Текст книги "Записи за 2015 год"

Автор книги: Павел Паштет Белянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Долги

Дядя Саша ушел на войну в 1943, когда ему исполнилось восемнадцать лет, и, дойдя до Берлина в пехотном полку, вернулся домой, в село Сумской области, без единой царапины, в лейтенантских погонах на плечах, с медалью «За отвагу» на груди и аккордеоном в руках. Повезло.

Тёте Лене, бывшей свое однокласснице, он писал письма всю войну – чаще, чем матери, как только выдавалась свободная минута. Та складывала письма в шкатулку, нежно хранила, писала в ответ и ждала дядю с фронта.

Старший брат дяди Саши успел до войны жениться, родил сына и погиб под Киевом.

– Крепись, сынок, – сказала мама дяде Саше, доставая похоронку из-за иконы в углу комнаты, – у тебя долг.

И в том же, 1945-м году, дядя Саша покорно женился на жене старшего брата – потому что у неё сын, его племянник, потому что тяжелое время, и надо было им как-то выживать, и еще потому, что было так в селе принято.

Тётя Лена не возражала, плакала ночами в подушку, жалела и себя, и дядю Сашу, но не возражала, так было принято в селе, и такой был его долг, выжившего младшего брата перед погибшим старшим.

Через два года в семье дяди Саши родился второй сын.

А еще через десять лет, когда дети подросли, а жизнь стала легче, наладилась, и перестал терзать голод, и стала отступать и меньше сниться ночами война, дядя Саша развелся с бывшей женой брата и ушел жить к тёте Лене, которая все эти годы продолжала его любить и ждать.

Скоро тётя Лена и дядя Саша родили девочку.

Так они все и жили. Весной дружно сажали картошку – сначала всей семьей, жена брата, два её сына, дядя Саша с тётей Леной и их малолетняя дочь, закапывали картошку в огороде у мамы, потом переходили на огород жены брата, после приступали к огороду дяди Саши. Так же дружно картошку и выкапывали. Так же всей гурьбой брались за любое дело, хоть хату белить, хоть старшего сына в армию провожать.

Повырастали и разъехались по городам сыновья, поступили в университеты, получили квартиры, женились.

Тётя Лена досматривала всех стариков.

Похоронила дядю Сашу после второго инсульта, долго ухаживала за его матерью и похоронила её через пять лет рядом с дядей Сашей, потом ходила за женой старшего брата, приносила продукты, помогала убирать и ставила уколы. Считала, что это её святой долг и искренне не понимала, как можно поступить иначе.

29.09.2015

Я научу тебя не плакать

Вечером просматриваю в интернете новости за день, прокручиваю ленты новостных агентств, смотрю видео с Востока Украины – разрушенные дома, бегущие от войны мирные жители, плачущие дети.

Из спальни прибегает пожелать мне спокойной ночи дочка, шлепает босиком по линолеуму. У неё распущенные по плечам волосы, пижама в розовых медведях, подмышкой плюшевая собака.

– А почему детки плачут? – спрашивает дочка, заглянув в ноутбук.

Я закрываю крышку, усаживаю дочь себе на колени.

– Понимаешь, – говорю, – к ним в город пришла война, падают бомбы, разрушаются дома, умирают люди. Деткам страшно, и они плачут.

– Знаешь, – отвечает дочь. – Когда к нам придет война, я не буду плакать. Я буду такая храбрая и такая сильная. Вот такая.

Дочка напрягает руки, щурится и от старания высовывает кончик языка.

Наверное, у меня что-то меняется в лице. Дочь внимательно смотрит мне в глаза, целует в щеку.

– Ты так не переживай, – шепчет она мне на ухо. – Я и тебя научу не плакать. Знаешь, мы Любовь Павловну научили не плакать. Я теперь умею.

Любовь Павловна – это воспитательница из детского садика. 30-го января под Дебальцево убило её брата, он служил в армии и провел на Востоке Украины почти полгода, но в реальном бою не был ни разу. Это был его первый бой, и последний. Недавно ему исполнилось 39 лет. Теперь Любовь Павловна, думая, что её не видят дети, тихо плачет. А дети, видя, как у неё по щекам текут слезы, стараются играть веселее и громче, чтобы ей тоже стало немного веселее.

Дочь умащивается у меня на руках. Я рассказываю ей сказку.

Последнее время у нас все сказки о ней, о моей дочке, как её охраняет дракон, а добрый принц спасает её из высокой башни, как она на спине кита спешит на помощь к бедным зверятам в далекую Африку, как она с корзиной пирожков идет к больной бабушке через темный лес.

В лесу дочке встречается зайчик, и просит угостить его пирожком. И дочка, конечно, угощает его. Потом ей встречается ёжик, и тоже угощается пирожком. Потом лисичка. Потом…

– Хватит, – шепчет сквозь сон дочка. – Хватит угощать, а то бабушке ни одного пирожка не останется.

И крепко и безмятежно засыпает.

30.09.2015

День батька

Я поста́рію коли розівчусь радіти дрібницям, дурницям і всіляким нісенітницям. Наприклад – грибному запаху в куцому скверику за офісом, чи вороні, що розламує волоський горіх об дах припаркованої біля під'їзду машини.

Я поста́рію коли розлюблю якусь із пір року чи всі зразу одночасно.

Коли Літо перестане бути радістю. Безмірною і безкінечною мов шкільні канікули. Коли зникнуть і дзвінкий ранок з шурхітливою мітлою двірника, і опливаючий полудень, і задушливо спекотний вечір, розімлілий і безтурботний, мов пияк на виході з корчми. А залишиться лише нестерпна і спітніла спека.

Коли Осінь перестане бути смутком, щирою печаллю, як за справжнім другом, що запропастився десь у суєті життя. І відійде ностальгія, щезне час оглянутися назад, розтане пора довгих роздумів і легких светрів, а зостане лиш грип і катар.

Коли Зима не буде часом боротьби і надії, часом випробувань і мрій. Коли я розлюблю сльоту, хоча з неї так затишно заходити в тепло кімнати. І кутатися в колючий ліжник приємніше коли об вікно розплющуються набряклі льодяною водою сніжинки, і гарячий чай тоді смакує набагато краще.

Я поста́рію коли Весна не стане коханням. І не хотітиметься під щораз теплішими променями сонця розхристатися і йти так вулицею, посміхаючись без причини і думати, що дихаєш свіжим повітрям, заробити в результаті застуду, деренчати носом і бути вкрай задоволеним з себе.

Я поста́рію, коли з мене витече щенячий захват життям, коли я розгублю його по дорозі з роботи додому, як гублять мобільні телефони – незрозуміло де і назавше.

Неділя – день батька. Сьогодні навіть наймиршавіші батьки вигулюють на дитячих майданчиках своїх нащадків.

Я поста́рію, коли у відповідь на захоплений крик своєї доньки:

– Дивись, які насуплені хмари!

Я відповім:

– Ходім додому, скоро почнеться дощ…

04.10.2015

Нам некогда, мы работаем

Я так часто слышал эту фразу от жителей Донбасса, что, кажется, давно пора сделать её лозунгом Донецкой и Луганской областей.

Я родился в поселке Шахта № 9 Луганской области Перевальского района. Мой дед работал шахтоуправленцем. Когда фашисты захватили Луганщину, он взорвал шахты и ушел в Сумское подполье, а когда Красная Армия освободила Украину, он вернулся в Луганскую область и восстанавливал те самые шахты, что взрывал. И давал стране уголь. А в коммунистическую партию так и не вступил, все, говорил, некогда ему, работает он, мол, не до глупостей. В шестидесятых годах шофер возил деда на служебной машине, в хате стоял служебный телефон и работал телевизор, единственный, на всю улицу. Зажиточно, в общем, жили. Дед ходил в «сталинке», как было принято тогда у всех руководящих работников, а в партию так и не вступил. Хотите – верьте, хотите – нет. Человек на серьезной руководящей работе, и беспартийный. Он был хорошим специалистом, грамотным и ответственным, потому, наверное, и закрывало руководство глаза на его политическую безответственность.

Руководство по-хозяйски спускало сверху разнарядку за разнарядкой на уголь.

И деду было некогда заниматься ерундой, он работал.

В 2004-м году я жил и работал в Донецке, как раз в то время, когда революционеры засевали по стране придорожные кусты оранжевыми ленточками, а на Майдане студенты во главе с Русланой стучали в оранжевые бочки.

Помню, сотруднику на электронную почту пришло письмо-спам, как раз накануне выборов, в письме предлагали всем надеть на выборы что-нибудь оранжевое, чтобы показать Януковичу и команде, как много людей протестует против его кандидатуры в президенты страны.

– Ерунда, – отмахнулся от письма сотрудник, – все давно решено и понятно, что наш Янукович будет президентом.

– Ты на выборы-то идешь? – спросил я сотрудника.

– Не пойду. Чего туда ходить? Я же говорю, и так все решено. Янукович – наш президент. Донбасс впереди. Да и в Запорожье в командировку надо ехать. Без меня победят как-нибудь. Некогда мне, работаю я.

Я помню, как в том самом 2004-м собирали по Донецку людей ехать в Киев, стоять на Майдане в поддержку Януковича. Ехали или рабочие по приказанию руководства, большей частью, или желающая быстро подзаработать маргинальная молодежь. Остальным было как-то не до того, не до выборов вообще и не до Януковича в частности, все работали.

Вот если начальство прикажет, то конечно, не вопрос, поедут все, кому надо, потому что это ведь тоже такая работа, ехать и стоять на площади, махать флагами, кричать нужные лозунги. Если работать, и если прикажут, то никто не против, глупостями то всем заниматься некогда, все же работают.

Когда российские «настутнебылы» накапливали силы для удара по Дебальцево, я звонил сестре в Енакиево, где она работала на металлургическом заводе, и спрашивал, как у них там дела, как обстановка, потому что тревожно от новостей, и все родные переживают друг за друга.

– Да нормально все у нас, – отвечала она. – Так, на днях к проходной подъезжали какие-то вооруженные ребята, спрашивали директора, пообщались с ним и уехали. Хозяева все порешали. Да некогда нам глупостями заниматься, работаем мы, работаем…

Всю жизнь, из поколения в поколение, из года в год, их учили родители, а они учили своих детей – каждый должен заниматься своим делом и каждый обязан трудиться. Врач – лечить, военный – воевать, политик – интриговать и обманывать, шахтер – добывать уголь. Каждый должен знать свой маневр, каждый на своем месте вертеться винтиком сложной машины под названием Государство.

А все остальное – ерунда и глупости, до всего остального им нет дела, остальное как-то решит Хозяин, тот, который дает работу, на которой некогда, не до глупостей, потому что надо работать.

Потому стало возможным появление так называемых ЛНР с ДНР.

Потому до сих пор шахтеры добросовестно рубят в штреках уголь.

Потому, когда говорят о возможности какого-то политического процесса на Донбассе, хочется смеяться, хотя надо бы плакать.

Основная часть людей с активной жизненной позицией давно покинула территории Донецкой и Луганской областей. Эти люди теперь живут в Киеве и Львове, Днепропетровске и Хмельницком, устраиваются на работу, налаживают быт, открывают новые бизнесы.

Да, будет часть выехавшего населения, которое захочет вернуться обратно (и мне кажется, именно их голоса и должны быть решающими на выборах), хотя, скорее всего, процент их будет так мал, что ничего не изменит в общей картине.

На Донбассе в основной массе остались только те, кому некогда было уезжать. Кто работал. И работает.

Кто никогда не ходил на выборы.

Или ходил, чтобы подтвердить «генеральную линию партии».

Кто привык, что будет так, как решит Хозяин.

А война? Ну а что – война. Деды тоже воевали. Надо лишь туже затянуть пояса. И работать.

05.10.2015

Прогноз погоды

Октябрь в Германии в целом благоприятный для сжигания людей месяц.

Средняя скорость ветра 2–4 метра в секунду, что позволяет дыму от крематориев беспрепятственно уходить в небо и не дает оседать пеплу на улицах ближайших городов.

А дожди бывают лишь раз в десять дней, причем самые интенсивные, до 18 миллиметров осадков, наблюдаются именно в районе Бухенвальда, там, где идет операция Германии по очищении мира от еврейской угрозы.

Но это не может оказать серьезного влияния на сжигание людей.

С температурой еще проще. Критической для сжигания людей считается жара за 35 градусов, а до таких отметок в октябре столбики термометров в Германии не поднимаются никогда.

Тем не менее, осень уже дает о себе знать.

По сравнению с сентябрем, в октябре резко увеличилось количество облачных дней, с 2-х до 13-ти, но, слава Богу, Германия – это не какая-нибудь Сирия, пыльные бури здесь не случаются никогда. Однако недостаточно прозрачная атмосфера в ближайшее время может быть только от дыма печей крематория Бухенвальда, который все население Германии приветствует с искренней любви к руководству империи.

В этот период года обычно облака здесь находятся на высотах от 4 до 10 километрах от земли. В редких случаях небольшую дымку можно увидеть на высоте до одного километра, но она не усложнит населению Германии с удовольствием наблюдать дым крематория Бухенвальд и не повлияет на работу самого крематория. В таких метеоусловиях печи могут работать на полную мощность и сжигать достаточно людей для эффективного очищения мира от еврейской угрозы.

Получается, что выполнения задачи по спасению мира солдатами Германии могут усложнить только песчаные бури. Однако песчаные бури в Германии, как мы уже отмечали, не случаются никогда, потому что, как мы тоже отмечали, Германия – это не какая-нибудь Сирия. Словом, есть все шансы завершить операцию по спасению мира в сжатые сроки до конца 1943 года.

Тем более, сама природа вынуждает торопиться.

И это всё о погоде на сегодня.

Всего вам самого доброго.

05.10.2015

Все женщины моего деда

Я помню, как дед согнулся, оперся на черенок лопаты, навалился всем телом, так, что хрустнуло. В растяжку, со свистом выдохнул сквозь зубы и аккуратно, боясь напугать меня, захватал ртом воздух короткими глотками. Сердце сначала осторожно, будто пробуя деда на прочность, а потом все четче, застучало в груди, и темнота отступила к углам кролятника – вязкая, холодная, чужая.

– Дед, ты чего? – спросил я шепотом, схватился за его штанину. Было мне шесть лет и было мне страшно смотреть на сереющее лицо деда.

– Ниче. Нормально. Водички мне принеси.

Дочку свою дед с бабушкой родили поздно, вот что плохо. Деду шел сорок шестой год, жене его, Нюсечке, сорок четвертый, когда однажды утром поняли – беременна. Испугались. Обрадовались, конечно, не надеялись уже потому что, не ждали, не верили. Нюся Богу свечку отнесла, помолилась, поблагодарила, как смогла, поплакала и решила рожать.

– А помрешь, что мы делать будем? – спросил жену.

– Мало нас с тобой убивали что ли? – усмехнулась в ответ. Груш ведро собрала, отыскала на дне комода два новеньких хрустящих червонца, перевязалась платком и поехала в район становиться на учет. И в срок привез ее дед на служебном ЗИЛе домой, пьяный от счастья, шумный и неуклюжий, как жеребенок-первогодок.

Но поздно, конечно, родили дочку, поздно.

Вот так, чем позже вы родите ребенка на свет, тем раньше ему придется повзрослеть.

Дочь не жаловалась. В свои двенадцать лет умела готовить суп, ловко делала уколы и стирала постельное белье. Мелкая, худенькая, с острыми плечами из-под домашнего халата, постирав, выжимала пододеяльник, зажав один его край в щель на кухонной двери, а за другой край держась двумя руками. Вода лилась в таз, дробно стуча по эмалированному нутру.

Сердце деда споткнулось, сбилось с шага, как усталая лошадь, и темнота опять поползла из углов кролятника. Мысль мелкой рыбешкой выскользнула и нырнула в надвигающуюся темноту. Воротник бы рубахи расстегнуть, только боязно лопату отпустить, зажатую в левой руке, а на правой не было пальцев, одна кисть, похожая на грибок для штопки.

Об кисть эту беспалую любил внук, когда полезли у него первые зубы, чесать свои набухшие зудящие десны, больно кусаясь и злясь. Дед ахал, закусывал губу, но руку не убирал – пускай, раз нравится, значит надо ему, маленькому, расти тоже трудная работа.

– Деда, а твои пальцы фашисты отрезали, да? – спросил я, когда подрос. Неровные ряды моих игрушечных войск наступали на Берлин, гибли под беспощадным артобстрелом, но шли вперед, усеивая пол гостиной пластмассовыми трупами погибших товарищей.

– Нет, внучек. Это мне в шахте оторвало. Несчастный случай.

– А фашисты тебя не ранили?

– Нет, внучек.

– А почему не ранили?

– Повезло, наверное.

– А ты в каких войсках с фашистами воевал?

– Я, внучек, в войсках не был, – дед задумался, вздохнул, помедлил, – мне пальцы еще до войны оторвало. И в армию меня не взяли.

– А немцев ты сколько убил?

– Я, внучек, никого не убивал.

Я повернул к деду серьезное лицо, спросил строго:

– Дед, ты что? Трус?

– Что ты, внучек, какой же я трус. Я работал.

– Мальчишки говорят, кто не воюет, тот трус.

– Как тебе объяснить, внучек, – дед смешался, подыскивая нужные слова, и было их у деда много, но все какие-то банальные, будто списанные с плакатов, а нужные, те самые, чтобы объяснить, никак не находились.

Хотелось рассказать, как по приказу руководства взрывал угольную шахту, чтобы не досталась она наступающим немцам. Ту самую, на которой по юношеской глупости потерял пальцы и на которой стал главным инженером жарким летом тысяча девятьсот сорок первого года. Саперы на дерганой Эмке привезли взрывчатку, сбросили ее на землю перед шахтоуправлением и торопливо уехали, тревожно поглядывая на грохочущий канонадой запад. Пока дед с директором сами, не решаясь поручить ответственное задание кому-нибудь другому, закладывали заряды, пока жгли документы и личные дела рабочих, немцы подошли совсем близко, и за дальними вишневыми садами были видны уходящие в небо пыльные хвосты их танков. Взрывали шахту, чувствуя запах горячей брони и солярный выхлоп двигателей. После дед три дня просидел в подполе у соседей, прятался.

Хотелось рассказать, как вернулся в родной поселок, когда его освободили наши войска. Как восстанавливал взорванную шахту, и не хватало мужских рук, а Родина торопила и требовала уголь, спуская одну разнарядку за другой. Как брал на работу женщин, на тяжелую мужскую работу, и они шли на нее, чтобы получать паек и прокормить себя и своих детей. Как женщины рубили уголь, ставили деревянные крепи, толкали неподъемные вагонетки, падали в голодные обмороки, и было их невыносимо жаль, этих женщин, и нельзя их было жалеть, потому что фронту нужен был уголь, уголь. Уголь! Уголь!!!

Дед выглянул из сарая на жиденькое весеннее солнце, улыбнулся и прислушался к сердцу. Оно стучало со всхлипом, будто порванный барабан.

– А как ему еще стучать на восьмом десятке? Что, на покой захотелось? Вот уж хрен тебе, – хмыкнул дед, решительно взялся за лопату и шагнул вглубь сарая. На втором шаге сердце стало, и дед рухнул на землю лицом вниз.

Хоронили деда серым пасмурным днем. Мелкий дождь зарядил еще с ночи и ко времени, когда из дома понесли гроб, промочил все вокруг – деревья, дома, заборы, дорогу, людей. За воротами гроб встретило множество женщин. Старые, молодые и совсем маленькие, в платках и без них, в калошах и туфельках, в старых, пропахших нафталином пальто и новых куртках и плащах, они стояли молча.

От машины, которую шахтоуправление прислало на похороны, женщины отказались, до кладбища несли гроб с дедом на руках, меняясь и перехватываясь, а там поставили гроб на два табурета перед осклизлой ямой. Дед лежал, подставив лицо дождю, и мне, оцепеневшему от горя у изголовья, казалось невероятным, что деда прямо сейчас возьмут и опустят в мокрую землю, закидают комками грязи и оставят, пометив место деревянным крестом.

Женщины подходили прощаться.

– Вот, Павлуша, приехала к тебе, – говорила одна, подойдя к гробу и целуя деда в холодный мокрый лоб. – Дочку свою привезла тебе показать. Вот она. И мужа ее, и внуков своих. Спасибо тебе, Павлуша, за жизнь спасибо. А вы поклонитесь. Если бы не Павел Федорович, померла бы я с голоду в войну и вас бы никого на белом свете не было.

И отходила в сторону, уступая место следующей женщине.

16.10.2015

Вагонные споры

Выборы в стране – как покупка билета на поезд на очередной станции «Пересадочная».

Стоит очередь, волнуется.

Кому-то на Запад хочется, кому-то на Восток, кому-то севернее.

На плакатах румяные проводники и проводницы с фирменными лицами и такими же улыбками – «Ездите поездами СибирьТрансМагистраля! Стабильность. Вера. Теплый чай».

Волнуется очередь.

На Запад вагоны красивее и чище, но и билеты дороже, и в тамбурах курить запрещено, и водку пить можно только в специально отведенных местах и до 23.00, и со своей вареной курицей не пускают, хотя проводники вежливые, и белье сухое.

На Восток в тамбурах курить можно, и на местах тоже курить можно, только места все больше верхние боковые рядом с кисло воняющим туалетом, и простыни такие, будто в них до тебя рыбу заворачивал, зато дёшево, и со своим можно.

Потом все рассаживаются по поездам. И всем говорят, что их везут, кого на Восток, кого на Запад.

И привозят на очередную станцию «Пересадочная», на которой очередь, и волнения.

И ни в одном поезде, что на Запад, что на Восток, к начальнику состава проводники никого не подпускают.

В тех вагонах, что подороже, вежливо не пускают, по закону, с улыбкой и пониманием.

В тех, которые подешевле, просто не пускают, помогая себе и словом крепким, и жестом матерным, и пинком, если ситуация требует.

А чтобы машинистов узнать, которые в тепловозе заперлись и поезд разгоняют, так это в любом поезде невыполнимое желание.

Правда, во всех вагонах есть ещё стоп-кран.

Только начальники поездов кричат, что это предательство, стоп-кран трогать, когда поезд уже разогнался.

И проводники угрожают катастрофами и бедами.

И пассажиры, у кого места в середине вагона, уговаривают, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

Иногда получается у каких-нибудь смельчаков дернуть стоп-кран.

Останавливается тогда поезд.

Пассажиры разбредаются по насыпи. Жмурятся вдаль, на пейзажи, и на смельчаков, уходящих по целине от поезда, ноги жалеют, и смельчаков, и свои, и детей жалеют, и собак тоже.

И со вздохом, услыхав призывный свист тепловоза, забираются назад в вагоны, расходятся по своим местам, и просят проводников с извиняющейся интонацией:

– А чайку? Чайку-то можно?

20.10.2015