Текст книги "Дорога на Элинор"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава тринадцатая

Терехов просыпался медленно, поднимаясь на поверхность со дна спокойного водоема. Внизу ощущалось шевеление бесформенных теней, глухие звуки достигали сознания и застревали в нем острыми щепками, наверху оказалось светлее, откуда-то проникали длинные и тонкие, как соломинки, солнечные лучи, но все равно ничего не было видно, да и слышно стало хуже. Он всплыл, наконец, на поверхность и оказался посреди оранжевого круга, а сверху плыл в небе и расплывался еще один круг – желтый, Терехов подумал, что это очень похоже на круги перед глазами, если плотно прижать веки ладонью. Мгновение спустя он понял, что так оно и есть на самом деле.

Тогда он открыл глаза и увидел беленный потолок со знакомой германской люстрой, лампы в которой горели вполнакала. Люстру покупала Алена лет десять назад, и Терехов давно собирался поменять это старье на что-нибудь более современное – большую лампу под матовой полусферой, например, – да все руки не доходили.

Он повернул голову и увидел эту женщину – она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, за его журнальным столиком, и лениво перелистывала журнал «Огонек».

Не отрывая взгляда от картинок, она спросила:

– Вы как? Нормально? Вообще-то странно, здоровый вроде мужчина… Раньше с вами такое случалось?

Терехов приподнялся на локте, ожидая, что тело отзовется болью, но не боль даже, а тяжелая стылая темная жидкость сохранилась только в голове, скопилась ниже затылка и, когда Терехов начал подниматься, перелилась в позвоночник, как в водосточную трубу, и начала медленно опускаться вниз, к бедрам.

Терехов сел, обнаружив, что остался без туфель, а в носках было холодно, не догадалась эта женщина нацепить ему на ноги тапочки, когда… Когда что?

Она его домой на себе тащила? И как вошла?

С логикой у меня сейчас нелады, – подумал Терехов. – Ключ был в кармане куртки, нетрудно найти.

Он вспомнил все, что происходило на кладбище и потом, вспомнил комнату со стеллажами, уходившими вдаль, бесконечную комнату, которая была длиннее любого коридора, и свою неожиданную слабость вспомнил тоже, а вспомнив, рассердился на себя за эту слабость.

– Извините, – пробормотал Терехов. – Раньше со мной действительно ничего подобного…

– Я так и думала, – равнодушно отозвалась эта женщина, перевернув страницу.

– Спасибо, что… – начал было Терехов и осекся. За что, собственно, он собирался благодарить?

– Пожалуйста, – сказала она и положила, наконец, журнал на столик. – Мы вроде бы не закончили наши дела. И если вы в состоянии рассуждать, давайте продолжим.

Терехов прошел мимо этой женщины в прихожую, надел тапочки и через другую дверь направился в кухню, поставил на плиту кофейник, достал из шкафчика две сервизные чашки, он делал все медленно, торопиться ему было некуда, разве что на тот свет, но оттуда он, как ему казалось, лишь недавно вернулся и повторять опыт не собирался ни под каким видом.

Пока закипала вода, и пока Терехов разливал кофе по чашкам, и пока насыпал в сахарницу сахар, и пока раскладывал – ровными рядами, чтобы было красиво, – печенье в фигурной хрустальной посудине, которую достал из самого нижнего, редко открываемого ящика кухонного шкафа, он думал о том, какую фразу произнесет, вернувшись в гостиную. Фраза должна быть хлесткой, повелительной, должна показать этой женщине, кто здесь хозяин и чьи желания должны выполняться в первую очередь.

Он взял поднос и направился к двери, решив, что скажет так: «Говорить нам не о чем. Будем пить кофе и молчать. А потом вы уйдете».

Войдя в гостиную, он обнаружил кресло у журнального столика пустым, «Огонек» валялся на полу, раскрытый на странице с большой фотографией Путина. Президент смотрел в сторону кабинета – Терехов проследил за взглядом и понял, что Путин следил за этой женщиной: она удобно устроилась у компьютера и щелкала мышкой, Терехов не видел экрана из гостиной, но почему-то сразу проникся уверенностью, что эта женщина влезла в его почту и прощелкивала письмо за письмом в поисках послания от собственного мужа. Собственного покойного мужа.

Поставив поднос на столик, Терехов, громко шлепая тапочками, направился в кабинет. Эта женщина действительно читала письмо от какого-то любителя, благодарившего уважаемого автора за удовольствие, доставленное романом «Смерть, как избавление».

– Что вы де… – начал было Терехов решительным голосом, но она прервала его словами:

– Садитесь. Возьмите стул и садитесь. Не понимаю, почему вы не стираете эту дрянь сразу? Или вам нравится читательское панибратство?

– Нет, – буркнул Терехов, придвинул к компьютеру стул и опустился на него, оказавшись в полуметре от этой женщины, он ощутил ее запах, ее привлекательность, ее тепло, ее нетерпение он ощутил тоже, но не смог понять, к чему оно относилось.

– Вообще-то, – сказал он, – неприлично читать чужие письма.

– Совершенно верно, – согласилась эта женщина. – Еще более неприлично присваивать чужие романы.

Она закрыла почтовую программу и повернулась к Терехову. Ее лицо было совсем рядом, глаза в глаза, он видел, как на ее переносице пульсировала тоненькая голубая жилка – раз, раз, раз, – а взгляд был не суровым и не нейтральным даже, взгляд был участливым и осуждавшим одновременно.

– Почта у вас только за последние два месяца, – сказала она. – Диск действительно форматировали.

– Вы думали, я лгу? – попытался возмутиться Терехов, но слова получились не те, он хотел сказать совсем другое, более решительное и непримиримое.

– Нет, я и раньше знала, что вы говорите правду, – сказала эта женщина.

– Тогда что же вы…

– Хотела понять.

– Поняли?

– Да. Похоже, что… Да.

– Тогда и мне объясните, – потребовал Терехов. – Хотя бы этот Пращур. Он был, и комната его была.

– Наверно, – пожала плечами Синицына. – Если вы в этом уверены, запишем как улику. Пригодится.

– Пожалуйста, – взмолился Терехов, придвинувшись еще ближе к ее лицу, чтобы видеть не только жилку на переносице, но и малейшие движения черных огромных зрачков, – пожалуйста, скажите мне, что я в своем уме. Это для меня очень важно.

– Конечно, вы в своем уме, – она усмехнулась одними глазами, но для Терехова, погрузившегося в ее взгляд, как в глубокий и холодный колодец, усмешка оказалась подобна струе теплого воздуха, направленного в лицо, он вдохнул тепло и понял, что напрасно боялся, эта женщина не желала ему ничего плохого, напротив, она добивалась знания, нужного не только ей, но и ему, причем ему, возможно, в большей степени.

– Тогда скажите мне все, – попросил Терехов.

– Все, что мне точно известно, или все, каким я его себе представляю, или все, каким оно может быть на самом деле?

Вопрос был сейчас слишком сложным для Терехова.

– Все, – повторил он.

Жанна Романовна кивнула, взгляд ее уплыл в сторону, лицо отодвинулось, волшебство рассеялось, эта женщина поднялась и пересела к письменному столу, но что-то между ними все равно сохранилось, – нить, протянувшаяся от одного подсознания к другому. Терехов не стал пересаживаться ближе, боялся, что от малейшего его движения нить разорвется, и все нужно будет начинать с начала.

– Вы вроде бы приготовили кофе, – улыбнулась эта женщина и, сдвинув в сторону лежавшие на столе бумаги, освободила место, но Терехов был не в состоянии двигаться, и она сама принесла из гостиной поднос, поставила чашку на письменный стол, а вторую на компьютерный столик.

Он отпил глоток и не узнал давно знакомого вкуса. Таким замечательным кофе не был никогда. Что она добавила в чашку по пути из гостиной? Не яд, конечно. Наоборот – что-то целительное, придавшее простому кофе аромат…

Аромат Элинора, – подумал Терехов, и эта мысль не показалась ему бредовой.

– Значит, все, – сказала эта женщина. Свою чашку она держала двумя пальцами и отпивала маленькими глотками. – Хорошо. Только не перебивайте.

Глава четырнадцатая

Конечно, вы виновны, Владимир Эрнстович, и не нужно спорить с очевидностью. Незнание закона, как известно, не освобождает от ответственности. Непонимание собственных поступков или даже отсутствие памяти о них не освобождает никого от необходимости отвечать за сделанное. Согласны?

Кстати, я тоже не понимаю, какая роль отведена мне, но играю эту роль и буду играть, пока жива. Может, со временем я смогу понять, какие силы и по какой причине мне эту роль определили.

Так я живу много лет, и, как видите, еще не сошла с ума. Теперь и вам придется жить так же, но о своем душевном здоровье позаботьтесь, пожалуйста, сами.

С чего же начать…

Вы написали роман, продолжение своей тягучей эпопеи о серийном убийце. Роман называется «Смерть, как видимость». Претенциозное название, ну да ладно. Само произведение тоже, скорее всего, не было шедевром. Я не хочу вас обидеть, просто констатирую факт, с которым вы, скорее всего, согласитесь. Да? Вот видите. А название… Вы литератор, Владимир Эрнстович, разве вы не понимаете: смерть не может быть видимостью, потому что для того, кто умирает, все в этот момент прекращается…

Я вижу, вам неприятно, вернусь к началу и постараюсь не сбиваться на частности.

Вы написали роман. Практически одновременно – день в день – мой муж Эдуард Ресовцев тоже закончил работу над романом, который назвал «Вторжение в Элинор». В отличие от вас, над своим произведением муж трудился больше двадцати лет, то есть, по сути, всю сознательную жизнь.

Я познакомилась с Эдиком, когда он работал в институте теоретических проблем. Я влюбилась сразу. Он тоже, хотя для того, чтобы понять это, Эдику понадобилось несколько дней. Понимание всегда запаздывает за чувством. Бывает так, что чувство уже исчезло, исчерпало себя, а понимание того, что оно было необходимо, что оно присутствовало в жизни, как зеленый луч при закате, только возникает, и это самое горькое, что может быть в отношениях между людьми. Впрочем, ко мне с Эдиком это не относится…

Вы смотрели фильм «Все остается людям», Владимир Эрнстович? Если помните, там есть персонаж – молодой ученый, совершенно не приспособленный к жизни, его нельзя было обидеть, потому что любую обиду он воспринимал, как личную катастрофу. Девушка отказала ему во взаимности, и он потерял почву под ногами… в буквальном смысле. Выбежал на улицу без очков и погиб под колесами автомобиля.

Таким был Эдик. И я тоже была такой – только не обладала его талантом. Я всего на свете боялась – мужчин, преподавателей, незнакомых людей обоего пола, боялась ночи, потому что ночью темно, и яркого света, потому что он слепил глаза, я боялась полюбить, потому что боялась, что не полюбят меня, и боялась не полюбить, потому что боялась остаться старой девой… В общем, комок комплексов – наверное, я не одна была такая, но других я не замечала, а в Эдике сразу признала родственную душу. Наши страхи оказались, как мелодии, сыгранные в унисон.

Я услышала свою мелодию сразу, как только увидела Эдика в студенческой компании, и он тоже услышал, иначе вообще не обратил бы на меня внимания, услышал, но не понял, с музыкальным слухом у него всегда были сложности, а слух душевный проистекает из музыкального – вы не обращали на это внимания? Человек, которому медведь наступил на ухо, в обыденной жизни бывает не очень чуток к другим, он может оказаться добрейшей душой, замечательным мужем, но ему всегда нужно объяснять, что именно происходит, иначе он поймет или слишком поздно, или неправильно, или не поймет вовсе…

Несколько месяцев мы с Эдиком ходили друг около друга кругами, я понимала, что эта сила притяжения, которая вывела нас на орбиту, никуда уже не денется, и нельзя торопить события, а он еще не знал, что ему без меня не жить.

И еще я поняла тогда, что один из нас должен измениться, иначе сила притяжения сменится силой отталкивания – так всегда бывает: два одноименных заряда могут некоторое время приближаться друг к другу, но, сблизившись на предельное расстояние, неизбежно разлетаются, это закон природы.

Эдик измениться не мог – я и не хотела, чтобы он менялся. Я любила его таким, каким он был. А он должен был полюбить меня такой, какой мне еще предстояло стать.

Несколько месяцев, что мы ходили друг вокруг друга по отдаленной орбите, стали для меня… Кошмаром? Нет, не то слово. Я каждый день отщипывала от себя кусочки собственной сути – если вы понимаете, что я хочу сказать. Выдавливала из себя если не раба – рабского во мне отродясь не было, – то те качества, которые я определила, как мешавшие нашему с Эдиком счастью.

Когда он созрел для того, чтобы понять, что с ним происходит, я уже имела над ним власть, которой он не мог сопротивляться. И не стал бы.

Он до последних своих дней был уверен в том, что его жена – самая энергичная, самая раскрепощенная, самая разумная женщина в мире. Он чувствовал, конечно, что когда-то я была иной, но ни разу не дал мне понять, что он это чувствует. Я оценила его отношение ко мне много позже, когда в один прекрасный… нет, скорее, в один несчастный день взяла в руки книгу со знакомым названием «Вторжение в Элинор» и совершенно мне не знакомым именем автора на обложке.

Когда мы поженились… Кстати, это я сделала Эдику предложение, все житейские инициативы в нашей жизни исходили от меня, и это было нормально для нас обоих. «Давай будем считать себя женой и мужем», – сказала я. «Ты хочешь, чтобы мы расписались?» – спросил он. «Нет, – сказала я. – Достаточно того, что мы с тобой запишем это в своей памяти». «Записано», – сказал Эдик, и мы стали женой и мужем. Так вот, когда мы наконец поженились, я сказала: «Жить будем отдельно. Недалеко друг от друга, чтобы за три-четыре минуты можно было пешком дойти от одной квартиры до другой, но все-таки в разных домах». Он поднял на меня удивленный взгляд, но по части понимания внутренней логики фразы Эдику не было равных – разумеется, ему был ясен ход моих мыслей. Удивление в его взгляде сменилось согласием, он кивнул и коротко ответил: «Да». Он никогда не говорил слов больше, чем это было необходимо.

Эдик был великим ученым. Это истина, и не нужно с ней спорить даже взглядом. Я знаю, что он был великим, так же точно, как физик знает, что все тела притягиваются друг к другу, а сила тока в проводнике зависит от сопротивления. Эдик занимался наукой, в которой я ничего не понимала. Я не понимала частностей, но знала главное – Эдик мне рассказывал, а я слушала, как слушает тихое озеро, к которому приходит отшельник, чтобы бросить в темную воду камешки своих мыслей. Я даже могу при случае повторить многое из того, что рассказывал мне Эдик, только не нужно требовать от меня объяснений, если какая-нибудь фраза покажется вам лишенной смысла.

Эдик занимался природой времени, написал на эту тему десяток научных статей, вы их можете найти, если хотите – они опубликованы в Трудах института, а одна даже в «Вестнике Академии Наук». Это была его официальная тема, на самом деле Эдика интересовало не столько время само по себе, сколько иные уровни мироздания, более глубокие, чем наш, более сложно устроенные. Он много мне об этом рассказывал, я слушала и почти ничего не понимала, но было так захватывающе интересно… Неважно. Работа мужа вряд ли связана с литературой. И с его смертью.

Из своего романа Эдик никогда не читал мне ничего, не показывал написанного и не обсуждал. Как одна из комнат в замке Синей бороды, это была запретная для меня часть его жизни.

Ваш удивленный взгляд спрашивает: как же я, в таком случае, узнала страну моего мужа в опубликованном вами романе?

Все просто. Вы прекрасно знаете, как отнеслась к приказу мужа одна из жен – последняя – Синей Бороды. Для нее не было притягательнее объекта, чем запертая дверь запретной комнаты.

Конечно, мой муж не был Синей Бородой, и кроме меня, в его жизни не было ни одной женщины – это я знаю точно, несмотря на странные, по мнению разумной части общества, наши супружеские отношения. Иногда я оставалась у него ночевать, а в другие ночи он мог водить к себе кого угодно, и я не стала бы учинять ни дознаний, ни разборок. Это было не нужно, я всегда знала, чем он занят в каждый момент времени. А он знал, чем занималась я. Называйте это телепатией, интуицией, сродством характеров – как угодно, но это была истинная правда, мы даже устраивали эксперименты: проводили друг без друга несколько дней, и каждый из нас вел дневник – не за себя, а за другого. Я знала, когда Эдик вставал – обычно он просыпался в шесть, но бывало, если не нужно было присутствовать в институте, валялся в постели до восьми или девяти и думал над чем-нибудь. Я знала, когда он садился за стол, когда ехал на работу, с кем из коллег разговаривал – не знала о чем, но это для меня не имело никакого значения.

Мы никогда не обманывали друг друга, и я понимала, что в ту секунду, когда я открою запретную дверь и войду в потайную комнату, Эдик об этом узнает. Почувствует, поймет.

Я и не пыталась.

Но так получилось случайно. Я пришла домой – мы называли с ним домом обе наши квартиры, мою и его – и увидела рукопись, лежавшую на столе. Это было… сейчас вспомню точно… полтора года назад, весной, двадцатого или двадцать первого марта, в тот день в Латинской Америке – то ли в Колумбии, то ли в Парагвае – произошел переворот, об этом говорили по телевидению, Эдик всегда забывал выключал телевизор, и я, войдя в квартиру, увидела, как бесновалась ночная взбаламученная толпа. Хотела выключить, но увидела на столе раскрытую папку. Я подумала, что муж специально ее оставил, чтобы я могла прочитать, не отягощая себя мыслями о том, что вторгаюсь в запретную зону. Потом оказалось, что это не так, он просто забыл спрятать рукопись, когда взглянул на часы, понял, что опаздывает на работу, и заторопился… Обычно с Эдиком такого не случалось, и потому, вместо того, чтобы пройти мимо и заняться обычными делами, я вошла в оставленную открытой дверь запрещенной комнаты… склонилась над текстом, прочитала одно предложение, другое, пальцы сами начали перелистывать страницы, а взгляд перебегал от строчки к строчке.

Я знала, что у мужа есть литературный талант, но не представляла, что Эдик способен с такой точностью и вниманием к деталям воспроизвести наш роман, наши отношения – не в физическом мире, если вы понимаете, что я хочу сказать, а в мире духа, в мире человеческих связей. Элинор меньше всего похож на Москву – кому это знать, как не вам. Элинор выдуман, но люди, населяющие его, реальны более, чем любой из ваших прежних героев, которые ходят по московским улицам с узнаваемыми названиями, носят русские имена, но поступают не так, как поступал бы на их месте любой живой человек с нормальной, а не воображаемой психикой.

Я читала, и многое в наших отношениях становилось прозрачнее. И еще что-то я начала тогда понимать, смутно, вне сознания, проявилось это только сейчас, когда Эдика не стало… Я читала, впитывала – так же, как Эрнестина, вошедшая в запретную комнату Синей Бороды, и, так же, как ее, меня, естественно, застал за этим занятием муж.

Я так увлеклась, что не слышала, как он вошел, хотя и знала, что Эдик вот-вот вернется, ощущала его неожиданную тревогу и его желание от чего-то меня избавить.

Он не сказал ни слова, закрыл папку, спрятал в ящик, обнял меня и сказал: «Больше никогда так не делай». Я ответила: «Больше и ты не забывай это на столе».

Мы не вспоминали об инциденте довольно долго, но однажды – месяца через три – я спросила, потому что почувствовала настроение Эдика и знала, что он непременно ответит на мой вопрос: «Что ты станешь делать с рукописью, когда закончишь?» Я представляла, конечно, каким будет ответ, и потому слова Эдика не были для меня неожиданными. «Когда я ее закончу, – сказал он, – меня не станет. Это живет вместе со мной, и когда я дойду до последней страницы рукописи, закончится и моя жизнь».

Я восприняла его слова, как метафору, и спросила только: «А я? Если я умру раньше тебя, ты опишешь мои похороны на далекой планете?» Он посмотрел мне в глаза, помолчал и ответил: «Конечно. Но будет не так. Я уйду первым».

Эти его слова я тоже посчитала метафорой, и больше мы к этой теме не возвращались.

А потом… В один из вечеров я, как обычно, пришла к мужу после работы, собиралась остаться на ночь, мы об этом уже договорились, он сидел за компьютером, а я готовила ужин – как сейчас помню, нарезала огурцы для салата. И вдруг услышала голос Эдика, он говорил тихо и будто сам с собой. А может, даже не говорил – думал, и я слышала его мысли?

«Это невозможно… никакие постоянные… определенно… закончил… совершенно… последняя точка… уходить»…

Я выложила овощи на тарелку и пошла в комнату. Эдик сидел за компьютером, положив руки на колени.

«Ты закончил роман?» – спросила я.

Эдик опустил голову, я видела его заросший затылок, пальцы, по-моему, чуть дрожали…

«Нет», – ответил он наконец, и я поняла, что он впервые в жизни сказал мне неправду.

«Давай ужинать», – сказала я, и дальше все пошло, как обычно, но все было не так, потому что обычное шло внешним фоном, а внутри каждый из нас рассуждал о своем, две жизни – внешняя и внутренняя – шли параллельно, мне было очень неприятно, и, когда муж уснул, был уже второй час ночи, я дождалась, пока сон его станет таким глубоким, чтобы он не проснулся от любого моего движения, встала, прошла в кабинет, достала ключ из кармана Эдикиного пиджака, висевшего на вешалке в шкафу (я сама его туда и повесила вечером), открыла ящик стола, в котором, как я точно знала, муж хранил рукопись романа…

Там ничего не оказалось, ни единого листа бумаги. Лежал компьютерный диск – один.

Я поняла – Эдик поставил точку.

Мне стало беспокойно. Нет, беспокойно – не то слово. Страшно? Нет, и не страшно тоже. Я слишком хорошо знала мужа. Если он сказал, что его не станет, когда роман будет закончен, значит, так и случится. Но я также понимала, что он не наложит на себя руки. Это противоречило его жизненной философии. Такого не могло произойти – не может солнце однажды утром появиться вместо востока на западе, это исключено, вы меня понимаете?

Но роман был закончен. И что теперь?

К утру у меня поднялась температура – я чувствовала себя отвратительно, отменила все встречи, на развозку не поехала, самым большим моим желанием было улучить момент, добраться до компьютера, найти файл и прочитать… Не весь роман, а только последний абзац. Что написал Эдик, на чем поставил точку?

Он уехал на работу, я осталась одна.

Компьютер у Эдика всегда был включен, какие-то программы вечно что-то рассчитывали, я не стала разбираться в иконках, меня интересовал только файл с романом, и я задала поиск. Элинор. Левия. Ноэль. На жестком диске не оказалось файлов с такими названиями. Не было ничего.

Ничего. И жизни у Эдика не осталось тоже…