Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Павел Багряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Над городом опускалась ночь.

Когда часы на мэрии пробили одиннадцать раз, два человека вышли из таверны «Ее прекрасные зеленые глаза». Один из них, который был с усами, направился к машине, стоящей на другой стороне улицы, но второй остановил его:

– Пойдем пешком, не будем привлекать внимания. Здесь недалеко.

Они быстро зашагали по улице.

– Коньяк, значит, любит?

– Французский, – ответил усатый. – После третьей рюмки разговорился. Он служит у Крафта недавно, всего второй год.

– Ну?

– Да нет, ничего странного за хозяином не замечает. Сказал, что Крафт последние несколько дней стал просыпаться на полчаса раньше, чем обычно.

– Это уже кое-что! А за кого он вас принял?

– За меня! Я сказал, что я профессор.

– Да, с вашей прежней внешностью «профессор» звучало бы кличкой… Только держите себя в руках, Таратура. Что бы ни происходило!

– Вам легко говорить, Гард.

– Иначе мы все испортим.

– Ладно. Я и сам понимаю, что силы у меня уже не те.

Улица постепенно перешла в аллею парка. Здесь было темно, потому что лунный свет не пробивался сквозь сплетенные кроны деревьев, а уличных фонарей не было. Кое-где еще светились окна, из темноты выступали ограды и контуры особняков, спрятанных в глубине парка.

Когда они подошли к особняку сенатора Крафта, у въезда на участок они заметили красный «мерседес». От стены отделилась тень, к ним подошел третий.

– Тс-с! – прошептал человек. – Это машина Ванкувера. В ней шофер.

– Сенатора? – спросил Гард.

– Он приехал минут пятнадцать назад. Я уже подвесил лестницу. Чуть не влип.

– Ее не видно из окна?

– Не думаю.

– Ну и прекрасно. Мартене. Кто в доме?

– Сторож, лакей и шофер. Шофер изрядно хватил, так что уже спит.

– А остальные? – спросил Таратура.

– Как обычно, играют в карты. Около двенадцати разойдутся, выпив по стопочке. Крафт ложится в полночь, так что Ванкувер сейчас уедет.

– Вы уже стали летописцем этого семейства, – улыбнулся Гард.

– Понаблюдай я не трое суток, а хотя бы десять, – ответил Мартене, – я мог бы стать самим сенатором! Тс-с!..

Открылась дверь особняка. Высокий сухопарый старик легко сбежал по лестнице и направился к «мерседесу». Тут же встрепенулся шофер, запустил двигатель. Ванкувер сел на заднее сиденье.

– Ишь ты, песок сыплется, а бегает, как мальчишка! – сказал шепотом Таратура. По его тону можно было понять, что он без особого почтения относится к сенаторам.

«Мерседес» взял с места не менее ста километров.

«Эх, Таратура! – подумал про себя Гард. – Вы и сами не понимаете, насколько можете оказаться правы! Уж слишком поспешно бежал этот Ванкувер…»

– Боюсь, что мы уже опоздали, – вслух сказал Гард. – Ну, пошли.

Сенатор действительно ложился в полночь, вот уже много лет не изменяя своей всем известной привычке. С того памятного утра 19… года, когда его посетил Главный Йог мира и, взяв за консультацию восемь тысяч кларков, посоветовал три способа борьбы с болезнями и старостью: сон, глубокое дыхание и умеренность в пище, – сенатор неукоснительно пользовался дорогими советами и чувствовал себя превосходно.

Было уже четверть двенадцатого. Крафт, чему-то улыбнувшись, расстегнул рубашку и достал из медальона, подвешенного на груди, маленький золотой ключик. Затем он подошел к сейфу, стоящему в углу комнаты, и открыл его. Если бы кто-нибудь мог наблюдать в эту минуту лицо Крафта, то ни за что не поверил бы, что перед ним знаменитый Крафт, жестокость которого порождала легенды. Сейчас его лицо источало блаженство и даже одухотворенность. Говорят, с такими лицами поэты пишут свои лучшие стихи.

Крафт достал из сейфа аккуратно расчерченный лист плотной белой бумаги, карандаш и резинку. Потом отошел к столу и опустился в кресло. Вспыхнула настольная лампа, осветив молодое еще, не изрезанное морщинами лицо сенатора. И губы его зашевелились, словно он молился.

– Антарктида, – шептал Крафт. – Десять по вертикали… Запишем… Часть света, на которой живут пингвины. Это, понятно, не перепутаешь.

Он откинулся в мягком кресле и сам себе улыбнулся.

– Теперь первая буква «Э», четвертая «Ш». Восемь по вертикали. Первая «Э»… Эйнштейн! Блестяще. Как раз восемь букв. Но Эйнштейн ли? Кто-то, кажется, называл этого физика Эпштейном…

Крафт встал из-за стола и пошел к стеллажу, на котором были установлены энциклопедии всех времен и народов. «Эйнштейн, слава тебе, Господи!»

Кроссворд получался элегантным.

Пробило без четверти двенадцать. Крафт мельком взглянул на часы. Его мозг все еще лихорадочно работал, хотя он, не вызывая слуги, стал постепенно раздеваться.

– Первая «О», третья и пятая тоже «О» – всего девять букв. «Оборона»? Мало. «Орфография»? Много. «Оболочка»? Одной буквы не хватает…

Сенатор устало закрыл глаза.

– Спокойно, сенатор! – неожиданно услышал он голос и странный шорох у окна.

Крафт застыл в неподвижности, так и не открывая глаз, словно надеясь на то, что это галлюцинация и не стоит убеждаться, что происходящее – реальность.

– Откройте глаза, сенатор, – так же спокойно произнес кто-то, и Крафт осторожно приоткрыл один глаз.

Прямо перед собой он увидел человека в плаще с поднятым воротником. У окна стоял второй, у него был более интеллигентный вид, но его усы произвели на сенатора неприятное впечатление. Крафт вновь закрыл оба глаза.

– Не надо бояться, сенатор, – сказал все тот же человек. – Мы не убийцы.

Крафт посмотрел на говорящего:

– Деньги в сейфе. Вот ключ.

– Благодарим вас, сенатор. Но деньги нам тоже не нужны. Не двигайтесь и не снимайте рук со стола, иначе мы осуществим насилие.

– Вы уже и так его осуществляете, – сказал сенатор.

– Увы! – спокойно произнес человек в плаще.

– Что же вам угодно, господа? Кто вы? – преодолев первый приступ страха, спросил Крафт.

– Сенатор, – ответил человек в шляпе, – если вы тот, за кого мы вас принимаем, вы отлично знаете, кто мы такие. А если вы уже не тот человек, то знать вам, простите, не обязательно.

– Что дальше? – обретая уверенность, произнес Крафт, поняв или сделав вид, что понимает: перед ним не простые уголовники.

– Мы хотели бы прежде всего вас обыскать, – сказал человек с плащом.

От окна отделился усатый и проворно обыскал карманы сенатора. Крафт не сопротивлялся. На его лице появилось брезгливое выражение, и некая надменность позы говорила о том, что он уже вполне освоился с обстановкой.

– Скажите, что вы ищете. Я, быть может, отдам вам это добровольно.

Нежеланные гости переглянулись.

– Портсигары, господин сенатор, и серебряные часы, – сказал усатый.

– Пожалуйста! – с охотой произнес Крафт, делая движение, чтобы открыть ящик стола.

– Не двигайтесь! – почти крикнул усатый. – Я сам.

В ящике действительно лежали какие-то часы, но портсигара не было. Часы были маленькие, к тому же не серебряные, к тому же действующие. Усатый положил их назад в стол.

– Вы курите, Крафт? – спросил он.

– Нет.

– Давно?

– Какое вам дело?

– У меня есть дело ко всему, что касается вас! – резко сказал усатый, но человек в плаще остановил его незаметным жестом.

– Спокойно, господа, больше благоразумия! Сенатор, давайте говорить напрямик. Нас интересует, кто вы, и пока мы это не выясним, мы отсюда не уйдем.

– То есть как вас понимать? – удивился Крафт. – Что значит – кто я? Не я к вам пришел, а вы ко мне – стало быть, вы должны знать, куда идете!

– Кто вы? – жестко спросил человек в плаще, словно не расслышав последних слов сенатора. – Отвечайте на вопрос!

– Сенатор Крафт, господа, разрешите представиться.

– Сенатор Крафт-младший был убит четыре дня назад! Это так же верно, как то, что я стою перед вами.

– Это чушь, господа!

– И кто бы вы ни были, вы не Крафт! – продолжал человек в плаще. – Посмотрите на этого господина!

Крафт перевел взгляд на усатого и снова брезгливо поморщился.

– Вам знакомо это лицо?

– Впервые вижу.

– Это ваше лицо, сенатор Крафт!

Сенатор на секунду закрыл глаза. Потом открыл их и спокойным голосом произнес:

– Вы просто сошли с ума. Вы бредите.

«В самом деле, – подумал Гард, снимая плащ. Ему стало жарко. – В самом деле, с точки зрения нормального человека, происходящее сейчас – чистый бред. Но ведь он не может быть сенатором! И он знает это! Кем бы он ни был, профессором Грейчером или сенатором Ванкувером, он превосходный актер! Но как поймать его, на чем?»

– От вас только что уехал Ванкувер, – сказал Гард. – Вы уверены, что он не оставил здесь своего «я», а в его теле не уехали вы?

– Отказываюсь вас понимать!

«Я сам себя не понимаю, – подумал Гард. – Если Грейчер был в облике сенатора Крафта, а потом поменялся телами с Ванкувером, то, значит, передо мной сидит сенатор Ванкувер в облике Крафта, а Грейчер уехал в машине Ванкувера. Стало быть, передо мной человек, у которого сознание Ванкувера, его память и привычки, но тело – Крафта? Черт его знает, как все запутывается!»

Крафт терпеливо ждал.

«Лобовая атака явно провалилась», – сказал про себя Гард и взглянул на Таратуру. Надо было обладать потрясающей выдержкой, чтобы не свихнуться в эту минуту: Гард искал Грейчера дома у Крафта, действуя бок о бок с человеком, внешность которого и была внешностью Грейчера! Фантасмагория!

– Ладно, – сказал Гард, – меня утешает только то, что мы прекрасно понимаем друг друга, сенатор, хотя вы и делаете вид, что вокруг вас происходит чертовщина. К сожалению, кто бы вы ни были, я не могу вас поймать. Вы меня тоже. Ведь вы не посмеете завтра пожаловаться Воннелу на мой визит, хотя не исключено, что вы прекрасно меня знаете. Вам выгодней изобразить незнание, поскольку знание вас разоблачает.

– Что же дальше? – спокойно спросил Крафт, когда комиссар умолк.

– Я вынужден произвести тщательный обыск в вашем кабинете и в вашей спальне. В конце концов, меня интересует лишь аппарат перевоплощения. Без него вы – ноль!

– Вы уже надавали мне много лестных характеристик, таинственный незнакомец. Благодарю вас и за «ноль».

– Могу добавить еще одно звание, – серьезно сказал Гард. – Вы – оборотень, вот кто вы такой!

– Премного вам благодарен. Ну что ж, ищите ваши таинственные портсигары и аппараты.

В течение последующего получаса Таратура облазил обе комнаты, в которых работал и спал сенатор. Гард, не спускающий глаз с Крафта, уже не надеялся на успех, хотя и отдал Таратуре приказ приступить к обыску. Он должен был это сделать для очистки совести. Все полчаса сенатор внешне был спокоен, а что у него делалось на душе, оставалось тайной. Лишь пальцы Крафта нервно теребили листок бумаги, который в конце концов привлек внимание Гарда.

– Кроссворд? – спросил он, не скрывая удивления. – Вы сами его сочиняете?

– Да, – неохотно ответил Крафт.

– Давно?

– Давно.

– Ваша страсть к сочинительству кроссвордов кому-нибудь известна?

– Нет, я скрывал это обстоятельство даже от слуг и близких родственников.

– Почему?

Крафт промолчал. Впрочем, и так было понятно: сенатор, сочиняющий кроссворды или увлекающийся переводными картинками, – бог мой, до какого еще маразма могут дойти великие мира сего! – такой сенатор вызвал бы поток издевательств со стороны прессы и конкурентов.

Из спальни вернулся Таратура, пожатием плеч иллюстрируя свой успех. Гард встал и выглянул в окно. Внизу, как и было условлено, дежурил Мартене. На легкий свист Гарда он ответил двойным свистом, что означало: путь свободен.

– Сенатор, – сказал на прощание Гард, – мы уходим, но вам не будет покоя. Знайте, что потеря вами лица – это несчастье не ваше, а всего государства, и пока мы не найдем ваше истинное лицо, мы не успокоимся…

– Кто бы вы ни были, – прервал Крафт, – оставьте государство в покое! Предоставьте нам заботиться о нем…

– Нет, не предоставим, – твердо возразил Гард, тоже прервав сенатора.

Как только незваные гости вышли, сенатор облегченно вздохнул, достал из глубины стола сигарету и закурил. Потом его взгляд нечаянно упал на незавершенный кроссворд. Одна графа его не была заполнена.

– «Оборотень»! – вспомнил Крафт. – Превосходное слово из девяти букв! Гм, это как раз то, что нужно…

Кроссворд был готов.

В таверне «Ее прекрасные зеленые глаза» посетителей почти не было.

В углу шепталась влюбленная парочка да какой-то бродяга уснул за столом, уронив на руки голову.

– Коньяк, – сказал Гард подскочившему хозяину. – Два раза.

– Я не буду пить, – тихо сказал Таратура.

– Все равно два раза, – сказал Гард. – Даже три!

– Мартенс уже добрался до дома, – сказал Таратура. – Я не советовал ему жениться, вот дурак!

– Бог с ним, – миролюбиво заметил Гард. – Лично я понимаю женатых. Уют, кофе в постель…

– Заботы, волнения, ревность… – в тон Гарду продолжил Таратура.

Гард засмеялся:

– Ах, Таратура, сознайтесь, что вы ему просто завидуете! Вы не знаете, кстати, почему хозяин назвал таверну «Ее прекрасные зеленые глаза»?

Как раз хозяин подошел к столику и поставил три рюмки коньяка. Гард тут же выпил одну, потом рассмотрел пустую рюмку на свет.

– Признайтесь, – сказал он хозяину, – у кого были зеленые глаза?

– И прекрасные! – добавил Таратура.

– У той, которую я хотел бы любить, – заученно ответил хозяин и отошел к парочке влюбленных, уже готовых расплачиваться.

– Наверное, он всегда отвечает так, – мрачно сказал Таратура. – У него выработался стереотип.

– Если бы он ответил иначе, он был бы уже не он, – сказал Гард. – Он был бы оборотнем.

Коньяк действовал на Гарда довольно быстро. Сначала Гард, по обыкновению, грустнел, а когда хмель распространялся по всему телу, на комиссара нападала болтливость, остановить его было трудно. В редких случаях Гард становился буен и невоздержан в поступках, но эта, третья стадия навещала его крайне редко.

Неожиданно Гард отодвинул рюмку в сторону:

– Пока я не пьян, Таратура, надо поговорить.

«Грустная» стадия на этот раз оказалась короче, чем обычно. Таратура взял сигарету, и его губы, губы профессора Грейчера, сами собой сложились в трубочку и выпустили длинную и тонкую струю дыма, которая ушла под потолок таверны, завившись там кольцами. Гард проследил кольца до самого их исчезновения.

– Вам не показалось странным, Таратура, что мы ушли от Крафта ни с чем?

– Я вытряс бы из него душу, – признался Таратура, – но выбил бы признание.

– Какое?

– Если он не Грейчер, то знает, где он и кто!

– Увы, может и не знать.

– Просто боится признаться. Он нас испугался, Гард?

– Нет. Он струсил, пока думал, что мы грабители или убийцы. А когда понял, что нас интересует другое…

– А себя он тоже не боится?

– Привык. Он смирился, что он Крафт, и кто бы он ни был, сейчас наслаждается новым состоянием.

– Понимаю. – Таратура вновь полез за сигаретой. – В конце концов, если он был Ванкувером или кем другим, какая ему разница, нефть у него или сталь, ракеты или пылесосы. Уж коли внешность отобрали…

– Боюсь, Таратура, он добровольно отдал свое лицо.

– Это невозможно! – почти вскричал Таратура. – Я по себе знаю, как это страшно. А семья, дети, родители?

– Они ничто в сравнении с игрой, какую ведут сильные мира сего. У людей, одержимых одной алчной страстью, другие законы, другая совесть, другие привязанности. Деньги, положение, власть – вот их бог, содержание и смысл их жизни, и во имя этого они готовы пожертвовать честью, женой, детьми, лицом. Крафт ненавидит Ванкувера, потому что у того на десять миллионов больше, а не потому, что у того жена на десять лет моложе. А Ванкувер завидует тому, что в родстве с Крафтом состоит Бирмор, скважины которого в Муролии сидят поперек горла Ванкуверу. Он убежден, что из этих скважин можно качать в два раза больше. А Бирморы беснуются, потому что Ванкувер купил лучшие пляжи на Гавайях… О, Таратура, у них слишком много причин, чтобы завидовать и ненавидеть друг друга!

– Почему же они не перегрызутся?

– Волки тоже готовы разодрать друг друга в клочья, но тем не менее объединяются в стаи, чтобы опустошать стада.

– Они иногда убивают своих, – сказал Таратура.

– Только слабых, очень слабых!

– Вы хотите сказать, что Грейчер…

– Да, Таратура, среди них он как рыба в воде. С одними договаривается, с другими поступает как с вами. И все молчат! От перемены мест сумма не меняется. Если Ванкувер стал Крафтом, он теперь будет в родстве с Бирморами, а потому легче оттяпает скважины в Муролии. А его бывшая собственность, его пляжи на Гавайях будут приносить ему столько же неприятностей, сколько прежде они приносили Бирморам. Что изменится, старина, что?

Гард решительно опрокинул рюмку и крякнул:

– Но мы еще встретимся с Грейчером, Таратура! Не надо отчаиваться! Поверьте, старина, ваша прежняя шкура мне нравилась больше, чем эта…

БЕЗЛИКИЙ МИР

– Садитесь, Фойт, садитесь. Не обязательно под лампу. У вас уже выработался условный рефлекс садиться под лампу. Вы и в гостях усаживаетесь, как на допросе?

Гард изо всех сил хотел казаться оживленным, бодрым, но получалось плохо. Он очень устал за эти дни, вдоволь набегался, а эта последняя бессонная ночь в особняке Крафта совсем доконала его.

Я знаю, Фойт, что, если я предложу вам разговор по душам, вы тут же заподозрите какой-нибудь подвох. Поэтому я не вызываю вас более на откровенность. Просто мне самому хочется быть откровенным. Считайте это причудой состарившегося полицейского комиссара.

«Старая лиса затевает что-то необычное», – подумал Фойт и взял из деревянной коробки сигарету.

– Видите ли, Фойт, – продолжал Гард, – я стал полицейским по убеждениям. Я ненавижу несправедливость. Я ненавижу насилие. Может быть, я несовременен, старомоден, смешон, но я не понимаю, почему люди быстро ездят на автомобиле тогда, когда дела позволяют им ездить медленно. Я хочу, чтобы мои внуки любили Санта-Клауса, а не Биби Хорна – короля рока. Я люблю собак больше, чем транзисторы, а живой огонь в очаге больше кондиционера. Я убежден, что человек может и должен жить без зла: без взяток, воровства, убийств. Конечно, я видел, что одни живут лучше других, но до сего дня предполагал, что те, кто живет лучше, ну, просто талантливее, способнее, ловчее, наконец.

Они сидели в сумерках кабинета Гарда, не зажигая лампы. Все, кроме дежурных, уже ушли, и надоедливый стук телетайпов связи за стеной умолк. Если бы вы вошли в этот момент в кабинет комиссара, то, наверное, подумали бы, что вот здесь, в сумерках, он беседует не с преступником, которому обеспечена намыленная петля, а с добрым старым приятелем.

– Кстати, хотите выпить, Фойт? Нет? А я, пожалуй, выпью немного.

Гард достал из шкафа бутылку стерфорда и стакан.

– Жаль, что нет льда… Так вот, насколько я понимаю, вы – человек прямо противоположный мне по характеру. Все, что я люблю, вам в лучшем случае безразлично; все, чему я молюсь, вы высмеиваете; чуждое мне – органически ваше. Вы мой антипод, понимаете?

– Не во всем, комиссар, – улыбнулся Фойт.

– Интересно, – Гард отхлебнул из стакана, – в чем же мы похожи?

– Вы любите в летний, не жаркий, а теплый день полежать на траве?

– Люблю.

– Я тоже. Вы напрасно делаете из меня чудовище, комиссар. Я почему-то думаю, что мальчишками мы были с вами очень похожи. Вам смешно это слышать, но профессию я выбрал, как раз руководствуясь стремлением к борьбе с несправедливостью. Когда я работал в гараже – это не для протокола, комиссар, – так вот, когда я работал парнишкой в гараже, я вдоволь насмотрелся на этих свиней, которым я мыл машины, на этих пьяниц с барами в багажниках, на всех этих чинуш и развратных дураков. И когда один из них дал мне четыре тысячи кларков и магнитную бомбу с часовым механизмом, которую я должен был прицепить под днищем машины его приятеля, такого же негодяя, как он, я взял и прицепил. Я подумал: «А кому, собственно, будет хуже, если одной свиньей на белом свете станет меньше?» С этого все началось. А потом я задал себе вопрос: почему я, сильный, умный, ловкий парень, должен жить впроголодь, спать на тощем тюфяке и покупать своей девушке пластмассовые браслетки, тогда как эти ничтожества экскаватором гребут золото? Разве это справедливо, комиссар? Вы правы, ваша мораль чужда мне, поэтому вы останетесь в этом кресле, а я буду болтаться на веревке. Но антиподы ли мы? Так ли непохожи, как вам кажется? Подумайте, что изменится в мире, покой которого вы так ревниво охраняете, если в нем будет царствовать моя мораль? Что изменится, комиссар, кроме того, что я буду сидеть на вашем месте, а вы болтаться на веревке? Разумеется, для нас с вами эта перемена имеет принципиальное значение, ну а по большому счету? Вы думаете, эту перемену кто-нибудь заметит?

Гард молча прихлебывал из стакана стерфорд. Помолчали. В кабинете было уже так темно, что Фойт не видел лица Гарда.

– Я могу сейчас говорить откровенно, комиссар? Я знаю, что мне крышка, и молчу на ваших допросах, чтобы не подводить ребят. Мне бояться нечего, но для вас убийство – факт, а для меня – итог. Кто убил? – это вас интересует. Почему? – интересует уже меньше, в той степени, в какой это поможет найти соучастников. А как вообще родилась возможность убийства? Почему существуют убийства? Вы думали об этом, комиссар?

Гард молчал.

– Вы очень хотите жить? – наконец спросил он Фойта.

– Очень.

– Зачем?

– Если серьезно, чтобы еще раз полежать на траве в теплый летний день.

– Вы сможете измять своими боками всю траву в Сентрал-парке, если сделаете одно дело.

– Не понимаю, комиссар.

– Сейчас, прямо из моего кабинета, вы уйдете туда – в мир, на свободу. Но при одном условии.

– Слушаю, комиссар.

– Вы соберете своих мальчиков и, если сможете, всех чужих мальчиков и принесете мне часы и портсигар.

– Какие?

– Часы вот такие. – Гард открыл ящик стола и достал старинную серебряную луковицу. – Впрочем, вы их знаете, ведь это вы украли их у Лео Лансэре. Таких часов сейчас уже немного. Это облегчает поиски…

– А портсигар?

– Не знаю. Любой серебряный портсигар. Судя по всему, он открывается кнопкой.

– Но где их искать, комиссар?

– Тоже не знаю.

– Чьи они?

– Не все ли равно? Сейчас их носит при себе один из самых богатых, самых известных, самых влиятельных людей в нашей стране. Я знаю, что человек этот никогда не расстается с этими часами или с этим портсигаром. О, он рад был бы запрятать их в какой-нибудь грандиозный сверхсейф, но они могут понадобиться ему в любую минуту, в любую секунду. Поэтому они всегда с ним. Всегда! Думаю, что он даже спит с ними. Но где они у него, и только ли часы, только ли портсигар, и кто он сам – не знаю. Быть может, уже сам президент, – задумчиво добавил Гард.

– Не могу же я ограбить президента! – воскликнул Фойт.

– Нужно, Энри, нужно, – спокойно сказал Гард. – Никогда за двадцать пять лет службы я не обращался к вашей компании и к вам ни с одной просьбой. И раз уж я прошу вас об этом – значит, мне действительно нужно позарез. Вернее, я не прошу, а предлагаю вам обмен по прелестной формуле грабителей девятнадцатого века: «Жизнь или часы».

– Чего только не бывает в жизни, комиссар! Сначала я должен был украсть эту луковицу, чтобы из живого Пита Моргана сделали мертвого. Теперь я должен украсть ту же самую луковицу, чтобы из мертвого Эрнеста Фойта сделали живого…

– Вся штука в том, – перебил Гард, – что луковица, вероятно, не та же самая. Это скорее копия той, которая мне нужна. А если это та же самая луковица, мне нужен портсигар.

– Но, комиссар, я никогда не работал вслепую, – сказал с достоинством Фойт. – Зачем вам эти безделушки? В них упрятан бриллиант?

– Нет.

– Схема клада на острове Тиамоту?

– Нет.

– Тогда зачем они вам?

Гард молчал. Темный силуэт его фигуры неподвижно возвышался над столом, и только руки белели на папке с бумагами.

– Да, – сказал Фойт, – профессор Грейчер тоже не отвечал мне на этот вопрос. Или вы, комиссар, все же ответите?

– Они нужны мне, Энри, – услышал Фойт глухой голос Гарда. – Это все, что вам можно знать. И вы принесете мне эти безделушки. Только не открывайте крышку часов или портсигара. Пусть это будет еще одна моя причуда, хорошо?

– У вас одинаковые причуды с профессором Грейчером… Ну хорошо, – задумчиво сказал Фойт. – Я не буду любопытствовать. Пусть там лежит самая большая жемчужина мира, я все-таки считаю, что голова Эрнеста Фойта стоит дороже любой жемчужины. Мы не можем контролировать друг друга, комиссар. Вы всегда найдете причину отменить свою амнистию, я всегда могу прикарманить ваши безделушки. В этом случае единственный выход из положения – играть честно.

– Рад, что вы это поняли, – сказал Гард. – Вот пропуск.

– Вы написали его заранее?

– Да.

– Это самый большой подарок, который я получал в своей жизни, комиссар.

– Ошибаетесь. Это чек. Я плачу за услугу.

– Но предупреждаю: возможны ошибки…

– Вы хотите сказать, что вместо одной луковицы принесете мне сотню? – улыбнулся в темноте Гард. – А вместо одного портсигара – тысячу?

– Согласитесь, комиссар, что сначала нужно взять вещь из кармана, а потом уже рассматривать ее и с чем-то сравнивать. Положить ее назад много труднее, чем наоборот. У каждой профессии свои особенности, комиссар. Зато через неделю часы и портсигар будут лежать на вашем столе.

– Не надо ставить сроки, Фойт. Однако найти предметы будет тем легче, чем скорее вы приметесь за дело.

– Я приду к вам через неделю, – сказал Фойт уже в дверях кабинета.

– Одну минуту, Фойт, – остановил его Гард. – Вы знаете легенду о ящике Пандоры?

– Нет, комиссар, впервые слышу эту фамилию.

– Хорошо. Идите.

В темноте Фойт не увидел улыбки комиссара.

«Чего стоят злодеяния этого парня по сравнению с аппаратом профессора Грейчера!» – подумал Гард.

В полицейском управлении заметили, что комиссар Гард в последнее время пристрастился к чтению газет. Действительно, утро комиссара начиналось с просмотра светской хроники. Сознание того, что оборотень находится где-то в самых влиятельных политических, экономических, военных или культурных сферах, заставляло Гарда с пристальным вниманием сыщика оценивать все явления внутренней и внешней жизни страны, следить за курсом акций, выступлениями сенаторов и бизнесменов, репликами обозревателей, рецензентов и критиков, скандалами и аферами на бирже, телевизионными премьерами и театральными контрактами. Даже за бракоразводными процессами. Гард считал, что оборотень, человек в чужой шкуре, обязательно должен выдать себя, вступив в область ему малоизвестную. Используя присвоенное им лицо, он встанет перед неизбежной необходимостью продолжать деятельность обворованного, что должно неминуемо привести к провалу. Неизвестный и невидимый, как самолетик в стратосфере, Грейчер должен был, по расчетам Гарда, оставить в небе жизни инверсионный след разоблачений.

Но чем больше материалов читал и анализировал он, тем труднее ему приходилось. Гард установил, что нити управления всеми телевизионными компаниями держит в своих руках глава знаменитой мыловаренной фирмы «Пузыри и сыновья», театрами заправляет известный в прошлом фехтовальный чемпион и торговец наркотиками, а киностудиями – трубач из портового джаз-банда. Потом Гард раскопал профессора, открывшего «всемирный закон внутривидовой помощи». Закон зиждился на трех главных примерах: 1) если подгнившее дерево падает на здоровое, здоровое удерживает его от падения, препятствуя гниению и тлену на земле, 2) если в гусиной стае один гусь устал, сильные гуси берут его на крыло, препятствуя падению, гниению и т. д., 3) если один неловкий человек поскользнется на улице, другой, ловкий, подхватит его, препятствуя и т. д. Объемля, таким образом, весь мир живой природы (аналогичные примеры легко обнаруживались в мире хищников, приматов, рептилий и даже кишечнополостных и низших водорослей), закон формулировался так: «Человек – человеку, как волк – волку, как дуб – дубу», или сокращенно для зоологии: «Человек человеку – волк», а для ботаники: «Дуб дубу – друг».

Гард подумал было, что оборотня надо искать в науке, но тут он натолкнулся на интервью члена сенатской комиссии по делам искусства, в котором тот рассказывал о своих впечатлениях от художественной выставки в Венеции. Сенатор утверждал, что законы перспективы – «выдумка макаронников Возрождения», и если у человека нарисован один глаз, то нечего ссылаться на то, что человек изображен якобы в профиль, а надо прямо признать, что у него действительно один глаз. Гард стал собирать досье на сенатора.

То тут, то там натыкался Гард на удивительные и, казалось бы, невероятные вещи. Грандиозные разрекламированные строительства оказывались мошенничеством, патентованные снадобья, способные предостеречь от многих жизненных невзгод, – пустым обманом, мэры крупных городов – малограмотными дураками. И удивительнее всего, что канцелярия президента, сенат и все его комитеты, комиссии и подкомиссии, советы, министерства, штабы, союзы, объединения – весь этот гигантский мир, построенный из денег и власти, живущий по законам золота и приказа, не замечал, не желал замечать всего того, что увидел Гард.

Потом Гард сделал еще одно невероятное открытие: просмотрев газеты и журналы, вышедшие до появления оборотня, он обнаружил там то же самое! Как это могло случиться? – спрашивал он себя. Почему общество не разваливалось, не рассыпалось в прах? Почему власть, породившая столько идиотизма, причинившая столько бед и не давшая народу ничего, кроме бесправия, существует? На чем же она держится?

Нет, оборотня защищают не часы и портсигары! Его защищает положение, которое он занимает в обществе, – стало быть, деньги. Он – подзащитный золота, он заранее оправдан, ибо приговор ему пишут на зеленой бумажке в один кларк. Смешно говорить о злодеяниях Фойта, если сравнить их с коварством Грейчера. Но так же смешно обвинять Грейчера, если думать обо всем том, что безбоязненно и уверенно творится на глазах миллионов людей. Ведь те же самые воротилы, в толпе которых сегодня скрывается Грейчер со своими часами, уже давно живут по этим часам, живут задолго до их изобретения! Несчастный Лансэре открыл и без того известный закон: многоликость, или, лучше сказать, безликость, куда страшнее уэллсовского невидимки!

И Гард с ужасом понял, что может просчитаться, что он, наверное, обманул тогда, в разговоре на вилле «Красные листья», а позже – в таверне «Ее прекрасные зеленые глаза», беднягу Таратуру, пообещав ему найти профессора Грейчера. Он понял, что может не найти его, потому что оборотень не один, потому что в каждой клетке мозга, управляющего страной, сидит свой оборотень – человек с непроницаемым ворованным лицом.

Лица такие добрые, внимательные, такие умные, приветливые, такие славные и открытые, – они украдены, забраны, конфискованы вот у этих людей, идущих по улице мимо окон гардовского кабинета. Украдены для того, чтобы можно было с их помощью говорить прекраснодушные слова о единстве нации, единстве помыслов и устремлений, единстве капиталов и интересов, единстве богатого и власть имущего – с бедным и бесправным.