Текст книги "Муравей-жнец"

Автор книги: Павел Мариковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Странное колечко

Взяв ружье, бинокль и фотоаппарат, я отправился осматривать ущелье Караспэ. Всего лишь несколько десятков метров текла по ущелью вода и, неожиданно появившись из-под камней, так же внезапно исчезла. Дальше ущелье было безводным, но вдоль сухого русла росли кустарники, зеленела трава. По-видимому, ручей проходил под камнями недалеко от поверхности земли.

Склоны гор поросли редкими кустиками небольшого кустарника-боялыша, который в таком изобилии растет в каменистой пустыне Бетпакдала. Кое-где виднелись кустики эфедры с похожими на хвою темно-зелеными стеблями. Другой вид эфедры рос маленькой приземистой травкой, скудно одевая те участки склонов гор, где камень был едва прикрыт почвой. Местами в расщелинах скал, иногда на большой высоте, виднелись одинокие деревца железного дерева. Древесина этой породы обладает замечательной прочностью на изгиб, а плотные листья жароустойчивы. В долине ущелья кое-где виднелась таволга и между ней прямые как столбики бордово-красные грибы. Вылезает такой гриб упрямо и настойчиво и, если на его пути окажется камень, то сдвинет его в сторону. Через два-три дня гриб уже черный. Тогда попробуйте наступить на него ногой: большое облако темной пыли окутает вас с ног до головы.

Хотя ночи еще по-весеннему были прохладны, днем уже основательно грело солнце, пробуждая многообразный мир насекомых. Всюду летали многочисленные мухи, грациозно парили в воздухе изящные стрекозы, высматривая добычу, ползали жуки-чернотелки и много других насекомых.

У большого камня с плоской поверхностью, лежавшего на дне ущелья, раздался странный звук, сильно напоминающий вой сирены. Среди царившей тишины этот звук невольно привлек внимание. Начинаясь с низкого тона и постепенно переходя на высокий, он тянулся некоторое время, пока не прерывался внезапно, чтобы повториться вновь. Сходство с сиреной казалось столь большим, что можно было поддаться самообману, если бы не суровое молчание диких скал совершенно безлюдного ущелья пустынных гор, девственная, не тронутая человеком природа и ощущение, что этот загадочный и негромкий звук доносится не издалека, а поблизости, где-то здесь, совсем рядом, у большого плоского камня, среди невысоких густых кустиков тавологи и эфедры.

«Что бы это могло быть?» – раздумывал я, с напряжением осматриваясь вокруг, и вдруг над поверхностью плоского камня увидал странное, быстро вертящееся по горизонтали колечко, от которого как будто исходил звук сирены. Продолжая стремительно вертеться, колечко медленно перемещалось в разные стороны и немного придвинулось ко мне. В это мгновение за камнем что-то громко зашуршало, зашевелились кусты таволги, и на щебнистый косогор выскочили две небольшие курочки с красными ногами и красным клювом. Вытянув шеи и оглядываясь на человека, курочки быстро побежали в гору, ловко перепрыгивая с камня на камень.

Как часто бывает с натренированным охотником, ружье само вскинулось к плечу, пальцы успели взвести курок, и глубокая тишина разорвалась грохотом. За выстрелом от громадной скалы загрохотало эхо, этот звук повторил ближайший отщелок, и пошло шуметь все ущелье. Тут из-за камня с треском крыльев стали взлетать притаившиеся курочки, а с косогора по щебню, трепеща и роняя перья, катилась вниз смертельно раненная птица. Добыча была очень кстати, уж очень интересно узнать, какими насекомыми питается кеклик.

Со своеобразным клекотом курочки разлетелись во все стороны, далеко расселись по скалам, а когда все стихло, начали перекликаться звонкими голосами. Стая птиц тихо паслась среди кустарников, выкапывая из-под земли любимую еду – луковицы растений и склевывая насекомых и, заслышав шаги человека, затаилась. И, если бы не вынужденная остановка, птицы так и пропустили бы мимо ничего не подозревающего охотника.

Убитая птица оказалась самцом горной куропатки – кеклика.

Постепенно кеклики успокоились, и в ущелье снова стало тихо. Не слышалось больше и звука сирены, а на плоском камне пусто. Впрочем, в центре камня сидела большая волосатая и рыжая муха-тахина, личинки которой часто развиваются в гусеницах бабочек и многих других насекомых. Под тоненькой веточкой, склонившейся над камнем, примостился маленький зеленый богомол и кого-то напряженно высматривал, а немного поодаль, близко друг от друга, расположились две небольшие черные и блестящие мухи с ярко-белыми отметинами на груди и беспрестанно шевелили прозрачными крылышками.

Внезапно одна из мух закружилась в воздухе, за ней помчалась вторая, появился низкий звук сирены, еще быстрее закружились мухи, их очертания исчезли, и над поверхностью камня поплыло, медленно перемещаясь в разные стороны, белесоватое колечко… Это был брачный полет.

Как жаль, что не было со мною сачка! Бежать за ним обратно? Но бивак далеко, а за это время чудесные мухи могут улететь. Попытаться поймать шапкой? Но колечко увернулось в сторону, распалось, и мухи одна за другой перелетели к другому камню.

Становилось ясным: такой стремительный полет был возможен только над свободной поверхностью, так как среди ветвей кустарников или даже сухих травинок изумительные летуны могли насмерть разбиться. На втором камне попытка тоже оказалась неудачной, а потревоженные мухи улетели.

С тех пор уже больше никогда не встречалось белесоватое колечко и не приходилось слышать песни, похожей на звук сирены. И виртуозные пилоты остались неизвестными.

Белоголовая неместринида

Глубокое ущелье Каниды протянулось с востока на запад. Вверху ущелья видны скалы и снега, а далеко внизу – широкая долина со зреющими хлебами. Шумный ручей, бегущий по дну ущелья, разделяет два мира, лесной, занявший «сивера», и степной – «солнцепечный». Так близко друг от друга, а совсем разные там цветы, травы, птицы и насекомые.

Степной склон спускается вниз крутыми хребтиками. И здесь тоже не все одинаково, а самая вершина хребтика будто граница между двумя различными странами. Один склон вроде как бы кусочек почти пустыни, затерявшейся в горах Тянь-Шаня, с серой полынью терпкой и душистой, другой – как настоящая степь, разнотравная, пышная, с серебристыми ковылями. Наблюдать насекомых легче там, где растет полынь и земля плохо прикрыта травами.

Среди полыни голубеют кисти цветов змееголовика. Их венчики, похожие на глубокие кувшинчики, свесились вниз и сразу видно, что не для всякого насекомого там в самой глубине припрятан сладкий нектар. Вход в цветок начинается маленькой посадочной площадкой, прикрытой небольшой крышей. Все это выглядит очень удобно и будто само по себе приглашает: «Пожалуйста, присаживайтесь, дорогие гости!». За узким входом в кувшинчик располагается просторное помещение и сверху, с потолка его, как изящная люстра, свешивается пестик и четыре приросших к стенке пыльника. Отсюда идет ход через узкий коридор в богатую кладовую.

Среди голубых цветов змееголовика звучит оркестр звенящих крыльев мух-неместринид. Эти мухи совсем не такие, как все остальные. Плотное тело их имеет форму дирижабля и покрыто густыми волосками. Большие глаза венчают голову, а длинный, как острая рапира, хоботок направлен вперед. Крылья мух маленькие, узенькие и прикреплены как-то к самой середине тела. Неместриниды – особое семейство с немногими представителями.

Песни крыльев неместринид различны. Вот поет самая крупная, серая и мохнатая. Тоном повыше ей вторит другая, поменьше, вся золотистая, как огонек. Но чаще всех слышатся песни белоголовой неместриниды. Яркое серебристо-белое пятно на лбу, отороченное темным, хорошо отличает эту муху от других. Тело белоголовой неместриниды овальное, обтекаемой формы, как торпедка, все нежно бархатистое, в густых сероватых поблескивающих волосках. Она подолгу висит в воздухе на одном месте, чуть сдвинется в сторону, опустится вниз, подскочит кверху или боком, боком, будто маленькими скачками, постепенно приблизится к голубому цветку. Это не обыденный полет, а скорее плавное путешествие в воздухе. Называется такой полет стоячим. Он гораздо труднее обычного и требует особенно быстрой работы крыльев. И крылья неместриниды как будто пропеллеры. Они узки и очень малы, эти замечательные крылья.

Белоголовые неместриниды перелетают от цветка к цветку, и звонкие песни их крыльев несутся со всех сторон. Часто песня слышится где-то рядом и, прислушиваясь к ней, не сразу отыщешь повисшее в воздухе насекомое. Один за другим обследует неместринида цветы, останавливаясь в воздухе и едва прикасаясь к венчику хоботком. Что-то долго она выбирает подходящий цветок: уж не всюду ли выпит нектар и пусты кладовые? Но вот, наверное, из кувшинчика доносится аромат, песня крыльев повышается на одну ноту. Маленький бросок вперед, ноги прикоснулись к посадочной площадке, и мохнатое тельце исчезает в просторной зале, а длинный хоботок уже проник в узкий коридор и поспешно черпает запасы кладовой. Только змееголовик заставил неместриниду прекратить полет. Открытые цветы она обычно посещает на лету, с воздуха опускает хоботок и пьет нектар, ни на минуту не присаживаясь.

Теперь белоголовая неместринида сыта и напилась до отвала. Она висит в воздухе уже не перед цветком, а просто так и еще громче запевает свою песню. Я навожу на нее лупу медленно и постепенно, чтобы не спугнуть. Длинный хоботок поднят кверху, и все тело за ним находится в небольшом наклоне. Для чего это? Быть может, тут важна подъемная сила встречного тока воздуха? Но для стоячего полета неместриниды в этом нет необходимости и такое положение просто удобно для посещения цветов. Ведь они наклонены к земле и залететь в них можно только снизу вверх.

До чего изумительно сходство неместриниды с маленькой тропической птичкой – колибри! Такое же тело, длинный, загнутый по форме узкого коридора-кладовой цветка хоботок-клюв, маленькие узкие крылья и изумительно быстрые взмахи ими. Совпадение формы тела неслучайно. Ведь и колибри питается нектаром цветов и долгое время проводит в стоячем полете.

У белоголовой неместриниды как-то очень странно по бокам тела вытянуты в стороны задние ноги. В этом тоже кроется какой-то секрет аэродинамики полета. Вот бы разглядеть остальные ноги. Их сверху не видно, они, наверное, согнуты и тесно прижаты к телу. Надо бы подлезть как-то снизу к висящей в воздухе неместриниде и посмотреть детальнее. Но большие темные коричневые глаза поворачиваются в мою сторону, сверкает серебряный лоб, песня крыльев сразу становится другою, переходит на низкие ноты, муха уносится в сторону, исчезает с глаз, и только звон остается в ушах и будто звучит где-то совсем рядом. Но это уже другая неместринида повисла в воздухе и вот забавно присела на травинку, но не перестала петь крыльями. Зачем же неместриниде попусту тратить силы?

Не попытаться ли по звуку измерить количество взмахов крыльев в секунду. Задача это сложная, но ее можно разрешить при помощи совсем простого приема. В полевой сумке у меня есть кусочек тонкой стальной ленты от карманной рулетки. Я зажимаю один конец ее пинцетом и, оттягивая другой, заставляю звучать. Сантиметр ленты звучит слишком низко, на девяти миллиметрах звук уже близко, а на восьми миллиметрах совсем как пенье крыльев. Потом по звучанию отрезка стальной ленты можно узнать быстроту взмахов крыла в секунду. По старому опыту я знаю, что тут будет не менее трехсот взмахов в одну секунду. Неместринида не одна в этом искусстве. Пчела делает около двухсот пятидесяти взмахов в секунду, а комар почти в два раза больше. Каковы же мышцы, что способны к такому быстрому сокращению! Организм позвоночных животных не имеет подобных мышц.

Пока я сравниваю песню крыльев неместриниды со звучанием стальной ленты, открывается и маленький секрет сидящей на былинке мухи. К ней подлетает другая неместринида, такая же по окраске, только чуть меньше и более мохнатая. Это самец. Песня неместриниды, сидевшей на травинке, оказывается, была призывом. Потом неместринида-самка перестает обращать внимание на цветы и начинает шнырять между травинками, повисает над каким-то отверстием и делает броски в его сторону. Это сопровождается уже совсем другим тоном.

Отверстие, наконец, оставлено, и неместринида уже висит над какой-то ямочкой, потом еще долго и настойчиво чего-то ищет над поверхностью земли. У неместринид еще не известен секрет развития. Предполагается, что самки откладывают яички в кубышки саранчовых. Если личинки неместринид уничтожают кладки саранчовых, то этим приносят большую пользу. Ведь саранчовые большие вредители. Сомнений быть не может. Наша белоголовая неместринида принялась за ответственное дело устройства потомства и ищет кладку яиц, наверное, кобылочки. Вот почему самка теперь не обращает внимания на цветы и так настойчиво летает над землей! Пожелаем ей в этом удачи!

Чаепитие

В пустыне уже в мае бывают жаркие дни, когда все живое прячется в спасительную тень. В такую жару горячий чай хорошо утоляет жажду и, вызывая испарину, охлаждает тело. Наши запасы воды иссякли, дел предстояло еще много, каждая кружка воды была на учете, поэтому горячий чай казался роскошью. И вот тут у нас объявились неожиданные гости: маленькие комарики-галлицы, личинки которых вызывают различные наросты на растениях. Покружившись над кружкой, они усаживались на край и жадно пили сладкую воду. Их тоненькие и длинные узловатые усики с нежными завитками волосков трепетали в воздухе, как бы пытаясь уловить различные запахи, а иногда одна из длинных ног быстро вздрагивала<sup>[1]1
  На последних сегментах ног некоторых длинноусых двукрылых расположены своеобразные обонятельные органы. Вздрагивание ногами способствует лучшему «обнюхиванию» воздуха.


[Закрыть]</sup>. Так и пили мы воду вместе с галлицами.

Это «чаепитие» напомнило одну из давних экскурсий в Казахстане, которая была проведена еще на велосипеде. Загрузив багажник спальным мешком, пологом, водою в резиновой грелке и продуктами, я тронулся в путь, намереваясь добраться в тот же день до озера Сор-Булак. Судя по карте, до него было около пятидесяти километров. Пустыня оказалась безлюдной, дорог множество, и каждый развилок вызывал смятение и раздумье. Больше доверяя компасу, я продолжал путешествие.

Через несколько часов пути далеко на горизонте появилось странное снежно-белое зарево. Свернув с дороги, я пошел целиною по направлению к нему, лавируя между кустиками терескена и верблюжьей колючки. Через час пути открылась обширная впадина километров десять в диаметре, искрившаяся белой солью. Кое-где по ней разгуливали легкие смерчи, поднимая в воздухе тончайшую белую пыль. Эту впадину пересекала казавшаяся на белом фоне черной узенькая полоска воды, окаймленная реденькими тростниками.

Ручей был соленым. Но вблизи от его начала виднелось маленькое болотце, в центре которого из-под земли выбивались струйки воды, почти пресной и более или менее сносного вкуса. Здесь, у этого источника, и было решено остановиться.

Обширная площадь жидковатой грязи Сор-Булак, прикрытая белым налетом, кое-где сверкала длинными причудливыми кристаллами соли. Полнейшее безлюдие и тишина производили своеобразное впечатление.

Было очевидно, что весною эта впадина заливалась водою и становилась настоящим озером, но вскоре с наступлением жарких дней быстро высыхала.

Здесь оказалось довольно много разнообразных насекомых, особенно тех, которые приспособились к жизни на солянках, окружавших полосой с краев все озеро. Пресное болотце, судя по следам, посещалось многими жителями пустыни. Тут были отпечатки лап и барсука, и лисицы, и даже нескольких волков. Но пить воду сырой было невозможно: она сильно пахла сероводородом. По опыту я знал, что привкус этого газа легко исчезает при кипячении.

Остаток дня прошел незаметно. По берегам озера среди солянок оказалось множество нор тарантулов, которыми я тогда особенно интересовался.

Наступил вечер. В воздухе довольно высоко над землей стали быстро проноситься какие-то бабочки. Так же, как и многие жители пустыни, они приспособились преодолевать большие пространства. Было только странно, что эти бабочки при полном безветрии все летели безостановочно в одном направлении, приблизительно на запад. Ни одной из них поймать не удалось, а тайна переселения осталась неразгаданной. Массовые перелеты бабочек хорошо изучены в некоторых странах. Нередко бабочки летят осенью на юг, где зимуют, и весной, подобно птицам, возвращаются на северную родину. Но о бабочках пустыни, совершающих перекочевки, никто ничего не знал.

Потом стали раздаваться легкие пощелкивания о брезентовый верх спального мешка: что-то падало сверху подобно дождю. Вот падения стали учащаться и вокруг на земле закопошились маленькие жужелицы-омары. Жуки, видимо, летели на большой высоте и падали как-то странно, почти отвесно вниз.

Дождь из жужелиц продолжался недолго и вскоре прекратился. Вероятно, так же происходило массовое переселение жуков, рой которых, пролетая над пустыней, внезапно снизился. Но подобные вещи совершенно неизвестны для жужелиц, не проявляющих никаких наклонностей ко всякого рода скопищам и, по меньшей мере, к массовым переселениям.

Еще больше сгустились сумерки. Начала гаснуть вечерняя зорька, и, как бывает на юге летом в пустыне, стала быстро наступать ночь, и зажглись яркие звезды. Теперь, когда день закончен, пора кипятить чай и вдоволь напиться после жаркого дня и тяжелого путешествия.

Топлива здесь было мало. Тем не менее из мелких палочек, сухих стеблей вскоре был разложен маленький костер, и над ним уже грелся котелок с водою. Стояла удивительная тишина: было слышно тиканье часов в кармане и биение крови в висках. Иногда раздавалось гудение, отдаленно напоминающее звук мотора самолета. Потом гудение стало громче, вот совсем рядом, мимо пролетело что-то большое, черное, а у костра шлепнулся грузный и самый крупный из наших жуков-навозников – гамалокопр, бронированный красавец, с широкими передними ногами-лопатами, лакированно-черным костюмом, отражавшим потухающую зорьку. Вслед за ним второй жук, покружившись в воздухе, ударился прямо в костер, разбросав его маленькое пламя… Третий стукнулся о дужку котелка и свалился в воду. И еще полетели громадные навозники, воздух наполнился жужжанием, и высохшая трава пустыни зашелестела от множества жуков.

О чае не приходилось думать: костер был разбросан, а красавцы-навозники ползли, летели со всех сторон, обжигали свои чудесные пластинчатые усики. Чаепитие не состоялось.

Попив тепловатой, пахнущей сероводородом воды, пришлось залезать в спальный мешок. Лет жуков постепенно затих, а многие из тех, кто мешал кипятить чай, расползлись или улетели.

Ночью с холмов раздался заунывный и долгий вой волков. Хищники были явно недовольны человеком, занявшим место водопоя.

На озере я провел еще один день. Но в следующий вечер такого дружного полета больших навозников уже не было, и на этот раз жуки не мешали кипятить чай. Бабочки совсем не летали, не падали сверху жужелицы-омары, и вечер казался обыденным.

Видимо, развитие и жизнь больших навозников, а также жужелиц-омаров были таковы, что все оказалось готовым к брачному полету почти в один и тот же день. А это немаловажное обстоятельство: попробуйте в громадной пустыне встретиться друг с другом!

Струнная серенада

Ко мне часто заглядывал сосед Константин Евстратьевич – старичок, учитель иностранных языков и латыни, большой любитель музыки. У проигрывателя с долгоиграющими пластинками мы провели с ним немало часов. Вначале посещения его были случайными, потом они приобрели порядок некоторой закономерности, и в определенные дни недели вечером устраиваюсь что-то вроде концерта по заранее составленной программе.

Сегодня, в воскресенье, мы всей семьей выехали за город, побывали на просторах Курдайского перевала и задержались в одном распадке, натолкнувшись на скопление цикад. Это был весьма распространенный в Средней Азии вид Cicadatra querula, который по какой-то причине встречался преимущественно очагами.

Цикады были крупные, более трех сантиметров длины. Внешности примечательной: большие серые глаза на низкой голове, мощная коричневая широкая грудь, охристо-серое брюшко и сизые цепки ног. На прозрачных крыльях цикад виднелись черные полоски и пятнышки.

Личинки цикад, беловатые, с красно-коричневыми кольцами сегментов тела, производили странное впечатление своими передними ногами, похожими на клещи. Они жили в земле, копались там в плотной сухой почве пустыни, поедая корешки встречающихся по пути растений, росли долго и постепенно, пока не приходило время выходить на поверхность земли. Это обычно происходило почти одновременно, в разгар жаркого лета. В такое время в местах, где обитали цикады, можно было видеть круглые многочисленные норки, прорытые выползавшими на поверхность земли личинками, и нередко застать и самих личинок.

Оказавшись на поверхности, личинки некоторое время отдыхали, затем у них лопались шкурки на голове, груди, и в образовавшуюся щель показывались взрослые насекомые, крепкие, коренастые, с мощными крыльями.

Забравшись на высокие травы или кустики, цикады собирались большим обществом и начинали распевать свои шумные песни. Были эти песни такие громкие и трескучие, что невольно хотелось отойти подальше от этих безыскусных оркестрантов.

Встреча с большим обществом цикад удавалась не каждый год, и нельзя было упускать возможность понаблюдать за тем, как из почвы выбираются личинки, как из них выходят взрослые насекомые, как они собираются вместе и затевают свои безобразно шумные песни. Образ жизни наших среднеазиатских цикад совсем почти не изучен. А, между тем, они, видимо, роясь под землею, приносят немало вреда растениям пастбищ, уничтожая их корни.

Цикады не были пугливыми и разрешали осторожно подойти прямо вплотную и направить на себя лупу. Очень любопытно было смотреть на вибрирующие покрышки звукового аппарата самцов. Самки цикад были немы и, в противоположность своим супругам, петь не умели. Звуковой аппарат цикад очень интересный, и вскрыв цикаду иголкой, можно было без особого труда рассмотреть все его подробности. Снизу брюшка, под большими белыми крышками находится полость. В ней располагались хорошо заметные барабанная перепонка и звуковая мембрана. Звуковая мембрана очень эластична, слегка выпукла и покрыта хитиновыми рубчиками. К ней присоединена мощная мышца, при частом сокращении которой мембрана колеблется и звучит. Звук усиливается резонатором – полостью в брюшке, заполненной воздухом. Эта полость настолько большая, что занимает почти все брюшко самца.

Наблюдая за цикадами, мы задержались в поле и прибыли в город позже времени, условленного с Константином Евстратьевичем для домашнего концерта. Сегодня на очереди была «Струнная серенада» П. И. Чайковского. В ожидании нас старичок чинно сидел на веранде дома.

– Я смиряюсь, если цикады – виновницы моего ожидания, – здороваясь, говорил Константин Евстратьевич. – Видимо, замечательны песни этих насекомых, если древние греки почитали цикад и посвятили их Аполлону.

Кроме музыки, история античного мира была большой слабостью Константина Евстратьевича.

Случилось так, что пришло время менять масло в моторе машины, сделать это нужно было, пока оно было еще горячее и я, нарушив наш обычай, уговорил без меня начать прослушивание концерта.

Через открытое окно дома музыка была хорошо слышна и во дворе, где я занимался делами. Когда я, закончив дела, вошел в комнату, лицо Константина Евстратьевича было сухое и недовольное.

– Знаете ли, наверное, в вашей пластинке что-то испортилось. В одном месте оркестр сопровождается каким-то дрянным и гнусным подвизгиванием. Очень жаль такую чудесную музыку!

«Струнную серенаду» мы недавно прослушивали, и пластинка вела себя превосходно. Поэтому я предложил вновь включить проигрыватель.

Прозвучали громкие аккорды торжественного вступления. Потом мелодия скрипок стала повторяться виолончелями и возвращаться к скрипным в минорном, более печальном тоне. Затем началась главная часть в речитативном стиле чередования аккордов с отрывками взволнованного мотива. Этот мотив, напоминая вальс, развиваясь дальше, стал господствующим. Он то лился широко и спокойно, то становился более отрывистым и, когда нарастающая его мощность стала заканчиваться быстрыми аккордами, внезапно раздалась пронзительная трескучая трель цикады. Песня ее неслась со стола, из букета цветов, привезенного нами. В торжественной заключительной части песня цикады оборвалась…

Так вот откуда эти звуки, огорчившие ценителя музыки! Случайно привезенная с цветами цикада молча сидела в букете, пока не раздалось определенное сочетание звуков. Быть может, это место серенады в какой-то мере было в унисон настройке звукового аппарата насекомого и действовало на него, как первая трель цикады-запевалы, невольно возбуждающей весь хор певцов. В этом почти не могло быть никакого сомнения, и мы еще раз повторяем «Струнную серенаду», и неизменно на том же месте из букета раздается трель нашей пленницы.

Наши эксперименты были не особенно по душе Константину Евстратьевичу.

– Ну, знаете ли, – досадовал он, – не думал я, что у ваших цикад такие противные голоса. А ведь в древней Греции цикада одержала победу в состязании двух арфистов.

И Константин Евстратьевич рассказал такую историю: два виртуоза Эвон и Аристон вышли на артистический турнир, и когда у первого на арфе лопнула струна, на его инструмент внезапно села цикада и громко запела. Да так хорошо запела, что за нею и признали победу.

Все это, конечно, дошло до наших дней как сказка, но в эту сказку теперь цикада, сидевшая на букете цветов, внесла некоторую ясность. Почему не мог звук лопнувшей струны явиться как раз тем тоном, на который рефлекторно отвечал звуковой аппарат цикады. Ну, а чудесная песня цикады, севшей на арфу, и ее победа – это уже красивый вымысел, дополнение к факту, достоверность которого теперь казалась вполне вероятной.

Теперь, если мне приходится слышать «Струнную серенаду» Чайковского, я невольно вспоминаю нашу цикаду и историю состязания Эвона и Аристона.