Текст книги "В Курляндском котле"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

В ПОХОДАХ

После шестнадцатичасового марша мы прибыли в лагерь отряда «Красная стрела».

Хуторов в этом районе меньше, и они контролировались партизанами. На север от лагеря простирались болота и озеро Усмас, с юга – высокие, крутые берега Абавы. Неподалеку от лагеря Абава впадает в реку Венту. Здесь не было ни шоссейных, ни улучшенных дорог, которыми богата Курземе и вся Латвия. Участок площадью около сорока квадратных километров был настоящей партизанской зоной, поэтому и лагерная жизнь «Красной стрелы» кое-чем напоминала обычный партизанский лагерь псковских, смоленских или брянских лесов.

Бойцы отряда размещались в шалашах, похожих на юрты с открытым верхом для выходе дыма. Так как стены шалашей складывались из веток, то единственным спасением от холода были костры. Их жгли и днем и ночью. Был в отряде десяток лошадей с санями и упряжью. Многие бойцы и весь командный состав носили на шапках красные ленточки. Командирами взводов и отделений были люди, не раз отличившиеся в боях. В отряде было три стрелковых взвода, один пулеметный и взвод разведки.

Поговорив с командиром отряда Столбиковым, заменившим погибшего в бою Семенова, Зубровин и Капустин пошли в лазарет. Это был единственный партизанский лазарет в Курземе. Здесь был врач, латыш. Наши раненые могли, наконец, лечиться.

Шалаш лазарета мало чем отличался от других жилищ отряда. Был он только побольше размером и «отапливался» тремя кострами. Кроме наших раненых, в нем лежало еще двенадцать человек. Вместо кроватей служили положенные, как сено, еловые ветки. Санитарками в лазарете работали Нюра и Клава, с которыми осенью познакомился Тарас на хуторе.

В лазарете, когда мы пришли туда, я увидел радистку Зину Якушину. Она сидела возле раненого. Рука его была обмотана лоскутьями парашюта. Зина заметно похудела со времени нашей первой встречи на «аэродроме».

На мое приветствие она ответила кивком головы и предложила присесть. Обменявшись с ней несколькими фразами, я отошел к своим ребятам.

– Вы придете за мной, Николай Абрамович? – спрашивал Федор Зубровина.

– Придем. Сходим на недельку-две в Талей и в Сабиле, а на обратном пути зайдем сюда и заберем.

– К тому времени я поправлюсь.

Мы передали доктору, пожилому латышу в очках, бывшие у нас бинты и два парашюта.

– Тяжело работать, – пожаловался доктор. – Операцию сделать почти невозможно – нет инструментов, бинтов не хватает. Очень тяжело. А лечить людей надо.

Доктор готовился к операции; нужно было извлечь осколки у раненого партизана. И сам доктор выглядел тоже больным – лицо желтое, щеки запали.

После только что проделанного нами тяжелого марша мы уснули крепким сном, расположившись у костров и засунув руки в рукава курток.

Проспали весь день. Вечером наши хозяева угощали нас блинами, только что испеченными на костре.

Утром пришли Ершов и Озолс. Они рассказали, что в оставленном нами лагере подорвались два гитлеровца. Один схватил заминированную свиную голову, другому оторвало руки, когда он брал «забытое» пальто Капустина.

С самого утра Агеев подшучивал над Колтуновым, вспоминая, как тот «ухаживал» за Зиной Якушиной, когда она отправлялась в «Красную стрелу».

– Ну как, жених, – влюбил в себя Зину? Не вижу, чтобы тобой больно интересовались.

– Был бы в «Стреле», влюбил бы, – отстаивал свои позиции «курляндский дон Жуан».

– Эх, Ефим, Ефим, – вмешался в разговор Тарас. – Воспитала тебя эстонская буржуазия хвастуном. Да разве Зина может тебя любить! Погляди, кого она выбрала, – серьезного, скромного парня и полюбила. Он без руки лежит, а она все свое свободное время ни на минуту не отходит от него. А счастье-то еще далеко.

– Она верит в счастье.

– Что вы мне лекции читаете, – притворяясь, что он сердится, говорит Колтунов. – Пусть будет парень счастливым. С такой женой, как Зина, не пропадет.

– Оказывается, лекции-то тебе полезны! – заключил Тарас улыбаясь.

Десятого февраля мы выступили из «Красной стрелы» и вот уже две недели рейдируем между Талей, Вентспилсом и Кулдыгой. Фашисты заблокировали все хутора, стремясь заморить нас голодом. За это время мы получили и передали командованию ценные данные о предполагаемом отводе некоторых немецких дивизий в Германию. Гитлер отзывает эти дивизии для усиления обороны глазного логова фашистского зверя.

…Ночь. Колонна остановилась.

– Можно садиться. С места не сходить. У кого есть табак – курить, – тихо передали по цепи.

Утомленные тяжелой ходьбой, мы расположились на снегу.

С табаком у нас плохо. Достается по две затяжки на брата – не больше.

– Володя, разреши мне еще затяжечку, – просит Саша Гайлис, держа в пальцах драгоценную цыгарку.

– Э, браток, не выйдет! Ты уже затянулся три раза, – не соглашался Кондратьев. – Виктору еще надо оставить, он распух без курева.

Рядом топает, стуча ногой о ногу, Коржан. Он вытряхивает из сапог снег. У Коржана, как и у многих, рваная обувь.

– Что, Коржан, морскую пляшешь?

– Запляшешь и морскую, – говорит он. – Как идешь – ничего, а остановился – ноги стынут.

К нам подошел Тарас.

– Виктор, – обратился он ко мне. – Зубровин разрешил. Пойдем на хутор, может, узнаем что хорошее и душу согреем.

Пошли Тарас, Коржан и я.

В комнате, куда мы вошли, горели свечи. У стола, за шитьем, сидели две женщины.

Хозяин дома – высокий, бритый, с длинной шеей и тонким сухим лицом, с трубкой в зубах – с недоумением, глядя на нас, сказал:

– Вы советские… Но как вы оказались здесь? На соседнем хуторе гитлеровцы… С пулеметом. Днем еще приехали…

– Знаем об этом, – сказал Тарас.

– Я-то их, чертей, не боюсь, – продолжал крестьянин, выбив трубку. – Даже если они и узнают, что вы были у меня… Но все-таки – странно. Садитесь!

– Вы хорошо говорите по-русски, – заметил я.

– Я служил в русской армии, в гренадерском полку. В прошлую войну с немцами воевал.

– Вот как…

– Как вы только живете в лесу в такие морозы? – проговорила одна из женщин. На глазах у нее блестели слезы.

– Живем… Прогоним фашистов из Курземе, тогда отогреемся, – усмехаясь, ответил Тарас.

– Трудно… Говорят, только у нас они и остались.

Она помолчала, словно припоминая что-то. Несколько слезинок скатилось по ее изрезанным морщинами щекам. И вдруг, встрепенувшись, она улыбнулась.

– Да что же я стою. Ведь вы кушать хотите. А у меня путра готова.

Она засуетилась около плиты, хозяин принес хлеб.

– Кушайте, – сказала хозяйка, ставя на стол миску горячей путры. – И у нас-то на хуторах все подобрали разбойники. Когда им погибель придет!

– Будет час, придет, скоро разгромим фашистов! – ответил Тарас, прихлебывая из миски. – Сейчас Советская Армия наступает, где важнее, – в Германии.

Коржан, разговаривавший с другой женщиной, громко рассмеялся. – Чему ты? – спросил я.

– Гражданка спрашивает, надо ли бояться большевиков? Напугали их фашисты. А я вот большевик, – добавил он. – Разве честным людям надо меня бояться?

– Когда мы свергли буржуазию, большевики земли мне добавили, – сказал хозяин, набивая свою трубку. – Было у меня три, а стало десять десятин. Соседу – он старый и бедный человек – книжечку дали, чтобы мог он деньги получать не работая.

– Это пенсия. В Советском Союзе все старики получают помощь, – сказал я.

– Я знаю, – ответил крестьянин. – Пришли немцы – землю у меня урезали, а соседу, если бы не моя помощь, хоть в гроб ложись. При Советской власти я так работал, что моя фамилия в волости на почетную доску была занесена. Едешь с женой и самому приятно, как там выведено: что я взялся посеять столько-то и все выполнил и сдал полностью государству.

– Вот пошел хвастать, – перебила хозяйка.

– Молчи, Айна. Не мешай говорить. Я еще фашиста прихлопну. Пусть только снег спадет или русские наступление начнут.

– О, господи! – вскрикнула жена. – Куда тебе, старый! Ты же воды не принесешь, не отдохнув пять раз.

– Помолчи, говорю! Не мешайся в наши солдатские дела.

Когда мы уходили, хозяйка подала нам две булки хлеба. Крестьянин сообщил, что он в прошлую войну был награжден «Георгием».

– Вы – большевики, а большевики, как я уже приметил, никогда не падают духом. Тяжело было России в сорок первом году, а Сталин не ушел из Москвы, даже парад принял. Большевистская партия спасла Россию от такой страшной силы, как гитлеровская армия.

– А вы, оказывается, в политике разбираетесь! – заметил Тарас.

– Как же, – улыбнулся старик. – Я Москву по радио слушаю. – У меня и портреты есть Ленина и Сталина. Берегу…

Снова в пути. Проходят часы, долгие, томительные, с кашлем в шапку, со взведенными автоматами.

– Володя!

– А?

– Что бы ты сейчас хотел?

– Я бы хотел, – выразил желание Коржан, – в бане помыться, а после проспать на койке, в тепле.

– Много ты хочешь, друг, – возразил я.

– А я бы хотел, чтобы поскорее быть в лесу, разжечь костер и уснуть возле него, – сказал Кондратьев.

– Вот это реальное желание, Володя. Этого и я хочу, – согласился я.

– Наверное, весь отряд об этом думает… – но Кондратьев не договорил. Впереди послышался оклик:

– Стой!

Молчание.

– Кто идет?

– Я… я… – слышится женский испуганный голос. – Беженка я.

Подходим. На дороге стоят женщина и мальчик. У нее худое, измученное лицо; рваное легкое пальто плохо защищает от холода, на ногах деревянные башмаки. В оборванной одежде и мальчик.

– Не бойся, мать, мы партизаны.

– А… А я Васильевна, Евдокия Васильевна. Из Орловской области пригнали немцы, а деревню сожгли. Ноги с голоду пухнут. С Федей я убежала из лагеря, из-под Виндавы. Все одно помирать, так уж хоть не за проволокой…

– А я Федя Максимов, – сказал мальчик.

– А отец твой где, Федя? – наклонился к нему Агеев.

– Отец? Отец на русской стороне, в Советской Армии. Мама не дождалась его… Умерла… А я ушел с бабушкой.

– Вот вам, Евдокия Васильевна, хлеб, мясо. Только понемножку кушайте, чтобы плохо не получилось. – Капустин подал женщине булки, которыми нас снабдили на хуторе.

– Ну, что же вам еще дать?

– Вот носки, Федя, тебе теплые, – подал Гомолов.

Посоветовавшись с Тарасом, который хорошо знал жителей в этом районе, мы направили Федю и Васильевну на хутор.

– Спасибо вам, соколики! – кланялась женщина. – Спасибо! Гоните проклятых поскорее.

Наконец, мы в лесу, разожгли костер, наложили вокруг него веток.

Ложимся спать. Дежурные, жмуря глаза, подкладывают хворост, следят за спящими, чтобы не загорелась одежда.

– Володя, ты же горишь, подымайся! – сквозь сон слышу голос.

Володя вскакивает, забивает снегом тлеющие брюки и вот уже снова спит, точно его и не будили.

Прошуршал ветер, но и он скоро притаился и задремал в окружавшей нас темной зелени елок.

Двадцать третьего февраля выдался солнечный день. Деревья осыпали со своих ветвей хлопья снега, от пригретых солнцем бугорков валил пар. Веселей засвистали синички. Мороз разжимал свои могучие руки.

Скоро весна. Еще месяц или того меньше, и солнце заиграет ярче, а зима будет отступать, цепляясь за холодные ночные заморозки.

Ну как не помыться до пояса в такое утро, в такой день? И я, и Владимир Кондратьев приняли от своих фронтов поздравительные телеграммы в честь 27-й годовщины Советской Армии. Командование сообщило, что сведения, переданные нами за последнее время, «заслуживали внимания».

– А нам других, лучше этих, и не надо похвал, – говорит Агеев.

В это утро все вымылись, побрились по-праздничному.

– Тебя не узнать, Виктор, будто в кино собрался, – сказал мне Колтунов, приглаживая свою светло русую шевелюру.

– В кино? Да я уж не помню, когда был¹ там!

– А сейчас, наверное, много есть хороших фильмов о партизанах, – предположил Толстых.

– Конечно, есть, но только о больших партизанских отрядах, – пояснил Кондратьев.

– А про такой отряд, как наш, есть? – спросил Толстых.

– Нет.

– Почему? Разве мы хуже других? Я сам в Белоруссии и в Себежском районе партизанил. Там было легче, там были тысячи нас, а здесь «котел», в нем огромная масса вражеских войск. Попробуй, разгонись. Жаль, что не я этими фильмами ведаю, а то навел бы порядок.

– Тебе хочется, чтобы твою физиономию на экране увидели?

Партизаны смеялись.

– А ты, Гриша, хочешь сниматься? – спросил Тарас улыбавшегося в рыжую бороду Гришу Галабку.

Но тот молчал, лишь хитро-хитро щурил глаза.

– Отец, скажи хоть слово! – попросил Кондратьев.

Отцом прозвали Гришу за бороду и усы_г а ему всего двадцать четыре года.

Будучи мастером на все руки, он носил с собой топор, пилу, котелок, ведро, мешочек с инструментами. Галабка был неутомим. Не спеша, он первым взбирался на высоты, проходил болота. А когда удавалось зайти домой, к молодой жене, Гриша готов был исколесить несколько раз вдоль и поперек всю Курземе.

Я отошел с Тарасом в сторону, к поваленной ветром сосне.

На оттаявших от снега кочках зеленел мох, тихо журчал ручей.

– Скоро все оживет, зацветет, – мечтательно проговорил Тарас. – А как привыкли мы к лесу! Не верится, что когда-нибудь оставим его, что разъедемся по разным областям и краям, – может быть, не встретимся больше.

– Если не встретимся, то письма писать будем.

– Да. Я тебе, Виктор, на память о сегодняшнем дне годовщины Советской Армии, который мы вместе встретили в Курземе, часы подарю, – сказал Тарас и, достав часы, протянул мне. – Носи и вспоминай Петра Трифонова. Часы наши, советские, завода имени Кирова.

– Спасибо, Петя! Буду вспоминать. Я не знаю, как буду жить, но если у меня будет сын, я назову его твоим именем – Петром.

– А я своего – твоим именем назову, – Тарас взял мою руку и крепко пожал.

Вечером, когда высоко в чистом небе стоял месяц, а мороз наверстывал упущенное днем, в далекой Москве, во всех столицах союзных республик и городах-героях гремел салют. А мы ночью ушли на северо-запад, к железной дороге Тукумс – Венстпилс.

ПОСЛЕДНИЙ ПОДВИГ

За последние пять дней мы два раза договаривались с фронтом о том, чтобы нам прислали груз, и два раза срочной телеграммой я просил задержаться с отправкой до следующего сигнала.

Фашисты не давали нам суток побыть на одном месте. А груз нужен, как воздух. Патроны для отечественного оружия были на исходе – осталось по десять штук на автомат.

Двадцать седьмого февраля, утром, Леонид Петрович, Григорий Галабка и Казимир Малый отправились на Ренду, на старые места наших стоянок, чтобы взять патроны, закопанные в землю еще осенью.

Этой же ночью Тарас пришел из разведки раньше, чем предполагалось. Возвращения его мы ожидали с нетерпением. С вечера недалеко гремели выстрелы.

На расспросы он отвечал односложно: «Ничего, мол, особенного не произошло», но в командирской палатке Тарас сообщил более важную весть: из-под Тукумса прибыл полк гитлеровцев и совместно с карательным отрядом СД и полицией заблокировал лес, в котором мы находились.

Капустин собрал командиров на совещание. Решили до рассвета выйти на юг, к Абаве.

Выступили немедленно.

С полевой сумкой, биноклем и автоматом идет впереди командир разведки – Тарас со своими бойцами. Веселый предвесенний месяц сиял на безоблачном небе, поскрипывал снег. Обходим стороной хутор из опасения засады. Вдали хлопнула зенитка, вторая.

В небе послышался шум. Самолет.

– К нам, наверное, летит, братцы, – печально вздыхает Зубровин.

Самолет близко. Он хорошо виден. Узнаем – наш.

– Близок локоть, да не укусишь!

– Нас ищет.

С болью в сердце мы провожаем взглядом улетающий самолет. Мы не могли зажечь костры, не могли ему дать знать, где находимся.

Снова хутор. Оттуда фашисты открыли беспорядочную стрельбу по нашей разведке.

Мы в кольце. Нужно до света во что бы то ни стало выскользнуть из окружения.

Сделали круг, чтобы спутать следы и остановились в роще недалеко от построек. Передохнув, тронулись вперед разведчики.

– Хальт!

Одновременно гитлеровцы ударили из пулемета. Взметнулись ракеты, осветив и без того светлое небо. Мы залегли.

Пулеметы и автоматы врагов не умолкают. Новые вспышки ракет осветили все вокруг.

А мы почти молчали. Отвечал лишь пулемет Коржана и трофейные автоматы.

Капустин, хмуря брови, твердил Коржану:

– Береги патроны. Бить только по цели. Из ушедшей вперед группы Тараса ползком добрался к отряду Казимир Большой.

– Что там?

– Живой один Тарас. – Он в пятнадцати шагах от них, – с трудом выговаривает слова Казимир. Послал меня… – он не договорил: изо рта хлынула кровь.

– Мы поползем за Тарасом, – вызвались Ершов и Толстых и, не ожидая разрешения, тронулись вперед.

– Назад! – крикнул Капустин.

Я никогда до этого момента не видел у него такого отчаянного выражения лица.

– Назад! – повторил он.

А впереди стреляли и стреляли.

…Тарас еще жил. Фашисты приближались к нему.

Что мог он сделать – раненый, с пробитой грудью, истекающий кровью?

Но глаза еще блестят, сердце стучит, живет и хочет жить.

Сколько раз смотрела смерть в ясные очи Тараса и, не выдержав его упрямого взгляда, – отступала. Он жил и смело шагал своей партизанской дорогой.

А сейчас он сам зовет смерть. Вот он стиснул в руке холодную гранату. Сколько перебросал он их на фашистов! Нет. Не таков Тарас, чтобы отдаться живым. Он разогнул зубами усики кольца и рванул его к себе.

…Не думал я, мой дорогой Петро, начиная записки, так закончить рассказ о тебе. Но ты бессмертен для меня, для моих друзей, мой боевой товарищ. Пройдет время, может, я буду жив, у меня будет сын – я назову его твоим именем. А такое время придет. Не раз еще земля обнажится от снега, зашумит и запоет весною лес, покроются зеленью поля, зарастут травой воронки, вырытые войной, и ветер будет гулять над могилами героев, павших в боях с фашистскими захватчиками. И далеко от Москвы и Ленинграда будет одна могила у самого леса, в пятнадцати километрах от Кулдыги, возле шелестящей прозрачной листвой березы. Люди, проходящие мимо, будут снимать шапки и говорить:

– Здесь похоронен советский партизан Петр Трифонов, погибший в бою с фашистами в последний день февраля месяца сорок пятого года.

Мы уныло шли лесом, поддерживая раненых товарищей. Скользят ноги и проваливаются в глубокий снег.

– Почему я не подорвался, как Тарас? Приполз… Зачем вы меня несете? Кому я теперь нужен, – не в силах забыть друга, говорит Казимир Большой.

– Молчи! Еще жить будем… Выше голову! Раненый узнал голос, пошевелил губами.

– Жить… О, нет, Сашок! Я уже не жилец.

– Лежи и не болтай чепухи! – Воды…

Принесли из ручья воды, напоили раненого.

– Сухаря, может, хочешь?

– Нет.

Раненому соорудили носилки из плащ-палатки. Пока отдыхали, Капустин сидел на пне без шапки, немного подальше его – Павел Ершов. Тот тяжело переживал потерю нареченного брата. Лицо его помрачнело.

Я подошел к нему. Он впервые посмотрел мне прямо в глаза. На левом глазу его, на веке, повисла ниточка от шапки, но почему-то не мешала ему смотреть.

Я все понял. Так вот почему Павел всегда прятал глаза!

Я смахнул ниточку с его века. – Ты не скажешь никому об этом? – взяв меня за плечи, спросил он. – Не скажешь, Виктор?

– Никому не скажу, – ответил я. – Но если буду говорить об этом, то тогда назову тебя другим именем.

Разве можно осуждать Павла? Он настоящий советский парень. Он рвался в тыл врага, рвался бороться с фашистами и поэтому скрыл, что у него нет глаза.

Глаз Павел потерял, когда ему было девять лет. Виной был камешек, вылетевший из-под копыта лошади. Врачи подобрали мальчику искусственный глаз с такой расцветкой, что почти невозможно было отличить его от природного глаза. Павел усвоил привычку при разговоре с людьми суживать глаза, – так что не знавшие о его недостатке и не подозревали ни о чем. Когда началась война, Павел пошел в партизаны. Он твердо решил скрывать во что бы то ни стало, что у него искусственный глаз, – скрывать от командования, от партизан: он опасался, что его не будут посылать на ответственные задания.

В 1942 году вместе с Тарасом Ершов встретился с Капустиным, командиром группы парашютистов. Но после выхода в советский тыл, перед новым боевым заданием, парашютисты должны были пройти медицинскую комиссию. В этот день Ершов исчез из дома, где жили капустинцы. Его не могли найти до позднего вечера. Свое исчезновение он объяснил Капустину тем, что был весь день на реке с девушкой и забыл о медицинской комиссии. И на следующий день Ершов не пошел в санчасть. «-Да разве до санчасти, когда нам осталось гулять на советской стороне фронта только три дня. Пусть они лечат, кого надо, а я, как конь, здоров», – так ответил Павел на вопрос Капустина. IK радости Павла вылет не отложили, и Павел скрылся от надоедливых медиков.

СУД НАД РИМАНОМ

Мы сидели в землянке и ждали возвращения группы Ершова, ушедшей в разведку. Около часа назад с той стороны, где должны быть разведчики, доносились выстрелы. Мы очень, беспокоились за судьбу товарищей.

Землянка, где мы временно поселились, найдена случайно. Мы думаем, что ее когда-то выстроили неизвестные нам партизаны, и мы теперь пользуемся этим удобным и теплым жильем.

Но вот слышны шаги. В землянку вбегает Ян Залатис. Он громко сообщает:

– Риман пойман. Привели гада!

Огонек свечи на выступе бревна весело заколебался, точно обрадовался принесенной вести о поимке Римана.

Вслед за Яном в землянке появился Ершов. Он сообщил подробности захвата палача.

– От знакомого крестьянина на хуторе мы узнали, что по дороге мимо хутора сегодня должен проезжать Риман. Мы сели в засаду. Взяли его без выстрела. Подскочили, остановили лошадей… Ян схватил его и обезоружил.

По распоряжению Капустина в землянку ввели Римана и его спутника – полицая.

– За подкреплением ехали в Кабиле. Завтра проческу собирались сделать, – сообщил Ершов.

– Автоматы и двенадцать гранат было у них, – доложил Саша Гайлис.

– Так, так… – Капустин смотрел в лицо Римана. – Судить тебя будем!

Риман стоял, опершись о стенку. Бессильной злобой сверкали его глаза. Закатанный рукав на правой руке обнажил шрам. Наша пометка от седьмого февраля.

– Я плохо по-русски… Я латыш… – проговерил он.

– Не зовись латышом, сволочь! – прервал его Гайлис. – Родину мою не позорь!

– Ты – собака. Как ты над моей женой издевался! Ты убил Сорокина, – перечислял вины Римана Ян Залатис.

– Смерть предателю! – был приговор партизанского суда.

– Пиши, – обратился Капустин к Павлу Ершову. – Пусть завтра читают «прочесчики»!

«Смерть мерзавцам, продавшимся фашистам! Смерть фашистским захватчикам!

Партизаны».