Текст книги "Через лабиринт"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Они стояли и говорили, и Мазин тоже стоял, парень же в кожаной куртке тем временем пересек улицу и, замедлив шаг, достал папиросу. Мазин услышал, как он спросил "Льоню":

– Спички нету, браток?

"Льоня" полез за спичкой, а Аллочка, обрадовавшись, что его прервали наконец, махнула рукой и быстро пошла вдоль улицы. Но прежде чем двинуться за ней, Мазин посмотрел еще раз на обоих мужчин и увидел, как "Льоня", глядя прямо в лицо "кожаному", кивнул вслед Аллочке, и кивнул не случайно, потому что "кожаный" наклонил голову, как бы говоря: "Понятно".

"Ого! Что-то новенькое", – отметил Мазин.

Так, втроем, они дошли до трамвайной остановки Впереди Аллочка, за ней, почти вплотную, парень в кожанке. Он шагал так целеустремленно, что даже столкнулся со встречным прохожим. О присутствии Мазина "кожаный" пока не подозревал.

На остановке, как всегда в часы "пик", народу было много. "Придется потолкаться" Мазин предпочел бы соблюдать дистанцию.

Подошел трамвай, сравнительно свободный, окраинного пятнадцатого маршрута. К нему двинулось несколько человек. Аллочка осталась на месте, но "кожаный", как заметил Мазин, сделал шаг к вагону и, кажется, удивился, что Аллочка не собирается ехать. А она спокойно достала из сумочки зеркало и рассматривала лицо, повернувшись к нему спиной. Прошел еще один трамвай. На этот раз "тройка", набитая до отказа. Мазин проводил ее с облегчением. Аллочка все еще любовалась на себя в зеркальце, а "кожаный" выплюнул изо рта окурок и растер его подошвой. Подошла "восьмерка" Аллочка сунула зеркальце в сумку. "Кожаный" ринулся к ней. Мазин приготовился... Но ничего не произошло Аллочка раздумала. В самый последний момент она отступила от подножки, и Мазину показалось, что "кожаный" пробормотал что-то нехорошее.

Они остались рядом и посмотрели друг на друга: "кожаный" хмуро, Аллочка без всякого выражения, как смотрят сквозь стекло.

"Будь она поумнее, она заметила бы его манипуляции", – подумал Мазин с сожалением. Он присел на освободившуюся скамейку.

"Кожаный" тоже отошел от Аллочки.

Снова показался "пятнадцатый", на этот раз не такой свободный. "Кожаный" отвернулся, и напрасно, потому что тут-то Аллочка и села. Вернее, не села, а остановилась на задней площадке прицепки. "Кожаный" заметил это, когда она была уже внутри. И здесь он проявил кое-какую смекалку. Вскочил на другую, переднюю, площадку. В наполненном вагоне, где выбираться нелегко, это была лучшая позиция. Мазин хотел войти вслед за "кожаным", но дверь захлопнулась перед самым его носом. Он услыхал звонок отправления и бросился назад, чтобы успеть хоть туда, но садиться в вагон не пришлось. В самых дверях Мазин столкнулся с Аллочкой. Она прыгнула ему прямо в руки, так что он едва успел поддержать ее. А трамвай двинулся с места и пошел, гремя и дребезжа по разболтанным рельсам, увозя "кожаного".

– Извините, – сказала Аллочка.

– Пожалуйста, – ответил Мазин, разглядывая ее. "Кажется, Вадик дал маху. Под челкой еще на палец наберется".

– Ловко вы его провели.

– Что?

– Я про парня в кожанке. Кстати, как его зовут?

– Не знаю.

– Думаю, что это правда. "Льоня" демонстрировал вас довольно продолжительное время.

– Разрешите пройти, гражданин. Не знаю я, о чем вы...

Мазин не пытался задержать ее. Он просто пошел рядом.

– Конечно, тут нечего больше делать. Такой дурак может вернуться с ближайшей остановки.

Аллочка смерила его любопытным взглядом:

– Вы так всегда с девушками знакомитесь?

– Нет, в первый раз.

– Тогда придумайте что-нибудь поумнее.

Мазин улыбнулся:

– Зачем?

– Не на такую напали. Идите-ка своей дорогой, а то...

Она не договорила, и Мазин воспользовался этим.

– Что?

– Я милицию позову.

– А почему вы не обратились к милиционеру, когда за вами следил этот "кожаный"?

– Сказала же я вам, не знаю никакого "кожаного".

Мазин уловил, как дрогнул ее голос.

– Вот что, Аллочка... Хватит нам играть в кошки-мышки. Я ведь не похож на тех, кто пристает на улице к девушкам. Или вы обо мне более высокого мнения?

Мнение свое она уточнять не стала.

– Что вам нужно?

– Вот это другой разговор. Видите стеклянную будочку? Там вы сможете съесть пирожное.

– А вы что там будете делать?

– Я не люблю пирожные. Я просто поговорю с вами.

– Не знаю, о чем нам говорить.

– Я скажу.

Она глянула на него в упор, и Мазин снова подумал, что Козельский ошибся.

– Послушайте, незнакомый товарищ. Я съем пирожное, чтобы доставить вам удовольствие, но прошу вас таким тоном со мной не разговаривать. Я не маленькая.

– Безусловно. Всего раза в два помоложе меня Но ссориться не будем. Будем говорить серьезно, с полным доверием друг к другу.

Она вдруг улыбнулась.

– Смешной вы.

– Не все так думают, – заверил ее Мазин, открывая дверь кафе.

– Одно пирожное и по чашечке кофе, пожалуйста. Только горячего, если можно. Холодный я уже пил.

Он повернулся к Аллочке:

– Хорошо здесь, правда? Тихо.

– Я спешу, – ответила девушка, откусывая кусочек пирожного.

– Прекрасно. Тогда скажите, чем мог интересоваться этот несимпатичный юноша в кожаной куртке? Любовь? Ревность?

Аллочка отрицательно покачала головой.

– Правильно. Я тоже так думаю.

– Но почему вы все это спрашиваете?

– Да, я и забыл совсем. Нам же нужно познакомиться.

И Мазин протянул ей удостоверение.

Аллочка изучала его тщательно. Мазин не выдержал, спросил:

– Ну, как? Все правильно?

– Кажется, правильно. Но что сказать вам, не знаю.

– Может, вместе подумаем? Я подскажу кое-что, а?

– Да что вы мне подскажете?

– Подскажу, что интересует их, простите меня, не столько вы, сколько Эдик.

Аллочка нагнула голову.

– Вот видите. Где он?

Она положила пирожное на блюдечко.

– Не знаю. Уехал он... неожиданно.

– И не сказал куда? Даже вам?

– Не сказал. Сказал, что напишет.

Мазин сжал и разжал под столом руку. Значит, все-таки дурочка? Обыкновенная обманутая девчонка, которая верит, что он напишет? Но зачем ей тогда скрываться? И что они могут выследить? Он смотрел, как она ест пирожное, без удовольствия, просто потому, что он заставил ее есть. Может, и обманутая.

– Что же им от него нужно? Почему он скрылся?

– Лешка говорит, он ему деньги должен. Не отдал будто.

– Это правда?

Мазин видел, что ей трудно. Она никак не могла найти правильной линии поведения. Что-то ей хотелось сказать, но не все и даже, наверно, не главное, но она, видимо, не могла отделить это неглавное от того, что говорить не хотела ни в коем случае.

Он протянул руку и дотронулся до ее пальцев:

– Алла. Я прекрасно вижу, что вы ни в чем не виноваты. Но сказать все, что вы знаете, вы почему-то не решаетесь. Почему? Боитесь? Не доверяете мне? Попробуйте преодолеть себя. Я хочу помочь вам. Правда. – Он глянул ей в глаза. – Я могу вам пригодиться. – Мазин помолчал. – Но смотрите, как бы вам не опоздать. Бывает, что становится поздно. Ну?

Она заморгала, как будто боялась заплакать:

– Не верю я, что Эдик ему должен. Он сам с него деньги тянул.

– А у Эдика бывали деньги?

– Да, он очень хороший мастер.

– И получал хорошие чаевые?

– Его благодарили люди. Что здесь плохого? Все так делают.

– К сожалению.

Мазин вспомнил кое-что из своего общения с Эдиком.

– А больше он ничего не получал?

– Нет, не знаю.

– Значит, Лешка врет? Зачем же ему тогда Эдик?

Она опять заморгала:

– Ну, не знаю, не знаю... Может, они его в шайку втягивали. Но он хороший, хороший.

"Врет она или говорит правду, но Эдика любит, хотя, может быть, он того и не стоит. Впрочем, что значит, не стоит? Разве это делается по выбору? Да еще в таком возрасте. И так ли уж плох Эдик? Оказалась же эта девчонка умнее и искреннее, чем решил Вадим. Может быть, и я вижу Эдика в слишком темных красках? "Все так делают". Не так-то просто быть лучше тех, кто тебя окружает".

– Вы где живете, Алла?

– В общежитии.

– Вам нравится ваша работа?

– Что в ней хорошего? Бумажки выписывать?

– Мечтаете об институте?

– Трудно это.

– В жизни все нелегко.

– Почувствовала уже.

– Ну ничего, ничего. Все образуется. По-вашему, Эдик скрылся от своих друзей?

– Да, ему хотелось отсюда уехать.

– А вы знали, что в квартире, где он жил, был убит человек? Может быть, это тоже повлияло на его отъезд?

Кусок пирожного так и лежал на блюдце. Аллочка, кажется, забыла о нем. Особенно сейчас. Она даже выпустила из рук ложку, которой помешивала кофе.

– Да что вы? Вы думаете... Эдик?

– Нет, не думаю. Просто у меня есть к вам небольшая просьба. Собственно, для этого я и встретился с вами. Может быть, Эдик напишет вам. Устроится и напишет. Как вы полагаете?

Она ответила чуть быстрее, чем было нужно:

– Конечно, напишет. Обязательно напишет.

Мазин отметил эту уверенность:

– Так вот, если будете отвечать ему, передайте от меня привет. Мы с ним встречались. И потом профессии у нас похожие.

Она глянула удивленно.

– В самом деле. Он чинит приемники, и я тоже чиню... кое-что. Вот вы и напишите, что поломки исправлять нужно вовремя, пока они небольшие. И еще, что он мог бы мне очень помочь, если бы захотел. Вот так. Поняли?

– Да, поняла. Я напишу.

– Прекрасно. А я зайду к вам как-нибудь, спрошу насчет ответа.

– Хорошо. Мне можно идти?

– Если не хотите больше пирожных.

Она встала, взяла свою сумочку, но не ушла:

– Игорь Николаевич...

– Он самый. Вы, я вижу, мое удостоверение наизусть выучили.

– У меня тоже просьба одна.

– Долг платежом красен.

– А те... Лешка и другие... Они не узнают, что я вам говорила? Я же и не знаю ничего.

– Нет, они не узнают. Но вы знаете больше, чем рассказали!

– Что вы?!

Мазин поднял руку:

– Не спешите. Вы знаете больше. Просто вы еще не готовы об этом сказать. Так бывает. Я подожду немножко. Немного, – подчеркнул он. – Долго нельзя. А вы подумайте пока. Ладно?

– Ладно. – И Алла бросилась к дверям.

Мазин проводил ее взглядом, потом глянул на стойку.

"Кажется, я заслужил сегодня стаканчик мадеры".

И отодвинул чашку с остывшим кофе.

Пока официантка брала вино в буфете, он успел сделать несколько пометок в записной книжке. Затрепанная по карманам книжка эта частенько заменяла ему тот обязательный "План расследования", который, впрочем, он тоже аккуратно заполнял от графы "Версии, подлежащие проверке" до "Примечаний". Беда была в том, что последней графы Мазину всегда не хватало. Мало места было отведено для примечаний. А они как-то незаметно становились самым главным.

Но это дело об убийстве Укладникова, пожалуй, побило рекорды по числу примечаний. Появлялись они одно за другим, и некоторые перекочевали уже в "Версии", но тут дело стопорилось: версии оставались только версиями. Одни сложнее, другие попроще. Мазин знал, к сожалению, что человека могут убить даже из-за комнаты. Недаром он спросил в свое время у Семенистого, прописан ли тот постоянно в квартире Кравчука.

Версии возникали разные, но, несмотря на внешнюю убедительность и эффектность, не убеждали. Вмешивалось чутье, основанное на многолетнем опыте. Все вроде прояснялось, перед тобой все как на ладони – иди, действуй, а Мазин барабанил пальцами по столу и вместо действий записывал еще что-то в свою книжку.

Сначала Стояновский со своим топориком – хоть сейчас в криминалистический музей, потом бегство Эдика, телеграмма, тайник, Аллочка. Фактов хоть отбавляй, но не мог Мазин найти среди них тот единственный, который нужно поставить во главу угла и добавлять к нему, прикладывать остальные, как детские кубики, чтобы получилась простая, понятная картинка.

Он даже смешивал нарочно эти кубики. И немало удивился бы Козельский, узнай он, что на свидание с Аллочкой его начальник шел не за тем, чтобы окончательно уличить Семенистого, а совсем наоборот, чтобы узнать нечто другое, позволяющее глянуть на них обоих – и Аллочку и Эдика – с иной стороны, заглянуть, если можно так сказать, через них и через Стояновского, подальше, поглубже – туда, где прятался подлинный ключ к разгадке.

Все они имели какое-то отношение к этому ключу, и отношение это нужно было определить, выяснить, чтобы добраться до главного, более сложного, чем довольно вульгарное убийство старого истопника.

Но пока он был доволен. Кое-что из его предположений подтверждалось. И, выпив мадеру, Мазин подумал шутливо: "Прекрасный день – пью вино и ухаживаю за девушками. А жена считает, что у меня тяжелая работа".

VIII

Валерий Брусков ощущал собственную значимость. Конечно, человеку постороннему могло показаться, что все последние происшедшие с ним, Брусковым, события, случайны, однако сам он думал иначе: "Предположим, в один вагон с вором я мог попасть и случайно, но заметить его, задержать? Нет уж, такое не каждый сумеет". О капитане из Минска, перемахнувшем через состав, когда сам он стоял с подбитой ногой и хотел заплакать, Валерий почему-то не вспоминал. Зато о Козельском помнил все время и даже обижался на Вадима за его скоропалительный, без предупреждения, отъезд. Ведь Брусков уже считал себя приобщенным к важной тайне. И от этого казался самому себе немножко другим человеком. Не тем застенчивым и малоопытным, каким он был на самом деле, а бывалым и уверенным. Даже самоуверенным. Но при всем том Брусков и не предполагал, что главная его удача еще впереди.

Пока же он занимался подпольщиками. Редактор сразу оценил находку и сказал Валерию:

– Действуй, старик! Места не пожалеем, если получится.

Действовать было не так уж трудно. Скромная, тихая Майка оказалась на свой лад следопытом. Ее, слабенькую и робковатую, привлекали бесстрашные люди. Самой большой Майкиной любовью была, конечно, Роза Ковальчук личность в ее глазах почти легендарная.

– Ей было всего девятнадцать лет. Только замуж вышла перед войной. Муж был пограничник. Погиб в первый же день. А она в Киеве в это время училась, на иностранном...

Это Майка говорила Валерию еще в первый день, в гостинице.

– Значит, она не местная?

– Нет, она эвакуировалась и тут осталась. Ей нельзя было ехать дальше... – Майка покраснела. – Она маленького ждала.

– Вот как...

Личные дела Розы представляли для Брускова интерес второстепенный, и разговора он не поддержал, а Майка застеснялась и не сказала сразу то, что хотела сказать и что произошло не двадцать лет назад, а совсем недавно и могло бы заинтересовать не только редакцию молодежной газеты, но и Мазина с Козельским. Что поделаешь, существуют вещи, о которых трудно догадаться даже такому сообразительному парню, как Брусков!

Валерий углубился в дела военные, не подозревая, что давняя история Розы Ковальчук и события, невольным свидетелем которых он оказался в последние дни, связаны в один тугой узел.

Немцы ворвались в Береговое в начале июля сорок второго года. Боев тут сильных не было. Наши ушли как-то сразу, и немцы промчались быстро, не задерживаясь на маленькой станции. Их раскрашенные, лягушиного цвета пятнистые танки, мотоциклы, солдаты с засученными рукавами и красными, обожженными южным солнцем лицами спешили через степь к Волге. Людям казалось, что нет уже силы, способной остановить этот грохочущий поток, пропахший кровью, бензином и потом. Но его остановили. Тогда-то и изменилась в планах немецкого командования роль Берегового. Каждая "нитка", связывающая фронт и тыл, приобрела первостепенное значение. Через станцию к Волге потянулись эшелоны. Солдаты, которых они везли, еще смеялись, шумели, рыскали по ближним дворам в поисках кур и самогонки, играли на губных гармошках и не верили, что обратно им ехать разве что в санитарных поездах.

А некоторым и до фронта не пришлось добраться.

Фрейлейн Роза сразу понравилась коменданту. Худенькая, рыжеватая блондинка, она совсем не была похожа на тех грубых, способных таскать тяжелые мешки женщин, которых он постоянно видел в этой чужой, мрачной стране. Комендант происходил из старинной, воспитанной семьи, сохранившей перед фамилией приставку "фон", и мечтал в свое время о научной карьере. Увы, в жизни не все складывается так, как нам хочется. Нацисты на первых порах шокировали его своей плебейской наглостью, но, в конце концов, идет великая война, решается судьба человечества, и каждый честный немец обязан выполнить свой долг. Если немецкий народ доверил свое будущее Гитлеру, то не его, рядового офицера, дело осуждать этот выбор. Он служит своей родине. А ей, видит бог, нелегко.

И ему, коменданту, тоже нелегко. Так почему же не взять в комендатуру девушку, которая говорит немного по-немецки и сносно печатает на машинке. Пожалуй, после победы он поможет ей вернуться домой, в Киев, где остались старики родители, всей душой преданные "новому порядку". Комендант даже подарил как-то фрейлейн красивую розу и прочитал маленькое французское стихотворение.

Этот интеллигентный офицер не подозревал, что за год до войны Роза окончила курсы радистов Осоавиахима, а сейчас связана с партизанским подпольем. Ночью с самолета в расположение партизанского отряда сбросили рацию. Центр хотел знать, когда и какие эшелоны проходят через Береговое.

Рацию эту добродушного вида украинец в соломенной шляпе привез на скрипучей арбе под ворохом свежего сена прямо к хозяйке Розы. Спрятали рацию в погребе, в пустой кадке, завалив всякой всячиной. А застрявший у пар*тизан раненый лейтенант-связист скоро убедился, что Роза ученица толковая.

И вот над перепаханной танковыми гусеницами, выжженной снарядами и солнцем степью понеслись точки-тире морзянки, а за линией фронта в маленьком домике с полевой антенной сержант с треугольничками в петлицах диагоналевой, довоенного покроя гимнастерки каждую ночь, прислушиваясь к писку в наушниках, записывал на листке из блокнота огрызком карандаша:

"Сегодня в направлении фронта прошли три эшелона с Пехотным полком, командует подполковник Штаубе. 1500 солдат усилены противотанковыми батареями".

"Вчера через Береговое на фронт проследовали два эшелона пехоты. Петлицы черные. Видимо, эсэсовская бригада".

"Через Береговое прошел эшелон с ранеными. Место назначения выяснить пока не удалось".

Не все вражеские эшелоны доходили до фронта. Часто встречали их вынырнувшие из облаков советские штурмовики, и тогда в ужасе прижимались к горячей земле обезумевшие гитлеровцы, и корежились, вставая на дыбы, вагоны, и валились с опрокинутых платформ зеленые танки...

Конечно, немцы понимали, что налеты эти не случайны. Специальные части, отозванные с фронта, прочесывали балки и левады в поисках партизан, но, казалось, никто не подозревал неприметную девушку из железнодорожной комендатуры.

Пришли к ней неожиданно.

– Фрейлейн Роза?

– Да, я.

– Господин комендант прислал за вами машину. Есть срочная работа.

А когда она открыла дверь, железные пальцы сжали ей запястье и вывернули руку за спину. Двое солдат пошли прямо в погреб.

Она не отрицала ничего. Просто молчала. На один из допросов пришел комендант, но долго смотреть не смог. Ушел к себе, достал из ящика стола бутылку коньяка и сидел, думал. Из-за этой девчонки его отправляли на фронт. Но он не испытвал к ней злобы – она получила по заслугам. Он думал о Германии, которую история свела с таким страшным противником. Думал о том, что на фронте ему предстоит выполнить свой долг и смыть вину.

И он выполнил... Труп его пролежал в степи до весны, а когда снег стаял и поля стали очищать от всего, чем забросала их война, собрали и эти смерзшиеся за зиму останки в тонких зеленых шинелях и свезли в общую яму, и женщины в распахнутых стеганках, прикидывая их комьями размякшего чернозема, говорили между собой:

– Ну и работа, прости господи... Разве ж это женское дело?

– А что поделаешь, милая? На весь хутор три мужика осталось, да и те увечные...

...Но об этом уже Брусков не знал, да и судьба коменданта беспокоила его меньше всего. Ему хотелось побольше узнать о Розе.

С Майкой они договорились встретиться после смены, но Валерий решил времени зря не терять и зайти прямо в цех, потому что в своем очерке собирался писать и о Майке, причем показать ее разносторонне.

Нельзя сказать, чтобы он понимал все, что происходило вокруг на комбинате. Да и попробуй пойми, как и что делается в этих горячих и мокрых больших машинах, протянувшихся на сотни метров, где твердые коричневые плиты то превращаются в кипящую желтую жидкость, то в белые сухие влажные хлопья, а то прямо из жидкости, из этого булькающего месива с резким, ядовитым запахом, вдруг вытягиваются и мчатся по воздуху блестящие нити и наматываются на стремительно вращающиеся металлические катушки. А катушки эти какими-то совершенно фокусническими, моментальными движениями меняют молоденькие девчонки в комбинезонах.

Майя тоже была в комбинезоне. Здесь, на работе, она не казалась робкой и неуверенной.

– Сейчас, я переоденусь только.

Идти они собирались, в заводской Дворец культуры. Там комсомольцы организовали небольшой музей.

– Просто комната одна, но там все собрано. Вот сами посмотрите, говорила Майя, пока они шли широкой улицей, что тянулась от проходной комбината до самой центральной площади.

Клуб был виден издалека – большой, серый, похожий на многоногого слона.

– Хороший у нас Дворец культуры, правда? Как в большом городе.

Брусков промолчал. Он предпочел бы здание полегче.

Народу в клубе оказалось в это время немного. Какой-то кружковец уныло пиликал на гармошке. Пусто было в комнате, которая называлась "Музей памяти героев-подпольщиков г. Береговое периода Великой Отечественной войны". Майя подвела Валерия к фотографии молодой женщины со вздернутым носом и с длинными, как тогда носили, падающими на плечи волосами.

– Вот это Роза, – сказала она с гордостью.

Валерий осмотрелся.

– А это мы все с ребятами разыскали, – поясняла девушка. – Вещи видите? И сумочка ее, и осоавиахимовский билет. У хозяйки на квартире нашлись. Хозяйку в концлагерь выслали, но она вернулась после войны. А Розу повесили.

Брусков вздохнул невольно:

– Кто же их выдал?

– Не знаю. Партизанскую группу, с которой Роза была связана, тоже разгромили.

– Жаль, – пробормотал Валерий, думая о том, как же объяснить в очерке арест Розы.

– А теперь я вам самое интересное расскажу.

– Расскажите. У вас все время есть в запасе "самое интересное".

– Нет, это правда интересно, как у людей жизнь складывается.

– Как же?

– Сын Розы нашелся.

Она, конечно, рассчитывала удивить Брускова, но тот и глазом не повел. Он уже забыл о том, что Роза ждала сына.

– Какой сын?

– Да тот, что здесь родился, в Береговом. Без отца уже.

– А он исчезал разве?

Майя глянула с укоризной:

– Ну да. Роза же очень боялась за него, если ее схватят. Поэтому, когда малышу годик сравнялся, его переправили в одну семью на дальний хутор. Лейтенант-связист, что Розу учил, отвез. У него там родня жила. И получилась такая история, что не придумаешь. Эти люди погибли от бомбежки, а мальчика лейтенант, когда наши пришли, передал в какой-то детский дом. И сам тоже погиб. И никто не знал, чей это мальчик. И все потому, что Розы-то фамилия была Ковальчук, а мальчик носил отцовскую – Стояновский.

Фамилия эта, которую Брусков услышал впервые от Козельского, обрушилась на Валерия так неожиданно, что он буквально ошалел, даже в лице переменился.

– Как вы сказали? Как фамилия?

– Да Стояновский. Что это вы так?

Брусков понял, что кажется ей немножко ненормальным, и попытался взять себя в руки.

– Ничего. Ничего. Знакомая фамилия просто.

И подумал: "Неужели совпадение?"

– Как зовут Стояновского?

– Борис.

– Рыжий?

– Да, рыженький.

Валерий почувствовал себя как Шерлок Холмс, нащупавший в гусином зобе голубой карбункул.

– Расскажите мне, пожалуйста, Майя, все, что вы о нем знаете.

Он уже видел себя где-то наверху, на пирамиде какой-то, а внизу стоял беспомощный, неожиданно исчезнувший из Берегового лейтенант Козельский и жалким голосом умолял рассказать о Стояновском. Но он прервал это сладкое видение, чтобы выслушать девушку.

Она встретилась с Борисом Стояновским в этом же музее несколько дней назад и сразу обратила на него внимание. И не только потому, что посетителей было немного, а местных всех она знала наперечет. Нет, Майя сразу почувствовала, что человек этот не случайный. Так смотрел он на все, что собрано в комнате... И Майка не выдержала, спросила:

– Вы тоже интересуетесь подпольщиками?

Он взглянул на нее и ответил не сразу, слегка заикаясь:

– Это... это... – Он дотронулся пальцем до портрета Розы. – Я ее сын. Только я не знал... Мне сказали.

Кто сказал Борису о его матери, девушка даже не спросила – так поразил ее сам факт появления сына Розы Ковальчук. Она вообще ничего не спрашивала. Спрашивал он.

– Мы долго-долго разговаривали, он все расспрашивал и бумаги все перечитал, и даже в гостиницу их брал с собой.

– Какие бумаги?

– Да вот эти. Тут на машинке из газеты перепечатано. Весь процесс, когда фашистских палачей судили после освобождения. Там и про Розу написано. А потом он поехал в оранжерею, купил белые цветы, очень красивые, и отнес к памятнику. И еще он сказал, что обязательно приедет сюда после отпуска и вообще будет часто приезжать, – закончила Майя.

Пока она рассказывала, Брусков успокоился. Даже величия поубавилось. Просто радостно стало.

– Майя, – проговорил он искренне. – Золотой вы человек! И стихи у вас прекрасные. Мы их обязательно напечатаем.

– Да ну их, стихи эти! Вы про Розу напишите.

– Напишу, Маечка, напишу. Вы мне свой отчет, пожалуйста, дайте тоже. Тот, что из газеты перепечатан. Я его использую в очерке. Здорово все это складывается. А Борис не говорил, куда едет?

– В Крым, в Ялту сначала, а потом по побережью.

– А может, он домой вернулся?

– Нет, нет, на юг поехал. Я его провожала.

Еще одна идея осенила Брускова:

– Майя. Послушайте. Вы не помните, какой у него был чемодан? Желтый такой? Новый?

Вообще-то подсказывать ответы в таких случаях не полагается. Но Брусков не был профессионалом. Да и Майя на уговоры не поддалась.

– Никакого чемодана у него не было. Зачем ему чемодан в путешествии? Он с рюкзаком поехал.

IX

Ребята подсмеивались над Козельским:

– Если ты, Вадька, парень сознательный, то должен написать заявление.

– Какое еще заявление?

– Так и так, прошу считать мою командировку в счет положенного отпуска. Ведь на курорт едешь, счастливчик!

– Да ну вас, черти!

Основная трудность заключалась в том, что ни Мазин, ни Козельский не знали, когда именно решил Кравчук ехать в Тригорск. А может, он туда и не собирается? Тогда чемодан в шотландскую клетку придется распаковать. Но пока он оставался наготове.

И вот сообщение работника, который вел наблюдение: "Вышел из дому с вещами".

Потом второе: "Взял такси, направляется в сторону аэропорта".

Мазин только кивнул:

– Ну, Вадим, как говорится, с Богом. Вы знаете, что делать.

В машине уже лейтенант получил по радио третье сообщение:

"Такси вышло на Аэрофлотское шоссе".

Он положил руку на локоть шофера:

– Темп, Витя.

Прибавили ходу. В аэропорту Козельский подошел к человеку, что стоял у входа в кассовый зал и старался выжать из красного ящика-автомата стаканчик газировки. Вадим достал три копейки.

– Порядок, – услышал он. – Подшефный берет билет. Второй для тебя. Кассирша в курсе. Полетите, как неразлучные друзья.

Сотрудник отошел, а Козельский не спеша выпил теплую воду и направился в зал. Борода Кравчука темнела рядом с окошком кассы. Вадим присел на диван и достал из кармана газету. Парень, который вел наблюдение, исчез из зала на несколько минут, потом появился и присел рядом с лейтенантом.

Козельский спросил:

– У вас спички не найдется?

Тот протянул коробок:

– Берите, берите, у меня еще есть.

– Спасибо.

Вадим приоткрыл коробок и увидел свернутый билет. Он опустил спички в карман. Операция "Нарзан", как шутливо назвал его поездку Мазин, началась.

Пошутил он так, впрочем, под самый конец, когда уже сказал Козельскому все, что нужно было сказать. Пошутил и подвел итог:

– Задача ваша, Вадик, может оказаться и простой и сложной. Вернее, она может в любой момент резко усложниться. Это первое. А второе вот что. Кроме наблюдения за Кравчуком, я дам вам еще одно поручение. Вы помните о письме Дубининой?

– В котором не было ничего особенного?

– К сожалению. Поэтому узнайте об этой женщине как можно больше.

Козельский хотел что-то сказать, но Мазин остановил его:

– Вадим, вы умудряетесь совмещать исполнительность со склонностью к увлечениям. Временно эту склонность сдерживайте. Вам потребуется прежде всего исполнительность. – Он подождал, пока лейтенант поймет его мысль, и закончил: – Разумеется, максимум внимания Кравчуку. Сейчас юн для нас фигура номер один. Ведь мы так и не выяснили, где он был в день убийства. Во всяком случае, не в Москве. Постарайтесь познакомиться с ним. Так вам будет легче.

Эти слова Козельский вспомнил, когда стремительный лайнер, незаметно превратившийся из чуда в средство передвижения, покатился по взлетной полосе навстречу зеленой весенней степи. Потом степь отделилась от самолета и оказалась уже не впереди, а по бокам и внизу, все ниже и ниже.

Козельский повернулся к сидящему рядом Кравчуку:

– Отличная машина.

Тот ответил кратко:

– Сначала нужно долететь.

Для Козельского эти слова прозвучали почти как признание вины. Ему казалось, что каждый преступник суеверен.

Кравчук между тем вытащил из-под чемоданного ремня журнал и развернул на последней странице. В руках его появился карандаш и большой, с красной ручкой, заграничный нож. Открыл он его, нажав на какую-то пружину, и начал широким блестящим лезвием подтачивать маленький карандаш. Козельский с интересом посматривал, как огромные руки Кравчука ловко справляются с этой хрупкой работой.

"Прямо секретарша", – подумал Вадим неприязненно. Нож в руках Кравчука слегка действовал ему на нервы.

Наконец, геолог закончил, аккуратно ссыпал стружку в пепельницы и принялся за кроссворд. Он быстро, почти не задумываясь, заполнял строчку за строчкой, причем шел не от найденных уже слов, а прямо подряд, номер за номером, сначала все по горизонтали. Загвоздка наступила на цифре семнадцать. Козельский прочитал, скосив глаза, – "косвенное доказательство вины".

Кравчук ткнул себя карандашом в подбородок. Разноцветная палочка утонула в густой бороде.

– Улика, – назвал Козельский машинально.

Геолог подсчитал буквы, дотрагиваясь до клеток кончиком карандаша.

– Верно. Не сообразил.

– Всегда что-нибудь не угадаешь. Я еще ни одного кроссворда не добил до конца.

– У меня были. Мы в партии соревновались. Попадется старый журнал... Я геолог. А вы?

– Я химик.

– Химик?

Козельский уловил недоверие в голосе геолога.

– Да, второй год работаю. После института.

– И нравится? Химия?

– Конечно, – ответил Вадим. – Почему бы и нет?

– Воздуха мало. Отрава одна.

– Вот и еду подышать, в отпуск.

Кравчук, кажется, больше не сомневался, и Вадим остался доволен завязавшимся разговором. Он не собирался расспрашивать Кравчука. Пока нужно было лишь познакомиться, чтобы иметь возможность встречаться в Тригорске. Да и говорить-то было особенно некогда – весь полет занял меньше часа.