Текст книги "Самозванец"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Выходит, сознались Годуновы! Не расстрига царевич наш.

«Следственно, сказка о беглом дьяконе Чудовском уже объявляется вымыслом. Кто же сей Димитрий, если не истинный?»

Логика абсурда торжествует: если не Отрепьев, значит, Димитрий! Третьего не дано.

Надолго ли?

Но пока не до логики.

Три решающие недели недолговечного правления Годуновых, с семнадцатого апреля по седьмое мая 1605 года, почти незаметны видимыми событиями и необычайно насыщены тайной деятельностью, политическими неожиданностями, психологическими загадками.

Так много темного, неизвестного нам происходит в эти дни, что даже последовательный Карамзин заходит в тупик. «Не общая измена увлекла Басманова, но Басманов произвел общую измену войска», – осуждает он воеводу, а ниже, прямо противореча себе, допускает: «Может быть, он решился на измену единственно тогда, как увидел преклонность и воевод, и войска к обманщику».

Что на самом деле происходило в уме и душе Басманова в эти дни, можно только предполагать.

Можно видеть в нем коварнейшего предателя, обманувшего юного Годунова и расчетливо осуществившего давно созревший замысел.

Можно видеть и патриота, убедившегося в том, что дело, которое он мужественно защищал на стенах и под стенами Новгорода-Северского, чуждо народу, принявшего не менее мужественное решение – перейти на сторону того, к кому склонился народ.

Обе точки зрения можно аргументировать и оспаривать. Истина же, как обычно, скорее всего между крайностями: Басманов обижен Борисом, он видит, сколь мала и тает, как весенний снег, верность Годуновым и «вверху» и в народе. Не может он не думать и о себе. Вовремя оказанная услуга будет наверняка высоко оценена таким человеком, как Дмитрий. А в руках Басманова сейчас большие возможности. Он может переломить ход если не всей войны, то главной кампании.

И он не ошибся, когда сделал это, потому что поступил в согласии с волей большинства и собственными интересами. Басманов верно служил Борису и сумеет достойно умереть за Дмитрия. Это проявление личности, и потому «измена» Басманова не измена, а политический выбор, поступок, а не интрига.

Три недели тайной политики предшествуют решительному действию. Конечно, Басманов не может сговориться с Катыревым-Ростовским. Толку, как он знает по Новгороду-Северскому, от старших воевод меньше, чем помех. Но в лагере под Кромами все еще начальствует и Салтыков.

Другие сторонники Басманова послабее духом. Это князья Василий и Иван Голицыны, братья. К ним примкнули меньшие по значению, в основном дети боярские южного Подмосковья – Рязани, Тулы, Каширы, Алексина. Эта часть коренной Руси издавна колеблется между белым царем и непокорными ему украйнами. На этот раз выбор сделан. Южная Русь за царя, который обещает больше воли.

Силы определились.

Седьмое мая 1605 года…

Один из прекрасных дней уже одолевшей весны.

Даже маленькая речка Крома переполнилась полой водой.

Басманов верхом на мосту, на рубеже, куда спешат по тревоге поднятые войска.

Неужели снова приступ, штурм?

Нет!

Воевода поднимает высоко над головой письмо, полученное из Путивля.

Наступает тишина.

В тишине громкий голос Басманова:

– Вот грамота от нашего истинного царя!

Кто хочет служить Димитрию, тот иди к нам на эту сторону реки…

И после паузы суровое предупреждение:

– А кто останется на другой, тот будет изменник, раб Годуновых!

Жребий брошен.

Несколько десятилетий назад в Южной Америке вот так же Франсиско Пизарро, проведя шпагой черту на песке, позвал за собой конквистадоров в поход на Перу.

К нему присоединились четырнадцать человек.

На другую сторону Кромы двинулись тысячи.

– Да здравствует отец наш, государь Димитрий Иоаннович!

Забавная деталь исторического действия: в минуты всенародного порыва князь Василий Голицын сидит связанный, он сам велел повязать себя на случай провала заговора. Обеспечивал алиби!

А вокруг гремит:

– Да здравствует…

Шум и вопли доносятся до почти обессилевших защитников крепости. Заросшие, ослабевшие, выползают они из своих землянок, чтобы в последний, видимо, раз сразиться с многотысячным врагом, который вновь движется к крепости. Но почему-то не бьют тяжелые орудия, в приближающемся войске не заметно боевых порядков.

Идет вооруженная и ликующая толпа.

Вот первые уже взбираются, взбегают на вал, откуда тоже не грохочут выстрелы…

Вчерашние враги бросаются в объятия друг другу, ибо «служат уже одному государю».

Такое бывает лишь в войнах гражданских.

А тем временем брат связанного Василия, князь Иван Голицын, со свитой скачет в Путивль.

«Лжедмитрий имел нужду в необыкновенной душевной силе, чтобы скрыть свою чрезмерную радость», – пишет Карамзин.

Да, была, не могло не быть радости в тот момент, когда, сидя на самодельном еще троне, слушал он слова Голицына.

«Сын Иоаннов!

Войско вручает тебе державу России и ждет твоего милосердия.

Обольщенные Борисом, мы долго противились нашему царю законному, ныне же, узнав истину, все единодушно тебе присягнули.

Иди на престол родительский! Царствуй счастливо, и многия лета!

Враги твои, клевреты Борисовы, в узах. Если Москва дерзнет быть строптивою, то смирим ее.

Иди с нами в столицу, венчаться на царство!»

Был, однако, в торжестве горький, хотя и скрытый до поры момент. Некоторые дворяне из голицынской свиты узнали в человеке на троне Григория Отрепьева. Им душевные силы потребовались, чтобы скрыть разочарование. Однако внутренне дворяне «содрогнулись и плакали тайно». Признать «логику абсурда» их побудил только страх.

А Дмитрий, он же Григорий?

Мог и он узнать среди приветствующих его на престоле прошлых знакомцев. Такого ему следовало ожидать постоянно. И, возможно, не только душевные силы, но и горечь взаимного обмана сдержали «чрезмерную радость».

Так или иначе, он держался с подобающим достоинством, не заискивал милостями перед вестниками победы, а лишь простил их и повелел ратям идти на Орел.

Так волей Басманова противостояние решилось окончательно. Еще первого мая Дмитрий подписывает письмо Мнишеку титулом – царевич, четырнадцатого он твердо впервые ставит подпись – царь! И хотя Федор еще жив и даже не свергнут, дни его сочтены, ему суждено пробыть на троне меньше двух месяцев, трагедию его можно сравнить разве что с трагедией Ивана Антоновича…

Девятнадцатого мая «истинный царь» выступает на Москву.

По пути он осматривает развалины Кром, чтобы отдать должное героизму защитников, которые, на шесть недель сковав силы Бориса, не просто спасли Путивль, но выиграли время, необходимое для политического выбора страны.

Целый месяц длится путь, который теперь можно назвать и триумфальным. Одно за другим поступают сообщения о переходе русских городов под власть царя Дмитрия. Даже из дальней Астрахани, тогдашнего самого южного государственного рубежа, привезли в цепях воеводу, родственника Годуновых.

Правда, горстка непримиримых противников «вора» пыталась удержать Орел, но в новой обстановке, разумеется, тщетно…

Под Орлом Дмитрия встречают ведущие лица кромских событий: старые доброжелатели – Салтыков и Шереметев, развязанный из самовольного плена Василий Голицын и главный герой, вчерашний непримиримый противник – Басманов.

Встреча с Басмановым особо знаменательна. Именно ему был обязан Дмитрий первыми поражениями и ему же окончательной победой. Отныне прошлое забыто навсегда. Оба молоды, храбры и не просто находят общий язык, судьба связывает их крепче. При встрече Басманов дает клятву умереть за нового царя.

Думал ли он, что через год клятву придется исполнить?

Наверное, нет, однако клятве не изменил, когда час пробил.

Отдавая себе отчет, кому служит, с кем связал свою судьбу.

В отличие от многих, наивных и лицемеров, Басманов не тешил себя самообманом. Когда-то он обозвал Дмитрия разбойником, теперь признал царем. Но никогда не считал сыном Грозного. «Истинным» царем для Басманова Дмитрий стал потому, что он счел его «лучшим» для русского государства, а не потому, что тот находится в родстве с извергом. Это важно.

Другие думали по-разному, хотя общий хор и пел, что царь истинный. И не только люди темные.

Маржерет, например, писал:

«Мать и вельможи, Романовичи, Нагие и другие, угадывая Борисово намерение, старались всячески спасти младенца, для чего надлежало на его место взять иного, а Дмитрия воспитывать тайно».

Маржерет верит? Во всяком случае, наемнику, сменившему хозяина, не мешает ему услужить.

Но некоторые его собратья по шпаге, занудливые немцы все еще доискиваются истины. Может быть, это входило в их кодекс чести? Смущала служба не благородному царевичу, а самозванцу?

Подвыпивший Басманов в конце концов вынужден был внятно и четко растолковать им суть проблемы:

«Вы, немцы, имеете в нем отца и брата, молитесь о счастии его вместе со мною. Хотя он и не истинный Димитрий, однако ж истинный государь наш, ибо мы ему присягали и не можем найти царя лучшего!»

Да, за кулисами хора вопрос «настоящий или нет?» дебатировался постоянно. И чему удивляться? Ум людской еще плотно и надолго окутан средневековыми предрассудками. Даже через сто семьдесят лет Пугачев не решится сказать народу: «Я ваш вождь и заступник, идите за мной!» Он объявит себя спасенным Петром III. Это и вовсе неправдоподобно с точки зрения здравого смысла, но скованному догмами уму закрепощенных людей «законный» идол потребуется еще больше, чем русскому обществу времен Смуты. А пока Дмитрий ищет юридической опоры в мистификации. Дефицит истины он рассчитывает покрыть милостями. Но это опасный, рискованный расчет. Всякий недополучивший ожидаемое или претендующий на большее, всякий в недовольстве обнаживший на него меч выигрывал моральную позицию: воюю с обманщиком! Следовательно, за правое дело. А это дало силу даже изолгавшемуся Шуйскому…

Но пока сила на стороне Дмитрия. Страна признала его «истинным». Однако скорее де-факто, чем де-юре. Чтобы утвердиться на престоле окончательно, нужно доказать свое право теперь уже не манифестами и обещаниями и даже не личной храбростью на поле боя, но государственными делами, каждодневными поступками, от которых будут зависеть судьбы и отдельных людей, и больших их групп, и народа в целом, и Русского государства, и даже Европы и Азии.

Вчера еще можно было мечтать, сражаться, тосковать по Марине, сегодня нужно действовать государственно. А государственный поступок это совсем не то, что личный: свобода выбора уступает место необходимости.

Может быть, потому он, по характеру предпочитавший свободу и риск, и не спешит пройти те несколько сот верст, что отделяют Путивль от Москвы. Около шестисот километров Дмитрий преодолевает за тридцать дней.

Сознательная медлительность? Неужели его страшит предстоящая деятельность? Или первый поступок, который необходимосовершить?..

Ведь в Москве еще Годуновы.

Мать и двое детей.

Он не любит казнить. Но здесь тот случай, когда милость невозможна. Оставить Федора в живых в любом изгнании, в любом дальнем заточении – вечная угроза. Он должен исчезнуть. Но Федор не Борис, на нем нет вины. Единственная «вина»– он царь, потому что его отец был царем…

Как быть?

Может быть, впервые Дмитрий ощущает не сладкое бремя власти, а тяжесть еще не надетой шапки Мономаха. Насколько легче скакать с саблей на аргамаке, среди пуль и копий, разить врагов лицом в лицо! Убить почти подростка гораздо труднее, особенно если человек не изверг по натуре. А он не изверг, он чувствует, что то, что прощает почему-то бог извергу, доброму человеку не прощается.

Кто наказал Ивана?

А его главный палач? Умер честной солдатской смертью, сраженный ливонским снарядом, выдал дочь за будущего царя.

Годунов же не был извергом, он не отрезал уши у казнимых, не душил людей собственными руками, как Малюта, но он послал убийц к Дмитрию, и суд божий совершился над ним, грозный суд, потому что распространяется на детей. Вот и пришла очередь Федора. Он должен ответить за преступления отца, погибнуть. Но почему от его, Дмитрия, руки?

Безусловно, Годуновым не жить. Этого требует и государственная необходимость, и суд божий. Но кровь страшит Дмитрия. Ее не отмоешь с расшитого кафтана, в котором он готовится въехать в «отчюю» столицу. И Дмитрий медлит в надежде, что божий приговор свершится чужими руками.

Из Орла он неторопливо направляется в Тулу.

А в Москву, пока главные силы движутся не спеша, спешат гонцы с грамотами от Дмитрия. Первым не везет, их хватают, сажают в темницы, замучивают там.

Это последние жертвы Годуновых.

И последние попытки удержать власть. Окончательно вопрос решается не силой оружия, а мнением народным.

Восстания в столице нет, но буквально по часам зреет «грозная готовность к великой перемене».

И Дмитрий почувствовал эту готовность. Вместо второстепенных гонцов он отправляет в Москву бояр Наума Плещеева и Гаврилу Пушкина. Эти люди получают точные указания.

Они не скрываются, но и не действуют опрометчиво.

Прежде бояре обращаются к жителям торгового и ремесленного Красного села, издавна недовольным налоговыми пошлинами при Федоре Иоанновиче и Годунове. Искра попадает в сухой хворост. Увлекая москвичей, недовольные двинулись толпами к Кремлю.

Первое июня 1605 года.

Красная площадь переполнена народом.

Раздается призыв к тишине, и тишина наступила. Каждому хочется услышать обращение невиданного еще на Руси воскресшего из мертвых царевича.

Началось, как уже стало обычным, со слов, прощающих за службу Годуновым.

«Не упрекаю вас!

Вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих, не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который самовластвовал и в царствование Федора Иоанновича…

Им обольщенные, вы не верили, что я, спасенный богом, иду к вам с любовью и кротостью… Неведение и страх извиняют вас!»

Далее следовал призыв покинуть Годуновых, чьи дела враждебны всем сословиям.

«Вспомните, что было от Годунова вам, бояре, воеводы и все люди знаменитые? Сколько опал и бесчестия несносного?

А вы, дворяне и дети боярские, чего не претерпели в тягостных службах и в ссылках?

А вы, купцы и гости, сколько утеснений имели в торговле и какими неумеренными пошлинами отягощались?

Мы же хотим вас жаловать беспримерно:

Бояр и всех мужей сановитых честию и новыми отчинами.

Дворян и людей приказных милостию.

Гостей и купцов льготою, в непрерывное течение дней мирных и тихих».

Увы, мы знаем, что ждет Русь, и слова «непрерывное течение дней мирных и тихих» звучат для нас насмешкой, почти черным юмором. Но им-то, откуда им знать?..

Что касается самого текста, то это обращение к верхушке. Но разве «люди знаменитые» привели Дмитрия в Москву? В лучшем случае они шли за движением. Даже Басманов, лучший из «знаменитых», сделал окончательный выбор, когда убедился, что несколько сот казаков, обыкновенных вчерашних русских крестьян – ну, разве что более решительных и смелых характером, – зарывшись в землю, стоят насмерть перед стенобитными орудиями.

Но о них-то в обращении ни слова.

Впрочем, может быть, это вопрос тактики? В столице важно повернуть на свою сторону прежде всего сановитых.

Может быть…

Ну, и что же они? Знаменитые? Начальники?

На лобное место поднимается человек, которому, наверное, по всей Руси нет равного во лжи, младший современник Екатерины Медичи.

Да, он самый, Василий Шуйский, который совсем недавно клялся именно здесь в обратном, теперь торжественно объявляет:

– Царевич спасся от убийц. Вместо него убит и похоронен попов сын…

Конечно, стыдно верить такому человеку. Но сказанное, в сущности, не имеет уже значения. Нужно лишь последнее слово, третьестепенная закорючка на обходном листе, формальный сигнал, чтобы отринуть изжившее и вырваться…

Нет, скорее, ворваться.

Ворота в Кремль открыты, и толпы – конечно же, не бояр, но и бояре с ними, куда теперь денешься? – содрогнулись.

Чей-то могучий голос направляет толпу:

– Время Годуновых миновалось!

– Солнце восходит для России!

– Клятва (проклятие) Борисовой памяти!

– Да здравствует царь Димитрий!

– Гибель племени Годуновых!

Последний лозунг особенно прошелся по сердцу, но сердца еще не ожесточились до прямого кровопролития. Еще десять дней потребуется, чтобы преступить черту окончательно.

А пока толпа неудержимым потоком вливается в Кремль, растекается по его площадям и вновь сливается у царского дворца, чтобы после короткого колебания ворваться в Грановитую палату.

Страшная минута, хотя еще не самая последняя в жизни Федора. Вокруг него никого. Лишь трон – символ власти и родная мать – последние опоры. Трон не спасает, его стаскивают с трона. Случай единственный в практике свержения русских царей! Но слезы матери вымолят ему еще несколько дней жизни. Царица падает к ногам толпы и молит о жизни сына. И молитва услышана. Во дворец ворвались не убийцы, а восставший народ, который пришел требовать и вершить справедливость, а не мстить и душегубствовать.

Царская семья взята под стражу в собственном доме в Кремле.

Хуже приходится ближайшим родственникам. Правда, их тоже не убили, но дома их разграблены и сожжены.

Досталось и немецким медикам, любимцам Годунова. Считалось, что они обогащены им сверх меры, и особенно дорогими винами. Тут уж устоять трудно. Погреба немцев открыты, бочки немедленно осушены. На этой трагикомической расправе действо завершается. Полуторамесячное царство младшего Годунова кончилось.

– Да здравствует царь Дмитрий!

Теперь уже единственный царь, хотя пока и не коронован и не вступил в столицу.

Дмитрий в Туле. Пройден еще один этап на пути к Москве. Из Путивля к Орлу, от Орла к Туле.

Здесь он снова ждет.

Кого? Чего?

Третьего июня московские вельможи князья Воротынский, Телятевский, Петр Шереметев, думный дьяк Власьев, который умел завоевывать доверие царей и вскоре от Дмитрия получит важное поручение, а с ними и другие «лучшие люди» выехали в Тулу.

С повинной.

Теперь только так. Иначе с царем нельзя.

Пока бояре униженно приносят повинную, их всячески позорят донские казаки, самые верные помощники Дмитрия. Бояре терпят.

Но раньше появления бояр Дмитрий посылает в Москву Василия Голицына, Мосальского и дьяка Сутупова. Вместе с ними с воинской командой Басманов. Их задача не оглашается широко, но они знают, зачем едут.

До нас не дошли сведения о тайных советах, где решалась судьба Годуновых, хотя она обсуждалась, конечно. Смерть или заточение? «Никакая пустыня не скрыла бы державного юношу от умиления россиян», – сентиментально, но справедливо полагает Карамзин, рассматривая вопрос о возможной ссылке Федора. Так, видимо, думали и советники нового царя.

Участь Федора решена, и не только его.

Люди, которые едут в Москву, едут для расправы.

Сначала очередь главного «годуновца».

Патриарх Иов, верный единомышленник Бориса и покровитель его темных дел, еще надеется. Неизвестно на что. Не мог же в самом деле возлагать он царский венец на своего беглого дьякона, которого, однажды приютив, неоднократно называл вором и самозванцем!

Напрасно надеется Иов!

Вооруженные люди врываются в Успенский собор и прервав литургии, хватают патриарха, срывают облачение…

Иов успевает произнести лишь несколько слов, защищая достоинство:

– Вижу торжество обмана и ереси. Матерь божия! Спаси православие.

Но, видно, православие и его слабый высокопоставленный слуга не одно и то же…

Иова «таскали и позорили», а затем в черной одежде вывезли в телеге в Старицкий монастырь.

Одновременно закованы и сосланы родичи Годуновых…

Остались они сами, трое – мать и двое детей…

Десятое июня…

Человек, решивший судьбу семьи Бориса, еще в Туле. В Москве его доверенный. Но Басманов непосредственного участия в действе не принимает. «Зло и добро имеют ступени!»– замечает Карамзин. Третья ступень – Голицын и Мосальский, они идут к дому Годуновых. Но и они убивать не будут. Есть исполнители рангом еще пониже – Молчанов и Шарафединов (или Шелефединов?). Потом этот Шелефединов будет рваться и в убийцы Дмитрия. И, наконец, палачи – «трое зверовидных стрельцов».

Опустим подробности.

Федор был убит омерзительно.

Трупы его и матери в бедных гробах выставили на всеобщее обозрение.

Ксению забрали в дом Мосальского.

Народу было лицемерно объявлено, что Федор и царица от страха отравились, однако следы насильственной смерти были слишком заметны…

Пушкин писал, что народ безмолвствовал.

Люди действительно без ликования толпились у гробов. Было беспокойно от совершенного. Утешала лишь мысль о божьей каре дочери палача Малюты и сыну убийцы ребенка – царевича.

По этому поводу летописец грустно и меланхолично замечает:

«Святая кровь Димитриева требовала крови чистой, и невинные пали за виновного. Да страшатся преступники и за своих ближних!»

Не подумали об этом вовремя тесть с зятем. А возможно, зять-Борис и думал, и страдал в страхе…

Зарождалась в беспокойных людских головах и тревога: если на Федора отмщение, то за что? Ведь спасся царевич. Неужели не истинный? Тогда, выходит, не божья кара, а нам грех? Господи, помилуй…

И народ безмолвствовал.

Наконец тела были погребены вместе с останками самого Бориса, извлеченными из Архангельского собора. Всех троих отвезли на Сретенку и закопали в захудалом Варсонофьевском монастыре.

Тем временем в Туле кипела жизнь.

Свыше ста тысяч человек толпились при дворе Дмитрия.

Во все города, включая Сибирь, рассылаются грамоты о том, что новый царь, «укрытый невидимою силою от злодея Бориса, и, дозрев до мужества, правом наследия сел на государстве Московском».

Между тем вельможи-перебежчики доставили из Москвы государственную печать, ключи от кремлевской казны, царские одежды и доспехи, а также бесчисленное количество прислуги.

Дело ставилось на широкую ногу.

В праздничной суматохе не хотелось замечать, что вельможи и казаки вовсе не заодно. «Разберусь, ведь все идет отлично!» – так, наверное, думал радостный царь.

Из Тулы Дмитрий двинулся к Москве и в Серпухове узнал о гибели Годуновых.

Встречающие заверили:

«Святые храмы, Москва и чертоги Иоанновы ожидают тебя. Уже нет злодеев: земля поглотила их. Настало время мира, любви и веселия».

По поводу смерти Годуновых Дмитрий выразил сожаление.

Возможно, и угрызался и сожалел почти искренне, но было уже не до покойников.

На берегу Оки, на лугу, поставленный к прибытию Дмитрия, красовался огромный шатер, богато убранный на несколько сот человек. Там бойко хозяйничали повара срочно привезенной из Москвы придворной кухни. Царь давал свой первый пир.

Первый царский. До сих пор с ним пировали соратники по оружию. В шатре под Серпуховом Дмитрий угощал вчерашних противников – «бояр, окольничих и думных дьяков…»

Под Кромами он отдает дань уважения героям-казакам.

В Туле неприветливо встречает «борисовых изменников»: бояр, пришедших с повинной, позволяет казакам глумиться над ними.

В Серпухове о народе не слышно.

Следующий этап – Коломенское.

Шестнадцатое июня.

Новый шатер, теперь уже на подмосковном лугу.

Со всех сторон несут дары – ткани, меха, золото, серебро, жемчуг. Как это не похоже на недавнее сидение в Путивле! У ног царя все. Даже немцы-наемники наконец поняли, что у них нет другого хозяина.

«Мы честно исполнили долг присяги, и как служили Борису, так готовы служить и тебе, уже царю законному».

Сплошная радость развязывает язык, с него – в какой уже раз! – слетают неосторожные слова. Дмитрий славит неустрашимость немцев при Добрыничах.

 
И за учителей своих
Заздравный кубок поднимает?..
 

Но Петр славил побежденныхшведов.

А Дмитрий заверяет тех, кто обратил его в бегство:

– Верю вам более, нежели своим русским!

Это лишнее, это то, что называется политической ошибкой.

Зато вспомнил о народе.

Принимая хлеб-соль от бедняков, Дмитрий обещает:

– Я не царем у вас буду, а отцом. Все прошлое забыто, и во веки не помяну того, что вы служили Борису и его детям. Буду любить вас, буду жить для пользы и счастья моих любезных подданных.

Нечто подобное мы уже слышали.

Ах, да! «Поделюсь последней рубахою»… Как легко обещать и как трудно выполнять обещанное! Может быть, поэтому обещания становятся все расплывчивее.

И еще в последнем обещании настораживает фраза: «Во веки не помяну того, что вы служили Борису…»

Разве у народа спрашивали, кому служить?

Ну еще бы! Даже силой сгоняли народ в феврале 1598 года к Новодевичьему монастырю, где играл комедию Борис, умолять «большого боярина» на царство. Как пишут современники, заставляли кланяться, просить до слез. Но где их возьмешь, эти обманные слезы? И многие из страха размазывали по лицу слюни, а те, что посмекалистее, пользовались луком. Это все-таки лучше, чем получать пинки от приставов. Несообразительные, по словам летописца, «хоть не хотели, а по неволе выли по-волчьи».

Ныне этот вой им прощен, и многие искренне верили в перемену к лучшему.

Двадцатого июня даже погода, казалось, приветствовала нового царя.

Было тепло и солнечно, когда Дмитрий на белом коне, в богатейшем убранстве – одно ожерелье стоило 150 тысяч червонцев – переехал Москву-реку по «живому» мосту и через Москворецкие ворота вступил на Красную площадь. Весь путь через Замоскворечье проходил под непрерывный звон колоколов, грохот барабанов и литавр. Толпы народа заполнили не только улицы, но и крыши домов и церквей…

Сегодня трудно представить себе подобное шествие во всем блеске и пышности: шестьдесят бояр и князей, окружавших молодого царя, ярко одетые шумные отряды казаков и стрельцов, поляков, немцев.

Народ на улицах валится ниц с криками:

– Дай господи тебе, государь, здоровья!

– Здравствуй, отец наш!

– Ты наше солнышко праведное!

Все это по доброй воле, приставы на сей раз не участвуют.

Перекрывая громким голосом крики толпы, Дмитрий отвечает:

– Дай бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня богу!

И вдруг…

Короткий, но сильный шквал врывается в ликующий покой летнего дня.

Вздыбились кони. Едва удержались в седле всадники, прикрывая глаза от взметнувшейся пыли…

В тишине, вмиг сменившей гул торжества, послышалось суеверное:

– Помилуй нас бог!

Всем пришло в голову одно: знаменье! Погибаем!

Но порыв ветра как возник, неожиданно и стремительно, так и утих внезапно, будто сделал свое дело – предупредил.

Атмосфера разрядилась.

Духовенство двинулось навстречу царю.

Дмитрий остановил коня у лобного места, сошел на московскую землю, снял шапку, оглядел встречавший народ и… прослезился.

Со слезами вошел он в Кремль, сначала в Успенский собор, потом в Архангельский, где встал на колени перед гробом Грозного и окончательно разрыдался.

«О родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве и гонении, но святыми твоими молитвами я цел и державствую!»

Никто уже не узнает, что думал он в эту минуту.

Но народу понравилось.

– Это истинный Димитрий! – шептались многие.

Не понравилось другое. Обилие иноверцев, последовавших за царем в православные храмы. Замечены были и обрядовые неточности у самого.

– Что делать, – прощали однако, недовольные, – он был долго в чужой земле…

Естественно, в Кремле все встречающие поместиться не могли.

Пока царь рыдал в соборе, на Красной площади на лобном месте держал речь Богдан Вельский, некогда, по смерти Грозного, интриговавший против Федора Иоанновича в пользу малютки Димитрия.

Подняв икону Николы Чудотворца, боярин вещал:

«Православные! Благодарите бога за спасение нашего солнышка государя царя Дмитрия Ивановича. Как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. В уверение целую перед вами животворящий крест и святого Николу Чудотворца».

Трудно сказать, сколько человек могли слышать боярина – московские колокола гудели столь громко, что непривычные иностранцы боялись оглохнуть – но верили в тот день, казалось, все.

Потом царь, как положено, пировал во дворце, а народ на площадях и дома. Кое-кто упивался до смерти.

Но не это было в диковину. В затянувшемся до глубокой ночи веселье проступало что-то надрывное, чрезмерное.

Прозорливый летописец замечал: «Вино лилось в Москве перед кровью».

Но так или иначе, многие годы, а может быть, и никогда уже Москва не увидит подобного по размаху всепоглощающего празднества.

Это не был пир во время чумы. Чума только приближалась…

Двадцатое июня 1605 года – семнадцатое мая 1606.

Одиннадцать месяцев на троне.

Может быть, они продлились бы гораздо больше, если бы всего одна голова слетела в эти без меры радостные дни.

Произошло почти невероятное.

Взбунтовался Шуйский.

Тот самый, что заверял народ, вернувшись из Углича: малолетний царевич погиб от собственной руки.

Тот самый, что свидетельствовал народу по появлении самозванца: самозванец есть вор Гришка Отрепьев, а Дмитрий давно покоится в могиле.

Тот самый, что заявил прямо противоположное буквально считанные дни назад, подтверждая с лобного места грамоту, привезенную Пушкиным и Плещеевым: жив царевич, а убит поповский сын.

И вот на пятый день после вступления на царство этого чудом спасенного и признанного наконец им самим царевича, Василий Шуйский вновь на лобном месте, но уже в качестве не свидетеля, а обвиненного и приговоренного.

В окружении толпы он стоит у плахи, а рядом палач с топором.

К сожалению, топор не опустится на плаху и не отсечет головы.

Шуйскому предстоит прожить еще семь лет, и за эти годы он станет и царем, и молодоженом, и насильственно постриженным монахом, и пленником, и, наконец, умрет в польском плену, а через двадцать три года прах его будет привезен в Москву, и тогда в последний раз толпы, привлеченные Шуйским, сойдутся на Красной площади и в Кремле, чтобы посмотреть, как гроб с останками великого интригана захоронят в Архангельском соборе, среди других царей.

В тот день, понятно, Шуйский уже никого не обманул. При жизни такое случилось с ним лишь однажды – двадцать пятого июня 1605 года…

Четверых – боярина Годунова с сыном, самозванца Дмитрия и князя древнего рода Василия Шуйского свела история в борьбе за наследие Рюрика. Все они побывали на троне. Годунов царствовал семь лет, сын его – полтора месяца, самозванец – одиннадцать месяцев, князь – четыре года. Первый на престоле умер, второго с трона стащили, третьего убили, Шуйского на престоле постригли.

Он пережил всех соперников, в том числе и Годунова, с которым родился в одном году. В день, когда князь взошел на плаху, ему пятьдесят три. Сколько из них он мечтал о престоле? В год смерти Грозного им обоим чуть больше тридцати. Но Годунов уже государственный деятель, а Василий предпочитает держаться в тени, не смея соперничать с Борисом. Больше того, служит ему верно, настолько верно, что именно Шуйскому доверено главное дело Годунова, угличское следствие. И в сущности самолюбивый, злопамятный и тщеславный человек принудил себя унизиться до угодной Годунову опасной лжи!