Текст книги "Записки беглого вора. Для Гадо. Побег"

Автор книги: Павел Стовбчатый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Сейчас будет железнодорожная насыпь… Приготовьтесь к подъёму, – предупредила нас Света и свернула налево.

– Наконец-то мы на рельсах, Кот! – воскликнул Гадо обрадованно, почувствовав под ногами гравий. – Лучше становиться на рельсы, чем на лыжи! – пошутил он по-лагерному, имея в виду, конечно же, не обычные лыжи.

Теперь топать стало намного легче, и я облегченно вздохнул.

– А где станция-то?! – настороженно поинтересовался Гадо, не приметивший никаких огней впереди.

– Сейчас будет небольшой подъем, затем – поворот. Оттуда видно, – не сбавляя хода, пояснила Света.

– Это хорошо, Свэ-тла-на. Там люди… А здесь красота!

Гадо неожиданно для нас негромко затянул что-то по-таджикски. Его монотонное, но весёлое пение неожиданно так рассмешило меня, что я едва сдерживал смех. Сила песни в том, что она невольно переключает мысли человека, как некий хитроумный прибор. Оттого-то на войне и в лишениях так ценится хорошая песня. До последних времен в лагерях неофициально запрещали иметь гитары и баяны. Менты побаивались сплочения зеков, не позволяли нам собираться группами, и потому весь скудный музыкальный инструментарий находился в клубе, в руках активиста-распорядителя. Но выступать со сцены где бы то ни было порядочному зеку «западло», а топать каждый день в клуб побренчать где-нибудь в углу, в одиночестве, надоедало. В бараках долгие годы висели только радио-точки, потом разрешили телевизор, один на отряд. Активисты же играли от вольного и каждое утро, даже в лютый мороз и метели, стояли на разводах со своими трубами и прочим. Вечером они тоже встречали работяг с работы, но играли только для тех, кто выполнил дневную норму. Все это очень напоминало немецкий концлагерь, но мы постепенно привыкали, хотя и плевались в сторону наглых трубачей. Им платили неплохую зарплату, они не вкалывали, как все, и это их вполне устраивало. Однажды в среду этих приспособленцев затесался некто Марик – седоватый еврей-хозяйственник. Не знаю как, но он уболтал каким-то образом музыкантов, и те, в нарушение инструкции, выдали нам знаменитую «Семь сорок». После всяких-разных патриотических маршей это было что-то!

Марика быстро «съели» и отправили «катать бала-ны» на бирже. Он выдержал полгода и повесился в вонючем сортире, неподалеку от биржевой конторы.

– Ты помнишь Марика, Гадо? – спросил я у таджика.

– Музыканта, что ли?

– Ага.

– Помню…

– Говорили, что от него отвернулась его Сара, а денег на откуп от работы никто не дал. Сроку было двенадцать, вот и решил «уйти».

– Его жалко. Хороший был еврей, честный, – подтвердил Гадо. – Потому и сгинул. Они все слабые и покорные какие-то, не русские, одним словом.

– Да, нация интеллигентов… Быть может, самых настоящих из всех, – согласился я. – А не любят и бьют их за то, что умны и не устраивают погромов сами.

Не знаю почему, но я с детства уважал евреев и проводил с ними немало времени. До сих пор помню непревзойденного двенадцатилетнего шахматиста Штепу со Столбовой, которого сбила машина. Родители Штепы продали всё, но поставили ему такой памятник, каких, поди, не видели и бывшие секретари ЦК. Настоящие евреи!

За разговором мы незаметно прошли подъем и увидели огни небольшой станции в стороне от нас.

Я тут же спросил у Светы, куда именно ведут эти рельсы, вспомнив о случаях, когда «побегушники» садились на товарняки и приезжали к… воротам зоны. На нашу биржу ежесуточно загонялось по сорок – пятьдесят крытых и открытых вагонов, столько же и выводилось. Так что мы тоже вполне могли угодить в эту карусель.

Света ничего толком не знала, и мы решили ориентироваться по грузу и ни в коем случае не цепляться за пустой товарняк. Впереди у нас был ещё один, последний подъём.

* * *

– А это что?!

Заметив небольшое строение метрах в семидесяти от нас, из окон которого лился свет, Гадо остановился.

Домик стоял совсем рядом с железнодорожным полотном и был не чем иным, как будкой стрелочника.

– Чёрт! Надо обходить, там кто-то есть, – выругался он, не имея никакого желания топать вниз и снова бить ноги.

Мне этого не хотелось еще больше, чем ему, а Света по-прежнему оставалась безучастной и замкнутой.

– Кто там может быть в эту пору, Гадо? Баба-стрелочница да мыши. Она сама дрожит и заперлась на семь замков! Ночь.

Не раздумывая, я обогнал Гадо и смело пошел вперёд.

– Идите тогда потише, чтоб никто не услышал, – как в воду глядя, предупредил он, но не стал артачиться и двинулся следом.

Едва мы миновали будку – из-за занавесок на окнах разглядеть, кто в ней находится, было невозможно, – как дверь предательски скрипнула и на освещенном пороге появилась грузная женщина с большим фонарем в руках. Она с ходу засекла нас по шороху и звуку шагов и навела фонарь в нашу сторону.

Мы разом остановились и, щурясь от яркого света, уставились на нее. Ни мы, ни она не произнесли ни единого звука, но молча разглядывали друг друга. Она хорошо видела нас, мы же видели только ослепительно-яркий свет и темный силуэт рядом. Наконец против- ный луч резко дернулся вниз, осветил на мгновение наши ноги и метнулся в сторону. Разглядеть женщину как следует нам так и не удалось, она уже вернулась назад в будку.

Света тронулась с места, и мы автоматически последовали за ней. На сердце между тем было как-то тревожно, что-то в поведении женщины не понравилось и Гадо.

– Чего она молчала, слушай? – обратился он ко мне в общем-то с глупым вопросом, который, однако, мучил и меня самого. Одно, всего одно её слово могло нас успокоить и, так сказать, удовлетворить, но она его почему-то не произнесла. Впрочем, женщины пугливы, ночью может статься всякое, особенно в безлюдных, глухих местах. Зачем лезть и окликать незнакомых людей, когда они сами молчат?.. Могло быть и так, вполне. Мои догадки и предположения между тем не произвели на Гадо никакого впечатления. Он был слишком матёр и верил собственной интуиции, но не словам.

– Стой, Свэта! Придётся повернуть назад, дорогая. Чтобы не пугать ее зря, пойдешь первой и постучишь. Задашь какой-нибудь вопрос, спросишь о чем-то, так, для базару.

Света стояла на месте и смотрела на меня, ожидая, что скажу я.

– Давай. Пять минут ничего не меняют, зато будем спокойны.

Мы снова вернулись назад, к будке.

– Если не откроет, выломаю дверь! – громко сказал Гадо.

Света изумленно повернулась к нему: зачем, мол?

– Там есть связь, может звякнуть на станцию легавым. Трогать ее не будем, не волнуйся. Иди, иди, – поторопил он её.

Света подошла к порогу будки. Мы замерли в трех метрах от нее.

– Стучи! – шепнул я, видя ее замешательство и не решительность.

Она ступила на порог и легонько постучала в дверь.

– Откройте, пожалуйста. Я хочу кое-что спросить. Не бойтесь…

Из будки никто не отозвался, как будто она была пуста. Но стрелочница наверняка была там, прошло чуть более двух минут, как она вошла внутрь. Мы ведь отошли всего на десять метров.

– Стучи, стучи!

Света постучала ещё раз, и в тот же миг дверь широко распахнулась. Широко и резко, не так, как обычно открывают. На пороге один за другим появились двое мужчин. Света невольно подалась назад, открывая их взорам нас.

– Стоять! Руки за голову и на землю! – жестко и требовательно рявкнул первый из вышедших и тотчас наставил ствол автомата в нашу сторону.

– Живей, суки!!! – заорал чуть ли не истерически другой, и я вздрогнул всем телом, услышав до боли знакомый мне голос.

Макуха! Прапорщик Макуха!!! – чуть ли не вскрикнул я от ужаса, сообразив, кто именно стоит передо мной. Они были в штатском, как и положено при побегах, но харю людоеда Макухи нельзя было спутать ни с чьей другой. Это был он – наша смерть! Этот гад имел на своем личном счету одиннадцать пойманных беглецов, восемь из которых я видел сам. Все они лежали прямо под зоной, на голой земле, чтобы выходящие на работу зеки видели и знали, что их ожидает, если моча вдруг ударит им в голову и они надумают бежать. Га-до наверняка узнал его тоже, не мог не узнать. Мы попали в засаду, нарвавшись на так называемый «оперпост»!

Когда в той или иной зоне случался побег, многих прапорщиков откомандировывали по месту жительства беглецов, другие, переодевшись и «засухарившись» под простаков, рыскали по лесу или сидели в засадах. Козлы просчитали все лучше нас, лучше!

Не дожидаясь неминуемой пули в голову, я тут же поднял одну руку вверх и заложил ее на шею. Вторая моя рука по-прежнему держала баул с золотом и, словно приросшая к ручке, не хотела выпускать его. Это получилось как-то само собой, неосознанно.

Макуха очень хорошо знал нас обоих, и потому ему не надо было сверяться по лежавшим в кармане фотографиям.

– На землю, педерасты!!! – ещё увереннее и яростней гаркнул он, от чего по моим ногам пробежали мурашки.

– А-а-а-а!!! – в тот же миг раздался нечеловеческий, душераздирающий вопль, оглушивший нас всех, и сдуревшая Света рванулась во тьму.

– Стреляй! – приказан Макуха напарнику и, не дожидаясь, пока тот выполнит команду, саданул очередь вдогонку. Вопль разом стих, как будто провалился в бездну.

Воспользовавшись секундной заминкой, Гадо рванулся за будку, а я побежал в другую сторону, от нее. Напарник Макухи чуть замешкался и растерялся, а са-мому людоеду потребовалось время на разворот. Пока он выполнял свой пируэт и, возможно, прицеливался, я успел изменить направление движения, петляя, как заяц. Я понимал, что вот-вот получу очередь в спину, и потому упал на землю, ведомый самим Провидением. Падение спасло мне жизнь. Буквально в ту же секунду надо мной просвистали пули, затем еще…

Несмотря на то что я пробежал всего пять – семь метров, темнота скрыла меня. Железнодорожное полотно лежало совсем рядом, в каких-то двух-трех метрах. Если бы мне удалось перекатиться и залечь с той стороны, если бы!..

Снова прозвучала длинная очередь, но на этот раз стреляли не по мне. Я боялся пошевелиться и вздохнуть, но и так догадался, что стреляли по Гадо.

И вдруг я услышал ответную, да, ответную очередь! Гадо жив, жив!!! Какая-то сила оторвала меня от земли, и спустя секунду я был уже на насыпи, меж двух рельс. Еще рывок! Что-то сильно рвануло мой баул, а потом обожгло ногу.

Скатываясь с насыпи кубарем, я почувствовал острую боль, а затем теплоту, разливающуюся по ноге. Чуть ниже колена. Баул лежал где-то рядом со мной, но я его уже не видел. Рванув куртку, я выхватил из-под нее автомат. Боль в ноге становилась все сильнее и сильнее, однако, превозмогая ее, я кое-как привстал и сделал несколько шагов назад. На освещенном пространстве у будки никого не было, людоед Макуха и его напарник, видимо, залегли где-то рядом с ней. Я всматривался как мог туда, где они могли находиться, но так никого и не приметил. И вдруг я различил голос Макухи, он что-то тихо говорил своему напарнику, которого я не видел. Точнее, не говорил, а отрывисто выкрикивал, подавая какие-то команды. Я с ходу засек это место и так саданул по нему от всей души, что почти не сомневался – Макуха не уцелеет. Когда по мне начал стрелять второй мент, я уже был на земле, под защитой насыпи. Но, стреляя по мне, защищая уже убитого Макуху, он тем самым выдал себя, и Гадо тут же «достал» его со своей стороны.

Ни таджик, ни я не решались встать и выйти на открытое место, хотя догадывались, что менты мертвы. Не знаю, сколько времени мы молча ждали малейшего шороха с их стороны, но мне показалось – долго, очень долго.

Гадо рискнул первым и прокричал, что идёт ко мне. В ответ – ни звука. Я понял его замысел и продолжал напряженно молчать, ожидая возможных действий со стороны ментов. Чуть приподнявшись, я подобрал с земли увесистый булыжник и запустил его в сторону будки. Снова залёг. Ничего. Ждать дольше было просто невыносимо, но и пойматься на возможную уловку натасканных, опытных «псов» тоже не хотелось. Ставка была слишком высокой и – последней!

Гадо не выдержал и метнулся вперёд. Я не видел его самого, но догадался по топоту, что он пробежал несколько метров и залёг. Кажется, он кого-то рассмотрел… В этот момент я подумал о Свете и о стрелочнице; ни та ни другая не подавали признаков жизни, как будто их вовсе не существовало на этом пятачке.

* * *

Когда мы наконец вошли в помещение, бледная как полотно стрелочница сидела на кушетке словно изваяние. Увидев нас, она не моргнула и глазом, но начала тихо креститься и шептать. Вид ее при этом был совершенно отрешенным, почти невменяемым. Я истекал кровью и думал только о ноге. Продырявленные прапорщики нас уже не интересовали. Им даже не выдали раций! Очевидно, на всех не хватило.

– Звонила?!

Гадо смотрел на бедную женщину как на пустое место. По его голосу я почувствовал, как смертельно он устал.

– Нет, – не сказала, а всего лишь повела головой женщина, и мне показалось, она не врет.

– А они?

– Нет, – тихо прошептала она.

– Почему же они сразу не бросились за нами? Чего выжидали?

Гадо сделал шаг к находившемуся на столе телефону и одним ударом кулака разбил его вдребезги. Женщина только вздрогнула и посмотрела на меня.

– Вы ранены, – сказала она, очевидно заметив на полу кровь.

– Отвечай на вопрос, нам некогда! – потребовал от неё Гадо и взмахнул автоматом.

– Их смутило присутствие… женщины… Советовались…

Стрелочнице было далеко за пятьдесят, она вполне могла быть моей матерью, которую я не видел полтора десятка лет и уже никогда не увижу.

– Кого они ждали? – тихо спросил я у нее, опередив Гадо.

– Троих мужчин. Беглых…

– Ясно… – Гадо повернулся ко мне и спросил о ноге.

– Не ходок… – ответил я как есть.

Конечно же, в моем голосе была обреченность…

– Херня! Я дотащу тебя, даже если нам придётся бросить всё и идти голыми! Бинт.

Стрелочница тут же встрепенулась и достала из висевшей на стене аптечки бинт, зеленку и какие-то дрянные таблетки.

– Больше ничего нет, – развела она руками.

Гадо одним махом вспорол мне одну штанину и осмотрел рану. Пуля попала в мякоть, кость, к счастью, была цела. Нога сильно вспухла и по-прежнему кровоточила. Очевидно, я потерял слишком много крови, меня уже тошнило, голова кружилась, как перед обмороком. Гадо быстро наложил на рану повязку и плотно обмотал ее бинтом.

– Когда первый товарняк? – напрямую спросил он у стрелочницы, выдавая наши дальнейшие планы.

– Через двенадцать минут, – взглянув на будильник, ответила та.

Я тут же отвернулся, чтобы не смотреть, как Гадо «скосит» ее выстрелом или двумя. Выхода, по сути, не было, и я был уверен, что он поступит именно так.

– Пошли, – сказал он, хмуро взглянув на женщину. – Козлы так и так поймут, куда мы направились.

Мы вышли из будки, и я попросил его взглянуть на Свету.

– Зачем? – равнодушно отмахнулся он. – Мёртвые воскресают только у христиан. Идем лучше за баулом, он нам еще пригодится.

Я всё время опирался на плечо Гадо, и мы кое-как двигались по железнодорожному полотну. Он то и дело подбадривал меня, говорил, что я родился в рубашке.

– Главное уцепиться и отъехать километров на тридцать. Там что-нибудь придумаем…

Стрелочница не обманула нас, товарняк показался через считанные минуты, как она и говорила. По гудению, доносящемуся издалека, и по тому, как дрожали под нами рельсы, я понял, что он груженый. Огни тепловоза приближались к нам с каждой секундой, и этот желтый свет, словно живительная влага или наркотик, входил в каждую клетку моего естества. Я весь дрожал, из моих воспаленных глаз катились слезы. А ведь я мог убить этого человека! Еще чуть-чуть, и она наверняка «перекантовала» бы меня в оборотня!

Баул и дипломат были на Гадо. Он примастерил их так, чтобы его руки оставались свободными. Сумка с деньгами держалась у меня на боку.

– Если не сумеешь зацепиться, свистни! Я обязательно спрыгну и помогу, – сказал он, когда состав был совсем близко от нас. – Клянусь Аллахом!

Но я верил ему и без клятв, больше, чем себе и всему преступному миру!

Товарняк поравнялся с нами и, грохоча на стыках колесами, медленно пополз вверх по полотну.

Преодолевая острую боль, я оттолкнулся от земли левой, здоровой ногой и ухватился руками за лесенки вагона. Меня резко рвануло вперед, но, к счастью, моя правая – раненая нога немного слушалась меня. Я не расцепил пальцев до тех пор, пока не переставил ноги. Гадо остался где-то позади, он не стал прыгать первым, как собирался, опасаясь за меня. Повернув голову влево, я всмотрелся в темноту, но никого не увидел. «Он где-то рядом, через несколько вагонов от меня», – подумал я и посмотрел вверх. Состав постепенно набирал скорость, холодный ветряной поток дул прямо на меня, как будто хотел сбросить наземь непрошеного гостя.

Мне предстояло взобраться по лесенкам вверх, до самой обшивки вагона, а затем преодолеть и ее, чтобы залечь на самом верху. Чтобы не ступать на правую ногу, я стал осторожно подтягиваться на руках, переставляя одну левую. Я очень боялся потерять сознание, чувствуя, что вот-вот отрублюсь и полечу в ад. Мои руки начали слабеть, мозг работал уже не так четко, как прежде. Обшивка была довольно высокой, примерно метр двадцать, и по этому признаку я безошибочно распознал груз. Наверняка это был метровый сортимент, баланс, идущий на бумажные комбинаты России.

«Значит, состав идет далеко», – подумал я, хватаясь руками за холодный борт вагона.

Наступал самый ответственный момент моего «восхождения на Олимп». Просунув пальцы в узкую щель меж досками, я должен был встать на борт и удержаться там несколько секунд, пока мои руки не ухватятся за проволоку и самую верхнюю доску. Затем перевалиться всем телом через обшивку и упасть на древесный баланс.

Состав к тому времени шел на всех парах, и сделать это было более чем трудно. Одно неосторожное движение – и неминуемо грохнешься на железнодорожную насыпь с высоты! Даже если тебя чудом не затащит под колеса, такое падение будет последним. Мне было до ужаса страшно, но ещё страшнее – висеть на лесенках и медлить. Я собрал всю свою силу и волю и – перемахнул последний барьер!

Растянувшись во весь рост на окоренных, гладких досках, я вслушивался в стук колес и вспоминал детство. Похожее чувство я уже когда-то испытывал, но когда?.. Неужели мы действительно живем на этой земле не один раз?.. Откуда в нас такой животный страх перед смертью, если инстинкт самосохранения – всего лишь инстинкт и не связан ни с чем большим?

Мои веки уже закрывались, но мне надо было как-то подстраховаться и хоть немного прихватиться за проволоку. Всего малость, чтобы не свалиться во сне или забытье.

Если останусь жив и выберусь из этого «русского пекла», обязательно напишу мемуары и отдельно рассказ. Для Гадо. Где-нибудь в тихом местечке с видом на море. Конечно, под псевдонимом…

А состав громыхал и громыхал, раскачиваясь туда и сюда вагонами, как пьяненький зек, забывший на время про ментов. Жизнь продолжалась!

* * *

Я долго не мог спокойно спать ночами даже после того, как перебрался из Афгана в Италию, где осел на самом юге, в небольшом городке с морем туристов и вина. Каждую ночь мне снились жуткие кошмары, я часто обращался к разным врачам.

Но мало-помалу моя жизнь нормализовалась и вошла в спокойное русло. Я легализовался и заимел приличные документы, открывающие передо мной все пути. Буквально через полтора года я превратился во вполне респектабельного господина, носящего дорогие костюмы и владеющего недвижимостью. Мне не хватало только жены и детей, но я не спешил с созданием семьи.

Моя избранница будет русской! – так я решил. Меня совсем не тянуло на «подвиги», я был вполне доволен итальянскими законами и людьми и – ирония судьбы! – даже возмущался вместе со всеми, когда итальянские мафиози стреляли в какого-нибудь судью или прокурора. В преступлениях просто не было нужды, и тот, кто еще вчера числился в бандитах и рецидивистах, сегодня думал совсем о другом…

Деньги – великая сила, господа, и только благодаря им, а не каким-то там идеям жалкое существо становится Человеком!

Я часто вспоминаю покойную Свету и Гадо. Но никогда не посылаю ему писем в Таджикистан. Там, как и по всей России, по-прежнему идёт война. Где больше, где меньше…

* * *

Мы благополучно добрались до его родины, а потом он так же благополучно переправил меня в Афганистан.

Весь доставшийся нам куш мы поделили по-братски, отблагодарив как следует и старого бабая, предсказавшего Гадо успех. Когда мы приехали в селение, он был ещё жив. Итальянский язык я освоил довольно легко, но писал только по-русски. Пописать три-четыре часа в день на берегу моря стало моей потребностью. Когда-нибудь я издам все, что «нацарапал», включая и рассказ о нашем побеге. Для Гадо! Думаю, он проживёт ещё долго. Должен прожить…

Италия, середина 90-х, октябрь