоянии правильно изображать факты, ибо в изображение их у нее прокрадывается традиционное толкование этих фактов»[ 154 ]154
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 455-456.


[Закрыть]. История науки демонстрирует подмену мышления памятью. Но мышление идет дальше памяти.

Один из первых шагов этого мышления – постановка проблемы, формулировка предположения, гипотезы и вытекающие из этого предположения действие, эксперимент, действительно или только мысленно производимый. Эксперимент, практика подтверждают или отрицают истинность данного предположения, причем во многих случаях нет нужды на деле производить такую проверку, так как она или подобнаяей уже была произведена раньше, а сейчас достаточно повторить ее только мысленно – посредством соответствующего умозаключения. Но проблема умозаключения, как таковая, уже выходит за пределы данного исследования. Мы остановимся на утверждении, что именно строя предположение и умозаключая, мышление идет дальше памяти.

5. Память и мышление в повседневной жизни.

В процессе исследования нашей проблемы мы сосредоточились на памяти. Выделив ее для изучения, мы проследили ход развития ее, начиная с той стадии, где она – только автоматическое движение, и кончая той, где она переходит в мышление. На страницах книги ее стадии являлись содержанием отдельных глав. Но в жизни положение иное. Мозг – единый орган, хотя различные его отделы выполняют различные функции.

В жизни на каждом шагу мы имеем связь и переходы различных стадий памяти, а также связь и переходы памяти и мышления, не говоря уже о других функциях. Наше исследование было бы незаконченным, если бы мы ограничились лишь абстрактным рассмотрением проблемы памяти и мышления, хотя, понятно, в процессе исследования прибегать к отвлечениям было необходимо.

Как же самонаблюдение обнаруживает взаимоотношение между памятью и мышлением в повседневной жизни? Я спал, и в глубоком сне не функционировали ни память, ни мышление. Но мой сон не все время был глубок, и, конечно, перед пробуждением он был наименее глубок. Я проснулся с остатками бывшего сновидения. Я видел сновидение, и хотя не все его образы были только зрительные, тем не менее зрительные образы настолько преобладали, что я имею полное право утверждать, что я видел сновидение. В этом сновидении был ряд образов впечатлений моей бывшей бодрствующей жизни, но в общем эти образы настолько трансформировались, что в целом сновидение – меньше всего воспоминание: для этого в нем слишком много небывалого и фантастического. Так во сне проявляло себя воображение как простая репродукция образов, вернее, как трансформациях, т. е. именно как воображение.

Я проснулся и от сна перехожу к своей бодрствующей деятельности. Я произвожу ряд движений, огромное количество которых – привычные движения, с которыми не связывается работа моего мышления. В числе этих движений есть также ряд вербальных – произнесенных мной фраз, настолько привычных, что, говоря их, я вовсе не думаю. Привычка в моем повседневном поведении играет огромную роль, причем мышление с ней связано разве только в том смысле, что привычная деятельность дает возможность функционировать мышлению вне связи с этой деятельностью. Я вижу много разнообразных вещей, среди которых узнаю много мне знакомых. Но на этих знакомых, понятных мне вещах мое мышление не задерживается, хотя бы я и действовал ими. Я задумываюсь в таких случаях скорее над необычным, над тем, что плохо понимаю, над тем, что в известном мне еще не совсем известно.

Так сплошь и рядом в моей повседневной жизни память и мышление как бы полярны друг другу: когда делаешь привычное или имеешь дело с вполне известным и понятным, об этом не думаешь; зато думаешь, когда оказываешься в непривычной, новой, непонятной ситуации. Больше того, раз мышление мешает привычным движениям, расстраивает их и – еще недостаточно общеизвестный факт – при интенсивном сосредоточенном мышлении, устремленном на нее, даже очень знакомая вещь, например знакомая печатная фраза, начинает казаться менее известной и более непонятной.

Но это относится только к памяти-привычке и памяти-узнаванию. Никоим образом нельзя отнести вышеуказанное утверждение вообще к памяти. Обратимся снова к анализу повседневной бодрствующей деятельности. Она состоит, разумеется, не только в привычных деятельностях и восприятии известного и понятного. Далеко не вся моя деятельность протекает так гладко, и именно с этой деятельностью, а не с привычной и легкой главным образом связывается деятельность моей вербальной памяти и мышления. Если в сновидениях память проявляет себя как воображение, то наяву память преимущественно моторная и вербальная память. Эти две памяти, если можно так выразиться, своеобразно поделили свои функции: первая (моторная привычка) проявляет себя в обычной и легкой деятельности, вторая же скорее тяготеет к тому, что беспокоит или затрудняет меня. Я помню, что я должен делать, – ряд дел, относительно которых стараюсь, «как бы чего не забыть». Но, кроме того, что я должен помнить, в моей памяти персеверирует также то, чего я не могу забыть. Это обычно то, что беспокоит, тревожит меня. Так, содержание моей актуальной памяти определяется, с одной стороны, социальными требованиями, а с другой – моими интересами, причем, конечно, то и другое может совпадать. Все это так может занять мое сознание, что я ни о чем больше не могу думать. Да в крайних случаях нельзя сказать даже и по отношению к этой ситуации, что я думаю. Мое мышление как бы застряло на этом, как бы топчется на одном месте, твердит одно и то же. В таких случаях иногда говорят: «Не выходит из памяти, и я ни о чем не могу думать», и так говорить, пожалуй, правильнее. Обыкновенно мысли, занимающие так сильно мое сознание, столь сильно в нем иерсеверирующие, мысли-персеверации имеют эмоциональный характер. Мы говорим о «мыслях, которые не выходят из памяти», и уже подобное выражение демонстрирует, насколько тесна здесь связь между мышлением и памятью. В сущности это, конечно, память: «я помню». Но помню я «мысли». И хотя эти мысли то «не выходят из памяти», т. е. персеверируют, то «то и дело вспоминаются», т. е. репродуцируются, иными словами, здесь имеют место такие явления памяти, как персеверация и репродукция, однако есть [здесь] все же и движение этих мыслей.

Самонаблюдение легко обнаруживает двоякий характер движения подобных мыслей, или, как правильней их назвать, воспоминаний. Иногда они движутся в форме рассказа, который бывает то воспоминанием, то фантазией, то смесью того и иного. Я замечаю, что «думаю», т. е. вспоминаю и воображаю целые истории или эпизоды. При этом происходит обыкновенно некоторое как бы распределение функций: начинается с репродуцирующего рассказа, т. е. я вспоминаю какие-то бывшие события, ситуации и т. п., а затем я начинаю фантазировать, продолжая эти события в будущем: что будет, что выйдет из него. Мое воображение-рассказ как бы предугадывает будущее этой ситуации, в то время как намять отразила прошлое ее. Но это предугадывающее воображение-рассказ настолько своеобразно, что даже возникает сомнение, насколько приложим здесь термин «предугадывающее». Иногда этот термин вполне уместен, потому что это действительно предугадывание, догадка. Но гораздо чаще это гипотезирующее воображение-рассказ: предполагается определенная возможность, и воображение развертывает рассказ, исходя из этой возможности.

Но это не все. Рассказ, представляющий воображаемое будущее, развертывается в известном направлении, так же эмоциональном по своему характеру, как и то воспоминание, из которого оно вышло. Можно заметить, что если, развертываясь, он доходит до неприятного, то или персеверирует на нем (что бывает значительно реже), или – чаще – отталкивается от него, начиная развертываться в ином направлении – желательном. Не только сказки и романы имеют обыкновенно счастливый конец. Счастливый конец имеют обычно и те рассказы, которые строит наше воображение, представляющее предполагаемое будущее.

Нередко критикуют психологов за то, что они как бы персонифицируют психологические функции, говоря, например: память или воображение делают то-то. Конечно, наши способы выражаться ограничены несовершенством нашего языка и потому несовершенны. Но я лично не считаю эти выражения очень порочными. Конечно, все это делают не «память», «воображение» и т. п. как персонифицированные способности, но вспоминающий и воображающий субъект, но это такая поправка, которая слишком очевидна и заниматься которой было бы таким же педантизмом, как вычеркивать подобные же персонифицирующие выражения из физики или физиологии. Больше того, на данном этапе наших знаний и нашего языка мы рискуем, вычеркнув все подобные глаголы, тем самым стушевать действенный характер происходящих процессов, тогда как его надо, наоборот, подчеркнуть.

В данном случае воображение-рассказ чаще всего именно строит будущее. Это не простое развертывание какого-то бесстрастного предположения. Сплошь и рядом это рассказ о том, что я и другие будут делать, как бы проектирование действий так, чтобы, в конце концов, получился благоприятный конец. Огромное большинство подобных рассказов, в сущности говоря, рассказы обо мне, строящем лучшее будущее и устраняющем нежелательное будущее.

Но не все мои мысли только в этом роде – только воспоминания и фантазии. Наоборот, такими они бывают лишь в некоторых определенных случаях, точно еще не проанализированных, но, во всяком случае, эмоциональный характер которых несомненен. Правда, в повседневной жизни, там, где мы сравнительно предоставлены самим себе, т. е. в часы досуга, именно эмоциональное начинает особенно нас занимать.

Но даже и в этих случаях то и дело стирается грань между рассказом и рассуждением, воображением и мышлением до такой степени, что трудно бывает решить, что я сейчас – воображаю или рассуждаю. Чтобы решить этот вопрос, вспомним это место из учения Гегеля о понятии: «Суждения отличны от предложений; в последних содержатся такие определения субъектов, которые не стоят в отношении всеобщности к ним – состояние, отдельный поступок и т. п. Цезарь родился в Риме в таком-то году, вел в продолжение десяти лет войну в Галлии, перешел Рубикон и т. д. – все это предложения, а не суждения. Совершенно нелепо также сказать, что такого рода предложения, как, например: «Сегодняшнюю ночь хорошо спали» или«Становитесь под ружье!» – .могут быть облечены в форму суждения. Лишь в том случае предложение, гласящее «Карета проезжает мимо», было бы суждением, а именно субъективным суждением, если бы могло подвергаться сомнению, является ли движущийся мимо предмет каретой, либо описывали бы, движется ли предмет, или тот пункт, с которого мы его наблюдаем, – лишь в том, следовательно, случае, когда мы интересуемся тем, чтобы найти определение для еще неопределенного надлежащим образом представления»[ 155 ]155
  Гегель. Энциклопедия философских наук. Ч. I. Логика, Пер. Б. Стол-пнера. М.-Л., 1929, с. 75.


[Закрыть].

Но такие сомнения и вопросы часто встают в повседневной жизни. Практическая деятельность требует правильных предположений, а не фантастических, и желательное вызывает вопрос, насколько оно возможно. Если я хочу, чтобы моя деятельность протекала удачно, я не могу только фантазировать и воображать: я должен мыслить. Так вместо предположений воображения выступают гипотезы мышления, и вместо рисующих будущее рассказов выступает размышление, рассуждение. Я рассуждаю о различных возможностях и останавливаюсь на одной из них, которую считаю более правильной, более реальной. Я строю ряд предположений – гипотез – и интересуюсь, какое из этих предположений соответствует действительности и какие последствия вытекают из него.

«Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, – вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос»[ 156 ]156
  ³³ П. П. Блонский цитирует второй тезис К. Маркса о Фейербахе, см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 1-2.


[Закрыть] (Маркс). Истинность моих предположений подтверждается или опровергается практикой. Но было бы неосторожно проверять всякий раз свои предположения ответственной практической деятельностью, т. е. такой, где я мог бы жестоко поплатиться за свое неправильное предположение. Я проверяю часто поэтому свои предположения нерискованными, тщательно продуманными экспериментами. Такая экспериментальная проверка предположений в повседневной жизни, пожалуй, не менее часта, чем в науке. Но нередко не бывает необходимости прибегать на деле даже к таким экспериментирующим пробам, так как на основании моего прежнего опыта я легко могу мысленно предвидеть последствие моего предположения, вытекающее из данной гипотезы следствие.