Текст книги "Остановка"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Я же говорю, побоялся обострять.

– Простите за неприятный вопрос, Олег Филиппович, вас он поколебал в уверенности?

– Честно?

– Только так.

– К сожалению, нет. Я верил Наташе.

– Почему же к сожалению?

– Я бы предпринял что-нибудь.

– Что?

– Не знаю. Я не думал. Я верил, что отец умер.

– А сейчас?

Наступила мучительная пауза.

– Сейчас, как видно, отца уже действительно нет в живых.

– Что вам сказала Наташа? – не выдержал я. – Она первая этот разговор начала?

– Да.

– После моего приезда?

– Да.

– И что же?

– А вам что она сказала?

– Да, собственно, это я ей говорил... о Сергее, а она не возразила. Учитывая ее состояние, я принял это за подтверждение. Но вам-то она должна была сказать больше. Тем более по собственной инициативе.

Слово "инициатива" прозвучало как-то неуместно.

– Мне она сказала: "Крепись, Олег, грязная рука к нам потянулась". И сказала, что нужно было сразу рассказать.

– А сейчас?

– Нужно думать, Вадим был прав. Но я не хотел... уличать ее. Как бы то ни было, она хотела как лучше.

– Значит, все-таки Сергей? – повернулся ко мне Мазин.

Я не ответил. Но Олег Филиппович тоже обратился ко мне.

– Вы должны знать больше других. Фото я видел. Это снимки, и только. Что вы еще знаете?

Я взглянул на Мазина.

– Расскажи, – кивнул он.

– Еще дневник...

Пришлось повторить для Олега Филипповича, что было написано в дневнике, и сказать о вырванных страницах.

– На этот раз мне показалось, что страницы вырвали после того, как я видел тетрадь впервые.

– Вы считаете, что это сделал Вадим? – спросил Олег Филиппович.

– Больше некому. Это для него козырный туз.

Сказано было излишне громко, потому что Мазин глянул на меня, как мне показалось, насмешливо.

– Зачем ему козырный туз, если игра выиграна?

– Выиграна? – переспросил Олег Филиппович. – Не верю.

Это было неожиданно. Ведь только что Олег Филиппович говорил, "нужно думать, Вадим прав" и соглашался, что жена могла не всю правду сказать, хоть и из добрых побуждений. Но, видно, когда говорил, уступал общему мнению, а думал иначе. Есть такие люди, они выслушивают чужие доводы до конца и перед истиной склоняются, но если доводы до сердца не дойдут, на краю остановятся и станут на своем.

Я это немножко позже осознал, а в первый момент мелькнуло: "Ну, это уже упрямство!"

А Мазин, на чью логику и здравый смысл я полагался больше, чем на себя, явно со мной разошелся.

– Говорите, это интересно, – поддержал он Олега Филипповича. – Почему не верите?

– Наташа мне соврать не могла.

Аргумент не из сильных. Так я подумал. Наверно, я подсознательно был "в пользу" Сергея настроен.

– И следовательно, настоящий отец умер? Тогда еще? – спросил Мазин. Значит, Михаил?

Я бы такое предположение высказать не решился. Но оно было высказано, и оставалось принять и такую гипотезу, как ни возмущала она мои чувства. И все-таки...

– Погоди, Игорь! Я боюсь, мы на сплетни сбиться можем. Если уж есть такая необходимость, давай поступим прямо, как ты сам мне недавно советовал. Спросим у Наташи определенно – и точка. А так что-то не по-мужски получается. Перемывание косточек...

– Ты так думаешь?

– Сергей и Михаил мои друзья.

– Тогда продолжи фразу. Платон ведь тоже был друг... Но Олег Филиппович приехал узнать правду. Неужели ему не приходило в голову выяснить все напрямик, как ты предлагаешь? Олег Филиппович, я правильно вас понимаю?

– Совершенно верно. Допрашивать жену я не хочу.

Мазин посмотрел на него одобрительно.

– Вы мыслите юридически. Признание еще не доказательство.

– Вот уж об этом не думал.

Игорь улыбнулся.

– Уверен, что так и есть. Вы руководствовались постулатами нравственными. Но хороший закон тогда только и хорош, когда он совпадает с нравственной нормой. С этим ясно. Меня другое интересует – зачем вам истина?

Олег Филиппович несколько растерялся.

– Не удивляйтесь моему вопросу. Это не праздное любопытство. Я не думаю, что для вас так уж важны подробности давнего прошлого, через которое вы так мужественно переступили в свое время. Зачем же вам это теперь? Михаил или Сергей, какая разница?

– Большая, Игорь Николаевич. Если отец Михаил, это, как вы выразились, давнее прошлое. Для Натальи горькое. Кое-что я могу теперь себе представить. Но я бы предпочел именно это, горькое. Потому что мне глубоко противна возня вокруг наследства Сергея Ильича, будь то комната или труды его неопубликованные. Вся эта затея Вадима, в которую он мою дочь втянул, – а я говорю "мою дочь", потому что я ее воспитал и вырастил, – вся эта затея меня до глубины души возмущает и пугает, если хотите. Дорого за нее заплатить можно. Себя разменять, человека в себе разменять, понимаете? Потому я и приехал. Чтобы знать правду. Если насчет Сергея Ильича выдумка, нужно их заблуждение рассеять.

– А если нет?

– И в таком случае я против наследства буду. Но тогда уж мне труднее придется.

– Спасибо, Олег Филиппович. Теперь мне позиция ваша понятна, поблагодарил Мазин.

– Что же делать будем? Ваше-то мнение какое?

– Позвольте, я вам частично отвечу. Вы пока поступаете правильно. Жену допрашивать не нужно. Тут история такая получается, что одними семейными разговорами все равно не обойтись. Больше пока сказать ничего не могу. Прошу вас, потерпите. Недолго.

– Тем более что Лена и не хочет на квартиру Сергея переезжать, добавил я.

– Она девочка не корыстная, – согласился Олег Филиппович с удовлетворением. – Но он-то, он! Вадим. Вот ведь до чего безделье доводит... Придумал такое! Фотокарточки собрал, числа вычислил.

Тут Мазин возразил:

– Погодите, погодите. Числа и фотокарточки вещи вполне реальные. Отмахнуться от этих фактов, да и от дневниковых записей не так-то просто. Давайте не ставить точки над "и", будем считать вопрос открытым. Пока. Договорились?

– Я ехал...

– Понимаю. С надеждой выяснить. Но и мы с Николаем Сергеевичем не волшебники. Мы только глубоко сочувствующие вам люди. И сделаем то, что сможем. А вы помогите...

– Все что потребуется.

– На сегодняшний день требуется немного. Жена знает, куда вы поехали?

– Она дала мне телефон.

"А зачем, собственно?" Но он пояснил:

– Я сказал, что собираюсь встретиться с Николаем Сергеевичем, чтобы через него успокоить Полину Антоновну. Она не должна оставлять квартиру.

– Вот и хорошо. Считайте, что задачу вы выполнили. А остальное предоставьте нам.

– Если вы находите...

– Я уже сказал. Мы будем держать с вами связь.

– Спасибо.

Было видно, что он не совсем понял Мазина, но решил положиться на него.

Когда мы прощались, я еще раз с удовольствием пожал руку Олега Филипповича. У него было настоящее мужское рукопожатие. Не такое, что усвоили себе некоторые важничающие, по принципу "держите", и не залихватское, каким иногда хвастают не очень воспитанные здоровяки, демонстрируя свои физические возможности. Рукопожатие Олега Филипповича было искренним, сильным и в то же время достаточно коротким, чтобы не тащить руку из безнадежно сжавшей ее чужой ладони.

Мазин закрыл за ним дверь и вернулся в комнату.

Я ждал каких-то значительных слов, но услышал обычные, хотя и польстившие моему самолюбию.

– У тебя там немного фирменного блюда не осталось? Я не наелся. Вкусно очень.

– Сейчас подброшу. – На кухне я включил газ, чтобы подогреть чахохбили. – Минутку терпения.

– Но не больше! – засмеялся он.

– Игорь! Как тебе все это нравится?

– Я же сказал, очень вкусно.

– Да я не о курице.

– Между прочим, я тоже. Олег Филиппович – колоритная фигура.

– Согласен. Но я больше о Михаиле думаю. Тебе это имя ничего не говорит...

– Ошибаешься. Я о нем очень серьезно думаю.

– Ты согласен с Олегом Филипповичем?

– А ты нет?

– Нет.

– Почему?

– Я мог говорить о прошлом, о том, что помню. Но я приведу другой довод. Ход мыслей Олега Филипповича очень понятен. Это хороший человек, ему трудно смириться с обманом. Поэтому из двоих он предпочитает давно умершего. Он ведь сказал: я верю жене.

– Да ты, однако, обыватель, – пошутил Игорь. – Считаешь, что женам нельзя верить?

Вместо ответа я пошел и принес чахохбили. Мазин отломил хлебный мякиш и бросил в дымящийся соус.

– Все дело в том, что признание или непризнание Натальи в данном случае решающего значения не имеет.

– Мне трудно следить за ходом твоих мыслей, Игорь. В сущности, мы имеем дело с разными проблемами. Моя – житейская, прошлое моих друзей, их личные отношения, твоя – юридическая, сегодняшнего дня, Перепахин и другое, о чем полностью ты, конечно, мне рассказать не можешь. Я понимаю и не любопытствую. Хотя мне очень хотелось бы знать, каким образом они состыкуются. Из-за этого я и не уеду никак.

– Не преувеличивай секретность проблемы. Я молчу не по профессиональным соображениям. Меня сдерживает обыкновенное незнание, а предположениями делиться пока не хочу. Ты ведь их переоценить можешь. А насчет различия проблем ты не прав. Связаны они неразрывно. И твой разговор с Полиной Антоновной это подтверждает. Снимок сделал Перепахин.

– Я должен был сам об этом подумать. Я помню его с фотоаппаратом. Он тогда увлекался. Но я не совсем понимаю, что ты увидел в этом значительного?

– Так бы я не сказал. Но еще один фактик, который подтверждает мои предположения.

– Сам-то он как?

– По-прежнему. У алкоголиков бывает так называемый амнестический синдром, провалы в памяти. Причем забываются именно ближайшие события.

– И он ничего не помнит?

– Не помнит, почему и когда писал записку, как очутился на даче, был ли на набережной.

– То есть самое важное.

– Но прошлое он помнит. И это единственный путь в настоящее. Поэтому я и рад сведениям о снимке.

– А он знает, что его хотели отравить?

– Нет. Пока нет. Он должен оправиться, чтобы перенести такой шок. Поэтому и формально допросить его пока невозможно. А вот поговорить... Слушай, где ты научился так замечательно готовить?

Но я уже разгадал его ход.

– Игорь, это в самом деле превосходное чахохбили, но я думаю, что восторги твои слишком целенаправленны. Ты хочешь, чтобы я поговорил с Женькой?

Он положил вилку.

– Бывают же такие проницательные люди.

– Что я должен узнать на этот раз?

– Немного. Каким образом, при каких обстоятельствах снимок попал к Вадиму.

– А не к Лене?

– Наверняка она получила его от Вадима. В этом поверь мне на слово.

– А зачем, под каким предлогом я буду расспрашивать больного человека о таком частном случае? Он удивится.

– Скажи, что Наташа интересуется.

– Знаешь, Игорь, я, кажется, первый в мире сыщик, который не представляет себе, что он ищет и для чего.

Свидание с Перепахиным мне устроили в отдельной комнате куда его привезли в больничном кресле.

Я, разумеется, готовился увидеть тяжко пострадавшего человека, но действительность превзошла ожидания. Живой труп в данном случае выражение не самое сильное. Я стоял и не знал, что делать. Слов не находилось.

Вдруг по его мертвенно-желтому лицу поползло нечто напоминающее усмешку.

– Ну и дурацкий у тебя вид, – сказал он тихо, с трудом шевеля прилипшими к деснам губами.

– У меня? – спросил я так же тихо.

– А у кого ж! Ты что, живого алкаша никогда не видел?

"Да ведь жив-то ты по случайности..."

– Тебе плохо? – спросил я неуместно.

– А как ты думал? Согласно законам физического и нравственного разрушения.

Я держал в руке кулек с яблоками.

– Ты что принес?

– Вот...

Я положил кулек на столик рядом с креслом.

– Лучше бы пузырек принес.

– Может быть, хватит?

– Поздно.

Похоже было, что устами этого спившегося младенца глаголет печальная истина.

– А дети?

Это был больной вопрос, и он мучительно сморщился.

– Детей государство не оставит. Государство у нас доброе.

– Женя...

– Только не агитируй, ладно?

Я подавил вздох.

– Не буду.

– Вот и хорошо. Все сам понимаю. Но местами. С памятью провалы.

Он не хитрил. Видно было, что говорит правду.

– И как мы с тобой распрощались, не помнишь?

– Помню, дерево над головой качалось.

"Сам ты качался, старый дуралей".

– Верно, у дерева и расстались. А потом?

– Потом ночь. Ну и что? Сам видишь, не дали мне пропасть.

Пахло медикаментами. В шкафу за стеклом виднелись темного стекла флаконы с притертыми пробками.

– Ничего не помнишь?

– Ни фига. Удивляюсь только, почему сюда привезли, а не в вытрезвитель. Видно, совсем дуба давал.

– Да, было плохо.

– А ты как объявился? Ты разве уезжать не собирался? Путается у меня в голове. Кажется, про море говорили...

– Было и такое. Но я задержался. А с памятью у тебя тогда еще началось, под деревом.

– Заметил?

– Еще бы! Ты даже Михаила забыл.

Я сознательно не смотрел в этот момент на Перепахина и не могу сказать, как прореагировал он на мой вопрос внешне, но задел он его несомненно.

– Опять ты... Ну и что? Забыл.

Тогда он говорил "не знал".

– А Наташу помнишь?

Перепахин молчал, видно, соображал, как лучше ответить, "вспомнить" или прикинутсья непомнящим. Потом повторил свое:

– Ну и что?

Это уже можно было принимать за согласие.

– Я был у нее.

– Ну и что?

– Да наплел ты тогда мне много.

– Что наплел?

Это он спросил быстро, заинтересованно.

– Насчет Сергея.

– Не помню.

– Тогда что говорить...

Женька снова погрузился в трудные размышления.

За дверью мимо простучали две пары каблучков. Послышался женский голос:

– Я сразу обратила внимание. Такой интересный больной...

Ответа я не расслышал.

Перепахин медленно произнес:

– А ты скажи. Может, я что-нибудь и вспомню. Мне же нужно память восстанавливать.

– Ерунду говорил. Про Сергея и Лену. На любовь намекал. Даже ребенка приплел.

– Ну и что?

Теперь это "ну и что?" звучало совсем не так равнодушно, как вначале.

– Бред, клевета, вот что.

– Не помню.

Меня это начало раздражать, хотя я и понимал, что человек, сидящий передо мной, болен, что он жертва злого умысла, и я пришел проведать его. Но ясно было и другое – он сам главный источник своих бед, и я пришел не только сочувствовать, но и узнать нечто важное. Важное, между прочим, для него самого. О чем, однако, говорить было невозможно.

– Женя, – решился я, взяв себя в руки. – На самом деле Сергей отец Лены?

На этот раз я смотрел прямо на Перепахина.

Он снова сморщился.

– Брехня.

Так коротко и ясно мог говорить только человек, который ничуть в словах своих не сомневается. Я несколько растерялся.

– Позволь...

– Брехня.

– Да ты сам подтвердил это!

Конечно, эту фразу он не понял. Нужно было пояснить.

– Снимок на кладбище ты делал?

– Еще что... У меня с памятью...

Но сомнений не было, на этот раз он укрывался, и укрывался сознательно.

– Ну ты же понимаешь, о каком снимке идет речь?

– Мало ли что! Я много снимал. Я был известный фотолюбитель. На выставках участвовал.

Про выставки он врат.

– Ты снимал похороны Михаила, а говоришь, что не знал его.

Все-таки пьяницы – народ живучий. У него еще сохранилось чувство юмора.

– Я всех покойников знать не обязан.

Юмор сомнительный, что и говорить, но раз у него хватает сил на такое, говорить с ним можно.

– Эта фотография и подтвердила, что Лена дочь Сергея.

И я вкратце попытался разъяснить ему цепочку Вадимовых доказательств.

Мои слова, несомненно, производили впечатление, но какого рода, разобраться было трудно.

– Значит, я это снимал?

– Ты.

Я нажал на это короткое местоимение, и он сдался.

– Ну и что?

"Сказка про белого бычка!"

– Зачем ты отдал ему фото? Сам отдал? Или он попросил у тебя?

– Конечно, попросил.

– Зачем?

– Очень просто. Теще хотел подарить. Она ж там снята.

Выходило в самом деле просто.

– Вот и подарил.

– Ну и что?

– Да прекрати ты это свое "ну и что"! – невольно повысил я голос.

– А что кричишь? Ты куда пришел? Тут больные люди. Ты зачем пришел? Что ты выспрашиваешь? Я больной, понял?

Возразить было трудно.

– Извини.

Он тут же обрадовался.

– Вот. Другое дело. Пусть я последний человек, но и меня уважать надо. Потому что, хоть и последний, но человек! А доказательства эти липа. Подумаешь, вычислитель. Хлюст он.

Не знаю, почему, но мне показалось, что в настроении Перепахина произошло изменение. Что-то приободрило его. Но что, я догадаться не мог.

– Ты Вадима все время хлюстом называешь.

– А разве не хлюст? Говорил, сюрприз для тещи, а что выдумал! Хлюст. Я знал, что он выдумает. Обязательно выдумает и запугает всех, чтобы имущество получить.

– Какое имущество?

– Сергеево.

– Да что там за имущество особенное?

Перепахин даже приподнялся в кресле.

– А ты посчитай. Считать умеешь? Арифметику проходил? Сколько одни книги стоят? А?

Честно говоря, с этой точки зрения я на происходившее не смотрел. А было многое на поверхности. Библиотека Сергея создавалась десятилетиями.

– А коллекция? Думаешь, от кого я рубли спасал?

– От Вадима?

– Точно.

– Как же ты в его замыслы проник?

– Что, Перепахин дурней других?

– Почему ты все это заподозрил?

Он вдруг ослабел, прикрыл глаза.

– Не помню. Память у меня...

И было похоже, что с памятью и сейчас что-то происходит. Вроде бы он пытался вспомнить... И вдруг вспомнил. Но не прошлое, а то, что было сказано минуту назад.

– Сергеева дочка?

– Ты не веришь в это.

Перепахин раскрыл широко глаза, оглянулся, поманил меня пальцем.

– Михаил ее отец.

– Как ты можешь знать такое?

Но он уже снова закрыл глаза.

– Перепахин сказал. Пусть не поддаются на провокации.

– Женька! Это очень важно. Даже Наташа не возражает...

– Я сказал. Больной я. Мне отдых нужен.

– Сейчас уйду.

И в самом деле, лучше было уйти. Перепахин нес уже явно избыточную нагрузку.

– Ешь яблоки, поправляйся.

– Теперь я понимаю, отчего Сергей грохнулся. Такое услыхать... Хлюст.

– Что ты сказать хочешь?

– Иди, иди.

Собственно, для такой ограниченной и непродолжительной беседы сообщил он немало. Я вышел на улицу и озадаченным, и во многом с прояснившимся пониманием одновременно.

Что для меня прояснилось? Скажу прямо, я поверил Перепахину в том, что отец Лены Михаил. Конечно, он никаких доказательств не привел, но сама его убежденность заставляла по-новому рассмотреть факты, которые вначале показались "упрямыми". Ясно, что подсчеты времени и снимки о самой личности отца говорили только косвенно. Больше всего на меня подействовало поведение Наташи. Она не отвергла "доказательства". Но и не приняла их определенно. Явно не приняла. Можно считать, что она не сказала ни да, ни нет. И, как я видел теперь, это было вполне естественно. Почему, на каком основании была обязана она открывать мне, почти случайному человеку, то, что было великой тайной и болью души много лет!

Нет, прямо и откровенно могла она говорить только с Леной и с мужем. И в свое время правду мужу сказала. И он верит ей до сих пор. А с Леной просто разговора еще не было. Вот так.

И второе, что сказал Перепахин, тоже без доказательств. Вернее, даже не сказал, а упомянул косвенно, но так, что вывод сделать можно было. Вадим пришел к Сергею с собственной версией, и потрясенный Сергей не выдержал. Но тут возникало два необходимых вопроса: знал ли Перепахин о разговоре Вадима с Сергеем наверняка, и, что, может быть, самое главное, верил ли Вадим в свои "доказательства" или подло извлекал собственные выгоды, по сути дела, шантажом?

"Вот этого мы никогда не узнаем. Такое ни при каких обстоятельствах не скажет... Хлюст", – повторил я мысленно словцо Перепахина.

Так я думал, не сомневаясь, что правду Вадим не скажет и спрашивать у него бесполезно, а одновременно испытывал сильнейшее желание спросить, прямо спросить, глядя в глаза.

И не скрою, подталкивало меня еще одно обстоятельство. Ведь именно Вадим был тем человеком, который, по видимости, подсыпал снотворное Перепахину. Но по видимости только! Зачем?! Вот вопрос, на который ответа у меня не было, а встреча с потерпевшим от возможного ответа и вовсе увела. Убивать Перепахина у Вадима не было оснований, необходимости. Пусть его предположение о Сергеевом отцовстве и зародилось под влиянием разговоров и воспоминаний Перепахина, что из этого?

Поведение Вадима было в худшем случае житейской подлостью, но не преступлением против закона. Верил он в свою версию или не верил, закона не нарушал. Он имел право предположить и высказать свои доводы. Пусть даже потрясенный Сергей умер, с позиции юридической Вадим за это отвечать не мог. Но если нет преступления, нет и сообщника. А тем более такого, от которого нужно избавляться всеми средствами.

Да и почему умирать Сергею? Разве мог Вадим его запугать, шантажировать? Наглый домысел было легко рассеять...

Все эти мысли снова создали сумбур в голове, прояснившейся было после разговора с Перепахиным. Опять что-то не вязалось, одно исключало другое. Теперь я уже просто чувствовал необходимость повидать Вадима.

И я подчинился этому чувству.

Потом оказалось, что я допустил ошибку.

Коллективный сад, который оберегал Вадим, находился довольно далеко. Сначала автобус пересек незнакомый мне, недавно появившийся микрорайон, в архитектуре которого были заметны попытки скрасить неизбежную похожесть жилых домов отдельными нестандартными зданиями вроде кинотеатра и универсама, потом я ехал промышленной зоной, тоже новой, со множеством индустриальных сооружений, и за ними только на косогоре, сбегавшем довольно круто к мелководной речке, возникло наконец зеленое детище вечного стремления человека к земле и дереву, выращенному своими руками.

В отличие от тяготеющего, несмотря на все усилия, к стандарту микрорайона, здесь разнообразия было хоть отбавляй – от времянок, которые, казалось, держатся на одном честном слове до первого порыва свежего ветра, до комфортабельных, с выдумкой поставленных особнячков, наводящих на мысль о сомнительных доходах их владельцев.

Конечно, я рисковал не застать Вадима и даже не найти его в этом рукотворном лабиринте пронумерованных квартальчиков, но народ тут неплохо знал друг друга, и я скоро подошел к дому, замаскированному так, что трудно было понять, то ли эта дача с подвалом, то ли с мезонином.

Поблизости от сооружения были сметены в кучу и подожжены опавшие листья. Возле костра в шезлонге сидел, закинув ногу на ногу, Вадим и меланхолично следил за голубоватым дымком, относимым от него легким движением воздуха.

Разумеется, он должен был удивиться, увидев меня, и удивился наверняка, но виду не подал и даже не приподнялся в кресле, нарочито удерживая ноги в прежнем положении. Больше того, он и не подумал предложить мне присесть.

– Как там на море? – спросил Вадим с издевкой.

– Хорошо, я думаю.

– Что ж вы так рано вернулись?

– Оставьте этот тон, пожалуйста. И дайте мне стул.

– Ах, виноват.

Он поднялся и пошел к дому, бросив на ходу:

– Занимайте кресло. Я себе принесу.

И он притащил стул и сел на него так, что спинка оказалась впереди. На спинку он уложил руки и, опустив на них подбородок, уставился на меня теперь уже с подчеркнутым любопытством.

– Чему обязан?

– Вадим, вы наломали дров.

Он сделал неопределенную гримасу.

– Вы так думаете?

– Я знаю. Я видел Лену, виделся с ее родителями, говорил с Полиной Антоновной.

– Разве вы уже на пенсии?

– При чем тут пенсия?

– Любимое занятие пенсионеров – чужие дела.

– Между прочим, вы пока в возрасте цветущем, а к чужим делам проявляете интереса побольше любого пенсионера.

– Один – ноль в вашу пользу.

Эта миролюбивая фраза меня приободрила.

– Неужели это вы так расстроили Сергея Ильича?..

– Чем? – спросил он резко.

– Вы были у него? Говорили с ним?

– О чем?

– О его мнимом отцовстве.

Теперь он смотрел на меня жестко.

– Кто вам сказал?

– Я могу предполагать.

– А сказал кто? Перепахин?

– Не уходите от ответа. Я спросил.

– Вот вам ответ. Я никогда не говорил с Сергеем Ильичом о том, что он отец Лены.

Вадим произнес это так подчеркнуто, почти скандируя, что я не мог не поверить ему.

– Извините.

– Прощаю. Вы были у Перепахина?

– А вы знаете, что с ним?

– Это весь участок знает. Его вон оттуда вывезли, с соседнего квартала.

То, что дача, на которой нашли полумертвого Перепахина, находится так близко от пристанища Вадима, я не ожидал.

– Да, он в больнице.

– Вы были у него?

– Был.

– Живой?

– Да, приходит в себя.

– Ничего не помнит, конечно?

– Откуда вы знаете?

– С ним всегда так. Наберется, и память отшибает.

На этот раз было, конечно, не как всегда, но об этом я не сказал. Напротив, согласился.

– Да, с памятью у него неважно.

– А вы его наслушались.

– Почему?

– Уверен, вы от него заявились.

Проницательность Вадима раздражала меня.

– Не имеет значения, от кого я пришел. Важно, зачем.

Он изобразил поклон.

– Я весь внимание.

– Я уже говорил. Вы наломали дров. И я хочу знать, неужели вы в самом деле верите в то, что Лена дочь Сергея Ильича?

Он поднялся и сделал шаг ко мне. Признаться, я не понял его движения и отодвинулся невольно. Но он всего лишь нагнулся и достал из-под шезлонга бутылку, которую я раньше не заметил. Бутылку он неторопливо поднес ко рту, сделал глоток и только после этого усмехнулся.

– Что это вы отпрянули? Испугались?

Признаваться не хотелось.

– Ответьте мне, пожалуйста.

– Ну, если это вас так заинтересовало... Да, я верю. Я даже уверен. Довольны?

И он чуть покачнулся, опускаясь на стул.

– Вы... пьяный?

– Предположим.

– Понятно.

– Что вам понятно?

– На трезвую голову такое не выдумаешь.

– О моей голове не беспокойтесь. Она в порядке. Это вы неудачливый сыщик, вынюхиваете, вынюхиваете, а все без толку. А я собрал доказательства. С математической точностью.

Мое раздражение усилилось.

– Я говорил с Наташей...

Это его рассмешило.

– Нашли кому верить.

– А зачем ей скрывать? Теперь, когда Сергей умер.

– Как зачем? Она мужу наврала. Вот и боится правды.

– Вы это серьезно?

– Я собрал факты, – повторил он упорно. – У меня доказательства.

– Я знаю, как вы их собираете.

– Чем вам мои методы не нравятся?

– Зачем вы вырвали страницы из дневника?

– Какого еще дневника?

Если он и притворялся, то очень умело.

– Из дневника Сергея, который вы видели у Полины Антоновны.

Вадим снова встал.

– Это еще что?

– Вы прекрасно знаете. Почему же вы не предъявили это доказательство? Или оно опровергает все предыдущие?

Я тоже поднялся. И тут он заорал:

– Послушайте, вы! Вы чокнутый? Да? Я в глаза никаких страниц не видел.

Конечно, ему было невыгодно признаваться, но чтобы так вскипеть...

– Значит, вы не вырывали страниц?

Не знаю, каким образом он взял себя в руки. Видимо, это было выгоднее, полезнее.

– А что там было, на этих страницах?

Сказать правду значило лишиться всех преимуществ в разговоре.

– Там говорилось о настоящем отце, – рискнул я.

– Плевать. Мало ли что написать можно...

– Он писал для себя.

Вадим не спорил. Он взял вилы, прислоненные к стене дома, и поворошил затухающие листья. Дым повалил сильнее.

– Чушь. Ладно.

– В том-то и дело, что не ладно. Прекратите лихорадить чужую жизнь. И жене голову забивать.

Я не ждал положительного ответа на эти слова, но он согласился:

– Ладно.

Это было сказано так покладисто, что я мысленно поблагодарил его. Я всегда предпочитаю худой мир доброй ссоре и готов откликнуться на каждое миролюбивое слово. Я только не придал достаточного значения быстроте происшедшей в нем перемены.

"Он вспыльчив, груб, может быть, и корыстен, но легковерен, неудачлив. Может быть, Лена оценивает его вернее, чем другие..."

"Хлюст!" – прозвучало вдруг в голове настойчивое, злое, перепахинское.

А он будто подслушал.

– Черт с вами. Сумасшедшие вы все. Ладно. Не хотите считаться с фактами, как хотите. Что мне, больше всех нужно?

Я вспомнил, что говорил Перепахин о попытках "завладеть имуществом".

– Именно так, Вадим. Зачем вам находиться в фокусе недоброжелательства? Играете в сердитого молодого человека.

С детства меня учили, что зло возникает в определенных условиях, а по природе человек добр.

– Какой еще фокус?

– Ну, вы восстановили против себя немало людей.

– Например?

– Сами знаете.

– Теща? Ей по должности положено. Тесть – карась-идеалист. Полина? Сами знаете, валаамская...

– Прекратите злословить. От вас даже ваш приятель Перепахин не в восторге.

– Ну, если быть точным, это ваш приятель. А мой... старший товарищ. Он, увы, за свои слова не отвечает.

Я хотел возразить, и вдруг в памяти возник пьяный бред Перепахина о ребенке Сергея и Лены. Тогда он приписывал эту возможную сплетню Вадиму, хотя сам натолкнул его на эту выдумку. И такому человеку верить? А чего стоит его "предсмертная записка"? Но снотворное? Несчастный случай. Кому и за что убивать этого несчастного пьяницу?..

– Он наговорить может много.

– О чем?

– Да по всей этой некрасивой истории. Он ведь не просто от запоя лечится.

Я сказал и будто холодный душ ощутил. Перед глазами возник плакат военных лет: "Болтун – находка для шпиона".

– Игорь! Ты должен принять меня немедленно.

Я сказал эту фразу, волнуясь, по телефону из приемной в управлении.

Мазин ничего не спросил.

– Спускаюсь.

Потом он молча повел меня длинными коридорами. Навстречу попадались люди в форме и штатском, деловитые и подтянутые. Прошли стенд, красное и золото, "Они сражались за Родину" и вошли в его кабинет. Тут было просто и просторно. Над столом портрет Ленина, на стенах карта области и план города, на подоконнике вьющийся почти до потолка цветок, на столе телефоны, бумаги в папке.

– Садись.

– Я, кажется, сделал непоправимую глупость.

– Не драматизируй, пожалуйста.

Как мог, я восстановил мой разговор с Вадимом.

Он постучал пальцами по столу.

– Проявил инициативу?

– Мне вдруг показалось, что мы все в чем-то ошибаемся, ну и...

Он улыбнулся. Переспросил:

– Ну и?..

– Сморозил. Так ведь?

– Мегрэ такой ошибки не допустил бы никогда.

Хорошо, что он нашел возможность пошутить. Я себя чувствовал скверно.

– Что же делать?

Ответ был для меня полностью неожиданным.

– Поедем к Полине Антоновне.

В моем положении лучше было не удивляться и не расспрашивать, а только соглашаться.

И я, как будто все понимаю, последовал за ним. В машине он задал всего один вопрос:

– Были эти страницы или ты ошибаешься?

Странно, я думал о Вадиме, а он о дневнике. Так мне казалось, а на самом деле он думал о главном, а я о частностях.

– Да, сейчас я уверен, что страницы вырваны после того, как я смотрел тетрадь.

Мазин кивнул и переехал дорогу на пределе желтого света. Я подумал, что и он волнуется.

Когда Полина Антоновна увидела нас вдвоем, она непроизвольно запахнула на груди вязаный шерстяной платок. Конечно, в квартире было довольно прохладно, на термометре ртуть поползла вниз, а отопительный сезон еще не начался, и все-таки это движение было скорее инстинктивным, чем обычной попыткой уберечься от холода перед открытой дверью. Она будто от нас береглась, защищалась. Но не сказала ничего необычного. Пригласила войти, не спрашивая, зачем пожаловали. Предложила чаю. Мы согласились. Не было каких-то общих, незначительных слов о погоде, о том о сем, даже о здоровье не говорилось. Она готовила чай, а мы ждали. Причем я и сам не представлял, чего жду. Были поставлены на стол чашки, сахар, печенье. Закипел чайник.