Текст книги "Остановка"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Пожалуйста.

Фотография была снова завернута, но на этот раз обошлось без тесьмы Лена уложила ее в сумку.

– Заходи, девочка.

– Обязательно, Полина Антоновна.

Они вышли в прихожую, а я снял пиджак и повесил на спинку стула. Чувствовалась усталость. Все-таки день был не из легких.

– Удивился, что я фото отдана? – спросила Полина Антоновна, возвращаясь в комнату.

– Вам виднее.

– Себе взять хотел? Понимаю. Не сообразила. Раньше ей обещала. А я привыкла слово держать.

– Зачем ей этот снимок?

– Для матери попросила.

– Для кого?

Мне показалось, что ослышался.

– Лена-то Натальина дочь.

Это распространенное имя мне ровным счетом ничего не сказало.

– Неужто забыл Наташу?

– Наташу?

– Кузьмину. Наташу. Помнишь?

– Да вы что? Неужели?

– Дочка это ее, – подтвердила Полина Антоновна.

Так вот чем привлекла меня эта девушка! Она была похожа на мать, даже очень похожа. Только прическа другая. У той коса, а у Лены волосы по-современному разбросаны по плечам. А заплети она их в косу... Впрочем, это я зря. Я уже привык к тому, что с возрастом все чаще видишь случайно, встречаешь людей, похожих на тех, кого знал в свое время молодым. Идешь по улице, вдруг – он! Сделаешь шаг навстречу и поймешь – ошибся, у того давно уже и комплекция другая, и шевелюра пореже... Так и привыкаешь постепенно, понимаешь, что природа во всем многообразии не столь уже неисчерпаема, и каждое поколение состоит из давно протиражированных типов лиц. Правда, природа всегда мудра, и это повторение тоже свой смысл имеет. Рассматриваешь, например, в музее кавалера в жабо и вдруг замечаешь, что сними он шляпу с пером и постригись по-человечески, и окажется не на виконта, а на техника из домоуправления похожим. Так и ощутишь преемственность поколений от "Ночного дозора" до нашей простой ПМГ.

Но это шутки, конечно, которыми я свой мозг от перегрузки дня начал уже предохранять, а по сути родство Лены с Наташей впечатление на меня, конечно, произвело серьезное, вновь отбросило в атмосферу прошлого, тех лет, когда вместе со мной, Сергеем и Михаилом в одной группе училась Наташа Кузьмина.

– Не ожидал.

– Разве Сергей не говорил никогда?

– Что?

– Что Наталья рядом живет.

И Полина Антоновна назвала ближний городок, куда минут за тридцать можно было добраться электричкой.

– Нет, никогда... Да ведь я и бывал-то не так часто.

– Верно. Лена у него заниматься стала уже после твоего приезда последнего.

Конечно, зачем ему было говорить о Наташе? Приезжал я ненадолго, хватало и более важных дел. А Наташа что? Она ведь даже до выпуска не доучилась вместе с нами. Исчезла как-то неожиданно. Кажется, мать тяжело заболела, переводиться пришлось. Помню только, что произошло это сразу после трагической смерти Михаила.

– Вот, понимаешь, и попросила она карточку для матери. Ты уж не обижайся.

– Ну, о чем вы...

– А у меня к тебе просьба есть.

– Охотно, все что могу...

– Можешь.

Это Полина Антоновна произнесла уверенно, а вот в самой просьбе как бы затруднилась. Во всяком случае, мысль свою первоначально выразила не очень ясно.

– Говорили тут уже со мной. Приходили. С кафедры. Короче, бумагами, архивом интересуются.

– Сергея?

– Да. Ты в этом понимаешь?

– Ну, можно сказать...

– Я так и думала. Посмотри, сделай милость.

– Бумаги? С какой целью?

– Посмотри. Труд-то вроде бесхозный остается. А аарод пошел бойкий...

– Ваши права...

Она махнула рукой.

– Какие права? Зачем они мне! Не о себе пекусь.

– О ком же? О Сергее?

Я подумал, она опасается, что кто-нибудь присвоит его труд.

– Погляди в общем виде Что к чему. Если есть что интересное, лучше я Лене отдам.

– Лене?

– Не удивляйся. Она умница. До ума доведет.

Я почувствовал, что не только практические соображения движут Полиной Антоновной.

– Вы привязаны к ней?

– Сережа был привязан... И она к нему.

Как было понимать эти слова, я не спросил, не решился.

– И все-таки вопрос щепетильный.

– А если проходимцу достанется? Думаешь, они только на базах орудуют?

По существу я не возражал. "Оставь надежды, сюда входящий" на вратах храма науки пока не написано. Для проходимцев, я имею в виду. Однако же...

Полина Антоновна видела мои колебания.

– Ты думаешь, я твою щепетильность не понимаю? Понимаю прекрасно и уважаю. Но помочь Елене хочу Да и справедливо это. Сергей-то ее не довел... Теперь у нее дела усложнятся. Сам слышал. А ей нужно поскорее на ноги встать. Защититься. Жизнь у нее очень даже нелегкая. Муж... Ты тут спрашивал, научный работник? А он вообще не муж, а так...

– Что значит "так"?

– А ничего не значит. Пустое место.

Допытываться подробностей я не стал Для меня вопрос не в этом заключался. Семейные дела Лены и научное наследие Сергея у меня в голове, в отличие от Полины Антоновны, были вещами разными.

– Почему вы сразу не сказали, что Лена дочь Наташи?

Этот вопрос тоже не был главным. Он сиюминутно возник и вроде бы не по существу разговора. Скорее я задал его, чтобы ослабить немного натиск Полины Антоновны, заранее предполагая ответ со ссылкой на старческую память.

Ответ, однако, оказался другим.

– Лена не захотела.

Я удивился.

– Чтобы я знал?

– Чтобы ты знал.

– Почему?

– Выходит, тоже щепетильная.

– Ну, знаете...

– Да что тут знать! Ты посмотри бумаги, а там и видно будет, стоит щепетильность соблюдать или нет.

В этом отказать я не мог. Хотя и не представлял, какой объем работы предстоит и как это скажется на моем отъезде. Впрочем, большого архива я у Сергея не ждал. Он никогда не говорил, что зарылся в бумагах. В науке он был больше преподаватель, чем исследователь.

– Договорились, Полина Антоновна. Завтра и займусь.

– Займись, займись, пожалуйста. Помоги.

"Кому? Ей или Лене?"

Но это я спрашивать не стал. Спать я лег на диване в комнате Сергея.

Окна отсюда выходили не во двор, как у Полины Антоновны, а на улицу, одну из старых городских улиц, возникших задолго до начала века. В наше время улица была покрыта камнем, гладко обработанным булыжником, почти брусчаткой, надежно державшей трамвайную колею. Теперь трамвай убрали, улицу заасфальтировали и пустили по ней троллейбус. Помню, что шумный трамвай, когда я ночевал у Сергея, не беспокоил нас нимало. А вот теперь и шуршащий транспорт оказался беспокойным, и красноватый свет рекламы гастронома напротив назойливо лез в глаза, несмотря на все попытки сомкнуть веки и заснуть. Усталость отступила, но и бодрости не было. Полежал, поворочался и встал, чтобы задернуть штору, хотя вначале полной темноты и не хотел.

И в самом деле, в темноте стало еще неприятнее. В квартире давно все затихло. Не знаю, спала ли Полина Антоновна, но из ее комнаты не доносилось ни звука.

"Что же мне предстоит?" – подумалось о предстоящей работе. На ощупь нажал я кнопку настольной лампы и зажег свет. Из-под абажура большая часть его падала вниз, и большие шкафы у стен, уходящие в темноту, показались еще больше.

"Но Сергей был аккуратен".

И я не ошибся. Открыв дверцу наугад, я вместо хаоса бумаг, которым сам грешу, увидел стопку папок. На каждой четко и разборчиво было написано содержание. Я потянул за шнурок одной из папок и еще больше порадовался. Содержимое в точности соответствовало содержанию.

"Ну, это облегчает задачу..."

Я с удовлетворением прикрыл дверцу. Потом открыл другую. Порядок был везде, и настроение мое поднялось. Захотелось продолжить поиск.

"А что в столе?"

В столе, правда, стопроцентного "орднунга" не оказалось, но разобраться можно было и здесь. Стол, как и все в комнате, был старинный, выполненный некогда по заказу. На ключ запирались не только дверцы, но и каждый ящик в отдельности. Однако прошедшее время я использую в самом прямом смысле. Запирались они когда-то, теперь все ящики выдвигались свободно, и отверстия для ключей были забиты давней пылью.

Я выдвигал ящики один за другим и просматривал бегло. В столе по первому впечатлению были собраны бумаги, так сказать, текущие, особого интереса не представляющие. Так, один был забит квитанциями по оплате за квартиру за много лет. Среди них я увидел лицевой счет с призывом: "Долг каждого съемщика жилой площади перед государством – своевременный взнос квартирной платы". Эта часть архива, разумеется, ни для Лены, ни для коллег Сергея интереса не представляла.

Остался один, нижний справа ящик. Я потянул его на себя, но ящик не подался. Он был заперт.

"Что тут? Деньги? Документы?"

Впрочем, через минуту я убедился, что предосторожность хозяина была чисто символической. В центральном ящике в углу лежала связка ключей, маленьких изящных ключиков, о назначении которых было нетрудно догадаться. Я легко нашел нужный.

Нижний ящик был почти пуст. Среди пожелтевших бумаг лежала одна такая же старая, как говорили раньше, общая тетрадка в клеенчатой обложке. Я раскрыл ее где-то посредине. Написанные неважными по качеству послевоенными чернилами строки давно вылиняли и читались с трудом.

Пришлось подвинуть поближе настольную лампу под зеленым абажуром. К счастью, почерк у Сергея был очень разборчивым. Записи шли подряд, строчка за строчкой, без выделения прямой речи, но сейчас я ее выделю.

На той странице, что я открыл наугад, было написано:

"Что я мог сказать ей?

Я сказал:

– Никто никогда не будет любить тебя так, как я.

Стыжусь этих слов. Они пошлые, напыщенные. Но это правда. Как утопающий, схватился я за соломинку и сказал их. Но разве соломинка спасет!

Она отвечала тоже какими-то чужими словами, которые, наверно, всегда говорятся в таких случаях.

– Успокойся. Ты еще встретишь много девушек лучше меня.

– Лучше не бывают.

Как глупо! Конечно, лучше ее нет, но сказано опять ужасно, беспомощно, бесполезно. Я не пробился сквозь стену, разделяющую нас, не доказал, не убедил, что я тоже нужен ей. Она утешала меня...

Невыносимо вспоминать. Зачем я это пишу?!"

Признаться, в первую минуту мне показалось, что Сергей баловался сочинительством. Но тут же ясно стало, что читаю я не роман, не рукопись, предназначенную в печать, читаю то, что ни для кого не предназначалось...

Да, это был дневник. Я посмотрел дату записи. В том году, когда писались эти строчки, нам было чуть больше двадцати. Мы были почти неразлучны. А я ничего не знал.

Я прочитал еще несколько строк.

"Она сказала:

– Ну, я пойду.

И ушла. Ушла.

Не может быть!

Как же жить?!"

Эти короткие фразы были так и написаны, каждая на отдельной строчке.

Невольно я закрыл тетрадь.

Конечно, с годами начинаешь понимать, как мало знаешь об окружающих людях. Даже о близких. Каждый человек в чем-то и для кого-то тайна. Сколько раз я сам делился с друзьями тем, чего никогда не сказал бы родителям или жене. И если даже секреты не столь велики, без них, видимо, не обойтись. В отличие от животных нас обезоруживает нагота, будь то телесная или душевная, и мы нуждаемся в самозащите, своего рода оболочке, оберегающей от нескромного или нежелательного взгляда. Наверно, это следствие той неповторимости, в которую входят не только отпечатки пальцев, но прежде всего внутренний мир, а он не витрина магазина. Впрочем, и в магазине под прилавком прячут то, чего не выставляют на витрину.

Вот получилось, что и Сергей прятал в душе и в ящике стола мне неведомое, хотя в те годы мы редкий день не виделись, причем чаще у него, в этой самой комнате. Ведь у Сергея была квартира, а моя семья жила в одной комнате в коммуналке. Где же еще было и заниматься и болтать, да и ночевать случалось нередко... А не знал ничего.

Поэтому, несмотря на все понимание жизни, я испытал известную досаду. Десятилетиями складывавшийся образ друга, образ, в котором натура убежденного холостяка, человека, свободного от увлечений, а тем более от страстей, была едва ли не краеугольным камнем, привычной "витриной", этот образ оказался неполным. За витриной скрывалось нечто. Пусть естественное юношеское чувство, которое и вспыхнуть может моментально, и погаснуть быстро...

Однако дневник он хранил всю жизнь. И в нем черным по белому. "Ушла. Не может быть. Как же жить?!" Крики. И каждый с отдельной строки.

"Не может быть" особенно задевало.

Слишком просто и в то же время для "моего" Сергея невероятно звучало. Насколько я помнил, он всегда был покладистым, сдержанным. Типичной для него была как раз фраза противоположная – "все может быть". Зашумят ребята, а он улыбнется мягко, не желая вдаваться в горячку спора, и скажет, пожав плечами:

"Все может быть, ну а пока, ребята, где нам раздобыть хоть на затяжку табака?"

Куплет этот, не знаю откуда, служил ему своеобразным щитом. Скажет его, все улыбнутся и поймут, что с Сергеем спорить нельзя, потому что он добряк и миляга. Ну и закурим, перекурим, и никакого осадка от спора на душе не останется.

В людском мнении Сергей всегда выглядел устойчиво, даже в своей противоречивости. В самом деле, с одной стороны, вдумчивый, умница, с другой, карьерных звезд, как говорится, с неба не хватал и, по видимости, не страдал от этого ничуть. Другие уже и докторские защитили, и кафедрами овладели, имущественно до машин и дач поднялись, и выездными людьми стали, а из "выездов" понавезли и новые квартиры обставили, а он не очень быстро кандидатскую защитил по своему, мало кого интересующему восемнадцатому веку, и все... И прожил в такой неблестящей ипостаси всю незатянувшуюся жизнь в одной и той же комнате, на том же самом диване, в обществе все той же нестареющей тетушки Полины Антоновны.

И все...

Жизнь, прожитая без событий...

Впрочем, как это слово понимать – событие?.. Вот сейчас, с кем ни заговори, только и слышишь: что-то случилось, что-то произошло. С повышенным волнением извещают, что кран потек, что с автомобиля колеса сняли, что зуб рвать приходится или сослуживцы подсиживают. Но разве это события?.. Как-то привыкли мы в этот ранг обычные неурядицы возводить, и уже неприличным становится первому встречному в жилетку не поплакаться. А уж на вопрос: "как живешь?" ответить "хорошо" прямо неприлично, нескромно. Даже особый стиль выработался – все в негативном плане преподносить. Идет женщина с покупками, значит, "все руки сумками пообрывала", возвращается семья из отпуска – "три недели мокли" или "не знали, куда от жары спрятаться". Погода особенно стала сплошь "не та". Даже если идеальная, тихая, сухая, не жаркая, и тогда скажут: "А надолго ли это? Вот-вот сорвется. Жди урагана или чего похуже..." Некоторые и авансом хнычут, так привыкли к тихому повизгиванию. "Дочка в институт собирается. Представляете, что нас ждет?" И не дай бог сказать – ничего, мол, переживете. В бездушные эгоисты запишут и с год косточки перемывать будут, вину непростительную вспоминая...

Сергей этого жалкого поветрия избежал. Некоторые говорили: что ему? Какие у холостяка заботы? Но ведь и у холостяков зубы болят, и краны текут, и по службе не всегда ладится, да и одиночество недолго со свободой ассоциируется, с годами радости мало приносит. А вот не помню я за время наших пусть и не очень частых, но всегда дружеских, откровенных встреч, чтобы жаловался он, обвинял кого-то, а тем более поносил. Казалось, всем он доволен, все у него в порядке.

Конечно, в этом довольстве своя крайность есть. И признаюсь, не все в нем мне нравилось. Раздражало, например, равнодушие к работе над докторской диссертацией, затянувшейся на годы. Обидно было видеть, как обходят его люди не столь способные, но побойчее.

– Ты просто современный Обломов, – сказал я однажды Сергею.

Он улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

– Все может быть...

Да, Обломовым я его иногда видел, но вот о существовании "Ольги" не подозревал. Прозевал, можно сказать, под носом и с досадой удивился теперь своему верхоглядству. Сколько общих вопросов за жизнь обсудили, а до пережитого по-настоящему не добрались, здесь он поставил шлагбаум. "Как же жить?!" Значит, нашел ответ. Сам, без меня.

Я отложил дневник, встал из-за стола и вернулся на диван. Лег и задумался, разбираясь в том, что чувствовал. Конечно, Сергей имел полное право не делиться со мной сугубо личными обстоятельствами. Особенно тогда. Ведь ему, помимо всего, и стыдно было наверняка такой категорический отказ получить. Но потом? Никогда. Хотя и охотно говорил о человеческих проблемах. Неужели счел меня сухарем, неспособным на сопереживание? Решил, что не пойму?

Вообще-то мог. Будучи людьми одной науки, мы даже предмет свой видели часто по-разному. Меня в истории привлекают прежде всего процессы, закономерности, по которым из хаоса случайных событий и личных судеб возникает цепочка явлений, доступных объективному анализу. Сергей же в самом закономерном событии видел калейдоскоп совпадений, неожиданных характеров и происшествий. Его всерьез увлекали частности, на мой взгляд, не очень существенные, своего рода дней старинных анекдоты, в которых он умудрялся находить что-то нужное для себя. Увы, к диссертации эти находки никакого отношения не имели.

Он мог и в разгар самого обыденного, сиюминутного разговора взять вдруг с полки книгу в старинном переплете и прочитать о последних днях в бозе почившей императрицы Елизаветы Петровны.

"Вот послушай! "Восьмого сентября в день Рождества Богородицы государыня вышла из Царскосельского дворца пешком к обедне в приходскую церковь. Только что началась обедня, императрица почувствовала себя дурно, сошла по крыльцу и, дошедши до угла церкви, упала без чувств на траву. Императрица лежала без движения, толпа, окружив ее, смотрела на нее, но никто не смел к ней прикоснуться. Наконец явились придворные дамы, прибыли и два доктора. Ее прикрыли белым платком. Хирург тут же, на траве, пустил ей кровь. Ей пришлось пролежать таким образом около двух часов, по прошествии которых ее привели немного в чувство и унесли во дворец". Каково?"

Картина, пожалуй, была описана живо. Высвечивались нравы и время. Но чем заинтересовало это описание Сергея, я не совсем понял.

"Деликатная царица. Почувствовала дурно и вышла, чтобы придворных от молитвы не отвлекать".

Сергей покачал головой.

"Нет, не деликатность тут. Страх".

"Какой страх?"

"Да ведь где случилось? В церкви".

"Ничего удивительного. Душно. Тесно".

"Главное, страх перед Богом. Решила – кара пришла".

Хотя личность Петровой дочери занимала меня мало, я был о ней в целом не самого худшего мнения. Все-таки любительница маскарадов на троне лучше, чем ее племянник-солдафон.

"За что же кара?"

"Ну, это не вопрос".

"Почему? Она была против смертной казни, например".

"И вообще, как сказал поэт, веселая царица, да? А что такое "изумленным быть", помнишь?"

Я не помнил. Сергей пояснил:

"Это когда человеку стягивали голову веревкой и крутили до тех пор, пока он не начинал говорить такое, чего и сам не понимал. Обычная пытка считалась, между прочим. Но я не о том. Пытку, если хочешь, на эпоху списать можно, на тайную канцелярию, на усердие заплечных дел мастеров. Я о личном, что ни на кого не спишешь".

"Что именно?"

"Иван Антонович, заживо погребенный, заточенный, ссыльный все двадцать лет, пока государыня танцевала. Он-то на совести непосредсивенно".

"Это тоже эпоха. Политика. Династические интересы".

"Не сомневаюсь, что у нее самой аргументов еще больше было. Но это слова. Для дипломатов, царедворцев, себя ими не убедишь".

"Да может быть, она и не убеждала себя вовсе?"

"Убеждала. Пыталась".

"Ты так уверен?"

Он почему-то нахмурился.

"Ты сам ответил... Своим заступничеством. Да, она была человеком добрым. Потому и страшилась кары. Совесть болела. Танцевала, танцевала, а внутри болело. Умерла-то она до срока... Подточило..."

Вот так он мог... Хотя с точки зрения общего процесса, какое имеет значение, мучила совесть Елизавету или не мучила! Это дело личное.

А Сергей, до личных дел охотник, свое "личное дело" хранил в ящике под запором...

Интересно, сколько лет было Елизавете, когда она?..

Кажется, пятьдесят два. И Сергею тоже...

Кто же Ольга, кстати?..

Наконец-то пришел сон.

Проснулся я рано. Едва светало.

Я обвел глазами комнату и увидел, что утренний сумрак слегка подсвечен. Все еще горела настольная лампа, которую я не погасил, засыпая. Рядом с лампой на столе лежал открытый дневник. Я все вспомнил.

– Что, зачитался с вечера? – спросила Полина Антоновна, когда я вышел из ванной, приглаживая влажные волосы.

– А? – не понял я.

– Выходила я ночью, у тебя свет горел. Под дверью видно.

– Виноват. Заснул и лампу не выключил.

– А я думала, с бумагами завозился.

– С бумагами все в порядке. Систематизировано, по папкам разложено. Все ясно.

– Хорошо. Тебе возни меньше.

– Кроме научных, есть еще личное?

– Личное? Какое личное? Откуда? Он даже поздравительные открытки выбрасывал. Документы? Или жировки какие-нибудь...

– Жировки тоже есть. Но я имею в виду дневник.

Было заметно, что я удивил тетушку.

– Неужели он дневник писал? Никогда не видела.

– Дневник старый. Еще студенческих лет.

– И об этом не знала, – сказала она как-то озабоченно.

– Да ведь дневники для себя пишут.

Полина Антоновна кивнула, соглашаясь.

– Вот ты что читал, значит. Интересно?

– Я просмотрел только отдельные страницы.

– И что?

"Неугомонная старуха. Все ей нужно!"

– В принципе интересно. Это же наше время. Но дневник все-таки вещь сугубо личная.

– Потому и не стал читать?

– Нет, заснул. Кое-что, однако, вычитал. Неожиданное.

Мы все еще стояли в прихожей. Я у дверей ванной, Полина Антоновна у входа в кухню, с чайником в руках. Чайник качнулся и струйка желтоватой вчерашней заварки пролилась на пол.

– Ой! Смотрите.

– Ничего, вытру.

– Ну, заваривайте, а я сейчас.

Я прошел в кабинет, привел себя окончательно в порядок и постучал в комнату Полины Антоновны. Дневник я захватил с собой.

– Вот, пожалуйста.

Она взяла его в руки, посмотрела, переводя глаза с тетрадки на меня и снова на тетрадку, но не открыла, положила на стол в сторонке.

– Что ж ты там такое вычитал? – спросила Полина Антоновна, разливая чай.

– Я не знал, что Сергей был влюблен.

– Вот как...

– Да, любил девушку.

– И все?

Я пожал плечами.

– Любовь – не картошка.

И она улыбнулась, хотя только что была почти сумрачной.

– Молодой был, вот и любил. Что в этом особенного?

– Мне он никогда не говорил... А вы знали?

Она будто не поняла меня.

– Кого?

– Про его любовь.

Полина Антоновна не ответила, завозилась с чем-то.

– Знали, что он любит? Кого?

– Кого? – переспросила она. – Разве там не написано?

И она прикоснулась длинным сухим пальцем к обложке дневника.

– Там, где я читал, Сергей пишет просто "она".

– И все?

Снова повторился уже прозвучавший вопрос.

– Я же говорил, смотрел мельком.

– А я вообще не видала.

– Выходит, и вы не знали?

Она сняла очки, стала их протирать.

– У вас тогда много девушек знакомых было.

– И все-таки любопытно.

– Я тоже хочу поглядеть.

– Смотрите. А я вечерком.

Полина Антоновна надела очки, посмотрела на меня.

– Что сегодня надумал?

– Ничего. Поброжу по городу.

– Походи, походи. Повспоминай.

Она протянула руку к тетрадке, но при мне так и не открыла ее.

– Спасибо за угощение.

– На здоровье. Скажешь тоже, угощение...

Я уже надел плащ, когда зазвонил телефон.

– Послушай, сделай одолжение, – крикнула из комнаты Полина Антоновна.

В квартире было два аппарата, в кабинете и в прихожей. У себя Полина Антоновна телефон не держала, воспринимая его чисто утилитарно, только в меру необходимости. "Не люблю говорить, если человека в глаза не вижу".

Я поднял трубку в прихожей.

– Алло.

Трубка не откликнулась.

– Вас не слышу.

Раздались длинные гудки.

– Кто там, Коля?

– Не знаю. Не ответил.

– Ну и бог с ним. Нужно будет, еще позвонит.

Я вышел из квартиры.

День стоял, как и предыдущие, ровный, солнечный. Я миновал двор и через подворотню выбрался на улицу. Особо четких планов у меня не было, и я приостановился, оглядевшись. Напротив, через дорогу, на месте разрушенного в войну дома был разбит небольшой скверик. Там на скамейке возле прикрытого прозрачным колпаком таксофона сидел парень. С годами я приобрел дальнозоркость и поэтому сразу узнал его, тем более что одет он был в ту же самую поблескивающую золотистым отливом куртку, что и на кладбище, где я видел его с Леной.

Мне не нравится всякого рода мишурный синтетический шик. Не понравился и хозяин куртки. Еще на кладбище, когда он, стоя рядом с женой, разглядывал нас с Мазиным. Не потому не понравился, что тяготел к породе "стиляг", бороться с которыми нас приучали в юности. Как раз вызывающе модного на нем ничего не было. Да и внешность вполне отвечала благопристойным нормам, ни усов, ни бородки, ни длинных волос. И все-таки, когда я увидел его вблизи, из машины, неприязнь возникла сразу. Решусь сказать, ответная, та, что возникает у людей немолодых, если они замечают во взгляде младших по возрасту нечто пренебрежительное, чувство легкомысленного превосходства. Это всегда раздражает – ну почему они не понимают, что и сами старости не минуют?

Да, парень мне не показался, а тут еще и Полины Антоновны нелестные слова...

А впрочем, какое мне дело до того, что сидит он на скамейке в осеннем скверике, где разросшиеся за мирные годы деревья пожелтели и осыпаются понемногу, стоит потянуть жесткому ветерку?.. Сидит и пусть себе сидит. Пусть отвернулся, потому что тоже узнал меня и не пожелал реагировать. Впрочем, тем, что отвернулся, все-таки среагировал. Отрицательно.

Короче говоря, возникновению молодого человека в сквере напротив я значения не придал.

Удивился я позже, когда вернулся с прогулки по городу. Прогулка затянулась. Захватили знакомые места, и пробродил больше, чем собирался, а потом в кафе пообедал, чтобы не обременять Полину Антоновну. А когда подходил к дому, глянул машинально по сторонам, переходя улицу, и увидел, что под таксофоном, будто и времени не прошло, сидит тот же парень. Только солнце освещает его блестящую куртку уже с другой стороны.

Правда, в первый момент я удивился умеренно, ибо никак не связал его "сидение" с собственной особой. Подумал только: "Как пенсионер, на солнышке греется целый день". Подумал и направился к подворотне, когда услыхал за спиной:

– Эй, вы! Постойте...

Нельзя сказать, чтобы это прозвучало вежливо, но я остановился.

– Вы... я не знаю, как вас зовут.

Говорил он, чуть задыхаясь, потому что заметил меня, видно, не сразу и бежал догоняя.

Я назвался, но сразу замечу – на всем протяжении нашего знакомства он меня по имени и отчеству не поименовал ни разу. Так я и остался – "вы". Однако и на том спасибо. В наше время и "тыканье" особо предосудительным не считается.

– А вас как величать?

– Вадим.

– Очень приятно. Спорщик, значит? О чем же вы хотите поспорить?

Он не понял.

– Откуда вы взяли, что я спорить собираюсь?

– Имя у вас такое.

– Имя как имя. При чем тут спор?

– От древнерусского слова "вадити", затевать споры. Правильнее Вадимир.

– Никогда не слыхал такого имени.

– Упростилось, сократилось.

– Уверен, родители и в голове не держали...

Наверно. Ведь спорить – одно из самых мягких значений глагола "вадить". У Даля еще и клеветать, обманывать значится. Но об этом я распространяться не стал.

– А вообще-то правильно назвали. Меня против шерстки не погладишь. Интуитивно дошли предки. Выбирали красивую кличку, а попали в точку, а?

– Не знаю. Я еще с вами не спорил.

– Да не собираюсь я спорить. Я же сказал.

Мы остановились тем временем, не входя во двор.

– У вас дело ко мне?

– Дело.

– Тогда поднимемся к Полине Антоновне, – предложил я, не высказывая подлинного уже удивления, ибо не мог никак предположить, что за дело может нас свести.

Вадим резко тряхнул головой.

– Туда без толку... У старухи я был. Мне с вами надо.

Я развел руками.

Он поколебался, потом спросил резко:

– В пивную пойдете?

– Куда? В какую пивную?

– Здесь рядом. Подвальчик.

Я представил набитое разным народом помещение, полупьяный гвалт, захламленные столики и кислый, тошноватый запах, и поморщился.

– Увольте.

– Я так и знал. Коньячком сосуды расширяем?

– Бывает, и нитроглицерином.

– Ну, не скромничайте. На вид...

Я прервал.

– Вид обсуждать не будем.

– Ладно. Тогда на лавочку? На свежем воздухе.

Разумеется, все варианты общения с Вадимом меня привлекали мало, но на свежем воздухе было все-таки лучше, чем в заведении, куда он меня приглашал.

– Хорошо, пойдемте.

До скамейки, той самой, что рядом с таксофоном, мы шли молча. Молча и сели. Я посмотрел вопросительно.

– Предоставляете слово?

– Слушаю.

Он почему-то наклонился ко мне, хотя посторонних вокруг и не было. Я заметил, что волосы у него, несмотря на возраст, уже поредели и давно не мыты.

– Вы, конечно, знаете, кто я?

Я кивнул.

– Бабка проинформировала?

– Да, Полина Антоновна сказала, что вы муж Лены.

Он искривил рот.

– Представляю.

Я не возражал. Представлял он полученную информацию приблизительно правильно.

– И тем не менее стою у ворот. И прошу помощи.

Видно было, как трудно далась ему последняя фраза.

– Помощи? Моей? В чем?

– Жить нам с Ленкой негде. Понимаете? С милым рай где? В шалаше. А если нет шалаша, тогда что? Тогда где?

На вопросы свои Вадим отвечал сам. Коротко и напористо. Да, я ошибся, предположив, что он целый день грелся на солнышке. Ощущался и другой источник подогрева.

– Чем я могу быть вам полезен?

– Склоните старуху.

– Вы Полину Антоновну в виду имеете?

– Кого же еще! Старуха могла бы пустить нас на квартиру, сдать комнату. Но не хочет. Уломайте ее! Вы ведь там в авторитете.

Я был обескуражен.

– Но если не хочет...

– Да почему? Мы же ей пригодимся. Осталось-то ей сколько? Не вечная же она, в конце концов. Ей помощь нужна, люди. А Лена ее любит. Сделайте доброе дело. Что вам стоит!

Я посмотрел на Вадима. Он взгляда не отвел. Напротив, бросил требовательно:

– Ну!

– Я вас понимаю, но вопрос деликатный...

– А если семья рушится?

Вопрос был поставлен ребром, но чуть с перебором. Не люблю я набившие оскомину штампы. Одно дело на профсоюзном собрании выступать, а другое совсем вот так, с глазу на глаз, в доверительном разговоре, да еще с полутеатральной аффектацией. Он почувствовал мое недоверие к броской фразе.

– Вы поймите, как живем. То вообще не живем вместе, то сарай у черта на куличках снимаем.

Это подействовало на меня сильнее.

– Жизнь по швам трещит, – добавил Вадим, уловив перемену в моем настроении.

– Понятно мне.

– Поможете?

– Вы у Полины Антоновны сегодня по этому вопросу были?

– По какому же еще!

– И она отказала...

– Ясно. Зачем бы я вас просил...

Я вспомнил, как он отвернулся утром, увидев меня. А сейчас обращается за помощью... Однако... Но могу ли я помочь?..

– Если вы только сегодня говорили и она отказала, вряд ли Полина Антоновна так быстро изменит решение. Я ведь ее много лет знаю.

– Я тоже достаточно. Ослица валаамская.

– Если вы о Полине Антоновне такого мнения, то вряд ли уживетесь под одной крышей.