Текст книги "Записи за 2015 год"

Автор книги: Павел Паштет Белянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Всё, что я хотел сказать о Шарли

Я не знаю наказания хуже, чем делать детский памятник.

Когда я умру и попаду в ад, я уверен, там будет холодно, и равнодушный черт заставит меня делать памятник ребенку, полировать камень, гравировать по нему портрет с пухлыми губками и пуговичным носиком, рубить в граните незаслуженно короткие года жизни, и слушать, слушать и слушать голоса безутешных заказчиков-родителей, придушенные бесцветные голоса смирившихся с горем людей.

Может быть, это будет голос заказчицы из Глевахи, худой женщины с острыми локтями и пронзительным взглядом.

Она долго ходила к нам на просчеты, много раз перезванивала и, наконец, сделала заказ. Дорогой памятник, много гранита, много работ по установке.

Заказчице не нравилось все. Мы утвердили ретушь портрета с десятого раза, ей не нравилось выражение лица молодого шестнадцатилетнего парня, не нравилась прическа, не устраивала рубашка, не подходила поза, в которой он стоял на ретуши во весь свой рост. Готовый портрет на камне мы доделывали еще дольше. Художник то дорисовывал какие-то морщинки, то убирал их, то делал светлее лицо, то темнее, а под конец долго бился над тем, чтобы взгляд молодого парня стал жизнерадостным.

Готовый памятник тоже установили не с первого раза.

– Криво, – сказала заказчица, глядя на плиту сто стороны. – И не надо мне совать ваш «уровень». Я же вижу – криво.

Когда поправили, она сказала, что надо переставить памятник чуть левее. Потом опять оказалось криво.

– Люда, ну что ты, Люда, – воскликнула сестра заказчицы и прижала руки к груди. – Ну что ж ты людей мордуешь?! Ты все равно его уже не оживишь!

Может быть, это будет голос заказчика с Байкового кладбища.

Его жена, с бесцветными глазами на рыхлом лице, дрожащими пальцами выкладывала передо мной фотографии пятилетней девочки, одну за одной, одну за одной, точно раскладывала пасьянс. Фотографии закрыли собой весь стол, легли на бумаги и ноутбук, на мой ежедневник и телефоны, а она все доставала и доставала их из своей пластмассовой негнущейся папки.

– Я не знаю, какое фото лучше выбрать, понимаете, поглядите, вы же лучше разбираетесь, понимаете, какая подойдет для портрета, понимаете, – бормотала жена. Говорила она безостановочно, и красный её рот казался мне ножевой раной, из которой неудержимо лилась кровь. – Вот тут она у нас в парке, понимаете, на Соломенской площади парк, с качелями, мы туда часто ездили, понимаете, ей всегда так нравились качели. Она тут еще маленькая, понимаете, может быть надо фото последнее, совсем перед смертью, понимаете, вам лучше знать. А тут мы на Новый Год на елке, понимаете, она в костюме белочки, может быть в костюме белочки нельзя, понимаете. Вы скажите. А вот еще…

И голос её мужа прорывался откуда-то сбоку, виновато и робко гудел:

– Не надо, дорогая, не надо, может быть, молодому человеку совсем не интересно. Не надо…

Собственно, это всё, что я хотел сказать о карикатуре Шарли с утонувшим мальчиком.

15.09.2015

Восемь заветных слов

Она была танцовщица – плоская грудь, крепкая жопа, мощные ноги и сухая шея. Девки в бараке смотрели на неё с пренебрежением, ни сиськи, ни письки, не ухватиться, не подержаться, чего с неё взять. А фашистам она нравилась, особенно за умение ввинчивать фуэте, стоя на одной ноге в центре обеденного стола, ну, и за жопу тоже, конечно, нравилась.

Так она и выжила в германском концентрационном лагере, кружилась на столе, потом с него же доедала остатки, после шла в спальню очередного немца.

Освободили лагерь американцы. И сержант американской армии, двадцатилетний мальчишка из штата Миссури, очумевший от войны, крови и собственных гормонов, влюбился в неё сразу и навсегда, и немедленно предложил руку и сердце.

Они провели незабываемые три дня в одной из бывших немецких спален.

– Мне нужно ненадолго съездить домой, – на третий день сказала она американскому жениху. – Только туда и обратно. Увижу маму, сообщу, что я жива, и назад.

Война заканчивалась. Советские войска освобождали Европу, круша фашистскую империю и неся мир. Он согласился без страха за неё.

Её арестовали тут же, только она пересекла границу СССР. Короткий и унизительный суд, безжалостный приговор, и она поехала в лагеря на 10 лет, за предательство и сотрудничество с оккупантами.

Она была танцовщица. Девки опять косились, а охране лагеря она нравилась, и с фуэте на столе, и в спальне.

Скоро она забеременела. Охрана её жалела, подкармливала и щадила на работах, и ребенка, мальчика, она родила, можно сказать, здорового, как может быть здоровым ребенок, рожденный на лагерной баланде в суровых колымских широтах.

До трехлетнего возраста ребенка было разрешено держать при матери, а потом – обязательная комиссия, заключение врачей и интернат.

Три года она почти ничему не учила сына, кроме восьми слов. Каждый день, утром, в обед и вечером, и еще много раз, только выдавалась возможность, она повторяла сыну только эти восемь слов. Он должен был запомнить. Он обязан был их запомнить. Все восемь. Они должны были впаяться в его память, высечься там навсегда, намертво. Восемь самых главных слов в его только начинающейся жизни:

– У меня есть бабушка, Середа Анна Федоровна, Киев.

Она пела ему эти слова вместо колыбельной. Она учила их с ним, вместо стихов и поговорок. Они были ему вместо имени. Ей было не важно, когда он скажет слово «мама», ей было нужно, чтобы он запомнил:

– У меня есть бабушка, Середа Анна Федоровна, Киев.

Когда сыну исполнилось три, его забрали. Она его больше никогда не увидит, он со временем почти забудет её, останутся только восемь слов, те самые, которые он, трехлетний, скажет на интернатской комиссии, в ответ на вопрос, как тебя зовут:

– У меня есть бабушка, Середа Анна Федоровна, Киев.

Он будет повторять эти слова, когда равнодушные врачи станут привычно замерять его рост и вес, слушать сердце, заглядывать в рот и умелыми руками щупать лимфоузлы. Он будет повторять их. И тогда кто-то в комиссии неожиданно сжалится, и подаст запрос, и окажется, что действительно, есть такая бабушка, и она признает его своим внуком, и он поедет не в интернат, а к бабушке, в киевскую коммуналку.

Наверное, тут в этой истории можно было бы поставить точку, если бы не далекий американский паренек из штата Миссури.

Когда в назначенное время его любимая не приехала и не подала никаких вестей, он написал ей письмо по адресу, который она оставила. И пришел ответ, что все у неё хорошо, что она жива и здорова, что встретила она прекрасного парня, литейщика-передовика с завода «Серп и Молот», и скоро они поженятся. Американец из Миссури, полный любви и отчаянья, писал ей, как он ждет, и помнит её, и никогда не забудет. Писал он часто, письмо за письмом, и всегда аккуратно и в срок ему приходил ответ, что у неё по прежнему все очень и очень хорошо, спасибо большое, дорогой американский друг.

Эту историю я написал год назад, со слов внучки главного героя, которая, потратив много лет на поиски, узнала все подробности жизни своего деда. Она видела и приговор своей прабабки-танцовщицы, и письма, которые сохранил американский жених из штата Миссури.

Когда я сказал, что напишу её рассказ, она спросила – зачем?

– Чтобы помнили.

– Те, кому надо бы помнить, они всё равно не читают, – ответила она. – Наверняка, не читают.

16.09.2015

Дідові діти

Тієї зими я бачив їх щодня – сутулий шістдесятирі́́чний дід та двоє близнюків років чотирьох йшли скрізь двір до дитячого садка, тримаючись за руки. В діда зосереджений погляд. Малюки копіюють діда, теж сутуляться, в обох зосереджені обличчя, обидва смішно кучеряві в однакових шапочках у синю смужку. Завжди охайні, начищені, випрані і відпрасовані.

Їх мати я бачив значно рідше. Було їй на вигляд років двадцять, і по чуткам бабусиного телеграфа, що кожного вечора розповсюджує по двору інформацію від лави до лави, народила вона у неповні вісімнадцять неясно від кого, але ж, напевно, від якоїсь непорядної людини. Далі бабці розповідали подробиці, на які вистачало їх перестарілої уяви. Але ж факт – батька близнюків ніхто не бачив. І факт – з пологового будинку забрав додому вісімнадцятирічну маму з двома крикливими згортками на руках її батько, той самий дід близнюків. А мами у неї немає, померла ще до народження онуків, не дожила. Теж факт залізний, від бабусиного телеграфа.

Я пам'ятаю, як вона кожного ранку поспішала на навчання, а дід вслід за нею виходів у двір з малюками та коляскою й розгойдував її правою рукою, дивлячись одним оком на близнюків, а іншим – в книжку, затиснуту в лівій руці. У будь-яку погоду. У будь-який день тижня. В обід він заносив їх додому, тримаючи згортки з малюками, ніби батони хліба. І через годину знову розгойдував їх у колясці посеред двору. Ввечері згортки прокидалися і гірко плакали, якщо мама запізнювалась, або голосно сміялись, якщо вона своєчасно поверталася з навчань. Я пам'ятаю їх сміх. У нас половина двору потім сміялася цим сміхом, намагаючись копіювати близнюків.

Тієї зими вона вже тікала вранці на роботу, а дід вів близнюків або в дитячий садок, або на майданчик.

Ми якось зустрілися в одній пісочниці, я з дочкою і дід з онуками.

Один з близнюків зламав пластмасовий совок, і дід став його сварити і соромити, мовляв, що ж ти такий, як можна, мама працює, заробляє гроші, себе не шкодує, аби придбати тобі іграшки та одяг, а тобі ось як її не шкода. Близнюк стояв перед дідом, опустивши голову, винувато шмигав носом, смикав за спиною руки. Інший близнюк дивився на сцену з боку, дивився, потім глянув на свій цілий совок, потім знову на винуватого брата, знову на совок, а потім з силою кинув совок в пісочницю, підійшов і став поруч із братом, теж винувато відпустивши кучеряву голову. Дід замовк, раптом підсів ближче і міцно обійняв хлоп'ят, притиснувши їх до себе.

Потім близнюки побігли кататися з гірки, а дід підсів до мене на лавку, дістав з пачки цигарку, покрутив її в руці, понюхав, поклав назад у пачку і, нарешті, сказав, ніби ні до кого і не звертаючись:

– Хороші хлопці ростуть. Дружні.

Пам'ятаю, до нас додому зайшла сусідка, дізнатися, чи теплі у нас в квартирі батареї. Батареї були холодні, мов остигаючий труп, я торкнувся ребристого чавуну і побачив у вікні близнюків і діда. Вони повертались з прогулянки, саме час.

– Скажи, – запитав я у сусідки, – а ти зважилася б народжувати у вісімнадцять років, якби раптом залетіла?

Сусідці трохи за сорок, в неї чоловік, син закінчує навчання в якомусь університеті, вже підробляючи десь програмістом.

– Що я, дурна зовсім! Все життя собі калічити!

Сусідка із стурбованим обличчям теж торкалась батареї і хитала головою. А вони йшли утрьох, я бачив їх крізь вікно, у неї за спиною, марширували через калюжі, тримаючись за руки, дід хмурився, а близнюки посміхалися короткому зимовому сонцю, і не тямили, курчаві, що моя сусідка тільки що їх обох поховала під байдужим ножем абортарію.

Наприкінці тієї ж зими дід пішов добровольцем до армії і поїхав приймати участь в АТО.

Напевно, для ефекту, треба б було далі написати, що дід загинув десь під Луганськом, і у парчевої труни поряд з почесним караулом голосно ридали донька й її, нічого не розуміючі, малюки.

Але ж це була б брехня.

Адже кілька днів потому дід повернувся живий та неушкоджений. І малюки того дня голосно сміялись, тим самим відомим на вісь двір сміхом. А дід обіймав їх та казав, що готовий на все заради того сміху.

18.09.2015

Не велено говорить

Она просыпается от звонка в дверь, сонная и растрепанная открывает. На пороге курьер, с букетом роз. Двадцать пять бархатных роз. И улыбающийся курьер.

– От кого? – как всегда спрашивает она.

– Не велено говорить, – привычно склоняет голову курьер. И убегает вниз по лестнице.

Так уже полгода, пятнадцатого числа каждого месяца, звонок, курьер, розы, не велено говорить.

Она варит кофе, пьет на кухне, забравшись на стул с ногами, греет руки об чашку, глядит на букет и улыбается.

Так с улыбкой она выходит из дома в Ростовскую слякоть. Едет в университет. Пишет на лекциях в конспект круглым детским подчерком.

Он просыпается от хлопка разорвавшейся мины. Или от толчка в плечо – пора, время, пора.

Два года назад он поступил в Национальный Университет имени Тараса Шевченко.

Потом был Майдан, пропахший шинной гарью пуховик, сбитые о брусчатку ботинки, травма руки от удара дубинкой. Когда «зеленые человечки» высадились в Крыму, он пришел в военкомат. Его взяли в армию, сначала направили в военную часть в Харьков, оттуда, позже, под Луганск.

Он просыпается, выходит в туманную слякоть, перепаханную танковыми гусеницами, со сна его морозит.

Она улыбается. Её парень, одногруппник и спортсмен, подозрительно интересуется:

– Что, опять?

– Опять, – улыбается она.

– Букет?

– Букет…

– И опять никакой записки.

– Опять. Никакой.

Парень качает головой. Раньше парень сильно нервничал каждого пятнадцатого числа, но ничего не происходило, кроме букетов, ни звонков, ни писем, ни встреч, парень проверял, знает, и парень успокоился, хотя помнит и немного все равно нервничает.

Она не обращает внимания. В пол-уха слушает сплетни подруг.

Он с телефона заходит в интернет, проверяет почту, просматривает отчет о доставке.

Он вспомнил о ней, когда рядом ранило товарища, ранило плохо, в живот, и было много крика и крови.

Нет, не так.

Он и не забывал о ней. Помнил, когда «беркут» сломал строй и побежал, наступая, вниз по Грушевского. Помнил, когда читал слова военной присяги перед строем бойцов. А когда раненный товарищ забылся в обмороке, он понял, что просто думать о ней мало, мало просто надеяться на встречу завтра, потому что завтра может никогда не наступить. Тогда он с телефона зашел в интернет, и заказал для неё доставку букета. Пятнадцатого числа. А адрес её он узнал раньше, у её родителей.

Она окончила школу в Киеве два года назад, 61-ю киевскую школу, и уехала в Ростов поступать в университет. Еще до Майдана, Крыма и ДНР и ЛНР. Еще в братскую соседнюю страну. Она плохо представляет себе Россию, воюющую с Украиной.

Он окончил 61-ю киевскую школу два года назад, и сейчас, в окопах, он хорошо себе представляет, как Россия воюет с Украиной.

Я знаю все об этой истории.

Потому что она – моя старшая дочь. А он – её одноклассник, и я давно знаком с его родителями.

22.09.2015

Це щось із серцем

Ось що я можу сказати про місцеві вибори, так ось ці слова у добрих домах не доречні. Тому я краще розповім вам за любов.

З самого початку знайомства дядько Толя зробив геть усе, щоб не сподобатись нашій родині. Це треба було мати не аби який талант, адже взагалі наша родина дуже добра, особливо дідусь, котрий тікав з хати кожного разу, коли кололи кабанчика, не міг бачити, як штрикають в бік свині гострого ножа, а пізніше у кожної котлети просив вибачення.

Широкоплечий та високий, дядько Толя прийшов до нас в дім сватати тітку Любу. З нею він до цього зустрічався півроку, водив її у кіно їсти цукерки на кріслах останнього ряду, дарував квіти й писав безхитрісні вірші. Ось, нарешті, й прийшов, як казала бабуся «саме час, коли помідори геть дешеві».

Зайшов, весь такий чепурний, немов першотравнева трибуна. Раптом, побачив тітку Клаву, рідну сестру тітки Люби. І, очумілий сам від себе, з порогу посватався до тітки Клави.

Батьки завмерли в шоці, свати втратили дар мови, сестри спалахнули червоним кольором.

– Анатолію, ти впевнений? – запитала племінника тітка, рівна, як штангенциркуль, єдина кровна родичка дядька Толі у цілому світі. Тітка у війну, відразу після смерті брата, здала дядька Толю в інтернат, розумно розсудивши, що так їм удвох буде простіше прогодуватися. Коли після інтернату Толя вступив до педагогічного училища, вона почала двічі на місяць акуратно переводити йому гроші, з якогось Кримського містечка із дивною неросійською назвою Сімеїз – десять карбованців сьомого і десять двадцять сьомого числа. На сватання дядько Толя, що вже працював істориком в Луганській школі, викликав тітку телеграмою. Та приїхала. Не зустрічаючись років двадцять, вони були неприємно здивовані один одному на залізничному вокзалі Луганська. Тітка виявилася сухорлявою старою з владними складками по обидві сторони твердого рота. Дядя Толя виявився високим, галасливим хлопцем, ніби в докір тітці, дуже схожим на свого батька, якого він зовсім не пам'ятав.

І ось дядько Толя ще й видав номер.

– Анатолію, ти впевнений?

У тиші слова рубали простір довкола навпіл.

– Упевнений, – сказав дядько Толя. – Пробач, Любочко. Щось із серцем.

Тітка Клава, ще молоденька, сяюча, в яскравому ситцевому пляттячку, несподівано погодилася.

Тітка Люба втекла з дому, десь бродила ніч, поки вся сім'я шукала її гукаючи вздовж берегу Сіверського Донця, вранці прийшла, сувора і сіра, ніби витерта гумкою, зібрала у дідову стару валізу свої речі і поїхала, спочатку у сусідній обласний центр, а потім ще далі і далі, щоб більше ніколи не повернутися додому.

Весілля грали шумно, в клубі, чого вже, весілля все ж таки.

А наступного дня дядько Толя заклав на краю селища будинок на гроші, які зібрали на весіллі. Будинок вийшов на чотири кімнати. Дядя Толя звільнився з Луганської школи і влаштувався у місцеву, селищну.

Я пам'ятаю як на дверях їх дерев'яного туалету висіла вирізка з журналу «Огоньок», на якій завмерли в скорботних позах скіфські кам'яні баби, штук десять, а під ними впевненою рукою дядька Толі було крупно виведено фломастером – «Пам'ятай, за тобою черга».

А ще вечорами він грав для картоплі на баяні, запевняючи, що від музики вона стає солодшою й наваристою. І сміявся, чи то жартував, чи то всерйоз казав, спробуй зрозумій його. І всі в селищі знали, що не було картоплі смачніше, ніж у дядька Толі, Анатолія Борисовича, історика.

Після народження доньки, якось в одну мить, тітка Клава стала почувати себе гірше, почала задихатися і набрякати, і серце її перестало тримати чіткий ритм.

Вона прохворіла двадцять років, від набряку стала схожа на грушу, водянисту грушу з тонкими сірниковими руками з боків. Останні десять років районні лікарі, зустрічаючи тітку Клаву на інвалідному візку в поліклініці, замість «здрастуйте» здивовано вигукували:

– А ви ще живі?

І відмовлялися братися за лікування, прописували порошки, які не приносили ніякого полегшення, радили змінювати клімат. І в Києві лікарі відмовлялися. І в Москві.

Двічі на день, десять років поспіль, дядя Толя виносив тітку Клаву у двір полежати на тапчані, подихати повітрям. Возив її купатися на Сіверський Донець і до моря. Останні два роки годував з ложечки і поїв компотами власного варіння.

Коли тітка Клава померла, дядя Толя замкнувся в будинку і добу не підпускав до неї нікого.

А на двадцятий день після смерті дядько Толя помер сам.

Місцевий лікар сказав – це щось з серцем.

25.09.2015

Приятная встреча с министром

У нас в стране правильная европейская судебная система, которая досталась в руки не созревшим до неё людям, думающим больше о собственной выгоде.

Пусть коллеги поправят меня, если я сформулировал не совсем точно слова Павла Петренко, министра юстиции Украины, которые он сказал на встрече с блогерами в пятницу, 25 сентября этого года.

Слушать Павла приятно.

Приятно, что в ответах на вопросы он не уходит в дебри словесной эквилибристики, а отвечает по сути. Приятно, что он почти не обращается за подсказками к помощнице, которая сидит здесь же, за спинами блогеров, сам помнит цифры, сроки и детали решенных и решаемых задач. Приятно, что министерством вводятся современные электронные сервисы, которые уже успешно работают.

Приятно, честное слово.

Сокращение численности персонала в министерстве с 24 тысяч человек до 18 тысяч, без потери функциональности, и в ближайших планах сокращение еще 6 тысяч служащих, оптимизация раздутого штата сотрудников – это приятно.

Электронные сервисы, когда он-лайн можно зарегистрировать компанию, или получить выписку из реестра, или подать заявку на регистрацию брака, и не стоять в унылых очередях – это приятно.

Передача функций государственных регистраторов частным нотариусам, с сохранением тарифов на услуги и полным сокращением этих самых госрегистраторов (да-да, госрегистраторов убирают полностью, а все их функции будут выполнять частные нотариусы, при этом цена на их услуги будет фиксированной и определяется министерством) – это приятно.

Отмена для нотариусов обязательного в прошлом собеседования, на котором, собственно, и валили всех желающих стать нотариусом, если предварительно не занести весьма внушительную сумму взятки, и введение единого электронного экзамена (типа ЗНО) – это приятно. Теперь нотариусом может стать тот, кто знает закон и работу, а не тот, у кого есть сотня тысяч долларов.

Новая система мотивации для работников исполнительной службы, подготовка частных судебных исполнителей, глобальная работа по подготовке судебных исков «Украина против России», единые центры предоставления услуг, планируемая проверка всей налоговой системы – все это действительно и очень приятно.

Да вот только, например, чтобы дело дошло до тех же новых судебных исполнителей, должен пройти суд. А с судами что? Какие изменения?

– Ну, вы же понимаете. У нас в стране правильная европейская судебная система, которая досталась в руки не созревшим до неё людям, думающим больше о собственной выгоде.

И с судами все по-прежнему, то есть, сложно. Люстрация провалилась. Точечные удары по коррупционерам убирают единицы, но не меняют систему. Дела разваливаются, взяточники выходят из тюрьмы под смешные залоги, зрада опять лезет под ноги перемоге.

При этом одна из задач министерства юстиции – координация работы по проведению судебной реформы.

И действительно приятно, что наконец-то можно зарегистрировать компанию на сайте минюста.

Но что чаще делает обыкновенный человек – регистрирует компании или обращается в суд? И что станет важнее обыкновенной женщине, подавшей в суд на алименты – то, что районный судья третий месяц переносит рассмотрение её дела по каким-то своим личным причинам, или то, что свой теоретический новый брак она сможет спокойно и без очереди зарегистрировать он-лайн?

Да, разумеется, для такой женщины будет важно, что судебный исполнитель новой формации, живущий по новой системе мотивации, быстро и качественно выбьет для неё алименты из её нерадивого бывшего супруга.

«Да вот только, например, чтобы дело дошло до тех же новых судебных исполнителей, должен пройти суд. А с судами что? Какие изменения?»

Время общения министра с блогерами вышло.

Я жму руку Павлу Петренко с ощущением, что сделано многое, и не сделано главное.

28.09.2015