Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Павел Багряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

«КРАСНЫЕ ЛИСТЬЯ»

Вилла «Красные листья», название которой дал старинный парк с красавцами кленами, словно вспыхивающими огнем каждый сентябрь, принадлежала полиции. Одно время там был стенд для экспертизы оружия, потом в парке тренировали овчарок-ищеек, но чаще всего вилла пустовала. Теперь Гард вспомнил о ней и распорядился как можно скорее отправить туда всех несчастных оборотней. Туда же он отправил и Таратуру с двумя полицейскими, попросив их позаботиться хотя бы об относительном порядке. Впрочем, Таратура находился в каком-то оцепенении, в состоянии тихой и глубокой паники, и Гард сразу понял, что толку от него будет мало. В один из дней он сам решил поехать в «Красные листья».

Машина шла по шоссе, обсаженному старыми вязами, и в ровной череде их побеленных стволов было что-то глубоко мирное и успокоительное. Гард грустно думал о том, как он стар уже… Да, да, стар! Дело не в годах, потому что годы – разные. Раньше годы были длинными, а теперь они совсем короткие, время бежит все быстрее, завивается вихрем. Его молодость – это золотое время дактилоскопии, качественных химанализов и детской доверчивости к фотографиям. Потом пошел ультрафиолет, рентген, ультразвук, углерод-14, – чего только не напридумали люди. Все эти премудрости и загнали его в старость. И вот дожили – уже меняются лицами, телами… Страшный сон. Как можно нормальному человеку разобраться в этом кошмаре? Куда он годится сейчас со своей старомодной логикой и дактилоскопией? Неизвестно, есть ли бог, но дьявол существует. Это абсолютно установленный факт. Только дьявол может научить такому.

В «Красных листьях» Гард прежде всего попросил Таратуру принести протоколы всех допросов и по ним еще раз постарался представить себе весь ход событий в универмаге. Итак, Грейчер в облике Таратуры, спасаясь от преследования, обменял лицо Таратуры на лицо… как его… Джосайя Болвуда – студента-филолога, 22 года. Значит, профессор одним махом помолодел чуть ли не на 30 лет! А студенту он, стало быть, оставил лицо Таратуры… Не оборачиваясь, чтобы еще раз не содрогнуться при виде Таратуры в облике Грейчера, Гард спросил:

– Вы видели этого… ну, студента?

– Да, комиссар, – тихо сказал Таратура. – Это ужасно… Вы даже не представляете… Я чуть не умер, когда увидел!

– Очень похож на вас?

– Да какой там похож! – в неподдельном отчаянии воскликнул Таратура. – Это я!

– М-да, – потупился Гард. – Ну хорошо, пойдем дальше. Итак, из Болвуда этот негодяй превращается в… минутку, ага, вот этот протокол, – Мери Лелевр: продавщица отдела носков, 52 года. А несчастная продавщица становится в свою очередь… э-э… студентом. Далее парикмахер Пауль Фридель, 37 лет, превращается в продавщицу, а актер Юм Рожери, 59 лет, в парикмахера. И наконец, последнее перевоплощение: человек без определенных занятий Уильям Остин получает лицо актера, а его лицо… А его лицо похищает Грейчер. И поскольку человек без определенных занятий, а точнее, просто бродяга Остин не располагает своими фотографиями, мы даже не знаем, как теперь Грейчер выглядит.

Уф! Гард откинулся на спинку кресла. Просто можно сойти с ума. Итак, если он сейчас войдет в холл, где сидит вся эта компания, то увидит… Гард перевернул один из листов протокола и набросал такую таблицу:

Я вижу…	А на самом деле это…
Таратуру	Студент Болвуд
Студента Болвуда	Продавщица Мери
Мери	Парикмахер Пауль
Парикмахера	Актер Юм Рожери
Актера	Бродяга Остин

То, что он видит Грейчера, а на самом деле это Таратура, он уже усвоил.

– Как они там? – спросил Гард Таратуру, кивнув в сторону холла.

– Сейчас как-то вроде успокоились, – сказал Таратура. – Просто, наверное, устали кричать. А поначалу это был сущий ад. Хватали друг дружку и вопили, как будто их режут. Но, комиссар, я их понимаю. Лучше потерять руку, ногу, чем вот так… Хуже всех было, пожалуй, парикмахеру. Красивый парень, жена, возлюбленная, двое ребятишек, и вдруг – бац! – он превратился в эту… В даму. По-моему, он… или она – не знаю, кто оно теперь, слегка тронулось.

– А продавщица? – спросил Гард. – Ну, я имею в виду бывшую продавщицу.

– Понимаю, вы имеете в виду студента… Она молодец. Даже смеялась. Вы можете сами поговорить с ними. Вообще-то говоря, с виду ничего страшного. Люди как люди.

Гард встал, сунул в карман заготовленную шпаргалку, пошел к двери холла, бросив на ходу:

– Как только привезут словесный портрет этого бродяги, позовите меня.

Стараниями своего бывшего хозяина холл виллы «Красные листья» был превращен в маленький зимний сад. Спрятанные под полом кадушки с землей создавали иллюзию леса: пальмы, перевитые лианами, росли прямо из-под пола. На искусных подставках и подвесках цвели амариллии, кринум, пеларгонии, замысловатые фуксии, несколько тюльпанов и сочные, аппетитные гиацинты, меж цветками которых поблескивали стекла аквариумов. Обивка низкой мягкой мебели гармонировала с тонами растений. Посередине холла стоял круглый столик с журналами.

Гард вошел и быстро огляделся. Прямо перед ним, вытянув ноги и раскинув по спинке дивана руки, сидел инспектор Таратура.

«Так, – подумал Гард, – это студент. Ясно…» В кресле у столика, лениво перелистывая журналы, развалился – о, его Гард узнал сразу! – Юм Рожери, известнейший киноактер. Он начал свою карьеру лет двадцать назад в фильме, сделанном по какому-то русскому роману. Кажется, он назывался «Стальная птица». И с тех пор пошел на всех парах. «О, эти нежные, нежные, нежные руки», «Акула завтракает в полночь», «Эскадрилья амуров»… Да разве можно вспомнить все фильмы, где снимался Юм Рожери! А этот, ну с дракой на крыше монорельсового вагона… Как же он назывался?.. «Едем, едем, не приедем» – что-то в этом роде…

– Хэлло, Юм, – кивнул Гард и улыбнулся, но в ту же секунду сообразил, что ведь это же не Юм.

– Привет! Если не ошибаюсь, комиссар Гард? – раздался голос из-за пальмы, и, раздвигая острые тонкие листья, к Гарду вышел красивый брюнет лет тридцати пяти в светлом, мешковато сидевшем костюме.

– Откуда вы меня знаете? – спросил Гард и подумал: «Это парикмахер. Да нет же! Это как раз Юм с лицом парикмахера!»

– Одно время ваши портреты печатали в журналах не меньше, чем мои, – сказал брюнет.

– Чем мои, вы хотите сказать, – перебил человек с лицом Юма и захохотал, давясь смехом, известным всей стране.

«Это Остин, бродяга», – сообразил Гард.

– Комиссар, умоляю вас, заклинаю вас всеми святыми, спасите меня! – За руку Гарда крепко ухватилась крупная женщина. – У меня жена, у меня маленькие дети, я не могу, это чудовищно! Я продам свою парикмахерскую, я все продам, только верните мне мое лицо!

– Успокойся, садись, у комиссара, наверное, есть приятные новости для нас, – сказал незнакомый молодой парень, обнимая за плечи женщину. – Я уверена, все образуется.

«Парень – это студент, – лихорадочно вспомнил Гард, – вернее, это одна видимость студента, а на самом деле это… – Он полез в карман за шпаргалкой. – Так, если я вижу студента Болвуда, то на самом деле это продавщица Мери. Поэтому он и говорит: „я уверена“. С ума можно сойти! Значит, продавщица сейчас утешает сама себя, вернее, парикмахера с ее лицом. М-да, я чувствую, что этот профессор завязывает мои мозговые извилины морским узлом».

– Дамы и господа! – бодрым голосом начал Гард, чувствуя, что снова забыл, кто здесь господа, а кто дамы. – Рад вам доложить, что в самом ближайшем будущем все встанет на свои места. Вы оказались невольными жертвами… как бы сказать… некой мистификации, фокуса, если угодно…

– К черту такие фокусы, я мужчина! – заорала вдруг женщина.

– Безусловно! – поспешно согласился Гард, обернувшись к ней. – А сейчас мне хотелось бы просто обсудить с вами сложившуюся ситуацию. Только давайте поговорим спокойно. Мистер Болвуд… – Гард обернулся к человеку с лицом Таратуры.

– Ну, что же сказать, комиссар, – сказал студент, поджимая ноги, – история, конечно, презанятная. Как я выяснил, я стал точной копией вашего помощника инспектора Таратуры. Я всегда уважал полицию, комиссар, и, поверьте, мне даже лестно в какой-то степени.

– Давайте без взаимных комплиментов, – улыбнулся Гард.

– Конечно, с такими ножищами и ручищами я бы мог стать не последним в университетской команде регбистов, – продолжал Болвуд. – Но, согласитесь, комиссар, что такой, как сейчас, я уже несколько староват для третьего курса. И кроме того, Сузи. Я не знаю, как она отнесется к этому. Мы собирались пожениться…

– Поженились бы вы, если бы с тобой сделали такую же штуку, как со мной! – крикнула женщина.

–…так что я готов в любой момент вернуть инспектору все, что у него отнял, – продолжал Болвуд, – если вы скажете мне, как это сделать. И конечно, забрать у миссис Мери… э-э… себя.

Гард обернулся к молодому человеку, которого студент назвал «Мери».

– Вы как раз были таким? – спросил Гард рассеянно.

– Ага, точь-в-точь, – сказал Болвуд. – Знаете, сначала кажется, что это зеркало, а потом начинает как-то кружиться голова.

– А вы? – обратился Гард к молодому человеку. – Вы, стало быть, Мери Лелевр из универмага «Бенкур», отдел носков?

– Верно, комиссар, – улыбнулся парень. – Я – Мери. Я сначала очень испугалась. А потом подумала: «Главное, цела осталась» – и успокоилась… Со мной в жизни всякое бывало, и вот ничего, живу… Сначала мы кричали здесь один на другого и требовали назад свои лица, свои тела. Но теперь поняли, что все мы одинаково несчастны. Конечно, я хотела бы умереть такой, какой я была. Но если все это случилось… Давайте искать радости в новом своем положении. В каждой беде обязательно есть глубоко запрятанное зерно радости. Надо только найти его и вырастить…

– Какие радости, Господи Боже мой, какие радости! – снова закричала женщина-парикмахер. – Инспектор, если весь этот кошмар не кончится завтра, я убью себя! То есть его… То есть себя!.. – Она воздела руки к небу. – Я хочу жить, мне тридцать семь лет!

«Женщины всегда преуменьшают свой возраст, – машинально отметил про себя Гард, но тут же вспомнил: – Да ведь это же действительно парикмахер».

– Я люблю свою жену! – кричала женщина. – Моих детей! О какой радости вы говорите, какую радость получил я? Я буду жаловаться!

– Кому? – спросил актер с лицом парикмахера. – Кому ты будешь жаловаться?

– Правительству!

– И что? Что дальше? Правительство издаст указ, чтобы тебя считали мужчиной?

– А твоя жена не подчинится указу! – захохотал бродяга с лицом актера.

– Ты напрасно смеешься, – обернулся к нему Юм Рожери. – Меня, дорогой комиссар, как раз занимает юридическая сторона вопроса. Ведь все знают прежде всего мое лицо. Кому принадлежит мой дом, моя ферма в Матре? Мне или ему? – Он кивнул в сторону бродяги.

– Конечно мне! – радостно завопил бродяга. – Если бы меня не сцапали и не привезли сюда, я бы нежился на пуховых перинах в твоем особняке и лакал бы арманьяк из пивных кружек!

– Замолчи, – перебил его актер. – В конце концов, я готов начать с такой внешностью новый круг, – продолжал он. – Правда, мне придется переквалифицироваться в героя-любовника. С такой физиономией, – он провел рукой по щеке, – я как раз…

– Это моя физиономия! – закричала женщина. – Если она вам не нравится, верните ее мне!

– Нет, почему же, – спокойно ответил актер, – это не худший вариант. Вы говорите, что вам тридцать семь лет? Ну, я как раз только-только начинал в ваши годы. А сейчас тридцать семь лет плюс мой опыт, мои связи, мои деньги, моя реклама – это другое дело! Да и кому из нас не хотелось бы сбросить парочку десятилетий, не правда ли, дорогой комиссар?

– Что верно, то верно, умереть мы всегда успеем, – сказал студент, а на самом деле продавщица Мери Лелевр.

– Это несправедливо, – заметил человек с лицом Таратуры. – Выходит, у меня украли лет пятнадцать жизни?

– Тебя здорово охмурили, парень, – весело поддакнул бродяга. – Но ты запомни, у нас говорят: время – это деньги. Главное теперь – выяснить, кто будет платить. Уж не наша ли полиция, а, комиссар? – И он снова заразительно захохотал. Глядя на него, Гард никак не мог отделаться от мысли, что Остин – это вовсе не Остин, а Юм Рожери в роли бродяги Остина. – Сказать по правде, комиссар, – продолжал бродяга, – я был бы не против, если бы эта шутка или как вы там ее называете продлилась подольше. С моей новой рожей я за час насшибал столько монет, сколько не имел и за неделю. А в кафе «Бутерброд с гримом», где собираются артисты, мне подавали даже бумажки! Такого не бывает и на Рождество! И надо же – меня сцапали! Я кричу, а ваши ребята, комиссар, тянут меня в машину. Это было очень весело, черт побери!

– «Весело»! – взревел парикмахер – женщина. – Тебе весело, идиот!

– Спокойно, господа. – Гард поднял руку. – Я понимаю всю сложность вашего положения и разделяю ваши тревоги. Что касается вас, мистер Фридель, – он обернулся к женщине и улыбнулся, – что касается вас, Пауль, не надо нервничать. Еще раз повторяю: я уверен, что в самом скором времени мы вернем вам ваши лица. Поиски затрудняются лишь тем, что…

В эту минуту в холл быстро вошел Таратура. Гард увидел, разумеется, профессора Грейчера, но, сделав над собой легкое усилие, понял, что это Таратура. «Пора привыкать», – подумал Гард, когда Таратура, подойдя вплотную, что-то быстро и горячо зашептал ему в ухо.

– Что-что? – переспросил Гард. Потом понял. Обернулся. – Извините, я должен ненадолго уйти. Мы еще поговорим…

У гаража виллы стоял полицейский автомобиль. Шагая в густой тени кленов, Гард видел, как двое полицейских медленно вытаскивали из машины носилки, на которых угадывалось человеческое тело, покрытое белым. Наконец они поставили носилки в траве, с громким, резким, как выстрелы, звуком захлопнули дверцы автомобиля. Гард подошел к носилкам, и, опережая его приказ, Таратура отбросил простыню. Изможденный морщинистый старик, с мешками под закатившимися глазами, лежал на спине, мертво подогнув правую руку. На нем был превосходный серый английский костюм чистой шерсти с белым уголком платка, торчащим из кармана, который никак не вязался с седой щетиной на впалых щеках.

– Смерть наступила мгновенно, – сказал сержант за спиной Гарда. – Выстрел в упор точно в сердце.

Только теперь Гард заметил маленькое отверстие с рыжими краями под франтоватым белым платочком.

– Вы думаете, это он? – спросил Гард Таратуру.

– Похоже, что он.

– Придется позвать его.

– Это жестоко, комиссар.

– Иначе мы не будем знать точно. А нам необходимо знать совершенно точно.

– Вы правы. Хорошо, я схожу за ним. – Таратура зашагал к вилле.

– Что нашли на убитом? – спросил Гард сержанта.

Сержант достал из нагрудного кармана шпаргалку:

– «Бумажник с восемьюстами четырнадцатью кларками, авторучку „паркер-1100“, чековую книжку, носовой платок, машинку для стрижки ногтей, связку ключей на платиновой цепочке длиной тридцать два сантиметра, записную книжку в крокодиловом переплете, пачку сигарет „Космос“, газовую зажигалку „Ронсон“, зубочистку в виде серебряной шпаги и шесть визитных карточек».

Гард удивленно вскинул брови:

– Визитные карточки? Покажите.

Сержант полез в кабину, достал портфель и долго в нем рылся. Наконец протянул Гарду маленький белый прямоугольник с золотым обрезом.

«Чарлз Фицджеральд Крафт-младший, – прочел Гард изысканную каллиграфическую вязь, – сенатор, президент компании „Всемирные артерии нефти“». – Гард задумчиво свистнул. Очень немногие знали, что этот свист – признак наивысшего удивления Гарда, потому что очень нелегко было удивить комиссара.

Он услышал шаги за спиной, оглянулся и увидел Таратуру, хмуро шагающего рядом со знаменитым киноактером Юмом Рожери. «Кого он ведет, болван? – подумал Гард, но тут же опять спохватился: – Все верно, все правильно. Вот, черт, не могу привыкнуть…»

– Скажите, Остин, – спросил Гард бродягу с лицом киноактера, – вы знаете этого человека? – Гард показал глазами на носилки с трупом.

Остин взглянул и быстро шагнул вперед, к носилкам. Потом медленно опустился на колени. Его глаза, не отрываясь, смотрели на лицо покойника, и столько тоски, столько боли и неизбывной жалости было в этих глазах – глазах знаменитого Юма Рожери, великого актера, который все-таки никогда не мог бы так сыграть человеческое горе.

– Это я, – не сказал, а коротко выдохнул он. – Это я, комиссар…

Гард отвел Таратуру в сторону:

– Вы знаете, кто лежит там с лицом Остина? Чарли Крафт. Да, да, тот самый сенатор Крафт-младший. Грейчер порвал цепочку… Бедняга Остин, он теперь уже никогда не вернет себе свое лицо! Но вы понимаете, что Грейчер начал игру ва-банк? Он полез наверх, на самый верх. Он ищет зону, недоступную нам. Но он плохо знает меня. Два убийства – серьезная штука, такие вещи я никогда никому не прощал. Необходимо поставить в известность президента.

И тут они услышали тихие горькие всхлипы. Упрятав чужое лицо на груди покойного, Уильям Остин, бродяга и нищий, плакал над трупом Чарлза Фицджеральда Крафта-младшего, мультимиллионера. Он был единственным человеком, который оплакивал могущественнейшего из нефтяных королей. Но он не знал об этом.

ЛЕС РУБЯТ – ЩЕПКИ ЛЕТЯТ

Доклад комиссара полиции президенту звучал сухо и казенно. Гард сам это чувствовал. В Доме Власти, среди строгих темно-коричневых стен, перед овальным столом с флажком президента, иначе и не звучали даже самые невероятные доклады. Они не могли вызывать здесь ни делового сочувствия, как в полицейском управлении, ни живого интереса, как у нормального уличного прохожего, ни вопля, как у обитателей виллы «Красные листья».

– Ясно, – сказал президент, когда Гард кончил. – Что вы думаете об этом, Воннел?

Министр внутренних дел, сидевший в кресле с видом дремлющего филина, неопределенно покрутил пальцами:

– Необходима осторожность.

– Именно, – сказал президент.

– Следует хладнокровно взвесить, – сказал Воннел, еще более удаляясь от необходимости решать.

– И учесть последствия, – добавил президент.

– А также реакцию сената и общественного мнения, – поддакнул Воннел.

– Вопрос следует рассматривать не только с юридической стороны…

– С моральной, разумеется, тоже, – вставил Воннел.

– Совершенно согласен. Ничего нельзя упускать из виду.

– Разрешу себе высказать такую мысль, – храбро начал министр, и президент с интересом посмотрел на него. – Неотвратимость справедливости содержится в самом движении справедливости!

Президент перевел свой взгляд на Гарда и полувопросительно произнес:

– Неплохо сказано, а? Как раз для этого случая.

Гард не пошевелил ни единым мускулом.

– Весьма рад, что вы поддерживаете мою точку зрения, господин президент, – сказал Воннел.

– Так какое будет решение? – спросил Гард, возвращая государственных деятелей к действительности.

Они задумались.

– Решение должно быть безупречным, – сказал наконец Воннел.

– Абсолютно верно! – обрадовался президент.

– И государственно оправданным, – сказал Воннел.

– Разумеется.

– В духе наших христианских и демократических традиций…

– О которых, к сожалению, не всегда помнит молодежь, – добавил президент, в голосе которого появились наставительные нотки. – Молодежь нужно воспитывать!

– Прививая ей уважение к истинным ценностям, – сказал Воннел.

– И сурово предостерегая от увлечения ложными идеалами.

Гард понял, что если он решительно не прервет этот затянувшийся словесный футбол, мяч укатится так далеко, что его потом и не сыщешь. Но, собственно говоря, перед кем они упражняются? Перед Гардом, с мнением которого они считаются так же, как щука с мнением карася? Друг перед другом? Или сами себя тешат мнимой мудростью высказываний, долженствующих вытекать из любого «государственного» рта, как они думают?

– Прошу прощения, – почтительно и твердо сказал Гард, – но я вынужден напомнить о необходимости принять конкретное решение. Преступник сделал шаг вверх! Сегодня он принял обличье сенатора, а завтра… – Гард сделал многозначительную паузу.

Президент забарабанил пальцами по столу, а Воннел вновь надел на себя маску дремлющего филина.

– Вы уверены, комиссар, что профессор… э-э… стал сенатором Крафтом? – спросил президент.

– Безусловно.

– Доказательства?

– Визитная карточка, найденная в костюме покойного, зажигалка сенатора, несколько его личных вещей, чековая книжка, деньги…

– Многообразие жизни, – очнулся Воннел, – учит нас, что предметы могут оказаться вовсе не там, где им по логике надлежит быть. Слава богу, в нашей демократической стране каждый человек обладает свободой воли и выбора.

– Простите, господа, – сказал Гард, – но это слишком невероятно, чтобы сенатор Крафт отдал костюм со всем содержимым какому-нибудь постороннему лицу, тем более бродяге!

– Единение с ближними завещал нам господь бог, – набожно произнес президент. – Но дело не столько в этом, комиссар, сколько в том, что у нас нет убежденности, что преступник до сих пор находится в облике сенатора Крафта. Я прав?

– Да, господин президент, я в этом не убежден…

Однако президент уже не слушал комиссара.

– Мне говорили, что вы отличный специалист, – сказал он, – но и вы можете ошибаться. К чему такая поспешность?

– Она может привести к чудовищной ошибке! – вставил Воннел.

И президент с министром сыграли еще целый тайм, гоняя слова от одних ворот к другим. Гард почти не слушал их, прекрасно понимая, что такое словоизвержение – всего лишь прикрытие их нежелания принимать меры. Как только в потоке слов образовалась пауза, Гард все же сделал попытку вмешаться:

– Господин президент, я понимаю, что арест сенатора Крафта связан с некоторым риском, но его ничтожность не идет ни в какое сравнение с опасностью от дальнейшей деятельности преступника.

Гард дерзил и знал, что он дерзит, но иначе поступить не мог. Он кинул маленькую бомбу и с замиранием сердца ждал, когда она взорвется. Взрыва не последовало. Президент и министр словно и не слышали слов комиссара, как благовоспитанные люди могут «не слышать» сказанной непристойности. Воннел разглядывал потолок, а президент постукивал пальцами по столу. У него были старческие вялые руки, не руки даже, а кости, обтянутые сетью темных вен и сухой сморщенной кожей.

– Так на чем мы остановились? – сказал президент, обращаясь к Воннелу, будто Гарда здесь вовсе не было.

– Позвольте, я сделаю резюме, – сказал министр, произнося слово «резюме» так, как ребенок произносит слово «касторка», уже зная ее вкус. – Если мы попытаемся схватить преступника, принявшего образ сенатора, что еще нуждается в доказательствах, мы только вспугнем его. А он может ускользнуть, и тогда за ним потянется чреда новых жертв, чье горе будет для нас вечной укоризной. Если же мы такой попытки не сделаем, преступник, очевидно, успокоится и новых жертв не последует…

«Вот это да!» – задохнулся Гард, посмотрев на Воннела с такой откровенной неприязнью, что любой другой человек на месте министра поперхнулся бы. Но Воннел как ни в чем не бывало продолжал:

– Вторая сторона проблемы заключается в том, что арест сенатора Крафта, обладающего парламентской неприкосновенностью, подорвет наши демократические традиции. Особенно в том случае, если сенатор не окажется профессором Грейчером. Лично у меня на этот счет имеются серьезные сомнения. Не далее как вчера я видел достопочтенного сенатора у вас, господин президент, на приеме и не нашел в его поведении никаких следов… скажем, подлога.

– Да, да, – закивал президент. – Мне тоже как-то не бросилось в глаза.

– А посему… – начал было Воннел, но Гард, решивший, что терять ему уже нечего, перебил:

– Я прошу вас, господа, взглянуть на проблему с другой стороны! Профессор Грейчер принял облик сенатора – это еще полбеды. А если бы его жертвой стали вы, господин министр? Появился бы министр-нуль! Ни знания предмета, ни знания дела – пустое место! Полное несоответствие личности и должности! Он сохранил бы только манеру и поведение на приемах, и все! А как бы он функционировал в качестве министра?! Вы представляете, что бы он натворил?!

– А что вы, собственно, имеете в виду, комиссар? – холодно спросил президент. – Что вы хотите этим сказать? И вообще, в какую авантюру вы хотите втянуть нас с Воннелом? Сегодня вы сказали, что преступник действует в образе сенатора, а завтра с такими же доказательствами укажете на министра? А потом, чего доброго, ткнете пальцем в меня? И всех нас нужно арестовывать?

– По одному только вашему указанию? – вставил Воннел.

– Что будет тогда с государственной властью? – сказал президент. – Где у нас гарантия, комиссар, что вы действуете без злого умысла?

– И без чьей-нибудь подсказки.

– Ведь только тронь сенатора Крафта, как возникнет прецедент!

Гард поднялся с ощущением полной безнадежности.

– Простите, господа, – сказал он вяло, – я не ожидал такого хода мыслей. Позвольте мне еще одно слово. Я не буду говорить об угрозе для общества и для вас лично. Я попрошу вас подумать о несчастных жертвах преступника, имеющихся уже сейчас. О людях, которые потеряли свой облик, которые повержены в кошмар, чья жизнь исковеркана. Только поимка преступника может вернуть им прежний облик! Любой риск оправдан для восстановления справедливости, господа! Мы же христиане! Несчастные молят вас о помощи!

– Мы думаем о них, – веско сказал президент. – Мы думаем о всех жертвах настоящего и будущего, на то мы и поставлены у руля государства. Но еще никому не удавалось сварить сталь без шлака или срубить дерево без щепок, комиссар. Бремя государственной ответственности, неведомое вам, – президент встал, и тут же поднялся министр, – тяжело давит на наши плечи. Но всегда и во всем мы следуем голосу совести, руководствуемся долгом перед нацией и высшими интересами страны. В данном случае я убежден, что зло уже исчерпало зло, как огонь исчерпывает сам себя, поглотив окружающий воздух. И нельзя допустить, чтобы новые струи воздуха ринулись к тлеющему очагу. Сожженного не восстановить, комиссар. Наш долг – не дать огню новой пищи! – Президент сел, и следом за ним сел Воннел. – Мы будем молиться за пострадавших, мы выделим им субсидии. Бог утешит их души.

Необычная мысль пришла в голову Гарда, когда он, стоя против президента, слушал его длинную речь, произносимую с взволнованным бесстрастием. «Бог мой, – ужаснулся он, – сколько решений, принятых или не принятых в этой комнате, оборачивались для кого-то страданиями, ужасом, нищетой, смертями! Но видел ли когда-нибудь президент своими глазами муки собственных жертв? Слышал ли стоны убиваемых по его приказу, оставленных по его распоряжению в горе и страданиях? Знакомы ли ему переживания, причиненные его собственной несправедливостью? Нет, нет, нет! Он, как пилот бомбардировщика, с высоты наблюдает огоньки разрывов своих бомб, но не видит и не может увидеть лица, сожженного напалмом… Он мог бы увидеть эти лица в кино, прочитать о них в книгах, узнать о них из пьес, заметить на полотнах художников. Но именно потому-то он тупо ненавидит литературу и искусство, чтобы не допускать к себе даже этот „отраженный свет“». Вот почему и сам Гард сейчас неугоден президенту: он невольно являет собой дополнительный канал, по которому к государственному деятелю понеслись мольбы о сострадании… «Бог мой, но разве президент слеп и глух? В так несправедливо устроенной жизни он тут же перестал бы быть президентом, как только прозрел или прочистил уши!..»

Гард молча поклонился и пошел к двери.

– Минуту! – сказал президент. – Я вас еще не отпускал. Дорогой Воннел, оставьте нас наедине.

Министр повиновался, не выказав ни тени неудовольствия. Президент подождал, пока за Воннелом прикроется дверь, и после этого тихо поманил Гарда. Комиссара поразила происшедшая с президентом перемена. Это был уже не государственный деятель, а просто утомленный старик, в глазах которого можно было прочитать все нормальные человеческие чувства: и жалость, и тоску, и даже страх.

– Молодой человек, – мягко, как бы оправдываясь, проговорил президент, – не судите меня строго, да и сами не будете судимы. И не расстраивайтесь, не надо. Есть силы, перед которыми и мы с вами – муравьи.

Гард озадаченно кивнул.

– Вот и прекрасно! – вздохнул президент. – Вы, конечно, знаете пословицу: «Что позволено Юпитеру, то не позволено его быку». Между прочим, что делает бык, Юпитеру делать трудно или стыдно… Вам ясно? И хорошо. Идите. Нет, постойте. Вы говорили, что сенатор Крафт убит.

– Да.

– Но что убитый, хотя и был одет в костюм сенатора, имел внешность какого-то бродяги?

– Да.

– Стало быть, внешность сенатора Крафта… жива?

– Да.

– Так что же вы еще хотите, комиссар? Ладно, можете идти. Нет, постойте. Повторите, как выглядит аппарат… э-э… перевоплощения?

– По всей вероятности, он вмонтирован в портсигар или в часы, господин президент.

– Н-да… Вот теперь идите. Воннел!

Президент позвал министра, чуть приблизив губы к микрофончику, и Воннел появился в кабинете, будто материализовался из воздуха. Президент выразительно посмотрел на него, и министр щелкнул каблуками:

– Будет исполнено, господин президент!

«Фантастика! – подумал Гард. – Он же ему ничего не сказал, и уже „будет исполнено“. Что исполнено? Как они научились понимать друг друга без слов?»

– И на приемах, Воннел, – сказал президент.

– Да, и на приемах! – подтвердил министр. – Я немедленно отдам приказ охране отбирать часы и портсигары при входе в ваш кабинет и на приемах!

– Кстати, где ваши часы и ваш портсигар, Воннел? – спросил президент с улыбкой.

– Я их не ношу!

– Уже? Ну и отлично. Теперь все в порядке. Идите, комиссар Гард, выполняйте свой долг и мой приказ!

«Так что же выполнять? – подумал Гард, пересекая кабинет президента. – Приказ или долг?»