Текст книги "Право на возвращение"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Амнуэль Песах Рафаэлович
Право на возвращение

Все ему здесь казалось игрушечным. Здания (вроде бы высота потолков такая же, но почему со стороны дом выглядит, будто кукольный?), дороги (такие узкие, что разъехаться двум машинам невозможно, но ведь разъезжаются, и, к тому же, на лихой скорости), пальмы (где-то он видел аж до неба, а здесь всего-то до раскаленной белой луны), даже светофоры на перекрестках висели слишком низко и казались маленькими, будто в игре «Юный водитель».

– Это от перемены климата, – сказала ему тетя Роза, когда вечером, вернувшись с первой прогулки по Нетании, Карпухин поделился своим, поразившим его, впечатлением. – Когда я была в Питере, все мне там казалось таким огромным, будто я стала лилипутом. Это потому, что тела при охлаждении сжимаются, а мне там было жутко холодно, ты просто себе не представляешь. А здесь ты расширился от жары, это я даже своими слепыми глазами вижу, вот все и кажется меньше, чем на самом деле.

Карпухин посмотрел на себя в зеркало и сделал вывод, что да, действительно расширился, килограммов на шесть-семь точно, и все это за последний год, раньше у него работа тоже была сидячей, но на фигуре это почему-то не отражалось – впрочем, может, всего лишь возраст давал уже о себе знать?

– Царих пахот леэхоль, – сказала Руфь, похлопав мужа по спине. – Есть надо меньше, вот и не будешь толстеть не по дням, а по часам. Сколько ты сегодня съел фалафеля, швармы, мяса аль-а-эш и...

– Не надо перечислять, – перебил жену Карпухин, – а то Роза решит, что дома я голодал.

– Ты думаешь, – вмешалась в разговор тетя Роза, – мы тут телевизор не смотрим и не видим, какие в Москве супермаркеты? Да у нас шесть русских программ...

– Две из которых к России не имеют никакого отношения, – отрезала Руфь.

Сима уже спала, а Мирон, муж тети Розы, дремал на диване перед телевизором, он вообще оказался мужчиной тихим и, как подумалось Карпухину, существовавшим в этом мире исключительно благодаря мощной фантазии Розочки, наделившей супруга именно той внешностью, какую она хотела видеть, и именно тем характером, каким должен обладать, по ее мнению спутник жизни. То есть, внешность мужа должна быть субтильной, чтобы не мешал домашним передвигаться по квартире, а характер – незаметным, чтобы не портил о себе впечатления неуместными репликами и возражениями.

– Куда вы собираетесь завтра? – спросила Роза у племянницы, рассадив гостей за журнальным столиком подальше от тихо сопевшего Мирона и подав чай, заваренный с использованием шести различных цейлонских сортов, отличавшихся друг от друга, по мнению Карпухина, только рисунками на упаковках. – В следующее воскресенье у вас экскурсия на Голаны, в понедельник – на Мертвое море, во вторник – в Иерусалим иудейский, в среду – в Иерусалим христианский, в четверг – в Иерусалим современный...

– А в Иерусалим мусульманский, – с наивным видом поинтересовался Карпухин, – нас не повезут?

– Нет, – отрезала тетя Роза. – Впрочем, мусульман вы увидите в Старом городе, по дороге от Яффских ворот к Стене плача. Это во вторник...

– А завтра, – мечтательно сказала Руфь, – мы посидим на пляже и не сдвинемся с места, я всю жизнь мечтала искупаться в Средиземном море.

– Омыть, так сказать, сапоги в водах... – пробормотал Карпухин, отхлебнув черный от количества заварки напиток и закрыв глаза, потому что наслаждение оказалось неожиданно таким острым, будто он не чай пробовал, а пригубил рюмку пятизвездочного "Арарата".

– Купаться? – удивилась тетя Роза. – Я тут одиннадцать лет живу, и, представьте себе, ни разу в море не залезла, вы себе не представляете, какие здесь волны, высотой в метр даже при штиле, а уж если ветер хотя бы в два-три балла, так вообще к воде не подойдешь – зальет с головой.

– Розочка, – сказала Руфь, – ты всегда воды боялась, как кошка. Но одиннадцать лет! В двух шагах от моря! И ни разу... Не верю. Даже Станиславский не поверил бы!

– Хотите докажу? – возмутилась тетя Роза. – Проведу с вами завтра весь день на пляже, на работу не поеду, пусть катятся, и просижу под навесом с единственной целью: не допустить, чтобы мои гости утонули по причине собственной глупости.

– Мирон, – добавила она, дернув мужа за рукав широкой рубашки, – ты слишком громко храпишь, мешаешь разговаривать. Иди в спальню, на кровати спать удобнее.

– Я не сплю, – пробормотал Мирон, приоткрыв левый глаз и посмотрев им на Карпухина. – Я слушаю.

– Мирон Аркадьевич, – сказал Карпухин, – вы в страховой компании работаете?

– Во-первых, – сказала тетя Роза, – не Мирон Аркадьевич, а просто Мирон, чем мой муж хуже просто Марии? Во-вторых, не "вы", а "ты", в Израиле на "вы" обращаются только к группе товарищей в количестве не менее двух особей. А Мирончик у меня один-единственный, и значит, говорить ему следует "ты".

– Да-да, – в очередной раз смутился Карпухин, потому что тираду эту тетя Роза произнесла уже раз десять. – С завтрашнего дня... Надо привыкнуть к местным обычаям... Так я хотел спросить...

– Да, Мирон работает в страховой компании, – ответила за мужа Роза, – но не агентом на побегушках, а системным администратором. Сисадмином. Когда я это слово впервые услышала, у меня истерика была, а потом привыкла, еще и не такие слова мне здесь услышать пришлось.

– Тогда вы, может, подскажете, – сказал Карпухин, обращаясь то ли к Мирону, то ли к Розе, то ли к самому господу Богу, незримо парившему в воздухе – присутствие чего-то незримого, духовного и, может, действительно божественного Карпухин, будучи атеистом от рождения и по воспитанию, ощущал с той первой минуты, когда "Боинг" мягко коснулся посадочной полосы и пассажиры зааплодировали, будто пилот не обычную свою работу сделал, а спел высоким тенором трудную арию из популярной оперы. – Может, подскажете, как мне найти в Израиле одного человека?

– Одного? – сказал Мирон, окончательно проснувшись. – А ты знаешь его имя, фамилию, год и место рождения? И год алии знать тоже было бы неплохо.

– Год чего?

– Алия, – назидательно произнесла тетя Роза, – это "подъем" на иврите. Евреи в Израиль не просто приезжают, Саша, они сюда поднимаются.

– Вот! – воскликнула Руфь, повернувшись к мужу. – А ты меня спрашивал, почему я не тяну тебя на историческую родину! Ты же знаешь мое сердце, у меня начинается одышка, стоит мне подняться на третий этаж. А тут...

– Да-да, – сказал Карпухин, давно уже не спрашивавший у жены, не хочет ли она репатриироваться. Больше года уже не спрашивал, с тех пор, как перешел работать из старой своей конторы в новую, название которой никому еще не называл полностью. – Да, Мирон, знаю я имя и все остальное. У меня к нему небольшое поручение...

– Скажешь завтра, – кивнул Мирон, – я попробую... У меня есть хороший клиент в министерстве внутренних дел, он посмотрит в компьютере, это, конечно, не очень законно, разглашение частной информации, но ведь ты не побежишь закладывать меня, верно?

– О! – воскликнул Карпухин. – Если это так просто...

– В Израиле, – вздохнул Мирон, – все на самом деле просто. Если знать, на какую клавишу нажать.

– Помнишь анекдот, – не выдержала долгого молчания тетя Роза, – о мастере, который прикрутил в испорченном моторе гайку и потребовал за работу десять тысяч долларов? У него спросили: "Почему так дорого? Всего за один поворот гаечного ключа!" "За поворот ключа, – сказал механик, – я беру доллар. А остальное за то, что знаю, какую именно гайку надо прикрутить!"

– Десять тысяч, – растерянно пробормотал Карпухин, – таких денег у меня...

– Все! – хлопнула по столу тетя Роза. – Пора спать, а то наш дорогой гость старые анекдоты принимает за руководство к действию.

* * *

В море он не вошел. Волны действительно оказались не столько грозными, сколько привлекательно-опасными, по гребням скользили любители серфинга, то и дело падая с досок и с головой уходя под пену прибоя. Всякий раз Карпухин вздрагивал и переводил взгляд на двух спасателей, сидевших под навесом на деревянной вышке и что-то разглядывавших в бинокли. Спасатели, однако, не обращали на серфингистов никакого внимания, то и дело покрикивая на одиночных пловцов, заплывавших за какую-то невидимую с берега морскую линию.

Дамы загорали, переворачиваясь со спины на живот, будто в гриле, а Карпухин сидел в тени грибка, слушал по транзистору местную русскую станцию и думал о человеке, которого никогда в жизни не видел. Не то чтобы он чувствовал себя агентом-вербовщиком, но некое ощущение причастности к сюжетам старых шпионских романов, которые он читал в детстве, все же оставалось, не позволяя относиться к порученной ему миссии с нужной серьезностью.

То ли в ворохе лежавшей на одеяле одежды, то ли у кого-то в сумочке телефон заиграл Турецкий марш Моцарта, и Карпухин крикнул:

– Роза, в каком ухе у меня звенит?

– В обоих, – сказала тетя Роза, неохотно поднимаясь и стряхивая с себя песок. – У тебя звенит в обоих ухах, потому что вон у той тетки, что никак не хочет протянуть руку, телефон тоже играет Моцарта. Надо будет мне записать что-нибудь более экзотическое. Киркорова, например. Хотя нет, Филя сейчас у половины Израиля... Нет, дорогой, это я не тебе, это Саша спрашивает, почему у меня на мобильнике играет Моцарт, а не Филя. Нет, он не купается. Да, дорогой, передам. И это все, из-за чего ты заставил меня подняться? До вечера, дорогой, не забудь по дороге домой купить помидоров, бери покрупнее, это для салата. Все.

Тетя Роза бросила телефон в сумочку и задумчиво посмотрела на Карпухина.

– Если я тебе кое-что сообщу, – сказала она, – ты пойдешь, наконец, купаться?

– Роза, – сказал Карпухин, – ты же знаешь: если пойду я, пойдет Руфочка, потому что она воображает, что я не умею плавать. А если пойдет Руфь, то и Сима на берегу не останется, а она плавать точно не умеет. Так что, извини...

– Ну и ладно, – кивнула тетя Роза. – Так что я хотела сказать? Да! Мирончик нашел твоего приятеля. Ты ж понимаешь, трудно ли умеючи...

– Замечательно, – с чувством произнес Карпухин. – Где он живет?

– Откуда мне знать? – удивилась Роза. – Вечером Мирончик все тебе сам расскажет.

Карпухин скинул с плеч полотенце.

– Пойду искупаюсь, – сказал он. – Кто призван выполнить миссию, тот не утонет.

– Да? – с сомнением сказала тетя Роза. – Мне почему-то казалось, что Мессия должен прибыть на белом ослике, и не в Нетанию, а в Иерусалим.

– Миссия и Мессия – две большие разницы, дорогая Роза, – сказал Карпухин и пошлепал к воде.

* * *

– Михаил Янович Гинзбург, – сказал Мирон после того, как ужин был закончен, пиво выпито, а кофе подан, – живет в Тель-Авиве на улице Гуш Эцион, дом шестнадцать, квартира сорок один. Он, конечно, мог поменять адрес и не уведомить об этом министерство внутренних дел, так что я бы не считал эту информацию такой уж надежной...

– Гуш Эцион, – смущенно пробормотал Карпухин. – Ты мне поможешь найти эту улицу?

– Где эта улица, где этот дом? – пропел Мирон. – Знаешь, Саша, я сам не большой знаток Южного Тель-Авива, но ты, видимо, думаешь, что в Израиле уже нет квартирных телефонов, одни мобильники? Или ты решил, что в Израиле нет телефонной справочной?

– Помнишь, Мирончик, – вмешалась Роза, – когда мы приехали, учительница спрашивала нас в ульпане: "А у вас в России был телевизор? А вы знаете, как пользоваться стиральной машиной?"

– Ну да, – с досадой отозвался Мирон, – про унитазы нас тоже спрашивали. Но я...

– Звони в справочную, – прервал Карпухин неожиданный приступ воспоминаний. – Только... если он действительно поменял квартиру...

– Если телефонная линия у него купленная, – назидательно произнес Мирон, – то номер не меняется от того, сколько бы раз хозяин ни переезжал с места на место.

Он набрал три цифры и, помолчав, быстро произнес на иврите несколько слов. "Совсем без акцента", – подумал Карпухин и хмыкнул: интересно, как он, вовсе не зная языка, мог бы определить акцент. Просто ему показалось, что Мирон говорил на иврите так, как он, Карпухин, не сможет никогда в жизни. Да и надо ли ему?

– Во-о-от, – протянул Мирон, записав номер на бумаге и положив трубку. – Сам звонить будешь или...

– Сам, – сказал Карпухин. – Только не сейчас. Позже.

– А может, они рано ложатся? – запротестовал неугомонный Мирон, но на помощь Карпухину неожиданно пришла тетя Роза.

– Мирончик, – сказала она. – Здесь даже маленькие дети раньше десяти спать не идут.

* * *

Карпухин сел за телефон, когда все угомонились, и даже из спальни хозяев перестали доноситься громкие голоса – Роза доказывала мужу, что гостей непременно надо повезти в Назарет и Вифлеем, эти цитадели христианства, а Мирон сердито объяснял, что именно в этих цитаделях сейчас делать нечего, потому что они стали оплотами мусульманского экстремизма, а не христианского смирения, и если она не хочет, чтобы ее сестра оказалась в неприятной ситуации...

Наконец, затихли.

– Ты собираешься спать, Саша? – спросила Руфь, выглянув из комнаты.

– Да, – ответил он и поднял трубку.

"Гинзбург – ночная птица, – сказал ему в Москве Яков Аскольдович. – На работу он не приезжал раньше полудня, но зато и не уходил раньше двух-трех ночи. Говорил: "Когда же думать, если не по ночам?" Я не знаю, конечно, изменились ли его привычки на Земле обетованной"...

Карпухин уже знал, что происходит с привычным укладом жизни, когда переезжаешь в незнакомую страну, где совершенно другой климат, другие люди, другой язык, другая реальность, и ты тоже вынужден стать другим настолько, что старых знакомых не узнаешь, а о старом месте работы забываешь так прочно, что, если тебе звонят в двенадцатом часу и напоминают о...

– Слушаю! – произнес бодрый голос после второго гудка.

– Добрый вечер, – сказал Карпухин. – Прошу прощения за поздний звонок, но, если я говорю с Михаилом Яновичем Гинзбургом...

– То должны знать, что я не ложусь раньше полуночи, – подхватил голос, в котором все-таки Карпухину почудилась и усталость, может, даже не физическая, а усталость души, или это ему только показалось?

– Да, – помедлив, сказал Карпухин, – я, собственно, хотел передать вам привет от Анатолия Аскольдовича...

Почудилось ему или на самом деле человек, державший у уха трубку и находившийся на расстоянии трех десятков километров от Карпухина, коротко вздохнул и замер в нетерпеливом ожидании?

– Вы меня слышите? – спросил он, потому что долгую минуту в трубке молчали, и даже дыхания слышно не было.

– Слышу, конечно, – тихо сказал Гинзбург. – Спасибо. Как он там? Вы... Вы с ним знакомы или...

Конечно, он хотел спросить, работаем ли мы вместе, но не знал, удобно ли задавать такой вопрос.

– Нормально, – сказал Карпухин. – У академика Карелина все в порядке.

Академиком РАН Карелин стал совсем недавно – во время весенней сессии, прошел с небольшим перевесом, вполне мог и проиграть, космонавтика нынче среди академиков не то чтобы не в чести, но и не среди очевидных приоритетов. Подробностей избрания Карпухин не знал, но считал не лишним упомянуть имя Карелина с отныне положенными ему регалиями.

– О, – с чувством сказал Гинзбург, – академик, говорите? И не забыл передать привет простому...

Фраза осталась недосказанной, и на несколько секунд опять повисло молчание, будто на линии то и дело что-то провисало, отчего голос скатывался в звуковую яму и растворялся там среди прочих посторонних шумов.

– Вы давно в Израиле? – спросил Гинзбург, задав, собственно, два вопроса в одном: ответ зависел от того, приехал ли собеседник на постоянное жительство или в гости.

– Четыре дня, – сказал Карпухин. – Буду еще почти месяц, но у нас много экскурсий, а мне хотелось бы... собственно, не лично мне... поговорить с вами, передать привет не только от академика Карелина, но и еще кое от кого из ваших коллег.

– Бывших коллег, – бесстрастно констатировал Гинзбург, но не стал уточнять, а предложил сразу: – Если завтра у вас нет экскурсий, то мы могли бы встретиться в центре Тель-Авива... вы наверняка не очень знакомы с городом...

– Совсем не знаком, – признался Карпухин. – Мы остановились у родственников в Нетании.

– Нетания, – раздумчиво произнес Гинзбург и помолчал, что-то рассчитывая в уме. – Хорошо, я бы смог подъехать, скажем, на центральную автостанцию... Часов в пять, если вы не против.

– Не против, – сказал Карпухин с излишней, как ему показалось, торжественностью.

– Договорились. Я буду в светлой рубашке навыпуск, седой, но не лысый.

"Мне показывали вашу фотографию", – хотел сказать Карпухин, но все же промолчал. На фотографии у Гинзбурга была пышная черная шевелюра, но ведь прошло столько лет...

– А у меня будет маленький черный рюкзачок с надписью "Wrangler", – сказал он.

* * *

В кафе напротив автобусной станции стояли в грустном интерьере под фотографиями потерпевших аварию автомобилей три столика, на которых, если сильно захотеть, можно было бы поставить две большие или четыре маленькие тарелки.

– Я буду черный кофе, а вы? – спросил Гинзбург. Внешность его оказалась совсем не такой, какую представлял Карпухин. На фотографии десятилетней давности Гинзбург выглядел мужчиной в расцвете сил – высокий, широкоплечий, он стоял на фоне уходившего вдаль монтажно-испытательного цеха рядом с нынешним академиком Карелиным, бывшим руководителем конструкторского отдела Шемякиным и еще каким-то мужчиной мрачной наружности, о котором Карпухину сказали только, что это "человек с замечательными мозгами, но длинными ногами". Тот Гинзбург, которого Карпухин увидел выходившим из Тель-Авивского автобуса и узнал по светлой рубашке навыпуск, оказался мужчиной очень среднего роста, сутулым, с длинными руками, которые болтались, будто плети, и волосы действительно были седыми до синевы, а на лице прорезались тоненькие сети морщин, которых не было на старой фотографии. Как сказала бы острая на язык Руфочка, "этого человека, видимо, сильно потрепало в море жизненных обстоятельств".

– Я тоже черный, – сказал Карпухин. Ему было все равно, он предпочел бы рюмку коньяка, но спиртное в этом заведении, скорее всего, не подавали.

Гинзбург что-то сказал на иврите молоденькой "эфиопке" за стойкой, смотревшей на посетителей своими огромными глазами, и девушка кивнула, отчего, как почему-то показалось Карпухину, воздух, и без того жаркий, раскалился до невозможности, но сразу же откуда-то с потолка обрушилась на них холодная волна, и у Карпухина застучали зубы.

– Сейчас, – сказал Гинзбург, усаживаясь за столик, – сейчас и кондиционер войдет в режим, и кофе нам подадут замечательный, я уж вижу.

Все так и получилось: и прохлада, и кофе, и даже прекрасно выпеченные круасаны, Карпухин съел свой в три укуса, прежде чем ответил на традиционный вопрос, который ему в последние дни задавали все – от служащего на почте, куда они с Руфью пришли менять доллары, до случайного прохожего, спросившего по-русски, когда они стояли перед красным светофором:

– Как вам нравится в Израиле?

– Замечательно, – ответил Карпухин и добавил: – А вам?

Гинзбург поставил на стол чашку, из которой пил мелкими глотками, и внимательно посмотрел на собеседника.

– На этот вопрос, – сказал он, – я пытаюсь ответить вот уже одиннадцатый год.

– Анатолий Аскольдович, – продолжал Гинзбург, – все еще работает в системе? Я внимательно слежу за тем, что делается в России, но ни разу не слышал, чтобы по телевидению или в печати кто-нибудь упомянул имя Карелина. Такое впечатление... Вы давно знакомы?

– Год, – сказал Карпухин. – И это был очень насыщенный год. Анатолий Аскольдович очень интересовался тем, как вы тут устроились, он тоже пытался, по его словам, найти упоминания о вас на интернетовских сайтах израильских университетов и на сайте Техниона смотрел, и на сайте Израильского космического агентства...

– Я не работаю по специальности, – перебил Гинзбург и поморщился: Карпухин подумал, что упоминания об университетах, Технионе и космическом агентстве были собеседнику неприятны. "Вполне возможно, – сказал ему Карелин, когда они месяц назад обсуждали предстоявшую встречу с бывшим ракетчиком, – вполне возможно, что Гинзбург не смог устроиться, как ему хотелось бы. Но я убежден, что с его мозгами он наверняка нашел работу, где невозможно обойтись без творческого воображения".

– Знаете, – сказал Гинзбург, – так мы можем долго ходить вокруг да около. Понятно, что академик Карелин вряд ли вспомнил бы обо мне, не будь на то какая-то неизвестная мне причина. И понятно, что вы не стали бы разыскивать меня только для того, чтобы передать привет от моего бывшего начальника. Анатолий Аскольдович что-то организовал? Новый проект? Или собирается? Я прав?

С ним действительно нужно говорить прямо, – подумал Карпухин. Ну и замечательно.

– Конечно, – сказал он. – Собственно, проект уже существует, но я не могу сейчас говорить подробно, потому что...

– Догадываюсь, – улыбнулся Гинзбург. – Видите ли, я внимательно... насколько это возможно, конечно, слежу за тем, что происходит в космической отрасли. Роскосмос с Коптевым и Перминовым. Байконур с Россией и без нее. Космодром этот новый в Сибири, так и оставшийся бесхозным... Плесецк перестраивают под пилотируемые пуски, хотя это, на мой взгляд... Ладно, не играет роли. Понятно, что я многого не знаю, у меня ведь какой источник информации? Интернет. С прежними коллегами никакой связи.

– Они о вас помнят, – вставил Карпухин.

– Не сомневаюсь, – сухо отозвался Гинзбург. – Как и я о них. Боюсь только, что эти воспоминания не всегда приятного свойства.

– Вы...

– Погодите, дойдем и до этого. Я предполагаю – и привет от Анатолия Аскольдовича подтверждает, – что старая гвардия решила взять свое и перешла в наступление. Что-то удалось: пуск, например, в прошлом месяце ракетоносителя "Протон" с двумя коммерческими стационарными спутниками связи. Необычный пуск, сообщили о нем вскользь, как в старые времена сообщали о военных спутниках... Типа: "Выведен на орбиту "Космос-2384"... И старт был из Плесецка, да, а не с Байконура – очень невыгодно для пусков с малым наклоном орбиты, а стационары имеют нулевое наклонение. Были и другие тонкости, на которые "простой зритель" не обратил внимания. И пуски другие были тоже – в конце прошлого года, например. Короче, Александр Никитич, пораскинув мозгами – теми, что у меня еще остались, – я решил, что в России организована новая структура помимо Роскосмоса. Скорее всего, с участием частного капитала, но и государство немалые деньги вложило. Не пойму, правда, почему такая секретность, но это меня, в общем, не особенно интересует. А тут появляетесь вы с приветом от Анатолия Аскольдовича. Кто там еще из наших? Я имею в виду – из бывшей "Энергии"? И какое, извините, отношение к новому проекту имеете вы, Александр Никитич?

– Да, – сказал Карпухин, сложив руки на груди и глядя на собеседника изумленным взглядом, – я все думал, как мне подступиться... А вы, похоже, сами расскажете то, что мне о новом проекте еще не известно.

Гинзбург коротко хохотнул и, быстрыми глотками допив свой кофе, подал знак девушке за стойкой, что пора принести новую порцию.

– Обычно пью три чашки подряд, – извиняющимся тоном сказал он Карпухину. – Лучше соображаю. А вас не заставляю, слишком большая нагрузка на сердце. Может, чаю?

– Спасибо, я лучше пешком постою, – улыбнулся Карпухин, и Гинзбург просиял, как человек, получивший кодовый сигнал, понятный только им двоим и никому больше.

– А ведь к Министерству гражданской авиации мы правильно едем, да? – сказал он, посерьезнев и глядя на визави с неожиданно возникшей во взгляде враждебностью.

– Правильно, – продолжал он. – Но вы мне так толком и не представились. Я имею в виду...

– Вы правы, – кивнул Карпухин. – Но я кто... Чиновник. Понимаю в финансах, ими и занимаюсь, раньше работал в Счетной палате.

– Ведомство Степашина, – вставил Гинзбург. – Могу себе представить...

– А в прошлом году произошли кое-какие события... долго рассказывать... и я перешел в новую структуру, о существовании которой вы правильно догадались.

– Я не догадался, – пожал плечами Гинзбург. – Индукция – не интуиция. Как эта структура называется, или это тоже секретная информация?

– "Грозы", – с чувством произнес Карпухин и повторил: – Корпорация "Грозы". С частно-государственным капиталом, вы совершенно правы. Вы хотели бы работать в такой организации?

Сейчас он скажет "да" или "нет", и можно будет считать мою миссию выполненной, – подумал он. – Я бы сказал "да", но...

– Да, но... – сказал Гинзбург. – Боюсь, что есть множество обстоятельств...

– Подумайте, я ведь не требую немедленного ответа.

– Вы не понимаете, – с досадой произнес Гинзбург. – Дело не в том, нужно ли мне время для размышлений. Лет... ну, скажем, тридцать назад я бы сказал "да", не думая. Собственно, я так и сказал, когда мне предложили... Поймите две вещи. Нет, даже три. Первая: вот уже десять лет я не работаю, как профессионал. Есть река, в которую невозможно войти дважды не потому, что там другая вода, а потому, что там уже не вода, а серная кислота, и тебя просто растворит, тебе будет больно, и ты ничего не сможешь с этим сделать... Понимаете?

– Да, я понимаю, – пробормотал Карпухин.

– Второе, что я хотел сказать, – продолжал Гинзбург, – это отношения... Видите ли, в девяносто втором я ушел с работы, и вскоре мы подали документы на выезд. Могли, наверно, в Штаты, но поехали сюда – у Маши не было терпения ждать, Штаты – это долгая история, а в Израиль практически сразу, у меня право на возвращение, семья со мной. Мне было тогда не то чтобы все равно... Я был в шоке. То, что происходило в ОКБ... Склоки, подсиживание, я чувствовал себя белой вороной, думал об идеалах, о великой космической державе, это звучит высокопарно, понимаю, но я действительно думал такими категориями, смешно, да?

– Нет, как раз наоборот...

– А остальные думали о карьере, о том, как заработать на жизнь, потому что система разваливалась на глазах, – Гинзбург говорил быстро, он и не расслышал замечания Карпухина. – Не знаю, может, наверху у кого-то еще сохранялись идеалы... Карелин, да. Мы с ним слишком мало знали друг друга, но я чувствовал в нем что-то... Родственную душу. Может, еще кто-нибудь. Но я-то не к элите принадлежал, и на моем уровне все это выглядело так погано и беспросветно... Я больше не мог. "На Марсе будут яблони цвести". Какие яблони? Какой Марс? Даст Бог, получим какой-нибудь заказ, лучше от военных, они больше платят. А на "Буране" в Москве дети катаются. Не хочу... Подальше от всего этого, понимаете? В Израиль? Пусть.

– Я не знаю точно, как там сейчас, – произнес Гинзбург после минутного молчания, во время которого собеседники смотрели друг другу в глаза, пытаясь то ли проникнуть в мысли, то ли хотя бы понять, стоит ли продолжать разговор. – Недавно читал в Интернет-новостях: назначили нового начальника... запамятовал фамилию... с ним стало еще хуже: договоров почти нет, работы нет, зарплаты низкие, люди уходят... С "Энергии"! Ни за что не хотел бы вернуться.

– "Грозы", – сказал Карпухин, – это совсем другая система.

– И третье, – повысил голос Гинзбург. – Может, сейчас самое важное. Мы здесь десять лет. Маша устроилась, преподает математику в системе русских школ "Мофет", она с такой радостью работает, с таким умилением рассказывает вечером о своих учениках... Игорь, мой сын, окончил здесь школу, прошел армию, был в Ливане в девяностом, когда Барак выводил войска, его физиономию даже показывали в новостях, он сидел на танке... И в прошлом году его призвали, когда была Вторая ливанская. Повоевать он не успел, Ольмерт как раз подписал мир... Вы не поймете, это такое ощущение... Сын окончил университет, женился, прекрасная у него жена, Юля. У меня внук – Аркаша...

Гинзбург хлопнул ладонью по столу, отчего чашечки коротко зазвенели, а девушка за стойкой посмотрела на посетителей с немым вопросом.

– Им всем здесь хорошо, понимаете? Они и не думают... И не поедут, о нынешней России у них очень плохое представление. Может, превратное, но так уж сложилось. Я могу их бросить?

Карпухин покачал головой, не представляя, что ответить.

– Могу, – неожиданно сказал Гинзбург. – Но для этого...

Он замолчал, молчал и Карпухин, кофе давно остыл, пить эту бурду стало невозможно, да и не хотелось.

– Вы не сказали ничего о себе, – произнес, наконец, Карпухин. – Вашей семье здесь хорошо. А вам?

Гинзбург поднял чашечку, повертел в руке, девушка у стойки поняла этот жест по-своему, подошла и спросила:

– Хотите что-нибудь еще?

Карпухин вопроса не понял, догадался по интонации и, широко улыбнувшись, сначала покачал головой, а потом кивнул. Гинзбург сказал "спасибо, все в порядке", и эту фразу Карпухин понял, поскольку слова "тода" и "беседер" были первыми, которым его обучили еще в аэропорту, когда он искал свою сумку в длинной веренице проплывавших мимо баулов, чемоданов, рюкзаков и огромных коробок, в которых можно было спрятать в разобранном виде противоракетный комплекс СС-300.

– А что мне... – сказал Гинзбург, когда девушка отошла. – Мне сейчас шестьдесят четыре. Три года до пенсии. Пенсия, как говорил Броневой в "Небесах обетованных", маленькая, но хорошая. Беспокоиться не о чем. Живи – не хочу.

– Не хочу, – повторил Карпухин, почувствовав, что ключом ко всей произнесенной тираде были эти два слова. – Вы работаете?

– Да, конечно, – кивнул Гинзбург. – Можно было бы, наверно, прожить и на пособие, но я не могу. Всю жизнь работал, со школы...

Карпухин слушал молча и думал о том, что Гинзбург, конечно, прав: зачем ему возвращаться туда, где система, как он считает, давно развалилась, если здесь у него семья, все довольны, и сам он нашел, видимо, работу если не точно по специальности, то, во всяком случае, достаточно интересную, чтобы не торопиться на пенсию? С другой стороны, Карелин говорил о Гинзбурге: "романтик, для него ракета – не техническая система, а символ, смысл жизни, у него всегда были фонтаны идей, часто невыполнимых, но иногда таких, что приходилось на ходу менять технологию или даже основу конструкции, потому что это было ново, правильно и совершенно неожиданно".

– Я и сейчас работаю в школе, – сказал Гинзбург со странным оттенком в голосе, то ли гордости, то ли, напротив, едва различимой горечи, Карпухин, погруженный в свои мысли, слушал невнимательно и переспросил:

– В школе? Преподаете? Я думал – вы работаете в промышленности.

– Дорогой Александр Никитич, – грустно произнес Гинзбург, – в промышленности я не работал никогда. Ни там, ни в Израиле. Там я всю жизнь был конструктором, а здесь... Когда мы приехали, мне было пятьдесят три. Я думал о себе: мужчина в расцвете сил. Предполагал, конечно, что будут трудности: устроиться легко молодым, это известно. Сначала, как все, полгода учили язык, а я присматривался – куда бы потом... По идее, мест много: космосом занимаются в Технионе, группа Акивы Бар-Нуна, есть несколько человек в Тель-Авивском университете, но они не технари, они больше на обработке результатов... Это академическая наука. Есть военная промышленность, концерн "Рафаэл". "Таасия авирит" – это авиация, но там же занимаются и ракетами... С американцами несколько программ. "Наутилус", например, слышали? Чепуха, кстати, специалисту это понятно, лазерная противоракетная программа – прикрытие, и я догадываюсь, что они делают на самом деле... В общем, разослал я свои биографии, "корот хаим" на иврите, и стал ждать.