Текст книги "Право на возвращение"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Благополучно... – пробормотал Карпухин. – Черт его дери, почему же он...

– Подождите, – отмахнулся Анисимов. – Вот судья как раз этот вопрос задает: что он делал после того, как... Он говорит... Я, говорит, остановился и стал смотреть. Ну, все подбежали, кто-то из учителей обнимал охранника, герой, мол... Все решили, что он террориста и убил – видели, как стрелял, но никто не видел, что не попал. И я... в общем, Баренштейн решил не высовываться, славы, мол, мне не нужно, и если все думают, что охранник герой, пусть так и будет. Я... то есть, Баренштейн, сделал в блокноте запись, что, мол, произвел два выстрела в террориста, действия охранника тоже записал, гнать из охраны таких надо, но пусть решение принимает начальство... Ройтман, то есть. Нашел в траве одну гильзу, вторую не нашел... И ушел, чтобы доложить. Все.

– Все? – поразился Карпухин. – Что – все? Убил человека и спокойно уехал?

– Александр Никитич, – Анисимов положил ладонь на руку Карпухина, – он в то время был уверен, что убил террориста. И не хотел видеть свои фотографии в газетах. Скромный такой, да. Вернулся в фирму, представил отчет, в это время по радио передали первую информацию. Что, мол, школьный сторож по ошибке застрелил электрика.

– Ну! – воскликнул Карпухин так громко, что судья Амитай подняла на него недобрый взгляд и покачала головой. – Ну, – произнес он тише, – так какого хрена этот чертов... не пошел сразу в полицию?

– Сейчас... Судья вызвала Ройтмана, видите? Именно этот вопрос она ему и задает. А он говорит... Ему и в голову не пришло, что у охранника могут быть неприятности. Он не знал, что они были знакомы – охранник и этот электрик. И что дело примет такой оборот... А когда передали, что Гинзбург арестован... Ну, он предпочел не вмешиваться, и Баренштейна предупредил, чтобы тот сидел тихо. Полиция в фирму, конечно, приходила, но интересовалась формальными сведениями о работе Гинзбурга, и на все вопросы он ответил точно, можете, мол, проверить по протоколу. А работника своего и фирму подставлять не хотел. И опять говорит: был уверен, что Гинзбурга выпустят, потому что действовал тот по инструкции правильно, хотя в террориста так и не выстрелил...

– В общем, – со злостью сказал Карпухин, – за свою шкуру и репутацию боялся.

– Что происходит, Саша? – тихо спросила Руфь, наклонившись к мужу. – Я ничего не понимаю. Кто эти люди? Они за Михаила или против?

– Руфочка, – Карпухин обернулся и посмотрел жене в глаза, – погоди чуть, я все потом расскажу. Похоже, Михаилу сильно повезло... тьфу-тьфу...

– Вы слушаете? – прервал их разговор Анисимов.

– Да-да, – торопливо сказал Карпухин и, пожав тонкие пальцы Руфи, лежавшие на его плече, повернулся, чтобы увидеть, как судья читает какие-то бумаги, а полицейские отводят шаркающего в ножных кандалах Баренштейна к скамье подсудимых, где усаживают на противоположном от Гинзбурга конце, а сами не садятся, места на скамье нет, становятся рядом, не спуская глаз с задержанного.

– Судья, – сказал Анисимов, – изучает документы, которые принес Ройтман. Знаете, Александр Никитич, а ведь, пожалуй...

– Доказано, что убил не Гинзбург, а этот... Баренштейн?

– Можно считать, да, – кивнул Анисимов.

– Так чего же...

– Т-с-с... Понимаете, все теперь зависит от того, не превысил ли требований инструкции Баренштейн. В этом проблема. Если не превысил...

– Так ведь и Гинзбург...

– Нет, с Гинзбургом другое дело, он знал, что Кахалани не террорист, вы же слышали? И потому... Вот. Погодите.

Судья отложила бумаги, задумалась на минуту, задала короткий вопрос следователю и получила такой же короткий ответ, который Анисимов не стал переводить, – то ли не расслышал, то ли не счел нужным. Потом судья обратилась с вопросом к Беринсону, до сих пор так и не подавшему голоса, адвокат сидел за своим столом с таким видом, будто до всего происходящего ему нет никакого дела.

– Адвокат согласен, – сказал Анисимов и постучал пальцами по крышке скамьи.

– С чем?

– Ну... Судья спросила у обвинителя и защитника, будут ли те возражать, если суд применит к обоим задержанным одинаковую меру пресечения.

– Какую? Не может же она...

– Сейчас. Оба сказали "не возражаю".

– Беринсон... он вообще молчал все время, не знаю, для чего он тут.

– Спокойно, Александр Никитич, Амос все делал правильно, он же видел, как складывались допросы.

Судья встала и произнесла длинную фразу, глядя в сторону скамьи подсудимых, где сидевшие по разные стороны Гинзбург и Баренштейн даже взгляда не подняли, слушали с равнодушным видом, будто решалась не их судьба, а каких-то посторонних им людей.

И вдруг будто ветер ворвался в помещение, все задвигались, повставали с мест, встал и Анисимов и почему-то зааплодировал, и другие зрители стали хлопать, как на премьере. Юля, и Маша, и Игорь заторопились, побежали, а навстречу им протискивался между рядами Гинзбург, наручников на нем уже не было, руки висели, как плети, он что-то говорил, но Карпухин не слышал. Баренштейна тоже освободили и от кандалов, и от наручников, а тот улыбался неподвижной, будто приклеенной улыбкой. К нему подошел Ройтман, взял за локоть и повел прочь из зала. Карпухин удивился – неужели у этого человека нет родных, почему никто не пришел за него болеть, кроме работодателя? Какая тебе разница, – сказал он себе, – какое тебе дело до этого человека, его все равно будут судить, он убийца...

Должно быть, он произнес эти слова вслух, потому что Анисимов, начавший уже тоже пробираться к выходу, повернулся и с удивлением посмотрел на Карпухина.

– Вряд ли, – сказал Анисимов. – Вряд ли его будут судить. Впрочем, наше ли это дело?

Карпухин увидел: Руфь тоже оказалась возле Гинзбурга, окруженного родными, а Симочка стояла в стороне, ей хотелось подойти и сказать что-нибудь ободряющее, но она стеснялась. Карпухин взял дочь за руку и подвел к жене.

– Руфочка, – сказал он. – Нас оправдали?

Он действительно так думал: нас. И только теперь вспомнил о лэптопе. Оглянулся, поискал глазами: там, где он только что сидел, чемоданчика не было, и будто ледяная вода обрушилась с потолка, у Карпухина похолодело под ложечкой. Ужасное состояние потерянности и испуга продолжалось секунду или чуть больше: он почувствовал тяжесть в правой руке и понял, что все это время крепко держал компьютер за ручку. Господи, – подумал он, – совсем голову теряю...

Юля оставила свекра и подошла к Карпухиным.

– Видите, – сказала она, – как оно все обернулось. Видите, как все...

Она повторяла это раз за разом, Карпухин понимал: Юля хотела сказать что-то еще, что-то, наверно, важное, но слова терялись, а может, мешало присутствие Руфи с Симочкой, и он произнес:

– Юля, я вас поздравляю, теперь все будет хорошо.

Более банальной фразы он, конечно, не мог придумать, но Юля, видимо, именно таких слов от него и ждала.

– Да, – кивнула она. – Конечно. Суд назначили на шестое сентября, но это, наверно, формальность, а Баренштейна вообще судить не будут.

– Не понимаю, – сказал Карпухин. – Михаила Яновича все-таки будут судить, хотя он никого не убил, а Баренштейн убил, но его судить не собираются?

– Знаете, как тут все запутано, – слабо улыбнулась Юля. – Неважно. Я хочу сказать... Приходите к нам сегодня вечером, хорошо? Миша просил передать. В семь или восемь. Когда хотите.

– Обязательно! – сказал Карпухин с чувством.

– Это... – Юля посмотрела на лэптоп в руке Карпухина. – Отдайте, пожалуйста.

И тут на Карпухина что-то нашло.

– Нет, – сказал он. – У меня эта штука будет в большей сохранности. Я принесу вечером и передам из рук в руки. Извините.

Юля подняла на Карпухина удивленный взгляд, но спорить не стала.

Гинзбург уже вышел из зала, оставались здесь только судья, возившаяся с бумагами за своим столом, несколько полицейских и Анисимов, дожидавшийся Карпухина у последнего ряда.

* * *

– Я все равно не поняла, – сказала Руфь. – Вам не кажется это странным? Где логика? Где здравый смысл?

Они сидели в том же кафе, где вчера утром Анисимов знакомил Карпухина с частным детективом. Интересно, куда исчез Мейер – сразу после судебного заседания он будто в воду канул.

– Это все-таки Израиль, а не Россия, – улыбнулся Анисимов. Перед ним стоял большой бокал с персиковым соком и тарелочка с круасаном, от которого он отщипывал маленькие кусочки. – Баренштейн не мог знать, что за человек с чемоданом бежал к школе. Он имел все основания предполагать, что это террорист, и действовал строго по инструкции. Он имел право убить, и он убил. А Гинзбург был с "террористом" знаком, их несколько раз видели вместе, они о чем-то говорили. Значит, Гинзбург знал, что это не террорист, и стрелять не имел права.

– Но не попал же! – воскликнула Руфь.

– А его и не обвиняют в убийстве, – пожал плечами Анисимов. – Судья Амитай сказала, что обвинение должно быть переформулировано. Наверно, его обвинят в превышении служебного долга, не знаю. Следователь теперь будет разбираться, что общего у Гинзбурга с Кахалани, и почему Гинзбург стал стрелять – да, в воздух, но зачем все-таки?

– Я у него сам спрошу, – сказал Карпухин. – Вечером. Я должен отнести компьютер... Вы уже сняли информацию? – спросил он Анисимова.

– Сейчас ребята заканчивают, – сказал тот, посмотрев на часы. – Еще минут пятнадцать. Они просто копируют жесткий диск, вам ведь это надо, верно?

– Должно быть, – неуверенно сказал Карпухин. Что он понимал в компьютерах, жестких дисках, теории ракетных двигателей? Ему было неприятно, он не хотел, чтобы кто-то что-то делал с компьютером Гинзбурга, но Анисимов настоял и был, наверно, прав. Прав, скорее всего, был и в том, что если лэптоп представлял для кого-то интерес, то Карпухину непременно нужна охрана, и посольство эту охрану предоставило – за соседним столиком сидел и откровенно пялился на Симочку посольский охранник, на вид, впрочем, обычный посетитель, зашедший выпить пива. Теперь он будет до вечера ходить за семейством Карпухиных, никакой личной жизни...

– Гинзбург действительно так важен для вашего проекта? – спросил Анисимов, помолчав. – Я это к тому, что даже если он захочет отсюда уехать, сейчас – до суда – его просто не выпустят.

Карпухин не стал отвечать на этот вопрос. Он не знал, смогут ли "Грозы" обойтись без идей и опыта Гинзбурга, но думал, что смогут – нет незаменимых, в этом он успел убедиться, весь опыт его жизни говорил о том, что незаменимых нет и быть не может: то, что придумал один человек, может придумать и другой. Журавлев, например, чем он хуже? О том, что Журавлев гений, в ОКБ говорили все, и как бы ни изображал из себя скромника и "простого конструктора" Константин Алексеевич, даже в управлении, достаточно далеком от научных изысканий и технических новшеств, прекрасно знали, что Журавлев – это не голова, это три головы, а то и четыре. А Гинзбург? Одна голова или пять? Чем могли бы стать для "Гроз" его идеи?

– Ну вот, – сказал Анисимов.

В кафе быстрым шагом вошел молодой человек – если не брат-близнец того, что сидел за соседним столиком, то его дальний родственник, – нащупал взглядом Карпухина и, подойдя к столику, сказал, глядя одновременно и на Анисимова:

– Все готово, Александр Никитич. Компьютер принесут, как только скажете.

– Не советую, – подал голос Анисимов, – ходить с ним по городу, до вечера много времени. Если хотите, лэптоп принесут домой к Гинзбургу в... ну, скажем, в семь, вам ведь на это время назначено?

– Да, – кивнул Карпухин. – Это будет лучше всего. Но тогда зачем...

– На всякий случай, – покосился на парня за соседним столиком Анисимов. – Он ведь вам не мешает?

– Пока нет.

– И не будет. А мне спокойнее.

– Папа, – сказала Сима, – там за углом та-а-кой магазин дисков! Отпад!

– Пошли, – согласился Карпухин.

– Значит, договорились, – закончил разговор Анисимов. – Вы мне потом расскажете?..

Карпухин кивнул. Он не был уверен, что Анисимову нужно знать все.

* * *

– Александр Никитич, – сказал Гинзбург, – если не возражаете, давайте пройдем в мою комнату и немного поговорим?

– Конечно, – согласился Карпухин. Застольная беседа продолжалась уже больше часа, была съедена до последней косточки курица, запеченная с кабачками и обложенная жареной картошкой, такой вкусной, что даже Симочка взяла вторую порцию, и салаты тоже съели, на блюдах ничего не осталось, сейчас даже сказать было невозможно, какие именно салаты успели приготовить Юля с Машей до прихода гостей, водку выпили тоже, хотя сколько ее там было, маленький графинчик, пили только Карпухин с Гинзбургом, да и то Михаил пригубил чуть и отставил, Карпухин же освоил содержимое с удовольствием, расслабился, наконец, и на предложение поговорить ответил "конечно", хотя и не было у него сейчас желания разговаривать на серьезные темы.

Лэптоп из посольства принесли сразу после того, как Юля впустила гостей и с тревогой посмотрела на Карпухина, явившегося с пустыми руками. Тут-то из-за его спины и выдвинулся неизвестно откуда взявшийся молодой человек, молча протянул лэптоп Юле и исчез, не дождавшись даже быстрого "спасибо". Сейчас компьютер стоял на полу между кроватью и столиком, и, похоже, Гинзбург не собирался к нему сегодня притрагиваться.

– Знаете, – начал Гинзбург, усмехаясь, – здешняя тюрьма – это нечто. В камере со мной было еще трое – один наркоман, а двое сидели, как и я, по подозрению в убийстве. Как по-вашему, о чем мы все время спорили?

– Н-не представляю, – сказал Карпухин, ожидавший совсем другого разговора.

– О том, что если Ольмерта все-таки скинуть, то это будет не очень хорошо, хотя премьер он никакой и толку от него мало.

– Ну, – сказал Карпухин, – Израиль – страна политизированная...

– Если это называется политикой, – буркнул Гинзбург и изменил тему так неожиданно, что Карпухин не сразу и разобрал, о чем пошла речь. – Вы что-нибудь поняли из того, что прочитали?

– Не очень, – признался Карпухин. – Я ведь финансист, в "Грозах" не ракетами занимаюсь...

– Значит, вы не поняли того, что я написал... Нет, это совершенно неважно, я и не рассчитывал, что вы поймете, для меня главное было, чтобы не поняли те, к кому информация попадет после вас.

– После...

– Ну, – сказал Гинзбург, взмахнув руками, – не настолько я наивен, Александр Никитич, чтобы не подумать о посольских...

– Вы хотите сказать...

– Статью эту я написал довольно давно, – улыбнулся Гинзбург. – Именно с ней ходил в свое время по разным конторам. Проект "Башан", программа "Камея" – это для новых репатриантов, а потом еще в "Рафаэл", "Таасия авирит", я вам рассказывал... Сейчас для меня эта идея – пройденный этап.

– А что же тогда...

И тут Гинзбург опять круто изменил направление разговора.

– Жаль, – сказал он, – что до суда я не смогу побывать в России, очень хотел бы обсудить все с одним человеком... С Костей Журавлевым. Вы говорите, он в "Грозах"? С ним – и только с ним – я бы поговорил, да...

– Скажите, Михаил Янович...

– Просто Миша, – перебил Гинзбург.

– Скажите, Миша, – произнес Карпухин, помедлив, – объясните мне, ради Бога... Если вы действительно знали этого электрика, если знали, что он не взрывать школу пришел... то зачем...

– Зачем стрелял? Меня сто раз об этом спрашивал следователь. И я сто раз говорил, что знаю я человека или нет, но если он не подчиняется требованию охранника и начинает от него убегать...

– А зачем он бежал? Если знал вас? Не понимаю.

– Об этом меня тоже сто раз спрашивали. И я честно отвечал: не знаю. Хотя есть определенные соображения...

– Послушайте, Миша, что все-таки стоит за этой историей? Ведь за ней наверняка стоит еще что-то!

– Конечно, – кивнул Гинзбург. – И я вам скажу, Александр. Берману не говорил, потому что не знал, как это отразится... Скажу и ему, конечно, нам еще много раз встречаться.

Он выпрямился в кресле, прислушался к голосам в гостиной, громче всех слышен был голос Маши, рассказывавшей веселую историю, прерывавшуюся взрывами смеха. Никто, судя по всему, не собирался мешать разговору Карпухина с Гинзбургом, наверняка о них не забыли, но дали возможность пообщаться.

– Электрик этот, – начал Гинзбург, – появился в школе месяца два назад. По вызову: в коридоре первого этажа искрила внутренняя проводка. Честно предъявил на входе сумку – обычный рюкзак с инструментами, а когда уходил, вежливо попрощался, все нормально. Через несколько дней пришел опять – без вызова уже, вроде для проверки сделанной работы. А уходя, спросил меня вдруг, как мне тут работается, типа того, что у него родственник тоже в охране, так ему, мол, не нравится, платят мало, хочет уходить... Разговор о зарплате – самый распространенный в Израиле, как о футболе или погоде. Разговорились. Сначала таки о работе, потом о политике... Он пригласил меня посидеть в кафе, ему, мол, стало интересно, он хочет послушать о том, каково мне было в России, и вообще... Мне тоже было интересно... У меня ведь почти нет практики в иврите. В общем, встретились мы после моего дежурства, Маше я позвонил, предупредил... Интересно поговорили – действительно. Я поразился, знаете... Такой кругозор... Простой электрик. Нет, я уже видел здесь и простых таксистов, знающих восемь языков, и простых дворников с дипломом доктора наук... Он мне такие удивительные вещи рассказывал из истории и не только... Потом перешли на технику, и оказалось, что он интересуется космосом... Как-то это естественно выяснилось, мне даже в голову не пришло, что он специально подводил к теме...

– Вы хотите сказать, – перебил Гинзбурга Карпухин, – что это был человек из разведки?

– Мосад? – хохотнул Гинзбург. – Нет, конечно, вы, наверно, думаете, что Мосад так же вездесущ, как Господь Бог? Кахалани на самом деле был электриком, действительно проверял в школе проводку, исправлял, звонил на фирму, и директор школы при нем в "Хеврат хашмаль" звонил, это Электрическая компания... Потом была вторая встреча – тоже по его инициативе, и опять мы сидели в кафе, хорошо говорили, больше он, чем я. Самое интересное, что рассказывал он много и вроде о себе тоже, но в результате я так и не понял главного. Нет, понял – но во время третьей или четвертой встречи. Его интересовал не столько я, сколько идеи, разработки, то, что у меня, как он выразился, "на продажу". Тогда я и подумал, что он из этих... Есть тут фирмы, которые ищут творческих людей, оказавшихся не у дел, русских чаще всего, потому что русские гораздо хуже знакомы с местными реалиями, их попросту легче обвести вокруг пальца. Сюда приехали в девяностых тысячи инженеров, у которых там были свои разработки, изобретения, здесь они пытались это кому-нибудь предложить, но никто их не слушал – как и меня, впрочем, чем я от них отличался?.. Тогда и появились фирмы-посредники. Объявление в газетах: "Только для серьезных. Разработка изобретений. Ваши идеи, наши деньги. Вы предлагаете идею, мы находим для нее покупателя"... В таком духе. Многие клюнули, я знаю. Сначала просто приходили, рассказывали, показывали – вот, мол, что у нас есть, какие замечательные конструкции... Этих просто обворовывали – они ни шекеля за свои идеи не получили, а что потом с этими разработками стало – бог весть, может, и ничего, а может, фирма большие деньги заработала...

– Хотите кофе? – прервал свой монолог Гинзбург, и Карпухин вздрогнул: он целиком погрузился в атмосферу, которую, вообще-то, плохо себе представлял – вообразил себя изобретателем, пришедшим к человеку, который обещает помочь и, взяв твое, кровное, на что ты положил жизнь... ну, полжизни, что тоже более чем достаточно... говорит тебе: "пока, милый, мы с тобой не знакомы"...

– Нет, спасибо, Михаил Янович...

– Миша, – сказал Гинзбург, – зовите меня Мишей, мы же договорились.

– Да-да, – кивнул Карпухин. – Забываю все время, не могу привыкнуть. Миша. Что же дальше?

– Дальше... Народ быстро понял, что рассказывать о своих разработках нельзя никому. Пусть он хоть из самого министерства науки или промышленности. И стали говорить: "Деньги на бочку. Утром деньги, вечером идеи"... Не получилось. Там тертые калачи... В ходу был в то время такой тип договора: инженер отдает свое изобретение в полную собственность фирмы, а за это получает пятнадцать процентов от будущей прибыли.

– Сколько? – поразился Карпухин. – Это же грабеж!

– Средь бела дня, – согласился Гинзбург. – Многие на это шли. Иногда даже за меньший процент – надеялись, что прибыль будет такой, что и этот процент составит достаточно большую сумму...

– Неужели кто-то сумел разбогатеть таким образом? Я имею в виду – из наших.

– Мне такие не известны, – дернул плечом Гинзбург. – Когда я приехал, фирмы эти уже на ладан дышали – не так просто оказалось дорабатывать чужие идеи, даже если авторам платить гроши или не платить вообще. Когда я ходил по разным... ну, когда пытался устроиться... ко мне пару раз подваливали... Я понимал, чего от меня хотят, и посылал всех к чертям, я не собирался ни продавать свои идеи, ни вообще с кем бы то ни было делиться. Это же не проект самовыключающегося крана или новой очистительной установки, это... вы показали мои материалы в посольстве, верно?

Новый поворот в разговоре опять оказался неожиданным, и Карпухин ответил не сразу. Он подумал, что Гинзбург ждет от него не положительного, а какого-то иного ответа.

– Да, – сказал он, наконец. – Извините, может, я не должен был...

– Нет, Александр, вы все правильно сделали! Я так и рассчитывал, можете мне поверить!

– Рассчитывали, что я...

– Конечно! Я ведь думал, что к вам, когда вы будете расхаживать с моим лэптопом, обязательно кто-нибудь подойдет и...

– И что? – напряженно спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и принялся сосредоточенно, будто священнодействовал, наливать себе в чашку кофе из стоявшего на столе черного термоса.

– Не знаю, – пожал плечами Гинзбург. – Могли, по идее, из руки вырвать, а могли что-нибудь предложить, откуда мне знать?

– И вы готовы были, чтобы ваша разработка...

– Не готов, – отрезал Гинзбург и несколькими глотками выпил всю чашку. Поставил на стол и продолжил:

– Давайте я вам дальше все-таки по порядку расскажу, хорошо? Да... Когда мы с Кахалани встретились в четвертый или пятый раз, я начал понимать, что ему от меня нужно нечто вполне определенное, а не пустопорожние разговоры об истории государства и международной политике. Я ведь не скрывал, что работал по ракетной части... Вот он и стал задавать вопросы... Я сложил два и два и, как вы, решил сначала, что это человек из Мосада. А может, из Шабака...

– Шабак...

– Служба общей безопасности, – пояснил Гинзбург. – Мосад – это внешняя разведка, вроде ГРУ. А Шабак – разведка внутренняя, контрразведка, если угодно. Все это неважно, я достаточно быстро понял, что ни там, ни там Кахалани не работал, а скорее – на какую-то из компаний-жуликов, они ведь за эти годы не исчезли, просто методы работы изменили. Не знаю, когда там на меня обратили внимание. Может, они просто отслеживают, кто из наших приходит устраиваться в серьезные фирмы, изучают автобиографии. И если находят объект перспективным... Тогда приходит такой вот Кахалани и вызывает на откровенность.

– И вы...

– Я сделал вид, что думаю над предложением.

– Он вам что-то успел предложить?

– Да, это было на шестой, кажется, раз: я им разработки, они мне пятнадцать процентов прибыли... если будет прибыль.

– Вы согласились?

– Я ему сказал, это было за день до... Сказал: не получится у нас соглашение. Я не собираюсь ничего продавать. Это мое и останется моим. Мне работа нужна, работа в такой компании, где я мог бы свои идеи не продавать за гроши, а разрабатывать. Сам. Ты можешь меня в такую компанию устроить? В "Рафаэл", скажем? На фирму "Элькон"? В Нахаль-сорек, на худой конец? Не можешь? Так за каким чертом я тебе... Мы действительно повздорили, следователь это раскопал и решил: вот, мол, мотив.

– В полиции выяснили, что...

– Что Кахалани мне сделку предлагал? Нет, конечно. Во всяком случае, ни на одном из допросов об этом и речи не возникало. Следователь меня все время спрашивал, какие у меня с Кахалани были отношения, почему мы ссорились, и чего он от меня хотел, а я от него...

– Надо было сказать!

– Да? И дать Берману реальную против меня же улику – мотив? Поймите, Александр, я был уверен, совершенно уверен, что убил этого человека! Не хотел, да. Стрелял в воздух, я это точно помнил! Но ведь почему-то попал! Наповал убил человека!

– Успокойтесь, пожалуйста, Миша, успокойтесь, – бормотал Карпухин.

– Да я спокоен, – понизил голос Гинзбург. – Сейчас я уже спокоен. Почти. А тогда... Представьте: стою, как обычно, дежурство только началось, вдруг вижу – идет Кахалани, чемодан тащит. Тяжелый... Нет, я понимаю, конечно, что у электрика... он не первый раз... но все равно – почему чемодан? Идет и смотрит на меня презрительным взглядом – мол, не захотел ты на мое предложение соглашаться, так я тебе другую жизнь устрою. Не знаю, почему я так подумал: пойдет сейчас к директору, наплетет обо мне какие-нибудь гадости, а здесь с нашими не очень-то церемонятся, есть жалоба – все, уходи, а без работы, вы понимаете...

– Погодите, Миша, – сказал Карпухин. – Разве директор школы мог вас уволить? Вы же не его работник, а охранной фирмы?

– Да какая разница, – поморщился Гинзбург. – Кахалани жалуется директору, директор звонит Ройтману, а тот мне в руки письмо об увольнении. Это быстро... И такая меня злость взяла! Я ему говорю: "Чемодан открой!". Все по инструкции, мало ли что я его лично знаю... Он на меня смотрит, я на него. Дуэль. Кто кого. Он небрежно мне кивает и идет себе дальше. Ах так? Я кричу вслед: "Покажи чемодан!" Знаете, мне в тот момент действительно начало казаться, что в чемодане бомба – почему он такой тяжелый, почему Кахалани так бережно его держит, почему не хочет показать?.. Он повернулся ко мне спиной и пошел к школе. Идет и ждет, наверно, что я подбегу и скажу: "Не говори с директором, хорошо, я согласен на твои вшивые пятнадцать процентов"... Вот тогда у меня перед глазами красные круги появились... Давно я так не... В юности разве что, когда при мне Юрка с соседнего двора принялся обнимать Алю, которая мне очень нравилась. Она его отталкивала, а он... У меня в глазах потемнело, а что было дальше – не помню. В результате мы оба в травмопункте оказались: он с переломом носа, а я с сотрясением мозга... Но я о чем... Я кричу, а Кахалани даже не оборачивается, идет быстрее, почти бежит. Ну хорошо, ты так, тогда и я по инструкции. Достаю пистолет, это я помню, по секундам отпечаталось, навсегда... Мне казалось, что я все ужасно медленно делаю... Снимаю с предохранителя... Поднимаю ствол повыше, чтобы не дай Бог... И дважды...

Гинзбург замолчал, смотрел на Карпухина широко раскрытыми глазами, и казалось, не видел он перед собой ничего – ни гостя своего, ни кухни, а только спину убегавшего электрика и свою руку с оружием.

"Широко закрытые глаза", – вспомнилось Карпухину название последней работы Кубрика, он хотел посмотреть этот фильм, даже билет в "России" заказал, но они с Руфочкой не пошли – Сима подхватила в тот день инфекцию, поднялась температура... Так он фильм и не увидел. Может, там и не было ничего о человеке, смотревшем перед собой, а видевшем только то, что в душе...

– Я и подумать не мог, что в это время меня проверять придут, – неожиданно спокойным голосом сказал Гинзбург и добавил: – У вас сигареты не найдется?

– Сигареты? – опешил Карпухин. – Нет, я не курю. Но и вы вроде не курите?

– Не курю, – согласился Гинзбург. – А вот пару дней в камере провел... Там все курили и мне предлагали, было неудобно отказываться. Вот я и... Знаете, как ни странно – впервые в жизни.

– Понравилось?

– Нет. Но все равно... Тянуло. Все курили, и меня тянуло. И сейчас вдруг... Не обращайте внимания.

– Вы думаете, – сказал Карпухин, – его засудят?

– Кого? Баренштейна? Нет, думаю – нет. Он-то, в отличие от меня, Кахалани не знал, ситуацию оценил однозначно, действовал точно по инструкции... Наверно, его и не арестуют. Да ведь и сегодня – отпустили, верно? Честно, я был так оглушен, что не очень помню, что стало с Баренштейном.

– Под залог, – сказал Карпухин.

– Значит, выкрутится.

Помолчали. Карпухин пил кофе, Гинзбург доливал ему из термоса, и Карпухин хотел спросить – почему, ведь на столе стоял электрический чайник, а на полочке три банки с разными сортами растворимого кофе. Должно быть, взгляд его был достаточно красноречивым – Гинзбург улыбнулся отстраненной, будто не ему принадлежавшей улыбкой:

– Это мне Маша утром в суд принесла, – сказал он. – Тогда не до кофе было, так надо допить, верно? Маша очень хороший кофе готовит, это не растворимый...

– Да, – подтвердил Карпухин, – очень вкусный кофе. Очень.

Неожиданно вырвалось:

– У вас замечательная жена, Миша. И невестка. Обе они замечательные.

– Ага, – кивнул Гинзбург. – А вот сын подкачал, да...

– Я не...

– Что есть, то есть. Игорь какой-то... бесхребетный. Ничего не хочет в жизни. А статью мою, – опять переменил тему Гинзбург, – ваш друг из посольства, наверно, уже передал по адресу? Вы ему адрес оставили, полагаю?

– Нет, – нахмурился Карпухин. – Не оставлял. И не велел ничего с диском делать. Они только скопировали... на всякий случай. Я же не знал, что может произойти с лэптопом, хотел подстраховаться.

– Все в порядке, Александр, – улыбнулся Гинзбург. – Могли бы и передать, ничего в этом... Костя Журавлев... Вы сказали, он сейчас в "Грозах", да, Костя быстро бы разобрался, что ничего в этой статье нет нового, хорошая статья, но все это и Косте, и мне, и Аскольду было понятно еще лет... ну, в начале девяностых точно. Старье.

Карпухин поставил чашку на стол. Старье. Зачем же...

– У вас такой удивленный вид, – усмехнулся Гинзбург. – Послушайте, Александр, вы действительно думали, что в лэптопе есть такое... Из-за чего его бы стоило похищать, потрошить пароли, переписывать?

– Но ведь вы сами... Эта бумага с кодами...

– Конечно! – воскликнул Гинзбург. – Конечно! Коды, это так вдохновляет! Начинаешь думать, что там действительно... Особенно, если коды так быстро раскалываются. Александр, конспиратор из меня никудышный, но когда Кахалани ко мне пристал со своими предложениями, я решил проверить его на вшивость. В общем, записал я эту статью и коды придумал... Хороший программист такие коды должен уметь раскалывать... ну, не скажу за час, но за сутки точно. И пришел я на встречу, несу лэптоп, глаза у него стали, как... Он у меня, понятно, ничего прямо не спрашивает, но я вижу, как человек напрягся. Понятно, что он подумал. Смешно, да. Господи, и как все закончилось...

Гинзбург помрачнел, хотел плеснуть и себе из термоса, но кофе кончился тоже, в чашку вытекли две долгие капли.