Текст книги "Самозванец"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Перечень не полный!

В комментариях не нуждается. А ведь это только задаток!

– Чудесно возвышенная богом! – обращается Сигизмунд к Марине и, обнажив голову, благословляет ее. – Не забудь, чем ты обязана стране своего рождения и воспитания, где нашло тебя счастье необыкновенное. Имей страх божий в сердце, чти родителей и не изменяй обычаям польским!

Марина на коленях благодарила монарха.

Все это пришлось не по душе Власьеву, который придерживался совсем иных норм этикета и, с точки зрения поляков, продолжал чудить. За столом отказывался от еды, несмотря на личное королевское приглашение, заявляя, что холопу неприлично есть при столь высоких особах, что с него довольно чести смотреть, как они кушают. Наотрез отказался посол-«холоп» и от танца с невестой.

– Дерзну ли коснуться ея величества!

Так вел себя человек, по русским меркам своего времени высокопросвещенный, «выездной», наделенный царем доверием и высшими полномочиями. Что же говорить о «диких» боярах, окружавших Дмитрия дома! За право быть холопами, повелевающими собственными холопами, они готовы были идти на любое преступление. Лишь на плахе, накануне встречи с тем, пред кем все равны, обретали эти люди подобие достоинства!

«Чудачества», однако, не повредили Власьеву в глазах Сигизмунда. Возможно, они лишь подтверждали представления короля о «простоте этого народа». Посол был гостеприимно приглашен на бракосочетание самого короля с австрийской эрцгерцогиней. Приглашение казалось многозначительным, за брачными связями между Москвой и Польшей, Краковом и Веной открывались перспективы большого, уже не родственного, но политического союза христианских держав «против турского», как писали в московских дипломатических грамотах.

Этими надеждами жил и Дмитрий.

Поход виделся царю весной, а пока в государстве идет к нему энергичная подготовка.

Разосланы распоряжения стягивать войска с севера. На пушечном дворе льют новые орудия, мортиры, изготовляются другие виды огненного боя.

Под Москвой построена специальная крепость, где постоянно тренируются воины – русские и иноземцы, одни в обороне, другие в штурмовых отрядах, меняясь местами.

Во всех боевых начинаниях царь принимает личное и самое активное участие.

Вот верхом стремглав подлетает он к крепости. Там идет пристрелка новых пушек. Ядра, выпущенные неумелой рукой, летят мимо цели. Дмитрий соскакивает с коня, сам становится к орудию.

Выстрел!

Разлетается, сверкая осколками, ледяная башня-мишень.

Еще выстрел. Еще. Снова точно.

Царь доволен, смеется.

– Вот так надо!

Тем временем стрельцы засели в крепость. Немцам предстоит штурм. Дмитрий с ними. Сражаются, понятно, оружием не смертельным – палками, замороженными снежками.

Однако… Кое-кто утирается кровью, на валу настоящая потасовка, царя в числе других сбивают с ног, он вскакивает, отбивается от града ударов, ему весело.

Ему это нравится.

Но обленившимся стрельцам, что сморкаются красным в снег, – нет.

А царь, не обращая внимания на недовольных, говорит, отряхивая снег:

– Так возьму Азов!

Знакомая картина, знакомые слова. Через девяносто лет повторит эти слова Петр.

Следует отметить и общее направление военной мысли обоих царей. Петр сделал базой южного похода Воронеж, Дмитрий назначил сборным пунктом войск Елец, куда заблаговременно начал собирать артиллерию. В отличие от бояр, эти цари не опасаются опереться на казачество, напротив, уверены в надежности пути по Дону. Оба понимают, что для серьезной борьбы с Турцией необходима опора, населенный тыл, которого не найти в пустующих степях. Позже, при Анне Иоанновне, в этом убедился Миних.

Дмитрий прозорливее, умнее своих бояр. Он удивляет думных людей быстротой соображения. Сама государственная боярская дума была им расширена до семидесяти членов и переименована в Сенат. Но и в Сенате, бывало, долго и нудно обсуждались пустяковые вопросы, а «сенаторы» в делах запутывались настолько, что и понять не могли, в каких дебрях очутились. Тогда поднимался молодой царь и с досадой в нескольких словах излагал суть вопроса. Или, напротив, говорил долго, убедительно и красноречиво, ссылаясь на исторические примеры, священное писание или на собственные наблюдения во время зарубежных странствий.

Одним это нравилось.

Другим – нет.

Бояр оскорбляли его смех и речь образованного, знающего дело человека.

– Сколько часов вы рассуждаете, и все без толку! Так я вам скажу…

Еще больше пугали сами идеи, мысли об отсталости Руси, о необходимости учиться у иноземцев, ездить в чужие земли, видеть, наблюдать, образовываться и «заслужить имя людей».

Он говорил:

«Я не хочу никого стеснять, пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободною торговлею свое государство».

Людям предприимчивым это нравилось.

Начальным – нет.

Они привыкли обогащаться другими путями, ничего общего не имеющими с понятием свобода. У них были другие мечты, другие ценности, главная из которых – неизменность сонного паразитического быта.

Таким они хотели видеть и царя.

А он был не такой.

Даже в карете ездить ему было тягостно. Отличный наездник, он предпочитал передвигаться верхом, а на коня садился не так, как принято было. Царям подставляли в таких случаях особую скамью, поддерживали руками, усаживая в богатое седло. А этот схватит повод, обопрется о луку, и вмиг уже пляшет под ним горячий конь.

Да что верхом, пешком ходит! Пока сладко дремлют после обеда царедворцы, Дмитрий подхватится и «бегает из места в место», особенно привлекали его мастерские, заходил к художникам, золотарям, аптекарям, разговаривал на улицах с прохожими, пока не просыпались в ужасе придворные, не видя на месте государя всея Руси. И начиналась паника: где царь? Искали по всему городу, находили и вновь пленяли, попрекая унижением монаршьего достоинства.

Холопье понятие о достоинстве воплощается в обряде.

Неизменность обряда – символ устойчивости и благоденствия.

Нарушение обрядовой формы даже в малом – катастрофа.

До чего доходило! В четверг на шестой неделе великого поста за царским столом подали телятину. Вскипевший злобой, недавно помилованный и возвращенный Шуйский, забыв об осторожности, подал голос:

– Не должно потчевать россиян яствами для них гнусными!

К нему тут же примкнул другой ревнитель «чистоты» Михайло Татищев. Этот распоясался настолько, что пришлось думного дворянина вывести из-за стола.

Возмущенный наглостью Дмитрий хотел сослать Татищева в Вятку. Вступился Басманов, злой рок заставил его защитить человека, под ножом которого ему суждено погибнуть!

На защиту православия поднялся и бывший касимовский хан и магометанин, обласканный Дмитрием марионеточный царь-старец Симеон Бекбулатович. Слепой Симеон разглядел, что Дмитрий склоняется к латинству, и призвал истинных сынов церкви умереть за ее святые уставы. Юродивого «царя» пришлось удалить в Соловецкий монастырь, но слухи насчет «латинства» не утихли.

Был ли все-таки Дмитрий тайным католиком?

В делах его мы не видим никаких тому доказательств Скорее, напротив.

Даже в Польшу, во Львов, православному духовенству послано им на триста рублей соболей для сооружения церкви с посланием:

«Видя вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской вере греческого закона, послали мы к вам от нашей царской казны».

В самой Москве «повелением благочестия поборника и божественных велений изрядна ревнителя, благоверного и христолюбивого, исконного государя всея великия России, крестоносного царя и великого князя Дмитрия Ивановича» печатается «Апостол».

Конечно, у Рима есть свои планы. Посылая Дмитрию в подарок латинскую библию, нунций Рангони просит его обратить особое внимание на слово божье к израильтянам: «Ныне аще послушанием послушаете гласа моего и соблюдете завет мой, будете мои люди суще от всех язык». Прозрачный намек на желательность введения католичества на Руси!

Но мы уже видели, что он не догматик. Его истинная вера – веротерпимость.

Однако католики, хоть и осторожно, продолжают добиваться своего, а православие стоять стеной за истинную веру.

Его это раздражает. Он часто и горячо спорит с ревнителями религиозной формы.

«У нас только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры. Вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга, мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что такое латинская, лютеранская вера? Все такие же христианские, как и греческая. И они в Христа веруют».

Увы, логика еще ни разу не убедила фанатика. У того своя аргументация, обращение к догме, не к разуму, а к авторитету, в частности, постановлению седьмого собора.

«Если было семь соборов, – возражает Дмитрий, – то отчего же не может быть и восьмого? И десятого, и более? Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтобы в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду».

Дмитрий мечтал о соборе, который бы утвердил веротерпимость. Не зря он упоминал Генриха IV. Но у Генриха позади ужасы Варфоломеевской ночи, разорительные религиозные войны, это они убеждали, а не добрые намерения. В России войны только начинались, а иноверцы были гражданами враждебной державы. Здесь не было почвы для Нантского эдикта.

Обе стороны стояли на своем.

Католики действовали исподволь. Иезуит Лавицкий сообщает руководству Ордена:

«Мы наложили на себя молчание, не говорим с царем ни об одном нашем деле, опасаясь москвитян…»

Московитяне, как видим, не молчат, но тоже опасаются.

Как всегда за спорами идейными скрываются интересы вполне мирские. Церкви есть чего опасаться. Уже отдан приказ сделать опись монастырским владениям, чтобы изъять в казну все сверх того, что необходимо для содержания монахов. Изымаемые средства предназначалось употребить на подготовку южного похода, по замыслу царя, почти крестового.

– Пусть богатства эти пойдут на защиту святой веры и православных христиан!

Одним христианам это нравилось.

Другим – нет.

На Руси не было принято покушаться на церковную собственность. Карамзин замечает, что на такое «не отважились государи законные – Иоанны III и IV в тишине бесспорного властвования».

Позже отважился Петр. Это снова сближает с ним Дмитрия. Но есть и большая разница не в пользу последнего. Личные траты Петр ограничил доходом с имения в Новгородской губернии, где числилось 969 крестьянских душ, и положенным жалованьем за воинскую службу. Дмитрий не различал расходов личных и государственных.

Помпезная пышность русского двора была общеизвестна. Истоки ее брали начало в византийской традиции и собственных исторических обстоятельствах. Государи, так долго унижавшиеся перед Ордой, богатством и роскошью поднимали престиж, официальное величие в глазах народа и иностранцев.

Однако теперь и иноземцы изумлены. По свидетельствам, для Дмитрия изготовили трон из чистого золота, обвешанный алмазными и жемчужными кистями. Установлен трон был на двух серебряных львах, а над ними сиял опять-таки золотом шар, увенчанный орлом искусной работы.

В Кремле царь приказал сломать дворец Бориса Годунова и поставить себе новый, собственный. И хотя дворец был деревянным и сравнительно небольшим, зато убранства поражало не меньше, чем сам престол.

В сенях дворца, например, стояла многочисленная золотая посуда и семь серебряных бочек с золотыми обручами. Стены обиты шелковыми персидскими тканями. Даже умывальник и тазы для умывания серебряные. Правда, иностранец не без ехидства замечает, что бояре, гости царя, не очень любили мыть руки.

В изразцовые нарядные печи были вставлены серебряные решетки, скатерти богато вышиты золотом и серебром. Повсюду располагалось множество диковинных драгоценных предметов, на которые Дмитрий не скупился. «Любя роскошь и великолепие, непрестанно покупал, заказывал всякие драгоценные вещи и месяца за три издержал более семи миллионов рублей».

Часто передвигаясь пешком, царь содержал множества колесниц и саней, окованных серебром, обитых бархатом и соболями. Седла, сбруя, стремена блистали золотом, изумрудами и яхонтами…

У дворца была сооружена статуя Цербера – «превелик зело, имеющ у себя три главы»– с медными челюстями, которые открывались и закрывались. На суеверных москвичей чудище производило гнетущее впечатление. Недаром позже летописец заметит, говоря об этом страже адских ворот, что сей фигурой царь как бы «предвестил себе жилище в вечности: ад и тьму кромешную»!

Но об аде и тьме он думал меньше всего, он хотел жить радостно и щедро, не замечая грани между щедростью и расточительностью.

Вспомним неумеренные дары, посланные Марине. Огромные суммы идут и Мнишеку и его сыну.

Купаются в щедротах и вечно милые сердцу русских царей иноземные наемники.

Три капитана возглавили три гвардейские сотни – неунывающий француз Маржерет, ливонец Кнутсен и шотландец (или голландец?) Ван Деман.

Сверкая оружием, выбивая подковами ледяные искры, скачут московскими улицами нарядные всадники на сытых конях. В руках бердыши с золотыми орлами на древках, с золотыми и серебряными кистями. Маржеретова сотня в бархатных кафтанах, обшитых золотым позументом, кавалеристы Кнутсена в фиолетовом, с красными бархатными шнурами, третья сотня в зеленом…

Все это стоит дорого.

Очень дорого. Иные наемники даже в банях пользуются серебряными тазами.

Вспомним Басманова:

– Лучшего царя у нас нет…

Конечно, те, кому достались тазы, довольны.

А вот те, что получают семь рублей в год, конечно, – нет.

Стрельцы.

Они и через сто лет будут недовольны, когда выступят против Петра. Так уж сложился быт этого оседлого воинства. На жалованье не проживешь, приходится держать скот и огороды. Хозяйство, понятно, связывает, кому же охота идти в дикую степь, оставив жен и капусту на грядках! Мало ли что в капусте сыщется.

В унынии собираются, пьют водку, злятся. Создается заговор.

Особенно активничает тот самый Шелефединов, что убивал Федора Годунова с матерью. Видимо, понравилось…

Восьмого января заговорщики решились. Попытались проникнуть к царю, но неудачно. Семь человек схвачены. Убийца Шелефединов успел скрыться.

Дмитрий созвал стрельцов к дворцовому крыльцу.

Стояли, переминались. Кто смотрел на царя, кто опустил голову. Молились про себя.

Царь сказал с горечью:

– Зачем вы заводите смуты? Бедная наша земля и так страдает. Что же вы, хотите довести ее до окончательного разорения?

Он и сам не знал, как близок к истине, какое разорение идет на Русь.

Потом он говорил, что призван перстом божьим, говорил убежденно, потому что верил в предназначение. Но почему же они не верят?

– Говорите прямо! Говорите свободно! За что вы меня не любите?

К такому разговору русские люди не приучены. Ордынцы и опричники воспитывали их иначе. Поэтому стрельцы поступили по обычаю, стали на колени и возвопили:

– Царь-государь! Смилуйся, мы ничего не знаем. Покажи нам тех, что нас оговаривают!

– Смотрите!

Привели семерых схваченных.

– Вот они. Повинились и говорят, что все вы на меня зло мыслите!

Вперед вышел стрелецкий голова Григорий Микулин.

– Освободи меня, государь. Я у тех изменников не только что головы поскусаю, и чрева из них своими зубами повытаскиваю!

Так повернулся свободный разговор.

Дмитрий махнул рукой и ушел во дворец.

Хлынула кровь…

Грустная победа, но все-таки большинство еще за него. Народ еще ждет, надеется на царя.

Царя и народ связывает сложная зависимость. Это мы привыкли – царь глава угнетателей! Чего проще… На самом деле в глазах народа царь над угнетателями. Они ведь сами себя называют его холопами. Когда убивали царя, Федора Годунова, народ не ликовал. Он безмолвствовал в смятении и надежде.

Что же сделал Дмитрий, чтобы оправдать народные надежды?

В сущности, очень мало.

Нам известны два указа, касающиеся непосредственно положения угнетенных.

Вспомним, крестьянство находится на пути от феодальной зависимости к полной юридической потере свободы. Неумолимо, как спрут, окутывает крепостничество народ, множится, как гидра, у которой вырастают всё новые головы, хотя и прежние не срублены, кровавые присоски истощают не просто крестьянское хозяйство, но национальную духовную почву.

Однако народ не представляет перемен в своей участи помимо царской воли и власти. Больше того, он видит в самодержавии силу, способную оградить его от произвола паразитов как высшего боярского ранга, так и множащихся кровососов – дворян. Короче, верит в хорошего царя. Взять ответственность за собственную судьбу на себя он еще не помышляет. И даже Болотников, который вскоре появится под стенами Москвы с народной армией, будет взывать к царю, на этот раз подлинному Лжедмитрию, потому что Дмитрия уже не будет.

Что же оставит он после себя, что успел сделать, что сделал?

Указы его вызывают неоднозначную оценку. Собственно, это скорее текущие распоряжения, регулирующие сложившийся порядок вещей. Они не трогают систему как таковую. Но даже подобные акты отмечают движение, вперед или назад, к прогрессу или реакции, к лучшему или худшему, к крепостничеству или свободе.

Как же эти?

«Если… люди станут брать на людей кабалы, а в кабалах напишут, что занял у него да у сына его деньги, и кабалу им на себя дает, то этих кабал отцу с сыном писать и в книги записывать не велеть, а велеть писать кабалы порознь…»

В целом же смысл этого указа ясен. Речь идет об ограничении холопства. В трудные времена беднякам приходилось закладывать себя богатым за деньги на основе кабал, документов, отдающих человека, должника, в холопство. Кабала, написанная на хозяина – отца вместе с сыном, становилась актом уже не частного, но наследственного закабаления. Холоп переходил от отца к сыну. Вот одна из щупалец спрута, захватывавшего свободу.

Указ сводит холопство к личным отношениям хозяина и зависимого человека и этим несколько ограждает жертву от спрута.

Более обширен и безрадостен указ от 1 февраля 1606 года.

Он регулирует отношения крестьян и помещиков, сложившиеся в результате голода.

Необходимо процитировать его хоть части его.

«Если землевладелец будет бить челом на крестьян, сбежавших с его земли до бывшего голода, о беглецов сыскивать и отдавать старым помещикам.

Если крестьяне бежали к другим помещикам и вотчинникам в голодные годы, но с имением, которым прокормиться им было можно, то их тоже сыскивать и отдавать старым помещикам и вотчинникам.

Если… крестьянин бежал в голодные года от бедности, было нечем ему прокормиться, такому крестьянину жить за тем, кто кормил его в голодные года, а истцу отказать: не умел он крестьянина своего кормить в те голодные года и теперь его не ищи…»

Итак, только бежавший от голодной смерти да еще способный доказать это – в указе изложена трудная процедура такого доказательства, – считается вправе начать другую жизнь.

Частным вроде бы послаблением подтверждается главное – законность крепостных отношений.

В указе есть и такая строчка:

«Если крестьяне пошли в холопи до голода, то обращаются снова в крестьянство».

Это следует пояснить. По Судебнику 1550 года крестьянин мог по своей воле перейти с пашни в холопство. Вроде бы хрен редьки не слаще, но все-таки холопство, как личная зависимость, давала иногда возможность и маневрировать. В новом указе заметно предпочтение крепостного права кабальному, договорному.

Хочется повторить печальное:

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Но об этом дне в указе уже просто не упоминается, в конце подтверждается лишь постановление 1597 года: «На беглых крестьян далее пяти лет суда не давать».

Из «Русской истории» Костомарова:

«В течение одиннадцати месяцев своего правления Димитрий более наговорил хорошего, чем исполнил, а если что и сделал, то не следует забывать, что властители вообще в начале своего царствования стараются делать добро и выказывать себя с хорошей стороны».

Спорить трудно, особенно с мыслью о том, как угасают с годами власти благие побуждения властителей. Что это – усталость души, разочарование в идеалах или и не было мальчика, а были одни лживые посулы? Вопрос сложен, трудно ответить на него универсальной формулой. Каждый входит в историю со своими намерениями и своей судьбой и, даже уйдя, далеко не беспристрастно воспринимается и вспоминается. Особенно когда судьба расправляется с неудачником руками людей. Эти-то люди, убийцы, немедленно овладевают историей, и жертвы платят за неудачу не только жизнью, но и добрым именем. Разве не смотрим мы до сих пор на Петра III или убитого Павла глазами тех, кто вынес им приговор и собственноручно привел в исполнение! Хотя в делах обоих можно найти немало подсказанного добрыми намерениями.

Но речь о Дмитрии. Очевидно, что сколь бы мы вслед за врагами и убийцами ни клеймили самозванца, мы не в праве отрицать, что он и «наговорил хорошего» и старался «выказывать себя с хорошей стороны». Как могло продолжиться его царствование, гадать не стоит. Зато известно, как проявили себя Шуйский с компанией ненасытных, в какую пучину ввергли отечество.

Почему же они все-таки победили? Возможно, прав Карамзин, утверждавший, что «первым врагом Лжедмитрия был он сам, легкомысленный и вспыльчивый от природы, грубый от худого воспитания, надменный, безрассудный и неосторожный от счастья». Правда, грубость Дмитрия видит он в том, что царь «бивал палкою знатнейших чиновников». Любопытно, посмел ли бы Николай Михайлович упрекнуть в том же Великого Петра? Конечно, разница есть. Петр бил и добился, Дмитрий не успел.

Всего одиннадцать месяцев… Да, можно было использовать их с большей пользой. Можно было сделать меньше ошибок. Что и говорить, какому народу понравятся расточительные траты! Современники – а может быть, враги? – подсчитали, что за три месяца щедрый царь умудрился издержать свыше семи миллионов! И народ, познающий политэкономию не пытливым разумом, а многократно битой шкурой, понимал прекрасно, что царские расходы пополнить предстоит именно ему.

Однако мы видели, что народ еще надеялся и терпеливо ждал.

Не терпели обличители.

Невольно хочется сравнить эту категорию средневековых правдолюбцев с недавними разоблачителями«врагов народа». И те и другие действовали, увы, не бескорыстно, хотя и стояли на противном, облекая свои действия в тогу высоких побуждений. Однако разоблачители получали свое, как говорится, не отходя от кассы, то есть реальными тридцатью сребрениками, благами земными, житейскими, обличители же метили выше, их манили награды небесные. По-своему они были расчетливее. Не освободившаяся квартира потерявшего свободу человека, но вечная райская обитель – вот награда, их прельщавшая.

Дьяк Тимофей Осипов несколько дней говел, приобщился святых тайн и отправился.

В царских палатах в присутствии бояр он выкликнул:

– Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но греху раб и еретик!

Возникла мертвая тишина.

По воспоминаниям, Дмитрий оторопел.

Обличитель спокойно ждал своей участи.

Пришел час пострадать, и он пострадал, безумца-правдолюбца велено было умертвить. Сбылась мечта…

Терпение царя лопнуло.

Карамзин:

«Самозванец, дотоле желав хвалиться милосердием, уже следовал иным правилам, хотел грозою унять дерзость».

Не так-то просто, если это дерзость камикадзе.

Вот ведут на казнь очередных обличителей – дворянина Петра Тургенева и мещанина Федора Калачника. Последний, судя по прозвищу, человек мирных занятий, вопит иступленно:

– Приняли вы вместо Христа антихриста и поклоняетесь последнему от сатаны. Тогда опомнитесь, когда все погибнете!

Предостережения, однако, отклика не находят.

– Поделом тебе смерть! – кричат из толпы.

Рядом с антихристом постоянно возникает имя Отрепьева. Никак не отмыть царю липкого, по словам Соловьева, «пятна расстриги, самовольно свергнувшего с себя иноческий, ангельский образ».

Даже кровью. Сносят одну голову, а рядом уже другая обличает. Даже те, что называют его ближайшим родичем – галицкие Отрепьевы. Дядя Отрепьев-Смирный, который еще при Годунове ездил к Сигизмунду открывать, глаза королю, теперь сослан в Сибирь, изолирована и Варвара, «добросовестная вдова» Богдана Отрепьева, погибшего в пьяной драке.

Не все, однако, подались в обличители. Например, Пафнутий, бывший архимандрит Чудова монастыря, и виду не подает, что узнал бывшего дьякона Григория, с кем многократно бывал в царской думе, а теперь, повышенный в сане, заседает в сенате.

Темна вода во облацех…

Настолько темна, что Костомаров даже собрал доказательства против Годунова и Шуйского, «провозгласивших» Дмитрия Отрепьевым.

Вот они:

За два года пребывания за рубежом самозванец не мог успеть усвоить знания и манеры образованного человека, которыми обладал.

Поведение Пафнутия и других знакомцев Григория по Чудову монастырю нельзя объяснить лишь низменными побуждениями.

Наконец, известная подлинная подпись Григория Отрепьева не совпадает с почерком Дмитрия.

Не будем, однако, углубляться в эту аргументацию. В сущности, она решает вопрос частный. Пусть не расстрига. Но кто?

Обличителям-самоубийцам кажется, что они знают, что идут на плаху во имя истины. На самом деле они таскают каштаны из огня для тех, кому блага земные стократ дороже небесных. В подходящий момент их «каштанами» заткнули рот народу, на глазах у которого убьют еще одного молодого царя, чтобы тот не «исполнил хорошего».

Безмолвие народа – его трагедия. Вместе с убитыми уходят несбывшиеся надежды. Остаются вопросы без ответов. Нет, не так уж важно, царевич сидел на престоле, или дьякон, или вовсе неизвестный человек, интереснее, важнее другое – что нес он России, что утратила она с ним? А утратила несомненно. Что принесло воцарение Шуйского? Разве желал народ гражданской войны, иноземного нашествия? Свержение Дмитрия дорого обошлось стране. Но народ допустил его. Вторично свершилось «безмолвие».

Неужели обличители убедили?

Нет, больше убеждал он сам…

Через двести лет в Эрфурте Наполеон, хозяин, как ему мнилось, судеб Европы, скажет: «Теперь я все могу!» Аналогичная фраза в устах Дмитрия нам неизвестна. А кому бы, казалось, и говорить такое, как не всероссийскому самодержцу! Где еще в одних руках собиралось столько власти? Но удивительнейший исторический парадокс заключается в том, что безграничность власти обратно пропорциональна ее реальным возможностям. Впрочем, это естественное диалектическое противоречие. Повелитель «холопов» всего лишь первый холоп. Он обречен выполнять волю сильнейших холопов или ежедневно ждать смерти от их руки. Его же собственные руки за редким исключением связаны, во всяком случае, для дел полезных. Закрепостить крестьян, то есть обратить в рабство собственный народ, оказалось царям легче, чем освободить его. Тут опускались руки почти у каждого самодержца начиная с самого Петра. И так вплоть до второго Александра, который сумел высвободить их всего лишь для полумеры.

Нам неизвестно, насколько Дмитрий ощущал свои руки связанными. Возможно, с горячностью молодости он не хотел этого замечать. Возможно, ему казалось, что, получив трон, он может все. И он не обращал внимания на то, что одним его поступки нравятся, а другим нет.

Самоутверждаясь, он не чувствовал меры, легко переходил черту допустимого и совершал такое, что не нравилось никому.

Ксения Годунова…

Древние говорили, есть люди, которые рождаются для страданий. Ксения из них. Царская дочь, которой в непродолжительной жизни предстояло пережить смерть принца-жениха, кончину отца, ужасное убийство брата и матери.

Шестнадцать лет монашества. Но и за монастырскими стенами она не узнает покоя и утешения. К стенам придет война, она переживет осаду Троицко-Сергиевой лавры, потом, в Новодевичьем монастыре, будет ограблена и унижена бандой Заруцкого.

Между дворцом и монастырем, может быть, самое худшее – дни черного позора на царском ложе.

Умрет Ксения Годунова в Суздале, не дожив до сорока.

Последняя просьба – похоронить рядом с родителями.

И это все, в чем всевышний, которому она так много молилась, пошел ей навстречу…

А пока она наложница, униженная, обреченная.

Это известно всем, и всем не нравится, хотя Пушкин и считал, что «ужасное обвинение не доказано».

Понятно, что Марине и Мнишеку не нравится особо.

Они упорно откладывают свой отъезд в Москву. Требуют устранить Ксению, о которой прослышали еще до приезда Власьева.

Последний шанс у Дмитрия? Возможно, но он не использовал его. Напротив, идет на все, чтобы брак не расстроился. Ксению отвезли во Владимир. Она пострижена в монахини под именем Ольги и сослана в пустынь. Мнишекам посланы новые дары и средства на дорогу. Последние препятствия устранены, и Дмитрий в гибельной настойчивости позволяет себе плохо скрытую угрозу.

«Вижу, – пишет он Мнишеку, – что вы едва ли и весною достигнете нашей столицы, где можете не найти меня, ибо я намерен встретить лето в стане моего войска и буду в поле до зимы».

Решительный ли тон письма произвел впечатление или сказала последнее слово судьба, но восьмого апреля 1606 года отец и дочь тронулись в путь.

К несчастью, не одни. Родственников, приятелей и слуг было с Мнишеками не менее двух тысяч. Сам воевода, его брат и сын, князь Вишневецкий и другие знатные гости взяли с собой для пущей пышности целые воинские отряды. Никто не подозревал, что скоро придется им вступить в бой на московских улицах.

Тысячи статистов спешат на сцену, чтобы принять участие в подлинно шекспировском акте московской трагедии.

Едет и героиня.

Роскошь этого вояжа не поддается описанию.

«Сани, в которых сидела Марина со знатнейшими польками, были весьма высоки, обиты соболями, с бляхами серебряными, с дверцами и окончиками из прозрачного камня».

В экипаж впряжено двенадцать белых коней, возницы в парче и черных лисьих шапках.

Двенадцать знатных всадников ехали впереди, чтобы предупреждать возниц об ухабах и ямах на дороге, несмотря на то что мосты и опасные места были заблаговременно приведены в порядок. Подлинные ухабы и ямы, если можно так сказать, путники заготовили сами.

Мнишек вез грамоту, выданную в свое время Дмитрием на владение княжеством Смоленским.

Марина – поздравительное письмо от папы, более похожее на инструкцию.

«Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике господнем. Да будешь дщерь, богом благословенная, да родятся от тебя сыны благословенные, каковых надеется, каковых желает святая матерь наша церковь, каковых обещает благочестие родительское, то есть самых ревностных распространителей веры христовой».

Мог ли он думать, что единственного малолетнего сына этой женщины повесят на воротах!..