Текст книги "«Посмотрим, кто кого переупрямит…»"
Автор книги: Павел Нерлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Публикатор благодарит Г. Г. Суперфина, Р. Д. Тименчика, Т. М. Шаховскую и П. Нерлера за помощь в подготовке публикации.
[Закрыть] (Публикация, подготовка текста и комментарии М. Лотмана)
В эпистолярном наследии Н. Я. Мандельштам письма к моим родителям, Заре Григорьевне Минц и Юрию Михайловичу Лотману, занимают скромное место. Переписка продолжалась около семи лет; известно о девяти письмах Н. Я., восемь из которых публикуются ниже[425]425
Публикуются письма, находящиеся в Отделе рукописей и редких книг Научной библиотеки Тартуского университета (F. 135. S. 868). Местонахождение последнего письма, датируемого 1968 г., публикатору неизвестно.
[Закрыть]. В центре переписки находятся два сюжета: возможность публикации материалов о Мандельштаме в изданиях кафедры русской литературы и обсуждение статей и публикаций в “Ученых записках Тартуского университета”.
Публикации мемуаров и архивных материалов для тартуских изданий (сначала “Трудов по русской и славянской филологии”, затем “Блоковских сборников” и “Трудов по знаковым системам”) имели принципиальное значение. С одной стороны, тартуская кафедра русской литературы считала своей миссией возвращение в научный обиход имен, вымаранных в годы репрессий (ср. публикации о. Павла Флоренского, О. М. Фрейденберг, Б. И. Ярхо и др.); с другой стороны, свидетельства мемуаристов позволяли вносить живые черты в застывшие хрестоматийные образы (воспоминания о Маяковском, Блоке, Горьком и др.). Разумеется, всё это происходило в условиях жесткого цензурного надзора (впрочем, до 1968 года он в Эстонии был несколько либеральнее общесоюзного). Позволю себе небольшое отступление. Сейчас трудно себе представить, что даже такие имена, как Блок, Белый и Брюсов, находились на грани допустимости, в то время как Мережковский, Гумилев или О. М. были за этой гранью. Родителями была разработана pro domo sua многоступенчатая стратегия “протаскивания в печать” неугодных имен. Соответствующие методы имели полушутливые названия: 1) “горящий сарай”: автор находился в кругу реакционеров, но мы его оттуда выводим; 2) “козел отпущения”: да, автор реакцио нер, но не такой, как NN (скажем, Блок – декадент, но не такой, как Мережковский); 3) метод “козла отпущения” мог быть усилен, и тогда он превращался в метод “дохлой собаки”; уже не помню, как он точно формулировался, но идея заключалась в том, что в то время как дохлую собаку все пинают ногами, автора мы осторожно отводим в сторонку (при этом наш автор мог к дохлой собаке вообще не иметь никакого отношения); 4) наконец, самое отчаянное: “семеро наверх – не азартная игра”[426]426
Имеется в виду рассказ М. Твена “Наука или удача”; в современном переводе азартная игра названа просто “семеркой”, в то время как в оригинале она называется “seven-up”.
[Закрыть]: если не работают приведенные методики, то можно попытаться доказать, что реакционная доктрина вовсе не реакционна. Всё это сейчас кажется скорее забавным, но тогда дело шло о неравной – едва ли не безнадежной – борьбе, на которую тратилось много сил и нервов.
Следует подчеркнуть, что в борьбе с беспамятством имелся в виду не только советский опыт уничтожения культурного наследия. Юрий Лотман считал то, что он называл “противостоянием энтропии”, универсальной и одной из важнейших задач культуры. В 1960-е годы (до 1968 года, когда Чехословакия оттеснила прочие сюжеты) родители с особой тревогой следили за событиями в Китае, где “культурная революция” трагически затронула семью одной из их учениц. Китайские процессы очевидным образом резонировали с событиями отечественной истории 1920–1950-х годов, служили грозным напоминанием о долге сохранения памяти.
З. М. старалась не только публиковать уже ранее написанные мемуары, но и активно стимулировала их создание. С соответствующими призывами она обращалась к целому ряду участников культурной жизни первой половины века, нередко помогая им в создании текста и подготовке его к печати. Причем дело не ограничивалось участниками художественной жизни или профессиональными гуманитариями. Так, были напечатаны воспоминания выдающегося исследователя Дальнего Востока и Севера Михаила Алексеевича Сергеева, который в 1926–1929 годах руководил издательством “Прибой”. М. А. Сергеев, большевик с 1918 года, был успешным советским ученым и функционером от науки. Вместе с тем это был человек высочайшей культуры, один из последних представителей дореволюционной демократической интеллигенции. Его воспоминания вылились в конце концов в десятистраничный текст[427]427
Сергеев М. А. Об одном замысле А. М. Горького: (Воспоминания) // Труды по русской и славянской филологии. VIII: Литературоведение. Тарту, 1965. С. 201–210. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 167).
[Закрыть], но этому предшествовали почти два года переговоров и обсуждений.
Также не имела прямого отношения к художественной культуре и Тамара Павловна Милютина, активистка Русского студенческого христианского движения (РСХД) в довоенной Эстонии. Если М. А. Сергеев отправился на восток выполнять поставленные перед ним правительством административные и научные задачи, то Т. П. Милютина дважды отправлялась в Сибирь в арестантском вагоне. З. Г. Минц, как видно из ее письма Т. П. Милютиной от 8 ноября 1967 года, настаивала на том, чтобы Милютина записала свои воспоминания:
“<Р>искую обратиться к Вам с просьбой: не могли ли бы Вы написать для наших «Ученых записок» воспоминания. Мне кажется, что если, вообще, слово «долг» – реальность, а не «звук пустой», то одна из основных задач каждого культурного человека – не дать погибнуть той части истории, которая известна ему, и только ему. История – это люди, которые ведь жили для чего-то, а не просто были марионетками в чьих-то руках. Достаточно вынужденной анонимности миллиардов людей, живущих вне культуры, или невольной – по тем или иным причинам – анонимности того, что нам неизвестно. Но культура тем и отличается от «китаизма», что не должна бессмысленно исчезать ни одна сознательная жизнь…”[428]428
URL: http://www.ruthenia.ru/reprint/blok_xii/miljutina.pdf.
[Закрыть]
Очевидно, что слово “китаизм” обозначает здесь не китайскую культуру, а борьбу с ней, торжество анонимной энтропии над личностным началом с его памятью и персональной ответственностью. Сотрудничество с Т. П. Милютиной продолжалось до самой смерти матери. В тартуских “Ученых записках” первый фрагмент воспоминаний Милютиной был опубликован лишь в годы перестройки[429]429
Милютина Т. П. Юрий Галь (Из воспоминаний. Люди моей жизни. Сыновьям) // Блоковский сборник. ХI / Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Тарту, 1990. Вып. 917. С. 126. О Ю. Гале см. также статью: Минц З. Г. О Т. П. Милютиной, ее воспоминаниях и о поэте Юрии Гале // Там же. С. 113–120.
[Закрыть]: после восстановления независимости Эстонии вышла ее книга[430]430
Милютина Т. П. Люди моей жизни. Тарту: Крипта, 1997.
[Закрыть], а также ряд отдельных более мелких публикаций.
Надо сказать, что далеко не всегда призывы к письменной фиксации своих воспоминаний находили сочувственный отзыв. Некоторые – особенно из числа репрессированных – не хотели вспоминать свой опыт, не говоря уже о том, чтобы его записать для публикации: в 1960-е и даже в 1970-е годы люди еще просто боялись. Причины отказа были разные: не только идеологические, но и, скажем, сексуальные (под особым, хотя и негласным, запретом была тема гомосексуализма – столь важная для культуры Серебряного века). Рита Райт-Ковалева, замечательная рассказчица, не хотела записывать свои наиболее интересные и красочные истории. Опубликованные воспоминания – лишь бледная тень ее устных рассказов[431]431
Райт P. “Все лучшие воспоминанья…” (Отрывки из книги) / Публ. и вступ. ст. (К воспоминаниям Р. Райт) 3. Г. Минц // Труды по русской и славянской филологии. Т. IX. Литературоведение (Учен. зап. Тарт. ун-та. Вып. 184). Тарту, 1966. С. 262–287.
[Закрыть]. Также отказалась от публикации воспоминаний Л. Я. Гинзбург. В. М. Жирмунский рассказывал у нас в гостях (он был оппонентом на защите П. А. Руднева весной 1969 года) о своих встречах с Блоком. На вопрос матери, как ему удалось сблизиться с не любившим евреев Блоком, Жирмунский ответил, что это произошло едва ли не сразу. Он сказал Блоку, что по его убеждению стихи о Прекрасной даме не являются плодом поэтической фантазии, а свидетельствуют о реальном опыте. Настороженный Блок просветлел: “Как вы узнали?” – “У меня было то же самое”, – ответил Жирмунский. На просьбу матери записать это, хотя бы и не для публикации, ответил категорически, что об этом не может быть и речи.
Сказанное хотя бы отчасти проясняет тот фон, на который ложится сделанное Н. Я. предложение опубликовать в Тарту свои воспоминания.
Поскольку мне неизвестна судьба ответных писем от моих родителей и я не помню каких-либо обсуждений, связанных с этой перепиской, то ограничусь лишь несколькими замечаниями, касающимися отношения в семье к творчеству О. М. и Н. Я.
Для родителей О. М. не был в 1960-е годы особенно значимым автором. Его творчество знали – в библиотеке матери хранился “Камень” 1913 года с автографом О. М. – дарственной надписью Вячеславу Иванову, были самиздатские машинописные копии “Воронежских тетрадей” (плохого во всех отношениях качества) и “Четвертой прозы”, но О. М. особенно не выделяли из числа поэтов Серебряного века. Отец вообще за редкими исключениями не очень высоко ставил поэзию XX века и даже Блока скорее терпел в угоду матери. Исключения же были следующие. Первое и главное – Цветаева; она вообще шла вне категорий “люблю – не люблю”, затем – Пастернак и Ахматова, которых он очень любил, но отмечал слабые, по его мнению, места и целые стихотворения. Не любил символистов и Гумилева (делая оговорку, касающуюся “Заблудившегося трамвая”), причем, скажем, из Брюсова и Гумилева – увлечения своей молодости – знал большие куски наизусть[432]432
В библиотеке матери было несколько сборников Гумилева, в том числе “Жемчуга” (Берлин: Мысль, 1921), где на шмуцтитуле было выведено курсивом: “Посвящается моему учителю Варепию (так!) Брюсову”. Отец как-то заметил, что это точная характеристика как ученика, так и учителя.
[Закрыть]. Что касается О. М., то, невысоко оценивая его поэзию 1910–1920-х годов (она была, на его взгляд, слишком литературна), находил много сильных вещей в творчестве 1930-х именно потому, что в этих стихах О. М. говорит как власть имущий. Впрочем, и здесь не без оговорок. Так, отцу безусловно нравилось четверостишие:
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен.
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.
Но он, отдавая должное силе звучания и заявленной гражданской позиции, не одобрял дань риторике; в поэтизации нищеты ему слышалась фальшивая нота и литературная поза; он противопоставлял это подлинности поэзии Кузмина (“Переселенцы”):
Как ваши руки, Молли, погрубели,
Как выветрилась ваша красота!
А ждете вы четвертого ребенка…
Те трое – рахитичны, малокровны,
Обречены костями осушать
К житью неприспособленную местность.
Любимыми же его строчками О. М. был отрывок из уничтоженных стихов:
Я больше не ребенок!
Ты, могила,
Не смей учить горбатого – молчи!
Я говорю за всех с такою силой,
Чтоб нёбо стало небом, чтобы губы
Потрескались, как розовая глина…
Совсем другим было отношение Ю. М. Лотмана к “Четвертой прозе”, которую он считал не только выдающимся человеческим документом, но и одним из высших достижений русской прозы XX века.
Первым заболел Мандельштамом в семье я и отчасти заразил им родителей, особенно мать, которая даже посвятила О. М. небольшую заметку[433]433
Минц З. Г. “Военные астры” // Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979. С. 106–110.
[Закрыть], высоко оцененную, в частности, К. Ф. Тара новским. Но это всё происходило несколько позже – в середине 1970-х годов.
Что касается творчества самой Н. Я., то здесь, насколько я помню, были разногласия. Я считал “Воспоминания” (читанные в самиздате) выдающимся произведением и ценнейшим источником сведений о жизни и поэтике О. М. С некоторыми оговорками продолжаю придерживаться этого мнения и сейчас. Мать не разделяла моих восторгов, но полагала, что судьба и миссия Н. Я. служат оправданием ее резких и зачастую несправедливых оценок. Менее снисходителен был отец, который считал, что столь явная идеологизированность и субъективность оценок ставят под сомнение достоверность сообщаемых сведений. Он говорил, что если уж сводить счеты, то нужно делать это так, как в “Четвертой прозе”. Возможно, хотя и не берусь утверждать определенно, в этих оценках сказался и опыт переписки с Н. Я. В любом случае родителям – особенно отцу – не нравился “прокурорский тон” Н. Я., ее уверенность в собственной непогрешимости и безапелляционные оценки. Н. Я., по его мнению, была сама в значительно большей степени продуктом сталинской эпохи, чем ей хотелось бы себе в этом признаваться[434]434
Хочу подчеркнуть, что всё это были разговоры в семейном кругу, Ю. Л. никогда бы не позволил себе суждений, которые могли бы хоть как-то повредить Н. Я. А что касается сталинизма, то он и по отношению к себе не испытывал иллюзий, считая в этом смысле самым честным заявление А. Вознесенского: “Не надо околичностей. / Не надо чушь молоть. / Мы – дети культа личности, / Мы кровь его и плоть” (цитировал он это по памяти, с ошибкой: вместо “чушь” – “вздор”).
[Закрыть]. Мне кажется, что этот же упрек был бы адресован и ее письмам, но, повторю, я не помню, чтобы в семье они обсуждались.
И последнее, что я хочу сказать в связи с этими письмами. Н. Я. не только вдова О. М. и сама одаренный автор, но и квалифицированный филолог. Дело не только в том, что она обладала ученой степенью в области германского языкознания. Н. Я. была знатоком русской и европейских литератур и профессионально судила о них. По письмам и воспоминаниям вырисовывается вполне определенная система ее литературоведческих представлений. Это компаративизм XIX века, если и модернизированный, то лишь в марксистском духе: явления литературы должно рассматривать в их историческом становлении при условии примата идейности (притом что ее собственная идейность была враждебна марксизму). История литературы выстраивается как история идей. Н. Я. высоко ценила религиозную философию Владимира Соловьева, но не обратила внимания на выросшую из нее эстетическую систему русского символизма. Будучи лично знакомой со многими формалистами, она пренебрежительно отмахнулась от их идей. Не заме тила она и М. М. Бахтина, хотя можно показать, что его диалогическая философия в ряде отношений оказывается близкой поэтике и системе взглядов О. М.
Самое же трагическое заключается в том, что, посвятив значительную часть жизни спасению и сохранению мандельштамовского наследия, она саму эту поэзию плохо чувствовала. Говоря о поэзии О. М., она концентрирует внимание на внешних обстоятельствах – преимущественно бытового характера, – сопутствующих созданию того или иного текста, и эти сведения обладают исключительной ценностью. По ее собственному признанию, “сравнительно легко говорить о поэте, но до чего трудно говорить о стихах…” (письмо № 5). Когда речь всё же заходит о самих текстах, то ее интересует лишь то, что может быть грубо обозначено как их содержание (“о чем это?”), если же его не удается однозначно установить, то она считает, что дело идет о плохих стихах. Так, она называет В. Соловьева “огромным мыслителем”, стихи которого слабы и искажают “большую линию этого человека”. Дело в том, что: “Стихи <Соловьева>настолько отвлеченные (чего нельзя сказать о философии), что им можно приписать что угодно” (№ 3).
При этом истинная поэзия для нее непознаваема. Анализу может быть подвергнута только слабая поэзия, например, поэзия символистов: “Анализ, как литературоведческий метод, вещь весьма односторонняя. Для Блока он отчасти применим, потому что огромное количество вещей построено у него рационалистически. Как и у всех символистов, впрочем” (№ 3)[435]435
Не вдаваясь в обсуждение вопроса о том, насколько рационалистична поэзия символистов, отметим наивность эпистемологической установки, согласно которой рациональному объяснению подлежит лишь то, что рационально сконструировано.
[Закрыть].
Кажется, что она прилагает особые усилия, чтобы уберечь от анализа поэзию О. М. Следует отметить, что воззрения самого О. М. на поэзию были принципиально иными. То, что Н. Я. плохо чувствует поэзию вообще и поэзию О. М. в частности, отмечали не без недоброжелательства ее критики (например, А. Найман), я же хочу говорить не о свойствах личности, а о методологических установках. Н. Я. в принципе претит мысль о возможности аналитического подхода к поэтическому творчеству, она не понимает, что он дает и зачем он нужен. Так, в письме Д. Е. Максимову (январь 1965) она делится своим недоумением по поводу “Лекций по структуральной поэтике”: “Что он <Лотман> думает? Познать, скажем, Пушкина, чтобы построить еще одного? Ведь таково назначение знаковых систем…”[436]436
Письма Максимову. С. 299.
[Закрыть]
Я не знаю, что отвечали З. М. и Ю. Л. на возражения против самой возможности анализа и познания поэзии (письма № 3 и 5), возможно, что не отвечали вообще. В это время им приходилось защищаться от нападок значительно более могущественных борцов с сальеризмом (т. е. со стремлением поверить алгеброй гармонию), Ю. Л. называл их моцартианцами, иногда добавляя: “в штатском”.
Неприятие Н. Я. новых подходов в литературоведении резко диссонирует с позицией О. М., чутко улавливавшим новаторские филологические (и не только) идеи; более того, его собственная система взглядов значительно опережала свое время и, вероятно, еще послужит источником вдохновения для новых концепций[437]437
Ср.: Золян С., Лотман М. Исследования в области семантической поэтики акмеизма. Таллинн, 2012 (особенно с. 52 и далее).
[Закрыть].
Н. Я. Мандельштам – З. Г. Минц 6 сентября <1962 г., Таруса>Михаил Лотман
Уважаемая Зара Григорьевна!
Я получила письмо от Дмитрия Евгеньевича[438]438
Максимов Дмитрий Евгеньевич (1904–1987) – литературовед, поэт (псевд. Иван Игнатов, Игнатий Карамов), видный специалист по творчеству Лермонтова и Блока, научный руководитель и близкий друг З. Г. Минц.
[Закрыть] о том, что Ваша кафедра хотела бы дать публикацию о том, как работал О. Э. Мандельштам, и, может быть, поработать над его библиографией[439]439
Издания кафедры русской литературы Тартуского ГУ (и “Труды по русской и славянской филологии”, и “Блоковские сборники”) активно публиковали архивные материалы и материалы мемуарного характера. Последние имели для З. Г. Минц принципиальное значение, поскольку позволяли хотя бы частично компенсировать образовавшийся разрыв в культурной памяти. С предложениями писания и публикации воспоминаний она обращалась ко многим еще живым участникам культурной жизни начала века и 1920-х гг. Через Д. Е. Максимова она обратилась с соответствующей просьбой и к Н. Я.
[Закрыть].
Всему этому я была бы очень рада, но вопрос в том, когда вам нужен материал. Сейчас я послала документы в Псковский пединститут и жду их ответа. Поэтому мне трудно сосредоточиться и быстро подобрать для вас материал. Во всяком случае это вопрос 2–3 недель; если я останусь в Тарусе, то можно будет сделать всё поскорее. Может, вам нужно спешить к определенному сроку? Дайте мне, пожалуйста, знать, как обстоят у вас дела. Зная, как издаются “Уч<еные> Зап<иски>», я думаю, что вообще действуют астрономические сроки, но ведь может быть стечение обстоятельств, когда это не так.
Так как неизвестно, где я буду, лучше всего написать на адрес: Москва, Лаврушинский пер., 17, кв. 47. Василисе Георгиевне Шкловской, для Надежды Яковлевны Мандельштам. Оттуда мне перешлют. Н. Мандельштам.
Н. Я. Мандельштам – З. Г. Минц <конец сентября 1962 г., Псков>Ваше письмо, Зара Григорьевна, я получила, но не ответила сразу, потому что в эти дни переезжала в Псков. Да и спеха-то большого не было: раньше 10–15 октября я бы всё равно не могла отправить вам материал, а это было бы поздно. И в других отношениях разумнее, мне кажется, отложить публикацию до следующего сборника. Причина:
1) У вас уже есть достаточно материала.
2) Мои записки почти целиком построены на стихах последнего периода (30–37 гг.)[440]440
Имеются в виду “Воспоминания” Н. Я., работу над которыми она начала еще в Тарусе в 1961 г.
[Закрыть], а они еще не напечатаны. Если выйдет книга[441]441
Имеется в виду том избранных стихотворений О. М. в Большой серии “Библиотеки поэта” – проект, осуществившийся только в 1973 г. (Л.: Советский писатель).
[Закрыть], кое-что из этих стихов будет опубликовано; в этом смысле ваше выступление как бы легализуется. 3) До выхода книги вообще лучше не шуметь. 4) Отложив на следующий сборник, мы сможем с Вами встретиться и договориться конкретнее о том, что дам я и что сделает кафедра.
Теперь мы соседи. Установим дружбу Тарту – Псков. Кому-нибудь из нас, наверное, удастся съездить.
У нас старина, которую я еще не разглядела. Бывали ли вы в Пскове?
Надежда Мандельштам.
Комната у меня временная, поэтому прошу Вас пишите на адрес: Псков, Главпочтамт, до востребования, Надежде Яковлевне Мандельштам.
Знаете ли вы эстонского писателя по фамилии Хинт[442]442
Вероятно, имеется в виду писатель Ааду Хинт (1910–1989); его брата, Йоханнеса Хинта (1914–1985), лауреата Ленинской премии (1962), впоследствии политического заключенного, иногда ошибочно отождествляют с инженером Хинтом, который встречался с О. М. в пересыльном лагере.
[Закрыть]? Не его ли отец (кажется, инженер, может, лауреат?) или родственник встретился с О. М. на Дальнем Востоке? Как бы мне узнать что-нибудь про Хинта. Н. М.
Дорогие Зара Григорьевна и Юрий Михайлович!
Спасибо за “Записки”[443]443
Речь идет о сборнике: Труды по русской и славянской филологии. VI. (Ученые записки ТГУ. Вып. 139). Тарту: ТГУ, 1963. Далее: Труды… VI.
[Закрыть]. Я слышала о них раньше и очень хотела их иметь. Они мне действительно были очень интересны. И меньше всего Полонская[444]444
Полонская Е. Г. Из литературных воспоминаний / Вступ. ст. и публ. З. Г. Минц // Там же. С. 374–389. Елизавета Григорьевна Полонская (1890–1969) – поэтесса и переводчица, в молодости входила в группу “Серапионовы братья”, была дачной знакомой семьи Лотманов-Минц (ежегодно проводила лето в дачном городке Эльва под Тарту).
[Закрыть]. Этот вид воспоминаний – мирное любование своей молодостью – мало что дает. Где трагедия Зощенки? Она была, и самая настоящая. Где смысл Зощенки, который вовсе не был травоядным юмористом? Единственное живое место о Зощенке – это разговор: когда же он говорит в шутку, когда всериоз. Он показывает, что товарищи совершенно его не понимали. Кстати, большая неудача Зощенки (“Возвращенная молодость”) упоминается наравне со всем, что он делал…[445]445
М. М. Зощенко посвящена большая часть воспоминаний Полонской: II. Мое знакомство с Михаилом Зощенко // Труды… VI. С. 381–388.
[Закрыть] Что касается до других “Серапионов”, то тоже следовало подумать, в чем причина их литературной неудачи. Для Полонской Тихонов остался “Колей” – и всё очень мило[446]446
Имя Тихонова упоминается Полонской вскользь и всего трижды (на с. 371, 381 и 388), без какой-либо характеристики; “Колей” не назван ни разу (“Тихонов” или “Николай Семенович”).
[Закрыть]. А на самом деле это уже давно не человек, а куча мясистого вещества. Почему? Если обожествлять свою молодость, из этого и выходит кашка для детей. Молодостью не следуют[447]447
Так в тексте.
[Закрыть] умиляться, и ее не надо возвращать. А у Полонской зрелой точки зрения не появилось. Даром портрета она тоже не обладает. Зощенко у нее просто хорошенький, а Маршак – миленький…[448]448
Маршаку посвящен короткий раздел “О С. Я. Маршаке” (с. 388–389); эпитетов типа “хорошенький” или “миленький” Полонская не употребляет.
[Закрыть]
Но не в ней дело. “Записки” гораздо серьезнее мемуарной их части.
Прежде всего я хочу назвать вашу статью о Новикове и Кутузове[449]449
Материалы для изучения А. Н. Радищева и его окружения: Сочувственник А. Н. Радищева А. М. Кутузов и его письма к И. П. Тургеневу / Вступ. ст. Ю. М. Лотмана, публ. и комм. В. В. Фурсенко // Труды… VI. С. 281–334.
[Закрыть]. Она точна, умна, перспективна. Правильно вы боретесь в ней с общелиберальным взглядом на масонов и солидаризируетесь с Пушкиным. Здесь дело не в конъюнктурщике Макогоненко[450]450
Георгий Пантелеймонович Макогоненко (1912–1986) – литературовед, видный специалист по русской литературе XVIII века.
[Закрыть]. Гораздо серьезнее, что подобного рода искажения и плоское восприятие явлений всегда были уделом нашей либеральной мысли. Последствия этой примитивизации и рационализма (мелкого) неисчислимы. Они действовали во всю сталинскую эпоху, не только в оценках прошлого, но в создании активного фонда мысли. Выбираться из этого будем веками. А может, эта струя всегда будет существовать. Вопрос лишь в том, чтобы она не была ведущей. Интересно в статье многое, в частности отношения кружка с Екатериной, с перлюстраторами, с либеральными потомками, с радищевской линией и т. д… Это уже петербургский период русской истории… Он многое унаследовал от московского. Как всегда, созерцание любого отрезка наводит на мрачные мысли.
Теперь о статье о Блоке[451]451
Минц З. Г. Поэма А. А. Блока “Ее прибытие” и революция 1905 г. // Труды… VI. С. 164–180.
[Закрыть]. Здесь прежде всего несколько слов о Соловьеве. Вы, Зара Григорьевна, напрасно доверились дураку Чулкову, который просто бухнул то, что было модно в его дни, – лягнул аскетизм[452]452
Чулков Георгий Иванович (1879–1939) – поэт и литературный деятель Серебряного века, имеется в виду его статья “Поэзия Владимира Соловьева”, в частности цитируемый З. Г. Минц пассаж: “Поэзия смерти празднует свою черную победу в стихах Соловьева ‹…›. Душевное настроение ‹…› несовместимо с любовью и творчеством здесь, на земле” (З. Г. Минц. Цит. соч. С. 190)
[Закрыть]. Самое любопытное в отношениях Блока и Соловьева, это то, что он так и не одолел ни одной из философских вещей В. С. и ограничился только стихами, самым слабым, что есть у В. С., искажающим большую линию этого человека. Аскетической линии у Соловьева нет. Это огромный мыслитель, один из первых, искавших модернизации христианства, в частности – отказа от аскетизма. Стихи настолько отвлеченные (чего нельзя сказать о философии), что им можно приписать что угодно. Что же касается метода анализа стихов, то, вероятно, у исследователей нет другого способа раскрывать их сущность. Анализ, как литературоведческий метод, вещь весьма односторонняя. Для Блока он отчасти применим, потому что огромное количество вещей построено у него рационалистически. Как и у всех символистов, впрочем.
Рейфман – статья о Шевченко[453]453
Рейфман П. С. Забытая статья о Т. Г. Шевченко // Труды… VI. C. 351–366. Павел Семенович Рейфман (1923–2012) – тогда доцент, позднее профессор Тартуского университета, специалист по русской литературе второй половины XIX века.
[Закрыть]. Мне кажется, он прав, приписывая статью Лескову. Очень здорово в статье звучат богомазы из Холуев. Похоже.
Знает ли Беззубов[454]454
Беззубов В. И. А. Чехов и Леонид Андреев // Там же. С. 181–222. Валерий Иванович Беззубов (1929–1991) – преподаватель кафедры русской литературы.
[Закрыть], что цитируя английского литературоведа (стр. 206)[455]455
Беззубов сочувственно цитирует исследователя творчества Чехова, писателя Уильяма Джерхарди: “…для Чехова именно текучесть жизни составляла одновременно и форму, и содержание его рассказов” (Лит. наследство. Т. 68: Чехов. М., 1960. С. 143).
[Закрыть] о текучести жизни как основе литературной формы и содержания, он делает Чехова предвозвестником Джойса и джойсизма? Кстати, может ли “непрерыв ность” (жизни, времени) быть передана литературой? Ведь именно к этому приводит теория потока жизни. Именно этого искали и ищут… Сейчас по причинам тактическим не надо говорить анти-джойсистских вещей. Но всё же мне кажется, что это слабое место джойсизма. Если есть сильное мировоззренческое начало, прерывистость дается в цельности и единстве. Делать текущую непрерывность самоцелью тогда не надо. У Джойса ее в чистом виде и нет. По мере течения времени оно прерывается портретами, жизнями, судьбами, биографиями. А непрерывность идет, как шум моря. Что делать Ирландия – остров.
Интересны мысли о новом начале драматургии действия у Чехова. Об этом писал мой брат в книге, которую не напечатали[456]456
Имеется в виду рукопись Е. Я. Хазина “Этюды о русской драматургии”, не опубликованная до сих пор. В 1972 г. в Париже, в изд-ве YMCA-Press, вышла его книга “Всё позволено. Размышления о творчестве Достоевского”.
[Закрыть]. Там вопрос об этом стоит шире и глубже. Но есть общее.
Посмотрела я еще Языкова Исаакова[457]457
Так в тексте. См.: Исаков С. Г. Новые материалы о жизни и творчестве Н. М. Языкова дерптского периода // Труды по русской и славянской филологии. VI. С. 390–404. Исаков Сергей Геннадиевич (1931–2013) – преподаватель кафедры русской литературы.
[Закрыть]. Вспоминаю, как фыркал на Языкова Тынянов: “дерптский немчик”. Вероятно, этот разгул “на месте”, свойственный Языкову, действительно идет от буршевской закваски.
Хорошо было бы послать “Записки” сыну Леонида Андреева – Вадиму Леонидовичу. Он будет в апреле в Москве. Недавно он выпустил очень милую повесть о своем детстве[458]458
Имеется в виду повесть В. Л. Андреева “Детство” (М., 1963).
[Закрыть]. Из нее здорово вылез отец всей своей “ненастоящей” жизнью.
Очень интересная фигура Боткин[459]459
Егоров Б. Ф. Отъезд В. П. Боткина в Испанию // Там же. С. 339–342. Борис Федорович Егоров (р. 1926) – в 1954–1960 годы заведовал кафедрой русской литературы Тартуского университета, куда пригласил сначала Ю. М. Лотмана, а затем З. Г. Минц; близкий друг их семьи. В 1962 году возвращается в Ленинград (сначала доцент в ЛГУ, затем профессор в ЛГПУ им. А. И. Герцена), но продолжает сотрудничать с тартуской кафедрой.
[Закрыть]. В бердяевской “Русской идее” – его нет. А там широко взяты люди разных линий. Очень талантливая статья Егорова. Она дает живую и смешную фигуру. Как всегда, в литературоведческих статьях мне страшно не хватает исследования исторического: вот зерно мысли – как оно прорастает в будущее, где потом его дети?.. Часто этот вывод делает сам читатель, но настоящий исследовательский глаз, вероятно, лучше бы собрал все отростки. Куда приведет такой Боткин? К “Русскому Богатству”? Я говорю о выводах точных, а не о тех, которые приняты у нас сейчас.
Кстати, по поводу того же Боткина. По Егорову, он “отдал дань «торгово-промышленным» вопросам, в свете интересов своего сословия”. Это упрощенчество, конечно. Мысль о промышленном развитии России – одна из ведущих для всех не обскурантов. Кроме славянофилов, ей отдавали дань все вплоть до сегодняшнего дня. Я выросла среди этих разговоров: первые пятилетки были так популярны тем, что они ответили на этот вопрос. Здесь сословный интерес купцов Боткиных совпадал с общей тенденцией времени и просвещения. Кстати, Блок в этом смысле был обскурантом.
А почему вы еще время от времени орудуете такими вещами, как необъективность добра и зла (Зара Гр<игорьевна>) или абстрактный гуманизм (Андреева). Не лучше ли хотя бы обходить эти проблемы? Эта постановка вопроса явно устарела. Пора об этом тоже подумать…
Письмо явно слишком длинное. На старости становятся болтливыми.
Спасибо за приглашение. Я рада была бы приехать на несколько дней (с гостиницей, я думаю, уладилось бы), но до конца мая у меня по 26 часов, а потом, боюсь, будет жарко. Мне запомнился городок, и ваша столовая, и мальчики.
Благодарю всех, кто подписал мне книгу. Н. М.
Еще два слова о языковедческих статьях[460]460
Первые выпуски Трудов по русской и славянской филологии включали как литературоведческие, так и лингвистические публикации. В VI выпуске падежам и падежным конструкциям посвящены три статьи (А. Б. Правдина, Е. И. Гурьевой и С. А. Оленевой).
[Закрыть]. Я защищала по падежам (винительному в германских). Этот интерес начинается обычно с латинской теории падежей, но у ваших авторов он, вероятно, минует первую стадию и начинается от Потебни. Дай-то бог!
И еще о программах… Долинина[461]461
Имя Долининой упоминается в анонимном предисловии к тому (автор – почти наверняка Ю. М. Лотман) “Об изучении современной литературы в школе в свете решений XX и XXII съездов КПСС”: “Конечно, речь не идет и не может идти об отмене исторического принципа образования, хотя урезанность программы, уже практически потерявшей все черты историзма, порой вызывает сомнение: не лучше ли узаконить этот отказ и открыто строить программу вне исторического подхода” (ср.: Долинина Н. А какова цель? // Лит. газета. 1962. 22 ноября. С. 4). Долинина Наталья Григорьевна (1928–1979) – дочь Г. А. Гуковского, литературовед и педагог, автор популярных пособий. Ю. М. Лотман высоко ценил ее книжку “Прочитаем Онегина вместе” (М., 1968).
[Закрыть], конечно, трепачка. Вы себе представляете, во что бы превратилось преподавание вне исторической основы? Но не всё ли равно, какая программа, раз наши институты на многие годы обеспечили школу учителями? Хорошо бы на какой-то период просто перейти на литературное чтение. Почитали бы Пушкина и Лермонтова без разговоров лишних, может, и не вызвали бы отвращение к книге. Если б не горький факт об учителях, ваша статья была бы вполне разумной. Но почему в ней есть пинок в сторону латыни (где о Горации)? Эта борьба с латынью – общелиберальное российское место, принесшее страшный вред нашей школе. Классическое образование – великая вещь. Его нет у нас и в Америке. За это и платимся… Другое дело, что школы должны быть разные… В 20 веке[462]462
Вероятно, имеется в виду начало XX века, до 1917 года.
[Закрыть] у нас так и было – и уровень очень повысился… Н. М.
Я вряд ли что-нибудь смогу написать для вас: не подойдет! Но рада была бы… Хоть бы поговорить…
