Текст книги "Интересная жизнь"
Автор книги: Павел Нилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Профессор Салищев стал называть их имена, объяснять, чем каждый из них обогатил отечественную медицину.
Задержался он дольше всего на биографии Пирогова, рассказал даже почти что анекдотичную историю о том, как молодой Пирогов в середине этого вот, девятнадцатого, столетия явился в Париже к знаменитому французскому хирургу Альфреду-Арманду-Луи Вельпо, чтобы познакомиться с его работами по анатомии.
– Я из России, врач, – представился Пирогов. – Приехал в ваш великий город поучиться...
– О, – сказал Вельпо. – Очень приятно. Но был ли смысл вам ехать из России во Францию изучать анатомию, если у вас есть дома... Пирогов?! Я только что познакомился с его анатомическими работами. Это восхитительно! Я был бы счастлив сам поучиться у него...
Пирогов смутился.
– Не хочу вас интриговать, профессор. Вероятно, вы говорите обо мне. Это моя работа, – кивнул он на книгу, лежавшую у Вельпо на столе. – Моя фамилия Пирогов. Я не успел назваться.
– ...Лично я против всех видов идолопоклонства, – вдруг как бы признался профессор Салищев. – Я не считаю, что в мире могут быть вечные авторитеты, поскольку мы знаем, что все течет и развивается. Иначе говоря, я против незыблемых фигур в историческом пространстве, против идолов, способных порой незыблемым своим авторитетом затруднять или даже тормозить развитие. Но Пирогов в нашем деле такая величина, которая, мне думается, еще долго будет привлекать к себе всеобщее внимание и уважение. И мне хотелось бы, чтобы вы вгляделись и вдумались в жизнь действительно гениального человека, если окончательно изберете врачебное поприще...
"Значит, профессор считает, что все это не окончательно? – удивился Бурденко. – Значит, мы, по его мнению, не избрали еще... Значит, будет еще что-то вроде главного экзамена. Значит, будут выяснять, пригодны ли мы все и каждый из нас..."
– Пирогов, – продолжал профессор, – это как бы олицетворение постоянного, напряженного труда и неугасимой мысли, причем труда бесстрашного и мысли всепроникающей. Вдумайтесь, пожалуйста, хотя бы в такой факт. За четырнадцать лет своей профессорской деятельности Пирогов вскрыл двенадцать тысяч трупов и подробнейше описал каждое из вскрытий. Это, повторяю, только за четырнадцать лет. А сколько он вскрыл покойников и произвел операций над больными за полвека своей деятельности? Вдумайтесь, пожалуйста. Вдумайтесь как следует. И вообразите, что такое вскрытие. Обязательно постарайтесь представить себя у постели тяжелобольного, в больничной палате, где в наших условиях непривычного доктора может стошнить даже от самого воздуха, до крайности спертого и пронизанного тяжкими запахами. Вообразите, что вы держите в своей руке костлявую, холодеющую руку умирающего. Вообразите, если можете, себя на войне среди раненых, взывающих к вашей помощи. Да что проще, представьте себя среди обыкновенных больных, каждый день доверяющих вам свою жизнь, верящих в вас, надеющихся, что вы исцелите их.
Бурденко неотрывно смотрел на профессора, и ему казалось, что профессор поправляет очки, чтобы вглядеться в каждого студента: хорошо ли они понимают все, о чем он говорит.
– Впрочем, вам все это еще трудно представить. Надо стать врачом, надо пройти хотя бы часть путей и троп, пройденных, например, Пироговым, чтобы вообразить в полной мере подвиг его жизни. Конечно, не каждый из нас, даже далеко не каждый, – подчеркнул профессор, – способен взобраться на такую высоту всемирной славы, на какую поднялся наш земляк Пирогов, но следовать его принципам – его безукоризненной честности, его бесстрашию в труде, его неутомимости, его страстному стремлению понять человека – обязан, по-моему, каждый из нас...
Бурденко обратил внимание на то, что профессор дважды повторил это "из нас", не "из вас", а "из нас", – как бы приближая этим студентов к себе, к своей профессии, как бы уважительно уравнивая их в какой-то степени с собой.
– Хотя, конечно, не стоит излишне преувеличивать наше дело, – сказал профессор. – Мне кажется, любого человека, не очень глупого, не явного олигофрена можно обучить врачеванию и выдать ему диплом врача. Но, чтобы стать настоящим врачом, требуется призвание. Именно призвание поможет преодолеть все невзгоды в труде. Именно призвание заглушит неприятные запахи от язв и смрад от трупа, который надо изучать. Именно призвание сообщит потом радость познания и открытий. Но если вы не почувствуете призвания, если вас устрашит предстоящий труд в этой постоянной сфере страданий, мой совет вам, коллеги: уходите. Уходите, пока не поздно. Иначе вы принесете не пользу, а вред. И немалый. И постоянно будет висеть над вами проклятие тех, кого вы станете пользовать. Мой совет вам, коллеги, еще раз повторяю: уходите!
– Уходите?!
Это произошло для Бурденко как изгнание нечестивых из храма.
Деликатный этот профессор вдруг как бы изменился на глазах у всех.
– Есть занятия и ремесла более легкие, чем медицина, более выгодные и, может быть, даже более эффектные и интересные. А медицине – и особенно в нашей стране – предстоит тягчайший труд. Вот она, необъятная наша земля, наша родина, – показал профессор в окно. – Вот они, все еще дремлющие тайга и тундра, по которым не прошел еще ни один врач, ни один учитель, ни один инженер, ни один проповедник добрых чувств. В этот час, когда мы заседаем с вами в этой теплой и светлой аудитории, там, в темных, просвистанных холодным ветром чумах и юртах, умирают и рождаются люди, такие же, как мы с вами, так же жаждущие счастья и так же страшащиеся смерти. Их появление на свет встречают грязные повитухи, обряженные часто в звериные шкуры. Их недуги пользуют шаманы, бьющие в бубен, или шепчущие заклинания знахари. Они еще не знают, не догадываются о существовании медицины и, в частности, о существовании вот этого нашего медицинского факультета, действующего почти рядом с ними, у самой границы тайги. Нельзя сказать, что они ждут врачей. Но все-таки врачи когда-то должны будут прийти к ним. И к ним придут не только знающие, не только опытные, но и отважные врачи. А врачу часто требуется смелость и для того, чтобы приобрести опыт и знания. И вот, коллеги, я еще раз хочу повторить вам мой совет: уходите, если не чувствуете в себе призвания к этому делу, если не надеетесь обрести в себе достаточно смелости и упорства, если рассчитываете только на легкий труд. Уходите с первого курса и со второго. Уходите, пока не поздно. Освободите место тем, кто способен приготовить себя к любым невзгодам, кто способен взвалить на свои плечи тягчайший груз, кто, иначе говоря, чувствует в себе призвание и верит в его неистребимую силу.
...Бурденко долго не мог уснуть в этот вечер. Он все ходил и ходил впотьмах, в одиночестве по заснеженному берегу еще не застывшей Томи, слушал, как многоголосо шумят ближайшие дремучие леса, но шум этот не заглушал профессорских слов. И странно: все время казалось, что профессор, произнося это грозное "уходите", смотрел именно на него и обращался именно к нему. А Бурденко уже сдал все вступительные экзамены и приготовился учиться на врача. Хорошенькое дело – "уходите". А я вот возьму и не уйду.
В ТОМ САМОМ ДВУХЭТАЖНОМ ЗДАНИИ
– ...Все-таки мне не очень понятно, Николай Нилович, почему же вы так решительно выбрали в юности именно медицину? – спросил я однажды профессора Бурденко. – Как-то не очень это ясно...
– Если б мне это было яснее, я бы вам охотно все объяснил, – улыбнулся профессор. – Проще всего, пожалуй, написать, что я еще в детстве стремился на помощь страждущему человечеству, что еще тогда лечил кукол у своих сестер и бережно перевязывал лапку раненой сороке. Хотя что-то в этом роде было уже написано обо мне. Но, откровенно говоря, о человечестве я тогда не думал, никаких лапок не перевязывал и кукол не лечил. Просто в семинарии, как многие молодые люди моего времени, я увлекался естествознанием. Это было очень модно в конце прошлого столетия. Однако я не подозревал, какие огорчения ожидают меня чуть ли не с первых дней знакомства с медициной, уже на первом курсе. Я не представлял себе этого в полной мере даже после той первой лекции профессора Салищева, которая произвела на меня сильнейшее впечатление. И, несмотря на этот неожиданный его совет: "уходите", лекция эта в чем-то благодетельно укрепила меня. Правда, ненадолго...
Кости, о которых говорил профессор Салищев, настоящие человеческие кости, появились в аудитории очень скоро. Их раздавали студентам для наглядного обучения. А как же иначе? Были они выданы и студенту Бурденко.
Большинство студентов как будто не испытывало никаких особых ощущений при занятиях с костями. Раскладывали их перед собой, перебирали, заучивали. Уходя после лекций, запихивали в свои сумки, не задумываясь, наверно, о том, кому и когда принадлежали эти "органы опоры и движения".
Бурденко же прикасался к костям сперва не иначе, как подложив бумажку. Делал он это незаметно. Но все же при его постоянной чуткой настороженности, которую он, кстати, не утратил до самой смерти, ему казалось, что студенты уже уловили его брезгливо-опасливые прикосновения к костям и готовы высмеивать его.
– Коллега, простите, это не ваши ли кости остались там, на подоконнике? Это не вы забыли ваши кости, коллега?
– Нет, спасибо, мои кости, слава богу, всегда при мне, – улыбался Бурденко, готовый, однако, в случае крайней надобности ответить и по-иному.
Ему приятно было, что в университете, и в общежитии, и даже встречаясь на улице, студенты так вежливо разговаривают друг с другом, что здесь не надо, как в пензенском детстве и юности, носить в кармане на всякий случай тяжелую гирьку на веревочке, но, пожалуй (в символическом смысле), и выбрасывать ее из кармана пока не следует. Надо прежде всего приглядеться ко всему.
Ни с кем особо близко Бурденко не сошелся, но и нельзя сказать, что он заметно обособился.
Правда, в общежитии койка его стояла несколько в стороне – за громадной изразцовой печью, как бы в нише. Ему это нравилось. Тут, в закутке, никто не видел, что он ел по утрам, чем ужинал, тем более еда у него все время была крайне незавидная – черный хлеб, соленые огурцы, не часто селедка, печеная картошка, которую сам пек внизу, в сторожке.
Вечерами изредка он выходил из своего убежища на середину длинной, большой комнаты общежития, где стоял общий стол. Здесь читали, ели, повторяли конспекты, играли в карты, писали письма домой и даже делали маски из папье-маше, готовясь к новогоднему благотворительному балу в пользу "недостаточных студентов". Здесь, за общим столом, распределялись роли в гоголевской пьесе "Женитьба", которую должны были поставить тоже под Новый год перед балом.
– Не хотите ли, коллега, взять что-нибудь для себя в спектакле? спросил Бурденко бородатый студент-старшекурсник, выступавший в качестве режиссера. – Вы знакомы с пьесой?
– Конечно. А что там есть?
– К сожалению, на ваш курс пришлось три роли. Осталась только одна, и то женская.
Бурденко был готов вспылить, заподозрив насмешку. Но никто не смеялся. И он сказал:
– А что? Давайте попробую. Это, пожалуй, будет смешно.
Он участвовал в репетициях все у этого же общего стола. Тут же несколько раз играл в карты – в двадцать одно – по копейке. Игра ему нравилась, тем более везло: однажды в вечер выиграл почти полтинник.
– Не обольщайтесь, коллега, – сказал ему студент, как раз проигравший в тот вечер. – Известно, что кому везет в карты, тому всегда не везет в любви. Или вам все равно?
– Все равно, – ответил Бурденко. И больше никогда не играл в карты.
– Почему?
– Некогда, – говорил он студентам, удивлявшимся, что он вдруг перестал выходить к общему столу и все сидит по вечерам у себя, за печкой, обложившись книгами, хотя до экзаменов еще далеко.
Что же он делал там у себя за печкой?
Оказывается, он, как в детстве, "готовил уроки", перечитывал, выправлял собственные записи сегодня прочитанных лекций. Он считал, что записанное лучше укладывается в памяти, или, как говорят, усваивается, то есть становится своим.
– Я тяжелодум, – впоследствии признавался Бурденко. – В этом мой заметный и существенный недостаток, но в этом же притаилось, пожалуй, и мое достоинство: один раз и как следует усвоив что-нибудь, я удерживаю это с необычайной крепостью. Очень легко, например, мне давалась анатомия. На нее я затратил лучшие часы и дни. Да что там часы и дни – лучшие годы моей жизни. И все-таки...
Это присловье "и все-таки" часто повторялось в речи Бурденко. И за этим присловьем чувствовалось что-то недоговоренное, недоделанное, что-то такое, что постоянно тревожит его.
До самой смерти он сохранил привычку, выработанную, должно быть, еще с юности, – подводить как бы итог каждому протекшему дню и готовиться к тому, что наступит завтра, послезавтра или "когда-нибудь".
– Всегда неплохо забежать, заглянуть вперед, угадать, что будет. Тогда наверняка не отстанешь, – говорил он.
По курсовому расписанию еще не было закончено изучение костей скелета, а Бурденко, чтобы лучше запомнить, уже срисовывал из учебника мышцы, делал свои пометки и записи, не подозревая, какие неприятности ожидают его с этими – будь они неладны – мышцами.
А неприятности уже придвинулись вплотную.
Вступительная лекция и все последующие о мышечной системе были назначены в том самом двухэтажном здании, о котором так много всякого наслушался Бурденко. Кое-кто из первокурсников уже побывал не однажды там. А Бурденко пошел туда впервые только на лекцию о мышцах.
И как будто ничего особенного. Вошли в просторное помещение, разделись в гардеробной и поднялись на второй этаж. И тут на двух больших мраморных и обитых цинком столах Бурденко увидел две обнаженные, должно быть восковые, фигуры. Одна из них была женская, Бурденко почему-то в первое мгновение задержал взгляд на ее ступнях. Они почему-то показались ему синеватыми. И только всего.
Все студенты прошли мимо этих фигур в глубину помещения, где стояли полукругом скамьи и профессорская кафедра. На кафедру поднимался профессор.
Бурденко узнал еще издали Эраста Гавриловича Салищева, к которому уже питал симпатию.
– Чуть поживее рассаживайтесь, коллеги, – говорил профессор. – Нам предстоит сегодня впервые, я надеюсь, интересное занятие.
Нет, не профессором мечтал стать в те годы Бурденко, а только ассистентом профессора Салищева. Ему нравилось все в этом человеке: и удивительно доброе лицо, и манера говорить, будто он не лекцию читает, а рассказывает о чем-то, что узнал, услышал сам только что и что его самого поражает.
– Очень хорошо, – сказал профессор в середине лекции, – что вам, коллеги, предстоит счастливая возможность поработать с трупами. Ничто так не укрепляет знаний – сужу по себе, – как практическая работа с трупом.
"А где же трупы?" – опасливо подумал Бурденко. И только сейчас сообразил, что это были не восковые фигуры, мимо которых он проходил.
Позднее он видел, как рассекались подобные "фигуры", как извлекались мышцы для демонстрации студентам. И каждый студент мог – и должен был подержать перед собой мышцу, уложенную на узком и продолговатом деревянном блюде с двумя ручками.
Бурденко думал, что ему сделается "нехорошо", если он возьмет в руки такое блюдо. Но ничего с ним не случилось. Он мгновение подержал его и передал соседу. И видел, как сосед стал рукой прощупывать мышцу и что-то с усмешкой говорил студенту, сидевшему с другой стороны.
Бурденко сидел как окаменевший. И, чуть содрогаясь, думал: неужели "такое" будет каждый день?
Однако назавтра многое повторялось, но он уже не чувствовал себя окаменевшим.
Наконец надо было приступить к самостоятельным занятиям.
Некоторые студенты тут же после очередной лекции и приступили, взялись, так сказать, использовать эту "счастливую возможность поработать с трупами", как сказал профессор Салищев.
А Бурденко был счастлив, что его не оставили для этих занятий, – пошел в общежитие.
По дороге он должен был, по обыкновению, зайти пообедать в студенческой столовой. Отличный гороховый суп на ветчинных костях, гречневая каша с салом или жареная картошка, а то и котлеты или замечательные сосиски с тушеной капустой. Но на этот раз ему есть не хотелось.
Только поздно вечером Он выпил чаю с калачом.
В это же время его позвали на репетицию. Всем понравилось, как он "по-своему" трактовал роль свахи Феклы Ивановны. Хохотали даже участники спектакля. Только режиссер заметил:
– Мне кажется, вы слегка утрируете. Чуть-чуть больше реализма, коллега. Но, на мой взгляд, у вас серьезные способности.
– В крайнем случае, если из вас не получится медик, сможете свободно пойти в артисты, – сказал похожий на дьячка, тоже бывший семинарист, игравший Подколесина.
Этот сомнительный комплимент рассердил было Бурденко, но он сдержал себя. Потом, уже собираясь спать, подумал грустно: "А вдруг действительно не получится медик?"
Утром в коридоре общежития его встретил студент, которого все называли "старостой", и сказал как бы между прочим:
– Да, коллега, не забудьте, сегодня в двенадцать, сразу после реферата, мы все в анатомичке. Будем сами препарировать. – И зачем-то подмигнул. Хотелось бы, чтоб никто не опаздывал. И без напоминаний.
Как будто Бурденко уже опаздывал и ему напоминали. "В двенадцать так в двенадцать". Даже без десяти двенадцать Бурденко был уже в гардеробной анатомички. Снял тужурку, надел халат и развязывал шнурок на ботинке, чтобы переобуться в домашние туфли, когда опять появился этот староста и сказал:
– Уходим, коллега. Препараты заняты. Там четвертый курс. Снимайте халат.
Бурденко, однако, не обрадовался, а рассердился. Ведь нет ничего хуже подготовки к чему-нибудь неприятному. Ведь он уже настроился, приготовился ко всему. И вдруг – не надо.
Пошел в библиотеку, потом на базар, поел прямо у лотка, прямо у шипящей на раскаленных угольях сковороды бараньей печенки с брусникой.
– Со всех православных по пятаку, а с господ студентов – только три копейки.
Сытый, веселый, он опять проходил мимо университета, когда его увидел тот же староста:
– А мы вас ждем, коллега. Где же вы бродите? Нам пора в анатомичку.
Это было, пожалуй, лучше всего: вот так, как бы внезапно вернуться в это мрачноватое здание. И вот оно уже рядом.
Халат и туфли оставались у гардеробщика. Бурденко быстро переоделся и пошел на второй этаж. Но оказалось, что на второй этаж идти было не надо.
– Трупы здесь, на левой стороне, – сказал человек, показавшийся Бурденко знакомым. – И придется немного подождать. Там идет сейчас, вернее, заканчивается судебно-медицинское вскрытие.
Вот это уж совсем ерунда. Опять ждать, опять настраиваться. Уж лучше бы, если это неизбежно, поскорее отделаться и уйти.
Бурденко достал из брезентовой сумки, заменявшей ему портфель и чемодан, учебник анатомии и присел на мраморные ступени у входа повторить мышцы тазового пояса. Ага, четырехглавая мышца бедра. Вот она у меня тут...
Он вытянул ногу и правой рукой провел по тому месту, где предполагал четырехглавую мышцу, хотя делал это уже не однажды. А тут у меня портняжная мышца.
В этот момент в левой стороне коридора открылись двери, и оттуда хлынул поток света:
– Пожалуйте, господа!
Это относилось к Бурденко и к его коллегам.
Чуть сжалось что-то внутри (что сжалось, точно угадать было трудно, так как раздел "внутренние органы" еще не изучали). И чуть пересохло во рту. Все это от нового приступа страха, что ли. Хотя чего страшиться?
Еще давно-давно Бурденко прочитал у Чехова и переписал в свой дневник понравившиеся ему слова о том, что человек должен сознавать себя выше львов, тигров, звезд, выше всего в природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудесным, иначе он не человек, а мышь, которая всего боится.
Все студенты настроены как будто даже весело. Никто ничего не боится. Нет, один, кажется, трусит, увидел Бурденко худенького студента, почему-то остановившегося в дверях. И взгляд у этого студента какой-то блуждающий. "Трусит", – опять подумал про него Бурденко, проходя в глубину огромного светлого зала.
А Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БОЮСЬ...
Здесь так же, как в прошлый раз, наверху, на втором этаже, стояли большие столы, по мрамору обитые цинком. А на столах лежали два обнаженных трупа – мужчины и женщины. Неужели это те же самые, что были тогда наверху и показались Бурденко восковыми фигурами? Нет, едва ли это те же. Да и зачем об этом думать? Главное сейчас, не проявлять робости, не обращать на себя внимания, как вот тот студентик, что задержался в дверях. Ведь явно, что он трусит. Бурденко оглянулся на него, но в дверях уже никого не было.
– Ну, выбирайте, господа, кто чем интересуется, кто даму, кто мужчину, – сказал с, пожалуй, непозволительной развязностью немолодой небритый мужчина в сером халате. – Вот, глядите, какая у нас тут дама.
И на Бурденко пахнуло от этого человека водочным перегаром.
– Вы, кажется, опять, Исидор, это самое? Ну как не совестно! – вздохнул человек, показавшийся Бурденко знакомым.
– А что делать-то, Николай Гаврилыч, – усмехнулся Исидор. – Я сегодня именинник. День сегодня моего собственного ангела. Даже неплохо было бы собрать с господ студентов по пятаку за то, что я предоставил им такую дамочку. Пожалуйте, – потрогал он за локоть студента, стоявшего рядом с Бурденко. – Проходите, не стесняйтесь... Дама ожидает вас.
– Я лично предпочитаю иметь дело с живыми дамами, – откликнулся этот студент. – А в мертвецких предпочитаю мужчин.
Последняя фраза удивила Бурденко. На взгляд этот черненький, как жук, студент был не старше его, а разговаривал так, как будто он уже не впервые вот в таких обстоятельствах.
– Ну тогда вы вот сюда, пожалуйста, становитесь, – показал Бурденко на покойницу Исидор.
– Ты еще, чего доброго, Исидор, нам лекцию прочтешь, – засмеялся черненький.
– А что ж. Пожалуйста. Если вы мне соберете по пятаку. Я всегда готовый...
– Иди, иди, отдыхай, – сказал Николай Гаврилович и надел кожаный фартук.
Ах, вот теперь вспомнил Бурденко, где он впервые увидел этого человека: на санитарной выставке при женских курсах. Это он приглашал Бурденко работать.
– Ну что же, вы как будто задумались в нерешительности, – улыбнулся Николай Гаврилович. – Делайте надрез.
Бурденко выбрал бедро. И, держа скальпель, как перо, сделал неуверенный надрез, но мгновенно из надреза показалось что-то желтое, не похожее ни на кровь, ни на что, – отвратительное.
– Нет, я это, кажется, не смогу, – вслух подумал Бурденко.
– Ну, что вы, коллега. Это так просто! Бедро – это как раз пустяки. Вот если бы у вас, как у меня, – кисть. Вы посмотрите, сколько...
Но Бурденко ничего не услышал и не увидел. В следующее мгновение он уже сидел на клеенчатом табурете, а Николай Гаврилович подносил к его носу склянку с чем-то щиплющим нос.
– Это нашатырный спирт, коллега. Ничего удивительного. Бывает. Это почти естественно – для начала.
Бурденко встал.
– Вы лучше посидите, – посоветовал Николай Гаврилович. И даже подавил двумя руками ему на плечи, усаживая. – Вам надо отдохнуть немножечко.
– Да идите вы! – вдруг оттолкнул его Бурденко. И опять направился к столу, говоря на ходу сердито и растерянно: – Где тут был мой скальпель?
– Вот он, – поднял скальпель все тот же добрейший Николай Гаврилович подле табуретки, на которой только что сидел Бурденко.
Бурденко был как бы дважды сконфужен. И тем, что, как девчонка, чуть-чуть не грохнулся в обморок, и особенно тем, что невольно так грубо оттолкнул человека, явно желавшего ему добра. И даже не извинился.
– Спасибо, – все-таки сказал он Николаю Гавриловичу, который подал ему скальпель. И больше ни слова не говоря, только громко и как будто сердито сопя, принялся за свою работу.
Студенты же, работавшие рядом, переговаривались между собой, не обращая внимания на Бурденко, не обсуждая случившееся с ним. Только один, этот черненький, как жук, фамилия его, кажется, Слушкевич, сказал:
– Нет ничего хуже женских трупов. Это мне и раньше говорили. Вы посмотрите, все мышцы просто пропитаны жиром. Это противно. Любого может стошнить.
– И вообще все странно, – сказал еще один – бородатый студент. – В других университетах, на других медицинских факультетах все подобные занятия с трупами начинаются только со второго курса. А у нас в Томске, вот видите, всех хотят перещеголять. Провинция! Не дают человеку даже несколько освоиться... А люди не все одинаковы...
Слова эти как бы оправдывали Бурденко, – его смятение, но он все равно ни с кем не заговорил, будто окружающие были в чем-то виноваты перед ним. После препарирования он долго мыл руки и не пошел в библиотеку, как собирался, а зашагал в сторону Томи.
Здесь, на берегу все еще не замерзавшей, но уже объятой холодным туманом реки, ему каждый раз после каких-нибудь душевных потрясений становилось легче. Здесь он как бы остывал после волнений и обретал спокойствие и ясность.
Утром он проснулся почти веселый, но завтракать ему не хотелось. Правда, по дороге в университет он купил в булочной калач, чтобы съесть его всухомятку между лекциями. Такие сибирские пшеничные калачи с пузырями необыкновенно нравились ему. Он покупал их нечасто и всякий раз думал: вот пойдут дела хорошо, стану, например, доктором, можно будет покупать эти калачи каждый день к завтраку. Калач был завернут в газету и нежно грел руки. Вдруг захотелось по-мальчишечьи отломить кусок и съесть тут же. Но неудобно вот так, на улице.
Бурденко сошел с деревянного тротуара и остановился у торцовой стороны здания, где, как ему казалось, его никто не видит, и стал медленно, с наслаждением есть этот восхитительный калач. Съел половину и вдруг услышал:
– Это что же вы тут, коллега?
Бурденко поспешно и растерянно завернул в газету остатки калача и, оглянувшись, увидел Николая Гавриловича.
– А я подумал, вам опять сделалось нехорошо.
– Нет, мне хорошо, – сконфузился Бурденко. – Я просто так. Остановился...
– А я не думал в прошлый раз, что вы такой чувствительный, – почему-то улыбнулся Николай Гаврилович. – Я, откровенно говоря, сам испугался. Вы же чуть не упали тогда. А я еще, смешно вспомнить, приглашал вас работать сюда. Думал, вы интересуетесь...
– А я действительно интересуюсь, – сказал Бурденко с неожиданной запальчивостью. Ему неприятно было, что этот человек изучающе разглядывает его. И как будто жалеет. Нет ничего противнее такой жалости.
– Я понимаю, отлично понимаю, – сказал Николай Гаврилович поспешно и примиряюще. – Вы интересуетесь, так сказать, вообще. Как студент. Так многие интересуются. Но большинство этого не любит...
– Чего не любят?
– Ну вы же... как бы это сказать... убедились, что это неприятное. И многие просто боятся...
Ничего обидного для Бурденко не было в этих рассуждениях. Но он все-таки улавливал что-то обидное для себя.
– А почему вы думаете, что я боюсь?
– Я не думаю, но понятно, эта работа не для всех. Я тогда ошибочно подумал, что вы могли бы...
Бурденко уже не хотелось доедать калач, хотя он, теплый, свежий, все еще грел руку через газету. Хорошее настроение было испорчено воспоминанием о том, что случилось вчера и о чем хотелось забыть. И никогда, никогда не вспоминать.
– Очень легко вы судите о людях, – сказал Бурденко с такой нравоучительной интонацией, как будто младшим из них по возрасту был Николай Гаврилович. – Человеку сделалось отчего-то нехорошо, и вы уже выводите отсюда, что он может и чего не может. Была какая-то работа, вы хотели предложить и вдруг раздумали. Это, конечно, ваше дело. А я могу хоть сейчас. Пожалуйста. Только сейчас мне надо на лекции. Я уже записан. А вообще я в любое время...
– Да сейчас и мне некогда, – сказал Николай Гаврилович. – Но если хотите попробовать, то прошу хоть сегодня. Часов в шесть.
– Пожалуйста, – еще раз сказал Бурденко, правда, не очень твердо.
– Но вход, имейте в виду, не отсюда, – показал Николай Гаврилович на фасад здания.
И Бурденко только теперь заметил, что они стоят у того самого двухэтажного дома, который недавно так страшил его и в котором вчера случилось с ним это ничтожное происшествие.
– Вы зайдете вечером вот отсюда, со двора. Вон, видите, – узенькая дверь. Нет, не эта, а вон та – дальняя, необитая. Это и есть вход в подвал. Извините, что я вас задерживаю...
– Пожалуйста, – опять сказал Бурденко и подумал: "Зачем это я вроде напросился пойти в какой-то подвал, на какую-то работу? И почему этот Николай Гаврилович все время попадается мне на глаза? Или я ему попадаюсь?"
Было это в девятом часу утра. До вечера, до шести часов вечера, было еще далеко. И Бурденко быстро вытеснил из памяти весь этот разговор, тем более что ему предстояло прослушать и записать две лекции.
До глубокой старости он сохранил благодатную способность, – углубляясь в какое-нибудь занятие, отдаваться ему всем существом, мгновенно вытесняя из памяти все, что было "перед этим" и что должно быть "после этого".
После лекций он зашел в студенческую столовую – не обедать, а съесть только порцию гречневой каши, которая почему-то называлась солдатской. В меню он увидел свой любимый гороховый суп и, главное, услышал его удивительный запах. Решил взять две порции, чтобы не брать второе.
Все места за столами были в этот час заняты. Поэтому Бурденко ел стоя, поместив две тарелки рядом на высоком подоконнике.
Около него толпились студенты. И этот черненький, как жук, Слушкевич подошел сюда:
– Что это вы едите, коллега, так увлеченно?
– Горох. Очень рекомендую.
– О, эта еда не для меня, – заглянул в тарелку Слушкевич. И поморщился. – Неужели этот жирок вам, коллега, ничего не напоминает?
– Ничего, – сказал Бурденко, но вторую тарелку уже не стал есть. Не смог. Вышел из столовой, и тут же, у крыльца в садике, его потрясла такая рвота, какую не запамятовать во всю жизнь.
Он еле добрался до общежития.
Ослабевший, лег "у себя за печкой" и думал все время одно и то же для собственного успокоения: "Хорошо бы как-нибудь подловить где-нибудь этого жука Слушкевича и набить ему морду. И второму, курчавенькому, который смеялся, тоже бы надо как следует дать. Они еще не знают, с кем связались". Потом, уже совсем ослабевший, уснул.
Проснулся он как будто от толчка. За окном уже было темно, и от окна сильно дуло. Должно быть, накипал мороз.
За общим столом играли в карты.
– Не скажете, который час, коллеги? – спросил Бурденко, высунувшись из-за печки.
– Без двадцати шесть.
А что же должно быть в шесть?
Ах, надо было пойти к этому Николаю Гавриловичу.
Вдруг страшная дрожь, как озноб, охватила все тело, даже застучали зубы. А может быть, не ходить сегодня? Что я, подрядился разве? Что я, клятву дал? Просто поговорили. А кто сказал, что в шесть часов? Это он сказал. А что я сказал? Нет, надо пойти. А то опять подумают, что я чего-то боюсь. А я действительно боюсь. И весь университет будет знать, что я боюсь. Нет, неудобно. Надо пойти.
