Текст книги " Смертник восточного фронта. 1945. Агония III рейха"
Автор книги: Пауль Борн
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
На рассвете на стороне противника заурчали двигатели, и послышался характерный лязг танковых гусениц. Был отдан приказ очистить район, и опять начался ад. Мы бросались из одной воронки в другую, в них можно было какое-то время отсидеться и стереть грязь с физиономии.
Прыгнув окоп, я приземлился прямо на груду трупов русских и наших солдат СС. Обстрел стал еще интенсивнее – будто стальной метлой прошлись по земле. Оставалось лишь вжаться в землю и передвигаться только ползком. Мы уже успели привыкнуть и к тому, что иногда приходится прижиматься не только к земле, но и лежащим на ней телам погибших.
На повороте траншеи замечаю двух солдат СС, они пытаются заправить патронные ленты в тяжелые пулеметы. Тут один из них чуть приподнимает голову над бруствером, и в этот момент каску и голову под ней прошивает неприятельская пуля. Его товарищ, заметив меня, делает знак следовать за ним. Мы ползем дальше по окопу и на следующем повороте видим еще один пулемет. Стрелок продолжает вести огонь. Выходит, эти ребята еще держатся, обеспечивая отход выживших.
Еще один отрезок траншеи, здесь нет убитых, а чуть дальше свои и чужие лежат вповалку друг на друге, причем в несколько слоев. Добираемся до так называемого командного пункта, здесь даже есть связь с тылом. Впервые за долгое время мне полушутя выговорили за то, что я был без каски. Оправдываюсь – дескать, потерял, слетела где-то.
Мы неловко обнялись. Я попросил прикурить, после чего мне в двух словах доложили об обстановке. Этот боец мобильного отряда, который бросают в самые горячие точки, не мог сказать ничего определенного, он не знал, что произошло за последние часы. Русские самолеты-разведчики пролетали на бреющем, русские намечали цели для будущих ударов. Чуть позже появлялись их танки и спокойно, как бы невзначай, сметали одно за другим наши укрепления, вместе с засевшими там солдатами.
За ближайшим холмом обстановка спокойнее. И стреляют здесь реже, и танков совсем не видно. Изредка попадаются солдаты самых разных частей и подразделений, все в панике и еле держатся на ногах. Присоединяюсь к группе, направляющейся к командному пункту. У них еще остается оружие и боеприпасы, поэтому они чувствуют себя увереннее. На одной из ферм, расположенной вдалеке от передовой, проходит заседание «военного совета». Здесь тоже функционирует связь. Печатаются даже списки личного состава, вносятся изменения и в списки погибших, формируются новые отряды.
Ночью выходим на позицию. Вместе со мной в стрелковой ячейке рядовой 1-го класса и унтер-офицер. Наша задача – поддерживать связь с командным пунктом и соседним участком. 28 марта 1945 года, я никогда не забуду этот день. На рассвете мы начинаем набрасывать план местности. Когда рассвело окончательно, мы поняли, в каком безнадежном положении оказались. Слышится ставший привычным гул танковых двигателей, и тут же над нашими головами проносятся первые самолеты-разведчики. Из тыла, а он всего в 20 минутах ходьбы, донесений никаких.
Я быстро черчу план-схему и составляю короткий рапорт. Рядовой, забрав бумаги, отправляется на командный пункт. В этот же момент из соседней ячейки меня окрикивает солдат и, пользуясь возможностью, подбегает ко мне за распоряжениями. И сразу же начинается светопреставление – целая симфония звуков. В бинокли мы так и не разглядели, откуда русские вели огонь. Вдалеке показался танк, потом другой, двигались они без маскировки, экипаж вел себя весьма уверенно.
На нас обрушился град реактивных снарядов знаменитых «катюш». А это означало уже ад в чистом виде. На моих часах было ровно 8.30 утра. Опустившись на колени и пригнувшись, мы дымили одну сигарету за другой, время от времени выкапываясь из грозившего засыпать и нас, и нашу траншею песка. Рядом со мной пожилой, прошедший войну ветеран клянется, что ничего подобного за всю войну не переживал. И уверяет меня, что этот, мол, бой станет для нас последним.
Посланный мной на командный пункт солдат не вернулся. Теперь уже никто и не пытался выбраться из песка, уже почти засыпавшего траншею. Когда же нас, наконец, накроет снарядом, и все закончится? Ведь отсюда уже не выбраться, нечего и пытаться. Неужели мы все-таки загремим в плен к русским? Или нас до этого подстрелят? Нет, живым я им не дамся. В моем старом добром маузере еще целых семь патронов, один для себя лично, а остальные... Ах, самоубийство – грех для христианина? Значит, лучше позволить русским зарезать тебя заживо? Нет уж, в аду нет места сомнениям. Мое единственное желание – чтобы в нужный момент хватило сил нажать на спуск... И эта мысль успокаивала меня.
Унтер-офицер (я даже не знаю его имени) просит меня запомнить адрес его сестры. Там же я найду его жену, он просит им передать, что... и так далее. Я лишь улыбаюсь в ответ, а он принимается с жаром уверять меня, что, дескать, я выживу, это точно, он чувствует это, выживу, хотя бы потому, что у меня крепкие нервы. Мы уже не слышим друг друга, нет сил перекричать этот ужасающий грохот, и оба чувствуем, что нам не выбраться из этой преисподней.
Ящик для противогазов всегда под контролем – обычно в нем хранят табак и сигареты, а не противогазы. Как же кстати сейчас оказывается табак! Что бы мы без него делали?
И снова перед мысленным взором проносится вся моя жизнь, я вспоминаю самые важные события. С некоторыми людьми мне хотелось поговорить снова, или даже просто помахать на прощание своим родным и близким. И еще хотелось бы узнать, в чем коренится это повальное насилие, как все будет потом и что еще человеческие особи задумали на будущее.
Русская артиллерия палит в воздух (возможно, и наша тоже, разве отличишь по звуку), обрушивая весь свой арсенал на землю. Ослиным воем надрывались позаимствованные у нас шестиствольные минометы, русские теперь обернули их против нас. Все остальные реактивные установки воют чуточку по-другому, и дальность у них повыше. Артиллерийские орудия одновременно выпускают 30 снарядов, ведут огонь еще и минометы разной мощности, от их выстрелов недолго и оглохнуть. Всё, что было изобретено человеком для истребления себе подобных, кроме газа, извергалось и обрушивалось на нас.
Обстрел прекратился ровно в 9.30. Сразу же разгребаю песок и откапываю три наших фаустпатрона. Потом привожу в чувство своего соседа, заставляю его приготовиться к нашей заключительной миссии. Третий, похоже, уже отправился к праотцам – на пинки, во всяком случае, не реагирует.
Самолеты, пролетая в считанных метрах над нами, теперь поливают нас пулеметным огнем. Петляя, как зайцы, танки грохочут со всех сторон, они постоянно меняют направление, чтобы держать под огнем как можно больше участков местности. С нашей стороны нет никакого сопротивления. Мы уничтожены, раздавлены, тут сомнений нет и быть не может. Оказывается, не совсем – в нескольких сотнях метров, справа, вижу знакомую вспышку, за которой сразу же следует взрыв. В яблочко. Второй выстрел, оттуда же, и снова бронированная крепость на гусеницах вспыхивает. Этот парень меткий стрелок. Укрылся где-то в тылу и палит себе – вот еще взрыв, и в воздух вздымается облако дыма.
Похоже, опытные вояки просто так сдаваться не хотят. За считаные минуты полдесятка русских танков пылают как свечки. Оставшиеся рассредоточиваются по полю, кидаясь то вправо, то влево, обстреливая или давя гусеницами любой попадающийся им на пути холмик земли. Прекрасная возможность проверить меткость. И ничто не сравнится с восторгом от прямого попадания.
От унтер-офицера больше нет никакого толку. Прикрыв голову руками, он пригибается к земле, словно покойник. В паре десятков шагов от нас проползает один из стальных монстров, подставляя свой бок. Другие подобрались еще ближе, но вот стрелять в них не очень-то удобно. Взрыва от первого фаустпатрона я не видел, потому что, едва успев выстрелить, сразу же нагнулся за вторым. И в этот момент невидимая сила, приподняв меня, швырнула куда-то, и я потерял сознание.
Часть третья В ПЛЕНУ У РУССКИХ
Я часто задумывался, был ли это снаряд, угодивший в стенку окопа, волной от взрыва меня отшвырнуло в сторону, или же гусеницы танка, переезжавшего через нашу траншею, просто не до конца обрушили ее стенки. Не знаю, сколько я пролежал, то ли в самой траншее, то ли рядом с ней, но очнулся я уже раздетым до нижнего белья, а вокруг толпились обступившие меня русские солдаты. Насколько я мог понять, мне что-то приказывали.
Постепенно придя в себя, я со всей остротой осознал, что мне так и не удалось избежать ненавистного и страшного плена. Русские стояли в отдалении, направив на меня стволы автоматов, готовые в любой момент выстрелить. Но почему же никто не спешит нажать на спусковой крючок? Они раздели меня чуть ли не догола, сняли часы, моего маузера и след простыл, не было и зажигалки, и даже ботинок. Правда, один из них протянул мне мой бумажник, в котором позже я обнаружил фотографии детей и несколько счетов в потайном кармашке. Но все документы исчезли.
Позже мне объяснили, что тогда русским выплачивали по 10 рублей за каждого пленного, возможно, поэтому они меня и не прикончили на месте. Мне швырнули китель убитого солдата. Штанов и ботинок не хватало, посчитали, что я обойдусь без них, и вот в таком виде меня и отправили на восток. Под конвоем двух солдат, следовавших метрах в десяти и готовых в любую секунду нажать на курок.
На ферме встречаю еще одного соотечественника и товарища по несчастью, незнакомого мне, но нам не разрешают даже словом переброситься. Здесь же впервые замечаю и женщин-солдат6565
Немецкое слово Flintenweib носит уничижительный оттенок.
[Закрыть], они хоть и производят на нас жуткое впечатление, но, по крайней мере, не плюются и не кусаются. Похоже, их интересуют только сигареты и ворованные часы и ценные вещи. Я и не успеваю разглядеть их как следует – мне в спину упирается ствол автомата.
Мы отправляемся дальше по хлюпающей слякоти, к маленькому городу, мимо минометов и месторасположения войск связи. На многолюдной ферме русские развернули что-то вроде командного пункта. Я стою в уборной, лицом к стене, двое русских солдат держат меня на мушке. Приводят еще нескольких пленных, они смертельно бледны и просто вытягиваются на полу. Нас человек 6 или 8, а охраны – около 20 солдат, стоящих у нас за спиной с оружием наготове.
Во всяком случае, «герр Враг» пока что относился к нам с долей уважения. Переводчик, по виду стопроцентный еврей, объявляет, что каждый, кто произнесет хоть слово, будет тут же расстрелян. Я жестами показываю ему, что, мол, ничего не слышу, и мне благосклонно позволяют прочистить уши. Тем временем, одного за другим, пленных уводят. Настает моя очередь, и меня ведут в комнату, где за столом, заваленным картами, сидят двое русских офицеров. При каждом из них личный переводчик-еврей, владеющий немецким.
Предыдущего пленного выводят. Офицеры приставляют к его спине ружья, а переводчик ухмыляется – «Пристрелить его»6666
Скорее всего, он произнес это на немецком языке, чтобы все пленные поняли.
[Закрыть]. Потом мне приказывают подойти к столу, дают взглянуть на карты и велят назвать точное месторасположение наших зенитных, противотанковых и артиллерийских подразделений, указав и число орудий в каждом. Каждая моя фраза будет проверена, и если я солгу, напутаю или же откажусь говорить, меня расстреляют, как и предыдущего.
В спину мне упирается холодное стальное дуло. Но я, видимо, вынужден буду разочаровать этих господ и произношу:
– Даже если бы я и знал что-нибудь, я бы не сказал, но, так как я ничего не видел, не могу ответить на ваши вопросы, мы всегда передвигались только в темное время суток. Да и местность эта мне не знакома. Мне приходилось там бывать, но не в тылу6767
Т.е. он не был на командном посту.
[Закрыть], так что я ничего не знаю.
– Вы офицер?
– Нет, я из последнего ополчения.
– Фольксштурм?
– Нет, я только слышал о нем6868
Борна не признали солдатом Volkssturm в этот раз. Возможно, он слышал, что русские отказываются относиться к солдатам Volkssturm, как к военнопленным, пытая и мучая их. Это объясняет, почему он не признался.
[Закрыть].
– Какой полк? Дивизия? Сколько человек было в вашем отряде? Место последней дислокации?
Похоже, мои ответы их не удовлетворяют. Меня выводят из комнаты, как и предыдущего пленника, и вслед я слышу ту же фразу «Пристрелить его». В помещение вводят следующего.
Около десятка моих товарищей по несчастью выстроились перед сараем, под строгим надзором. Нам разрешают переброситься друг с другом парой фраз, но все рассказывают одно и то же, и мы ждем последнего выстрела. Остальные тоже раздеты, едва ли не догола. Холод ужасный, и жутко хочется есть. А уж курить – пол царства за сигарету...
Ожидаемый выстрел все не звучит. Ночью нас загоняют в сарай, и снова его окружает многочисленная охрана. Внутри холод, здание «виллы» полуразрушено. Дует ледяной ветер, и несмотря на все наши попытки, согреться не удается, нет ни минуты покоя. Время от времени где-то вдалеке тяжело и глухо ухают взрывы.
Потом нас прогоняют через дикое столпотворение – танки, грузовики, машины, зенитные и минометные комплексы, запряженные лошадьми повозки явно немецкого происхождения. Скорей всего, на них пытались уехать беженцы, а сейчас разъезжают победители вместе с женщинами в военной форме (ко-миссарши). В воздухе тоже оживление, постоянно проносятся вражеские самолеты.
И сейчас, и позже мы большей частью видим автомобильную технику американского производства или же трофейную немецкую, ее обычно бросали, когда бензобаки опустеют. В свинцово-сером воздухе висит удушливая гарь выхлопных газов. Видимо, о недостатке горючего здесь и понятия не имеют, а как нам его не хватало! Поражает огромное количество тяжелой боевой техники, при помощи которой русские атаковали нашу хлипкую оборону, – на ум приходят наши убогие пехотные винтовки. А самое удивительное – огромное количество молодых и крепких парней, которыми в любую минуту и в любых количествах русские готовы пожертвовать, причем без ущерба для наступления.
Численность населения страны противника составляла 180 миллионов человек, внушительная сила даже при наличии совершенно идиотских просчетов, вызванных отсутствием надежного управления войсками. А тут еще им из-за океана подбросили огромное количество самой современной техники и вооружений, словом, подточили русским когти.
В первые дни мы проходили относительно мало, но вот что любопытно – мы редко следовали в восточном направлении. Нас ведут на смерть? Собираются расстрелять в каком-то определенном месте? Или соединить с другой группой пленных? Голода мы уже почти не ощущаем. Наверное, наши желудки дошли до такого состояния, что уже перестали реагировать на отсутствие пищи.
Как-то вечером двое пленных жестами показывают охране, что мы хотим есть. Русские удивленно глазеют на нас. Собравшись в круг, они начинают совещаться. Куда-то отправляют гонца, и скоро появляется переводчик. Мы говорим ему, что не ели уже много дней. И через какое-то время каждый получает буханку хлеба и кусок пересоленного бекона. Кофе и чая нет, запить еду предлагают только водкой, охрана роется в карманах и выдает всем немного табака и листы газеты «Правда»6969
Советская газета, официальный источник коммунистической партии.
[Закрыть] для самокруток. (Рядовой состав использовал газетную бумагу для сворачивания цигарок, а офицеры и комиссары – особую бумагу).
Русские всегда были такими: добродушные, готовы отдать последнее, если им напомнить, что человеку нужно хотя бы иногда есть. С другой стороны, они без колебаний сорвут с тебя последнюю рубаху. Мародерство процветает, и, в этом смысле, они неисправимы.
На обочине дороги лежит тело фермера, его застрелили или забили до смерти. Он полностью одет – случай из ряда вон выходящий; его ботинки очень бы мне пригодились. Я указываю охраннику на свои ноги, а потом на ботинки мертвеца. Охранник оказывается догадливым, он тут же меня понимает. Вот так у меня и появляются ботинки, пусть они мне чуть жмут, но все же лучше, чем ничего.
И народ решает последовать моему примеру – на протяжении следующих нескольких часов остальные пользуются щедростью конвоира. Вокруг сколько угодно мертвецов в одежде. Вскоре наш маленький отряд приобретает разноперый вид, но это, по крайней мере, одежда. Русские шинели и пилотки по сравнению с немецкими куда удобнее.
Охрана меняется каждые два дня. С каждым днем нас становится больше, но с каждым приростом группы паек урезают. Мы мучаемся от голода и жажды куда сильнее, чем от физической усталости, охранники вечно подгоняют нас, они просто осатанели за эти дни. Обычно в день мы одолеваем от 30 до 40 километров без глотка воды и крохи хлеба. Мы следуем в плотном кольце конного конвоя. Конвоирам выдают еду из повозок, следующих за нами, постоянно снабжают водкой. Смена охранников происходит через несколько часов.
Автоматы они всегда держат наготове, на коротких ремнях, во рту неизменная цигарка. «Давай, давай!» – эти окрики мы слышим постоянно. Мы быстро идем по разрушенным улицам, если появляются машины, отходим в придорожные канавы, шагаем по трупам всех возрастов и полов, застывшим в слякоти, шлепаем по лужам крови, обходим сломанные повозки, бодро ступаем по выпотрошенным матрасам, разбитым ящикам, картонным коробкам, чемоданам, сумкам, снова огибаем сгоревшие остатки автомашин. По земле разбросаны ломти хлеба, консервные банки, оружие и трупы, трупы, трупы... И в ушах стоит окрик: «Давай, давай!»
У наших охранников недостатка в боеприпасах не было. Стоило кому-то из нас случайно выйти из строя, как тут же возле уха свистела пуля. «Давай, давай!» Если кто-то из колонны падал в обморок от истощения, нас на какое-то время останавливали, потом заставляли шагать в два раза быстрее, и мы, задыхаясь, чуть ли не бегом нагоняли задержку. Иногда свистели и шальные пули. Тех, кто получал серьезное ранение и дальше идти не мог, без долгих словопрений приканчивали.
«Давай, давай!» Идешь на пределе сил, пока не стемнеет. И не знаешь, удастся ли тебе этой ночью прилечь и отдохнуть или пожевать что-нибудь. Пока была возможность, мы подбирали с земли лежавшую в грязи еду, даже протухшую, не оставляя ни сырых картофелин, ни кормовой свеклы – голод не тетка.
В грузовиках, едущих навстречу или обгонявших нас, обычно сидели пьяные солдаты, от этих можно было ожидать чего угодно. И счастье, если они ограничивались лишь насмешливыми выкриками «Гитлер капут!». Но нередко в эйфории победы могли и разрядить в нас парочку обойм – в результате снова раненые и убитые.
Перед сном каждого из нас тщательно обшаривали, в надежде найти часы, кольца или другие ценности. «У тебя есть кольцо?» «У тебя есть часы? Тогда давай все сюда, иначе крышка». Эти вымогательства стали такими же привычными и обыденными, как и обшаривания. Между собой мы называли их «обыском»7070
Немецкое слово – entfilzen, это просторечное выражение.
[Закрыть]. Частенько заходили и евреи, эти буднично, по-деловому, предлагали хлеб или свиную грудинку в обмен на часы и кольца. Случалось, что у кого-нибудь, несмотря на тщательный осмотр, оказывалось припрятано обручальное кольцо или наручные часы, и их все же находили. Обычно в награду за это бывшему владельцу ценностей доставался пинок под зад, вдобавок и более тщательный обыск.
Как-то раз в большом и сгоревшем практически дотла городе мы искали место для остановки, нам позволили это в виде исключения: просто мы больше не могли идти дальше, а охранники оказались разумнее или же просто ленивее прежних. Скоро мы на-
JL
–ПГ
брели на пустой амбар. После тщательного «обыска» нас впустили туда. Измученные, все сразу же рухнули на пол. А потом раздался сигнал к обеду – предполагалось, что еду мы приготовим сами. Мы выбрали тех, кто умел готовить, разделывать туши и доить коров. Я с парочкой других пленных выбрали доить коров и через весь город отправились на ферму.
По дороге мы слышали шум, крики и музыку, как на базаре. Помимо беженцев (которые держались вместе), в городе, похоже, оставалась часть местного населения. И этот город просто сбрендил, люди устраивали настоящие оргии. Кое-где в окнах кривлялись раздетые и полураздетые женщины, они же стояли, пошатываясь и пьяно хохоча, в дверных проемах и во дворах. Наверняка они, не выдержав ужасов, просто сошли с ума.
Как и везде, и здесь все было усеяно трупами, но местные, судя по всему, уже дошли до той степени апатии, когда все творящиеся вокруг ужасы становятся безразличны. «Давай, давай!» Приходится вспомнить, что мы здесь не на прогулке, что нас охраняют, поэтому быстренько находим маленькое стадо коров, они под присмотром кучки фермеров. Фермеры в ужасе взирают на нас, поняв, что мы – пленные. Вскоре выясняется, что коров подоили и без нас, нам вручают несколько ведер парного молока, предназначавшегося русским, и, тайком, немного хлеба, колбасы и табака.
Сделав вид, что целиком поглощены «доением», мы торопливо жуем хлеб и колбасу, а фермеры тем временем рассказывают о событиях последних недель и о том, что пришлось пережить им, их женам и
JL
“1Г
детям. Позже ходили слухи, что таких словоохотливых свидетелей, как эти фермеры, почти всех убили, а тех, кто еще мог работать, переправили за Урал, и больше их никто не видел.
Одного из них заставили раздеть свою 14-летнюю дочь и держать, пока озверевшая солдатня не утолит похоть – после 20 изнасилований девушка скончалась. Судьбу девушки разделила и 70-летняя мать семейства. Приходской священник остался вместе с пожилой монахиней, работавшей в приходе. Обоих раздели, положили рядом и заставили совокупиться. После нескольких неудачных попыток7171
Предполагалось совершение полового акта.
[Закрыть] священнику раздавили прикладами автоматов гениталии. А другие изверги, пригвоздив монахиню копьем к стене, несколько раз изнасиловали, а потом проломили череп.
У другого фермера пытались выведать, где он прячет сокровища – звери в людском обличье напихали ему в рот кал и заставили проглотить. Другие видели удушенных женщин, им затыкали рты отрезанными мужскими гениталиями. Симпатичных и выживших после пыток девушек отправляли на восток в Россию.
Больше всего повезло тем, кто умел играть на каких-нибудь музыкальных инструментах и держал их под рукой. Они оказались под особым покровительством, их хорошо и сытно кормили до тех пор, пока они играли. Русские питали особую слабость к музыке.
Приносим молоко обратно в амбар к медным котлам. Пока мы отсутствовали, доставили и свежее мя-
JL
“1Г
со только что забитых свиней и телят, его столько, что не съесть и за пару недель. По команде охраны мы заливаем в котлы молоко. Наварили уйму картошки, а хозяева по доброте душевной сами посолили ее. Наконец все готово и можно поесть, но странная и тяжелая стряпня расстроила бы и самый крепкий желудок. Последствия не заставляют долго ждать – у всех начинается жутчайший понос и сильнейшая жажда, а воды нет – вокруг одни трупы и тела животных. Пришлось собрать остатки снега, растопить его, а после этого наши желудки окончательно сошли с ума.
Из-за непрекращавшегося поноса следующий отрезок пути стал для меня одним из самых страшных событий в жизни. С каждым днем нас становилось меньше. Мы могли только догадываться, что произошло с теми, кто, не в силах вытерпеть, выбегал из строя. Мы таких смельчаков больше не видели; как я уже говорил, патронов у русских было в избытке.
Каждый день мы меняли направление, но на восток по-прежнему не двигались. Даже охранники толком не знали, куда мы идем. В любом случае, такими темпами мы не дошли бы до России и за год. Названия немецких городов и немецкие указатели уступили место русским тактическим значкам. Стало понятно – нас водили по кругу, который с каждым днем становился шире и шире. Может быть, нашу колонну не удостоили транспортировкой по железной дороге, а может быть, наше пленение нигде не было официально зафиксировано, и русские рассчитывали, что мы погибнем в дороге.
«Давай, давай!» Ночью никому не разрешалось по-
JL “IГ
кидать казармы. Наши желудки неизбежно избавлялись от всего содержимого, стоило только лечь или присесть. Смрад был неописуемый. Днем мокрые и покрытые зловонной коркой штаны каменели на морозе, натирали незаживавшие язвы на теле. При любой возможности мы меняли одежду. Это хоть и ненадолго, но помогало. Даже охранники, и те великодушно позволяли нам переодеться. День ото дня мы становились все безразличнее, даже упертый в спину ствол автомата уже не воспринимался как нечто пугающее.
«Давай, давай!» Вскоре некогда желанные короткие привалы превратились в пытку – пользуясь возможностью, охрана или другие русские просто срывали с нас одежду и обувь и забирали себе. Слава богу, хоть не расстреливали, а разрешали идти дальше полураздетыми.
По дороге я видел, как один русский хвастался награбленным переддругим, бойко шел обмен. Почти у всех было по целой зимней шапке часов, колец, брошей, цепочек и остального добра. Один русский вызвал из наших рядов часового мастера, пообещав хорошую награду. Заикавшегося от страха добровольца попросили сделать два маленьких будильника из одних часов. С трудом удалось объяснить, что это невозможно. Другой русский вертел в руках элегантный дорожный будильник, который внезапно зазвенел. Солдат, испугавшись, тут же швырнул его на землю, после чего выпустил в ничем не повинный будильник целую обойму из автомата.
На сельской улице несколько офицеров в форме пытаются научиться ездить на велосипеде. Немка
JL “IГ
должна прокатиться первой, а затем объяснить, что и как. Они издают удивленные возгласы – у этих Niemniez7272
Русское слово – «немец».
[Закрыть] полно странных штуковин.
Мы в Померании [Поморски]7373
Район на западе Восточной Пруссии.
[Закрыть]. Во время санобработки, ставшей потом частым и ненавистным ритуалом, я впервые испытываю на себе особенности восточной культуры. Для санобработки одежду поместили в переносной котел, оттуда же должна была поступать горячая вода для мытья. В тот момент на нас не было паразитов, но русские проводили эту гигиеническую процедуру постоянно и в любых местах.
Машины испускают клубы дыма во дворе, потом обнаженного пациента отправляют в дальнюю комнату мыться. Там стоят довольно большие тазы или деревянные бадьи, лежит мыло и полотенца. За процессом следят женщины из русской медслужбы. Мы с радостью оттираем себя, пока есть возможность, но потом начинается настоящая пытка, нас выводят на холод. Мы, полностью раздетые, ждем выдачи своей одежды. В лучшем случае, она будет готова через час, а потом ее раздадут, горячую и пропаренную.
Мы стоим на холодном цементном полу или на камнях, иногда на земле, если процедура происходит на улице. Все зависит от погоды, и через какое-то время мы начинаем понимать (и не без достаточных на то оснований), что библейский ад в сравнении с тем, что переносим мы, – сущий санаторий7474
Это, скорей всего, относится к процессу санобработки.
[Закрыть]. Только самые закаленные были в состоянии вынести эту пытку без серьезных последствий для здоровья.
Проходя через Лауенбург [Леборк] в Померании, мы видели пожары. Видели их и в Бютове [Бутове], пожары эти устраивали русские. Прежде чем поселиться где-нибудь, они выбрасывали всю мебель из окна – кровати, белье, ковры, стулья. Предварительно разломав, разбив и порезав все, что можно. Матрасы были неизменно вспороты – а вдруг внутри спрятано что-нибудь ценное? Все вокруг было покрыто перьями и пухом, как снегом. Только после этого русские чувствовали себя спокойно.
В отличие от сельской местности, в городах трупов не было. Может быть, их незадолго до этого убрали с улиц, но кровь оставалась, а жаждущие наживы орды русских вселяли страх. Пытаясь скрыть творимые бесчинства, русские устраивали пожары.
Нас направляют в какое-то правительственное учреждение, оно уцелело, и у входа видим толпу военнопленных. От них мы узнаем, что все будем отправлены в большой лагерь X., рассчитанный на 50 тысяч человек. Проводится что-то вроде выверки сведений, и составляются списки групп по 150 человек. Оказывается, пайки выдают регулярно, а военные доктора и санитары даже помогают больным и раненым.
Вспоминая свой предыдущий опыт, я без колебаний подхожу к русскому офицеру. Я объясняю, что у меня проблемы с желудком, и предъявляю ему ногу, которая ужасно распухла, загноилась. Быстро осмотрев меня, он зовет санитара, дает ему указания. Потом меня ведут в чистую палату, где меня вновь осматривает врач, а затем уводят на кухню шестикомнатной квартиры, где каким-то чудом уцелела мебель. Там на койках лежат двое. Выясняется, что они уже несколько дней больны дизентерией, я, таким образом, становлюсь третьим больным.
Русский санитар сначала ведет меня на положенную санобработку, которая на этот раз, благодаря его вмешательству, заканчивается быстро. А потом этот русский чудо-человек заботливо застилает мне постель, совсем как мать сыну. На кафельный пол уложены несколько шелковых стеганых одеял, поверх них чистый матрас, а чтобы я мог накрыться, он приносит пару пуховых одеял; не могу описать, что я испытываю. В ногах ведро с крышкой, как и у двух других пациентов.
Скоро санитар снова появляется с тарелкой хорошего, наваристого супа, хлебом, маслом, мармеладом, крекерами. Я, не веря глазам, гляжу на эту невиданную роскошь, а вот мои соседи, похоже, особого восторга не испытывают. Конечно же, набрасываюсь на еду, что оборачивается весьма неприятными последствиями – приходится долго-долго сидеть на ведре.
Мне даже показалось, что я умираю. Все съеденное вылетало из меня, как из трубы, в виде кровянистой, пенистой слизи. Доблестный русский санитар без устали приносил вкуснейшие вещи, а потом уносил нетронутые тарелки. Скоро я питался исключительно таблетками опиата, отвратительной горькой дрянью, да зернами овса – большего мой истерзанный желудок не принимал. Меня постоянно мучила неутолимая жажда, и никакие силы не могли заставить меня заснуть.
Иногда приходил доктор. Осмотрев кровавую кашу в ведре, он буднично качал головой, предлагал нам по сигарете и снова исчезал. Через несколько дней я едва успевал добежать до ведра. То, что происходило тогда с моими желудком и кишечником, не поддается описанию, мне уже начинало казаться, что я испражняюсь кишками.
Солдат уже выписали и куда-то увезли. В один прекрасный день и нас, тоже без предупреждения, усадили в грузовики и через какое-то время высадили в знакомом мне городе Л., у здания бывшей гостиницы (военный госпиталь был переполнен, и нас там не приняли). Сначала последовала обычная санобработка, а потом нас подняли на третий этаж здания. Нас расположили в чистой палате вместе с десятью другими солдатами, лежащими здесь с самыми различными болезнями и ранами. Все остальные превращенные в палаты помещения дома были забиты немцами, мужчинами и женщинами, у большинства из них был тиф, и они быстро умирали. Всех заболевших быстро доставляли сюда – русские опасались эпидемии.
Немецкие медсестры работали под надзором русских. Лекарства и бинты для перевязок были изъяты у немцев. За солдатами полагался особый присмотр, и они тщательно ухаживали за нами. Русский медицинский персонал здесь был тоже неплох, и доктора следили за каждым из нас. Кормили хорошо и регулярно, я уже стал даже съедать хлебные сухари, по крайней мере, они задерживались в желудке и кишечнике. Еще мне давали какую-то жидкую кашицу и лекарства. Только там я наконец смог заснуть по-настоящему крепким и долгожданным сном.
