Текст книги "Через лабиринт"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– По нашим.

– И вы уверены, что знаете каждый его шаг?

– Более или менее.

– А вы знаете, что вчера вечером он был на Лермонтовской?

Волоков, не говоря ни слова, полез во внутренний карман пиджака, достал фотографию и протянул Козельскому. На снимке был ясно виден Кравчук, разговаривающий с Дубининой.

Козельский присвистнул:

– Что же вы молчали?

– Это не доказательство того, что Кравчук убил Дубинину. После того как сделали снимок, она была жива еще не меньше шести часов. И все это время Кравчук находился далеко от ее дома.

– Или сумел создать видимость этого, – пробормотал Козельский, хоти раздражение его против капитана уже начало проходить.

– Возможно. Однако пока мы знаем слишком мало и не должны спугнуть Кравчука, дать ему догадаться, что подозреваем его. А вы, между прочим, нервничаете.

Вадим покраснел:

– Да, есть немного. По правде говоря, я не понимаю, какая связь между смертью Дубининой и убийством Укладникова.

– Если б мы это знали, было бы гораздо проще. Но нервничать не стоит.

Расстались по-деловому. О том, что выяснит Васюченко, Волоков обещал сообщить немедленно. Вадим отправился в гостиницу.

Там его ждал сюрприз.

В холле, в кресле, вытянув большие ноги, сидел Кравчук. Говоря откровенно, Козельский не думал, что увидит его сегодня. Лейтенанту потребовалось усилие, чтобы повести себя как ни в чем не бывало.

– Вадим, здравствуйте. Вас жду.

– Здравствуйте. Я ходил завтракать.

– Может быть, погуляем? Хочу с вами поговорить.

– Поговорить? О чем?

– Пойдемте. Лучше не здесь.

И он взял лейтенанта за локоть.

Они отправились в парк. Козельский думал, что геолог ищет в общении с ним своего рода алиби и будет вести себя небрежно, даже весело, создавая видимость курортного настроения. Но тот был мрачен, и эта непонятная серьезность Кравчука встревожила Вадима.

– Вы чем-то обеспокоены? У вас озабоченный вид.

– Да. Верно. С тестем у меня несчастье.

– С тестем? – Козельский приложил все усилия, чтобы вопрос прозвучал обычно.

– Хочу рассказать об этом.

В словах Кравчука лейтенант уловил что-то напористо целеустремленное, не похожее на простое желание поделиться горем.

"Что он затеял?"

Они шли по дорожке знаменитого курортного парка, в начале которого, как и во всех парках, – подстриженные газоны, цветы в клумбах, старательно выпрямленные аллеи, а потом все это исчезает понемножку, и начинается лес, взбирающийся на склоны холмов, а холмы эти переходят в предгорья, и если идти долго, то выйдешь туда, где уже нет курорта и курортных скучных людей, а есть горы, и лес, и воздух. Но Козельский меньше всего думал о природе. Он старался понять Кравчука и не допустить ошибки.

– Тестя я не знал почти... И жена тоже...

Кравчук говорил то же, что в свое время Мазину Только подробнее немного. И еще он возвращался к сказанному, выделяя и подчеркивая то, что казалось ему особенно важным.

– Понимаете, скрытным он был очень. Пережил много. Дочери даже не доверял. Мы думали, никого у него нет близких. Но была все-таки. Женщина одна. Они вместе в ссылке были. Здешняя. Из Тригорска. Она могла знать о нем. Не знаю что. Но могла. Я ходил к ней вчера. Хотел попросить его письма.

– Простите, женщина эта на Лермонтовской живет?

– На Лермонтовской. Интересно. Вы знаете?

Вадим почувствовал себя ловчим.

– Я вас там видел. Случайно.

– Случайно?

Вадиму стало не по себе.

– Я видел, как вы шли в ту сторону. Я сидел в Цветнике. Показала она вам письма?

– Нет. Но сейчас дело не в этом.

– А в чем же? Простите, я вас не совсем понимаю.

– Не волнуйтесь. Скажу. Эта женщина умерла. Я только что был там. Пошел еще раз. Говорят, она покончила с собой. Сегодня ночью.

Они ушли уже довольно далеко от "цивилизованной" части парка и шагали по тропинке, карабкавшейся в гору среди сосен над небольшой речкой. Козельский вдруг заметил, что ни впереди, ни позади никого нет. Он почувствовал беспокойство. Показная искренность Кравчука сбивала его с толку. "Кто из нас кого ловит?" – подумал лейтенант, бросив взгляд на массивную фигуру геолога.

– Послушайте. Не понимаю я вас. Зачем вы мне это рассказываете?

– Понимаете.

Сказано было веско, слишком веско, так что Вадим, как когда-то ночью, у ресторана, ощутил страх.

– Понимаете. Нужно вызвать Мазина.

Козельский почувствовал себя попавшимся мальчишкой.

– Кто такой Мазин?

Дорожка сузилась до предела. Справа над ней нависала гладкая серая скала, внизу шумела по камням речка.

– А вы кто?

Вадим вспомнил, что пистолет остался в номере, в чемодане.

– Я говорил вам.

– Нет. Вы не химик. И не в отпуске вы здесь.

– А зачем же?

– Следить за мной.

Геолог остановился и преградил Вадиму путь.

– Я видел вас в машине. Вы приезжали вместе с Мазиным.

– Бред какой-то, – сказал Козельский.

Под легкой рубашкой Кравчука перекатывались мускулы.

"Не справлюсь я с ним", – подумал лейтенант и почувствовал, как по лицу его покатилась предательская струйка холодного пота. Он поднял голову, чтобы встретиться с Кравчуком лицом к лицу, но тот смотрел мимо, куда-то вверх и за Козельского. "Хочет, чтобы я повернулся к нему спиной. Не выйдет!"

XII

– Я к нему, а он не шевелится. Вижу, голова пробита. Смотреть очень страшно. Не поздно еще, людей полно, а те двое пошли себе, как ни в чем не бывало, – рассказывал Володька.

Мазин почувствовал что-то вроде стыда. Ему всегда становилось стыдно, если он видел или слышал, что молодые здоровые люди "не замечают", как на глазах у них бьют, оскорбляют или даже убивают человека. Их немало, этих трусов. Они еще осмеливаются говорить о собственной мудрости: "Полезешь, а тебя ножом!" Но, к счастью, есть и такие ребята, как Володька.

– Думаю: уйдут. Ну, я за ними!

Он, конечно, не мог их задержать, этот щуплый подросток, но он сделал так, что они не ушли. Хотя, казалось, им повезло. Сразу за углом поймали свободное такси. Но Володька видел номер машины, и не успела "Волга" скрыться из виду, как он уже набирал цифры в будке телефона-автомата.

Взяли этих двоих в ресторане.

– Ты, Володя, заходи ко мне, если охота будет, – сказал Мазин, прощаясь с пареньком. И, пожимая узкую ладонь, подумал, что они еще обязательно встретятся.

В приемной дожидалась заплаканная Аллочка. И хотя у Мазина были на счету минуты, потому что он спешил в Тригорск, он не подал виду, что торопится, а терпеливо дождался, пока она напьется воды, вытрет глаза и сможет, наконец, заговорить.

– Что с ним, Игорь Николаевич?

– Ничего хорошего – пробит череп, сотрясение мозга. Вы кастет когда-нибудь видели? – ответил Мазин жестковато.

– Он не умрет?

– Не знаю. Если б вы сказали все сразу, нам не пришлось бы обсуждать этот вопрос.

Но ему было все-таки жаль ее, и он снял телефонную трубку:

– Больница? Мазин говорит. Меня интересует состояние Семенистого. Да, да. Того самого. Говорите, лучше?

И Мазин протянул трубку через стол, чтобы Алла услышала сама.

Она улыбнулась сквозь слезы.

– Спасибо.

– Не стоит. Вашему Эдику еще придется отвечать перед судом.

– Он не виноват.

– А ворованные детали к приемникам кто "реализовывал"?

– Не для себя...

– Скажите, пожалуйста, какой общественник! Ему платили за это!

– Но он не воровал.

– Зато прекрасно знал, откуда берутся детали. Ведь "кожаный" работал на радиозаводе.

– Он хотел уйти. Они запутали его. Сам заведующий...

– "Хозяин"? Интересная личность! Впрочем, все это, собственно, не по моей части. В убийстве же Семенистый не виноват, хотя побеседовать с ним и небезынтересно.

– Я потому и пришла. Я сама была там.

– Где?

– Там, в квартире, ночью...

Мазин даже подался вперед, наклонившись через стол.

– И вы видели, кто входил в квартиру?

Алла закрыла лицо руками.

– Хорошо, рассказывайте.

– Мы гуляли, а потом Эдик сказал, что старика не будет всю ночь, и я... пошла к нему.

Мазин невольно отвел глаза, а она заговорила быстро:

– Вы понимаете, я люблю его, мы хотели пожениться, но я боялась за него. Я сказала, что, пока он не порвет с этими, я с ним не буду. Сначала он смеялся, говорил, что я глупая, не умею жить, но потом понял. И обещал. Мы уже обо всем договорились...

Аллочка волновалась, сбивалась поминутно.

– Вдруг слышим, дверь открывается...

– Минутку. Дверь открыли ключом?

– Не знаю. Мы услышали, когда уже открылась. Мы перепугались. Старик был очень строгий. Он мог выгнать Эдика с квартиры. Мы притаились. Ведь мы думали, что это он, старик. Сидим тихо. Он постоял немножко в коридоре, наверно, присматривался, куда идти. Вернее, это я потом так решила, что присматривался, а тогда мы об этом не думали: зачем ему в своем доме присматриваться? Верно ведь? И он даже свет не зажег – в щели под дверью было темно.

– Простите, у вас в комнате света тоже не было?

Она снова покраснела.

– Не было. Поэтому он и решил, что Эдик спит. А потом он прошел по коридору в другую сторону. Мы подумали, что к себе на кухню. Слышим шаги, шаркает.

– Шаркает?

– Да, да. Я это хорошо запомнила. Мы говорили потом с Эдиком. Эдик сказал: "Странно, ведь раньше старик никогда не шаркал".

– А тогда шаркал? – Мазин поднялся со стула: – Вы даже не представляете, как важно то, что вы мне сказали, Аллочка. Рассказывайте дальше.

– Прошел он туда, в комнату, и скоро вышел. Мы посмеялись, что старик нас не заметил, – вот, собственно, и все.

– Значит, когда на другой день Эдик пришел ко мне, чтобы заявить об исчезновении старика, он не знал еще, что тот, кто заходил ночью, был в пустой комнате?

– Конечно, нет! Он думал, что это Укладников был.

– Почему же он не сказал, что Укладников приходил ночью? Из-за вас?

Аллочка опять почувствовала себя виноватой.

– Да, он не хотел говорить, что я была у него.

– Глупо и очень вредно, но, во всяком случае, благородно. Это говорит в его пользу.

– И он не знал, что из шкафа взяли деньги.

– Деньги Укладникова?

Она покачала головой.

– Значит, Эдика?

– Нет.

– Деньги принадлежали шайке?

– Да.

– Вот оно что. Ловко! Кто придумал этот тайник?

– Эдик. Он не придумал, он узнал о нем и сказал Лешке. А Лешка придумал – вернее, они попросили Эдика спрятать там деньги. Это было за несколько дней до той ночи. Говорили, что скоро заберут. Эдик согласился, но сказал мне. Я тогда особенно поняла, какие это опасные люди. Вот мы и решили уехать. А тут все и случилось. Они мстили за эти деньги. Думали, что Эдик их присвоил. Не верили, что тот, кто убил старика, заходил в комнату.

– Сколько было денег?

– Не знаю. Но много. Несколько тысяч. В целлофановом мешке. Эдик не считал. Он не хотел к ним иметь никакого отношения.

– Кто еще мог знать о деньгах?

– Я не говорила никому. Эдик тоже.

Игорь Николаевич сделал пометку в блокноте.

– Теперь понятно, почему он так переволновался, когда мы добрались до тайника. Но выходит, что и для шайки исчезновение денег было неожиданностью?

– Конечно, потому они и мстили.

– Почему Семенистый сразу не уехал из города?

– Я его не пускала. И еще он думал, что все выяснится скоро. Он очень хотел оправдаться перед ними.

– Еще бы! Такие достойные люди! Так кто же сделал тайник? Укладников?

– Нет, что вы! Если бы старик знал про тайник, Эдик не стал бы прятать там деньги. Этот шкаф он по просьбе старика перевозил со старой квартиры его зятя. Тогда тайник и обнаружил, но Укладникову ничего не сказал.

Мазин записал еще несколько строчек в блокнот.

– Прекрасно! Будем надеяться, что суд учтет некоторые обстоятельства, но особенно на это не рассчитывайте. Отвечать вашему парню придется за многое. А пока лечите его как следует.

Мазин глянул на часы. До поезда в Тригорск оставалось совсем немного времени. Алла поднялась:

– Мне пока можно идти?

– Да, конечно. Давайте ваш пропуск. Кстати Алла, вам Эдик ничего не говорил про пальто, которое он должен был взять из чистки?

Мазин наклонился над столом, чтобы поставить свою фамилию на розовой бумажке. "Если даже она ничего не знает, это еще не означает, что никакого пальто не было". Но она знала.

– Это того паренька, что жил с Эдиком?

– Да, да. Стояновского.

– Я его взяла по квитанции, когда он телеграмму прислал.

– Значит, оно у вас?

– Дома оно. Я принесу, если нужно.

– Нет, пока не нужно. Отдадите, когда он вернется.

Мазин не вышел вслед за Аллой, а задержался на минуту в комнате. Перелистал блокнот и открыл его на странице, где столбиком были выписаны три фамилии: Семенистый, Стояновский, Кравчук.

Фамилия Семенистого была жирно перечеркнута. Мазин взял авторучку и зачеркнул еще одно имя – Стояновский. Правда, на этот раз не так решительно, черточкой потоньше. Осталось только "Кравчук".

Машина ждала у подъезда. Мазин открыл дверцу.

– Игорь Николаевич!

Через дорогу бежал Брусков.

Познакомились они у Мазина дома. Он тогда не ждал гостей. Выдался один из редких вечеров, когда можно было поваляться на диване с книжкой. Мазин подложил под голову подушку и взялся за Лескова, которого мог перечитывать по многу раз. Но книгу пришлось отложить. Позвонили. Мазин пошел открывать, недовольный, и увидал на пороге незнакомого молодого человека.

– Извините, пожалуйста. Но я думал, возможно, это важно...

– Что важно?

– Видите ли, я недавно был в Береговом. По заданию редакции. И там мне пришлось беседовать с товарищем Козельским...

– Вы Брусков, стало быть?

Валерий обрадовался и начал говорить о своих открытиях прямо в прихожей, да так сумбурно, что Мазину пришлось прервать его:

– Подождите. Отдышаться сначала надо. Вы запыхались, видно, пока пять этажей одолели.

Валерий не так уж запыхался. Ему было просто неудобно вторгаться к Мазину в квартиру. Но сделал он это не без умысла и даже приврал, что не мог разыскать его на службе, хотя нарочно пришел туда слишком поздно. Для журналиста такие хитрости Валерий считал простительными и необходимыми (где же, как не в домашней обстановке, можно найти те самые "детали", без которых не оживет ни один материал?). Но это в принципе. А на практике он чувствовал себя неловко.

Мазин провел Брускова в комнату, где тот последовательно рассказал обо всем, что узнал в Береговом от Майи.

– Вот. Я думал, это может быть интересно.

– Это действительно интересно, – подтвердил Игорь Николаевич.

Брусков показался ему симпатичным, хотя он разгадал, конечно, его хитрости. "Паренек воображает себя репортером, пробравшимся на виллу Бриджит Бардо", – подумал Мазин, но Валерия поблагодарил от души и пообещал даже подбросить интересный материал.

Ушел тот окрыленным, а Мазин немедленно выехал в Береговое, где и находился до звонка из Тригорска. Нового, правда, ему узнать почти ничего не удалось, но рассказ Брускова подтвердился, а это и само по себе было не так уж плохо. Во всяком случае, разъяснялась первая половина странных поступков Стояновского. Стало понятно, почему он появился в Береговом и что делал там два или три дня. Но что заставило его внезапно возвратиться в город, как попал в пустой вагон принадлежавший ему чемодан, как отпечатались его ботинки у шкафа с тайником – это оставалось по-прежнему загадкой, на которую должен был ответить сам Борис, адрес которого так и не удалось до сих пор установить. И все-таки скорее всего он находился в Крыму. Это утверждала и Майя и теперь косвенно подтвердила Аллочка. Телеграмма-то оказалась без подвохов. Услышав, что Аллочка на самом деле получила из химчистки пальто, Мазин не огорчился. К Стояновскому он испытывал заочную симпатию и не жалел еще одной отпавшей версии, как бы ни была она соблазнительна.

Но неопределенная, смутная тревога не покидала его. Не любил он телеграмм. Никаких. Даже поздравительных, составленных бодрым, повторенным в тысячах бланков мертвым языком из обрубков фраз. Эти куски бумаги поражали его своим бездушием, умением вместить беспредельное горе в короткие ленточки, пожелтевшие от канцелярского клея. "Тяжело больна мама приезжай Валя", или: "Витя умер в больнице похороны двадцать шестого". А иногда в безликие, без знаков препинания фразы вкладывается смысл совсем другой, который трудно отличить от обычного.

Мазин любил письма. За каждым он видел человека, с его непохожим на все остальные почерком, с грамматическими ошибками, простыми шутками, с какими-то расплывшимися пятнами – может, и от слез, которые никогда не упадут на телеграфный бланк. Однако формулировал Мазин свои чувства сухо: "С телеграммой труднее работать".

Но на этот раз все в порядке – телеграмма как телеграмма. И пальто есть. А тревога не утихает почему-то...

В Береговом Мазин проследил час за часом все действия Стояновского, восстановил до мелочей его разговоры с Майей и в гостинице, перекопал материалы о Розе Ковальчук и... не обнаружил ничего, что могло бы заставить Бориса неожиданно вернуться. Все, что произошло со Стояновским, могло заинтересовать любую газету, но не проливало никакого света на убийство Укладникова.

Оставалось или действительно вычеркнуть геолога из блокнота, да не так, как он вычеркнул, – тоненько, а раз и навсегда – жирно, как Семенистого, или вернуться к той фантастической версии, которую сам он гнал от себя, но которая вновь и вновь возникала в голове Мазина. И когда она возникала, он напряженно думал об "инвалиде", так странно появившемся на пути Стояновского и потом исчезнувшем без следа. А между тем "инвалид" заставил Бориса изменить маршрут. Впрочем, Мазин подозревал, что не только маршрут Стояновского изменился после этой встречи.

И вот снова Брусков. Он бежал через дорогу к машине.

– Игорь Николаевич!

Мазин показал на сиденье рядом с собой:

– Валерий, мне очень некогда! Спешу на вокзал. Все, что у вас есть, выкладывайте по пути. Ясно?

– Так точно, – ответил Брусков, но не с солдатской четкостью, а пробормотал еле слышно, устыдясь собственной лихости. – Понимаете, Игорь Николаевич, мне неудобно, что я вас отвлекаю. У меня, собственно, сущая ерунда. Вы, может быть, даже смеяться будете.

– Валерий, на реверансы нет времени.

Брусков глянул на невозмутимого шофера: "Будут смеяться!" Но что оставалось делать?

– Понимаете, Игорь Николаевич, я хочу написать о Розе Ковальчук. Поэтому я взял у Майи папку с материалами. Домой взял.

– Что именно вы взяли?

– Да ничего особенного. Просто перепечатанные на машинке материалы. Из областной газеты. О процессе над фашистами и предателями в Береговом в сорок четвертом. Там казнили семерых фашистов.

– Не помню этих материалов.

– Да вы их и не видели. Я их взял еще до вашей поездки в Береговое.

Мазин повернулся так резко, что Брусков даже потеснился в угол.

– Нет, нет, Игорь Николаевич, там ничего интересного нет. Вот они, посмотрите сами...

И Валерий, быстро расстегнув портфель, достал несколько сшитых листков.

"Смерть фашистским убийцам!" – прочитал Мазин заголовок и под ним в скобках: "Газета "Южная правда" от 16 октября 1944 года".

– Если тут нет ничего интересного, зачем вы привезли мне эти листки? – спросил Мазин, бегло проглядывая бумагу и не находя действительно ничего нового.

– Вы только не смейтесь. Чепуха, конечно, но тут не хватает одной странички. Видите, третья, а потом сразу пятая.

Да, страницы в самом деле не хватало, и это было заметно не только по нумерации. Обрывки бумаги остались на сшиве.

– Любопытно.

– Вот и мне показалось. А Майя говорит, что материалы читал Стояновский. Раньше все страницы были на месте.

– Вы полагаете, что вырвал листок он?

– Может быть.

– Значит, нужно узнать, что было на этом листке. Майя не помнит?

– Помнит. Но я достал точный текст. Взял в библиотеке подшивку газеты за сорок четвертый год.

Мазин улыбнулся, а подбодренный Брусков уже совал ему в руки новый листок.

– Я показывал Майе. Она говорит, что это самое.

– Ого, вы уже целое расследование провели. Результат?

Брусков покачал головой:

– Неутешительный. Непонятно, зачем понадобился Стояновскому этот листок. Я думал, думал, идти к вам или нет, а потом все-таки пошел. Может быть, вы лучше разберетесь.

– Может быть. Но если даже листок понадобился ему, чтобы вытереть авторучку, вы поступили правильно. Спасибо, Валерий.

XIII

– Я считаю, что Кравчук должен быть арестован. Это опасный и дерзкий преступник, – сказал Козельский.

Мазин молча кивнул, но так, что нельзя было понять, согласен он с предложением своего помощника или только принимает его слова к сведению. Горячность Вадима была ему понятна. Он чувствовал известную вину перед Козельским. Нельзя было вместе с ним ездить к Кравчуку. Мазин поступил прямолинейно и ошибся. Но все-таки поведение Кравчука еще не давало оснований для ареста. Ведь они до сих пор не знали, где находился Кравчук после отъезда из Москвы.

Разговор шел в большом, с высоким потолком кабинете Волокова. Из окна виднелась желтоватая от восходящего солнца снежная вершина, напоминавшая Мазину большой кусок подтаявшего сливочного масла.

"Старею я, – подумал он. – Исчезает романтическое восприятие".

– А что Дмитрий Иванович скажет? – Мазин повернулся к Волокову.

Тот сидел за столом с двумя новенькими цветными телефонами.

– Задержать его, пожалуй, можно. Но причастность к смерти Дубининой под большим вопросом. Вот если вы докажете, что он покушался на вашу жизнь... – Волоков посмотрел на Козельского.

– Я не говорил, покушался. Но я уверен, что напасть ему помешало только случайное появление курортника.

– Не вовремя он появился. – Мазин чуть улыбнулся. – В случае нападения картина была бы яснее.

– Особенно мне! – Медицинский эксперт Глеб громко рассмеялся.

Козельский глянул на него с неприязнью.

– Ну, ну, Вадим! Не такие уж мы кровожадные. Просто аргументы ваши пока что слишком эмоционально окрашены. На вас действует Кавказ – абреки, кровная месть...

– По-вашему, Дубинину абреки отравили?

– О Дубининой нам расскажет Матвей Кириллович.

Васюченко, который терпеливо дожидался своей очереди, поправил очки на переносице и откашлялся:

– Картина, товарищи, так сказать, получается двойная. С одной стороны, ясная, но если постараться вникнуть, то не совсем...

Волоков переглянулся с Мазиным, будто поясняя, что на слог Васюченко обращать внимания не следует: все равно он дело скажет. Мазин понял. Козельский усмехнулся. Глеб, вытянув длинные, в узких зеленьгх брюках ноги, рассматривал носки туфель.

Васюченко еще раз откашлялся:

– Значит, штука такая... Товарищ судебно-медицинский эксперт заключает, что смерть наступила в результате отравления бытовым газом около часу ночи. – Он глянул из-под очков на Глеба. – В момент смерти умершая находилась в состоянии опьянения, что подтверждает и пустая бутылка из-под "Московской" водки на столе. Вот это, значит, будет первая картина. То есть женщина выпила и отравилась. Но нас интересует, зачем или, так сказать, умышленно или неумышленно все произошло...

Следователь обвел всех взглядом, как бы призывая оценить трудность задачи, и опять откашлялся:

– Известно, что самоубийцы обычно пишут записки, то есть поясняют причины. У Дубининой таковой обнаружить не удалось. И еще одна закавыка. Положение трупа, поза, так сказать. Позвольте представить фотоснимки. Спит человек – и все. На самоубийцу не похоже. Когда человек умирать собирается, он так спокойно лежать не будет.

"Верно", – отметил про себя Мазин, разглядывая снимок.

– Вот и получается вторая картина, так сказать, вступающая в противоречие с версией самоубийства. Но, с другой стороны, окна все, несмотря на жару, были закрыты и даже шторы опущены. Выходит, подготовка была, а это, в свою очередь, противоречит версии несчастного случая.

– А убийства вы не предполагаете? – спросил Волоков.

– Рассмотрена и такая возможность, но... – Васюченко развел худыми руками, – соответствующих фактов не обнаружено. Мы не нашли следов пребывания в доме посторонних людей. И опять, так сказать, главный вопрос – кому выгодно? В доме ничего не взято, то есть версия ограбления отпадает. Неизвестно нам и о какой-либо вражде, предполагающей месть по отношению к пострадавшей.

– Какой же все-таки ваш вывод?

Но Мазин не дал ответить:

– С выводами спешить не следует. Матвей Кириллович объективно восстановил внешнюю картину смерти Дубининой, но, возможно, не все следы удалось сразу обнаружить. Я хочу и сам взглянуть на место происшествия.

– Мы предполагали, что это потребуется, Игорь Николаевич, – сказал Волоков. – Все в доме оставлено на своих местах.

– Вы не нашли там какие-нибудь письма?

– Все бумаги в комоде, в верхнем ящике.

– Благодарю, Дмитрий Иванович. А чем занимается Кравчук?

– Кравчука держим под наблюдением.

– Смотрите не провороньте. Думаю, что он понадобится. И еще два вопроса к вам, Матвей Кириллович. Первый. Соседка, кажется, нашла дверь незапертой. А какой замок в доме Дубининой?

– Замок нестандартный. Видно, делался по специальному заказу.

– Можно было захлопнуть дверь без ключа?

– Нет, без ключа нельзя, но ключ, собственно, торчал в замке с внутренней стороны.

– Вы хотите сказать, что, если бы выходивший из комнаты хотел запереть за собой дверь, он мог бы воспользоваться ключом?

– Именно так.

– Прекрасно. И второй вопрос. На столе находились бутылка из-под водки и один стакан. Бутылка пустая?

– Пустая.

– И никаких следов второго стакана? Ни в кухне, ни в буфете?

– Нигде.

– На стакане, разумеется, отпечатки пальцев только Дубининой?

Васюченко потер переносицу, приподняв очки:

– Об этом я хотел особо, Игорь Николаевич. Дело в том, что на стакане мы вообще не обнаружили отпечатков пальцев.

– Вот как?

– Но использовался он наверняка.

– Очень интересно, – сказал Мазин. – Если позволите, мы попозже уточним детали. А пока я, с вашего разрешения, прогуляюсь немного, подышу целебным воздухом.

Но ушел он не сразу. Задержался с Волоковым. Когда они остались вдвоем, капитан достал пачку сигарет, однако, заметив осуждающий взгляд Мазина, засмеялся:

– Простите, Игорь Николаевич, забыл совсем, что вы принципиальный противник...

– Курите, курите. Вы же у себя дома. Или все еще видите во мне начальника?

– Не без того. Понагнали на меня страху в свое время. Как вспомню ваши проработки. "Бессмысленное и вредное занятие!"

– И все-таки не в коня корм оказался.

Они посмеялись.

– Так что же, Дмитрий Иванович, по-вашему, произошло с Дубининой?

Волоков положил на край пепельницы сигарету.

– Честно?

– Только так.

– Не знаю, Игорь Николаевич. Так уж сложилась жизнь Дубининой, что произойти с ней могло все – и несчастный случай, и самоубийство, и самое трагичное – убийство. Я знал ее немного.

– Расскажите.

– Во время оккупации, когда она в городской управе работала, меня хотели угнать в Германию. Мальчишкой я был... Дубинина выручила. Пошла к бургомистру... Мать потом ей сала принесла, яичек, отблагодарить хотела, но та не взяла. Был такой случай. Но он к нынешней истории отношения не имеет.

– Почему? Характеризует человека.

– Отчасти, Игорь Николаевич. Та Дубинина была другая. Не думаю, чтоб она сейчас стала кому-нибудь помогать. Укатали сивку крутые горки. Форточки открывать любила, а вот душу ни-ни. Замкнуто жила, в себе.

– Могли у нее быть сбережения, ценности?

– Ходили тут сплетни, что не все отец ее увез, остались вроде драгоценности у матери. Но я думаю, это неправда.

– А стремление покончить с жизнью могло быть?

– Могло.

– И несчастный случай мог быть?

– Конечно. Выпила перед сном, повернула ручку, да не ту или не туда.

– А окна закрытые, а шторы? Зачем? Мы полагаем, чтобы газ не выходил. А может быть, с другой целью?

– Чтобы...

Но Мазин предостерегающе поднял руку:

– Не будем произносить имя нечистого. Но именно в этом плане мне и хочется посмотреть ее дом. Вы, конечно, увидели там немало, но свежий глаз тоже кое-что значит. Так что пойду подышу.

Воздух был в самом деле хорош, и Мазин не мог не признать этого, обгоняя размеренно вышагивающих курортников. Он шел в сторону Лермонтовской, в сотый, а может быть, в тысячный раз перебирая сложившуюся ситуацию.

У дома Дубининой на этот раз было немноголюдно. Один милиционер сидел на лавочке и скучал. Впрочем, может, и не скучал, а был доволен, что ему досталось такое нехлопотливое дежурство. Мазину он сказал, что в доме все в порядке.

– Собаку вот только жалко, совсем занудилась, – добавил он, показывая на Рекса, который понуро лежал воале будки и скулил негромко, но удивительно тоскливо.

Как бы почуяв, что речь идет о нем, пес приподнялся и заковылял к калитке, волоча за собой цепь.

К собакам Мазин всегда был неравнодушен. Он вытащил из кармана полбулки с колбасой, которые купил себе, но съесть не успел, и протянул их Рексу. Тот понюхал бутерброды, посмотрел на Мазина грустными глазами и стал жевать медленно, как бы говоря: какая уж тут еда... Мазин почесал его между длинными вислыми ушами:

– Ничего, старик, придумаем для тебя что-нибудь.

Поднял собачью миску, чтобы налить псу воды. В старой жестянке что-то звякнуло. Мазин увидел кусок стекла. Поставив миску на землю, он взял стекло и стал внимательно его рассматривать. Потом повернулся к собаке и еще раз поглядел на нее, но уже без лирики, а с любопытством. По лбу Рекса проходил свежий овальный надрез, возле которого еще чернели капельки запекшейся крови, присохшие к рыжей шерсти.

– Пострадал, друг. А за что? – спросил Мазин.

Милиционер с интересом поглядывал на приезжего следователя. Мазин же, согнувшись, несколько раз прошелся от дома до собачьей будки, как будто искал что-то в примятой траве. Потом достал чистый носовой платок и сложил в него свои находки. Насколько мог видеть милиционер, это были кусочки стекла и какая-то белая, совсем небольшая тряпочка. Мазин завязал их в узелок и положил в карман.

– Интересное что нашли? – спросил милиционер.

– Возможно, – ответил Мазин и пошел в дом.

Пробыл он там довольно долго, но что делал Мазин в комнатах, милиционер не видел. Обратил внимание только, как пристально осмотрел следователь замок на входной двери.

Затем Мазин направился к дому Алтуфьевой.

– Доброе утро, Мария Федоровна.

– День добрый.

Алтуфьева была настроена недружелюбно.

– Понимаю, Мария Федоровна, что наш брат надоел вам. Но что поделаешь! Без вас нам не обойтись.

Соседка была польщена:

– Что уж там обходиться! Отравилась по пьянке Валентина – и все дело.

– Ох, Мария Федоровна, не знаете вы нашу работу! Вот вы говорите, отравилась. А нам-то сказать так мало. Доказать все нужно. У нас начальство есть. А начальству, сами знаете, бумага нужна во всех подробностях. Ему просто так не скажешь – отравилась. Вот и приходится такие мелочи копать, что вроде бы сущая чепуха.

Алтуфьева прониклась сочувствием к следовательской работе.

– Да ладно уж, спрашивайте. Чего знаю – скажу.

– Именно! – Мазин улыбнулся. – Только то, что знаете. А вопросы у меня легкие. Говорите, выпивала Дубинина?

– Да уж что врать. Был грех.

– И помногу?

– Нет, этого не скажу. Выпьет стаканчик вина, и ничего, полегчает ей вроде. Ведь жизнь-то у нее нелегкая была. Таких родителей дочка, а в тюрьме сидеть пришлось...