Текст книги "Капли дождя"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Андреас не спешил заводить разговор. Неторопливо съел суп и второе ломтик вареного мяса с макаронами, выпил сливовый компот и почувствовал, что хочется закурить, До сих пор на курево не тянуло, болезнь била охоту. Означает ли это, что дело пошло на поправку, или нервничает из-за Тынупярта?

– Значит, это ты, – повернулся наконец Андреас к соседу.

Руки он не подал. Руки бы их дотянулись. Непременно, если бы и Тынупярт протянул руку.

– Я, – ответил он ему холодно.

И руки Тынупярта тоже остались, как были, – одна заложена за голову, другая лежит вдоль тела. Очки Тынупярт снял – пользовался ими явно лишь при чтении.

Узнав своего соседа, Эдуард Тынупярт не на шутку встревожился. Зять, навещавший его, правда, говорил о нем, но Тынупярт надеялся попасть домой раньше, чем Андреас встанет на ноги. Мелькнуло подозрение: уж не Яак ли подстроил так, чтобы они встретились? По детскому своему простодушию Яак, возможно, хочет помирить их. Он помирил его и с Каарин. А Каарин так легко бы с ним не помирилась, хоть она и сестра. Яак – человек чужой. Проживание в детстве рядом еще не роднит людей. В теперешнее время и кровное-то родство в счет не идет. После возвращения он сразу же разыскал сестру, но Каарин сухо спросила, зачем он пришел. Ему не оставалось ничего другого, как уйти. Или он должен был брякнуться на колени перед сестрой и молить об отпущении грехов? Такого он от нее не ожидал, с Фридой сестра общалась. Не стань Яак посредником между ними, он бы другой раз не переступил порог дома Ноотма, хотя ближе Каарин у него на свете никого не было. Может, Яак сделал это из чувства признательности, ведь благодаря ему, Эдуарду, Каарин и досталась Яаку, не то дожидалась бы своего Атса Яллака. Только вряд ли, благодарность исчезла в мире, Яак просто по натуре своей примиритель. Спорит, правда, яро со всяким, но зла никому не желает, сама святая простота. В конце концов, в чем может Каарин его, Этса, упрекнуть? Что он сказал то, что знал и в чем был уверен? Он не жалел, что Андреас погиб под Великими Луками, сотни эстонских парней полегли там удобрять землю. Был уверен, что Андреас никогда уже не вернется в Эстонию, даже останься он в живых. Яллак признавал лишь красную Эстонию, в белую Эстонию он бы пощады просить не пришел. Кто бы мог тогда подумать, что Эстония снова станет красной. Он, Эдуард Тынупярт, желал своей сестре только самого лучшего, с какой стати, дожидаясь Андреаса, губить свою молодость? Поэтому он, Эдуард, и стоял твердо на своем, когда в сорок третьем году Каарин заклинала, снова и снова допытывала его. Он хотел добра, а его обвиняют в подлости. В душе своей Каарин так и не простила его. И пусть не прощает. Он ни о чем не сожалеет и ни перед кем унижаться не станет. Ни перед сестрой, ни перед Андреасом. Кто не хочет его знать, того и он тоже не знает. Дышит ли рядом с ним какой-нибудь незнакомец или Яллак, Яллакский Атс, как величали его у них на улице, ему, Тынупярту, от этого ни тепло ни холодно. Он, во всяком случае, не собирается обновлять знакомство. Тем более заискивать перед Яллаком. Его, Тыну-пярта, десятки раз проверяли и на весах закона взвешивали, бояться ему нечего.

– Я тебя не узнал, – сказал Андреас.

– Может, и не желал узнать, – съязвил Эдуард. Он не смог придержать язык.

– Борода и очки помешали, – спокойно продолжал Андреас.

Эдуард решил крепче держать себя в руках, Все же не утерпел и добавил:

– Лучше, если бы на каталке кто-нибудь другой лежал.

Тут же понял, ч.то сказанное можно истолковать и так, будто он огорчается его болезнью. Б виду он имел-другое. Хотел с самого начала внести ясность. Дать понять, что вовсе не обрадован встречей.

– Двадцать шесть лет,

Эдуард Тынупярт.. сообразил, что Андреас имел в виду годы, которые они не виделись друг с другом.

– Лучше, если бы двадцать шесть растянулись на пятьдесят два.

Теперь больше двоякостей не должно быть. Тыну-пярт остался доволен собой. Яллак должен бы оставить его в покое.

Какое-то время оба молчали.

– После войны я искал тебя, – сказал Яллак.

– И что бы ты сделал, если бы нашел? В Сибирь сослал? Тогда у таких, как ты, было в руках право. – Эдуард тут же понял, что продолжать в таком духе неразумно.

Андреас сказал без всякой злобы:

– В Сибири ты побывал и без моей помощи.

– Побывал. И наперед скажу: умнее не стал.

– Может, все-таки стал.

На этот раз молчание длилось дольше. И опять Андреас нарушил его:

– Отрастил бороду. Борода – мода молодых.

– Сейчас борода – шик. И старики тоже хотят шиковать! – послышалось с койки, где лежал тщедушный молодой человек.

Эдуард Тынупярт гаркнул:

– Цыц! Прибавьте своей тарахтелке звука и не слушайте чужой разговор! Когда рак на горе свистнет, тогда соплякам, у кого на губах не обсохло, будет дозволено говорить.

Игравшие в шахматы недоуменно огляделись.

Тщедушный молодой человек и в самом деле прибавил транзистору громкости.

Теперь, когда Тынупярт выплеснул свой гнев, ему стало легче владеть собой. Он негромко буркнул:

– Характер у тебя прежний. – Да и ты остался верен себе.

Неожиданно даже для себя у Эдуарда вырвалось:

– Я... разбитое корыто. И Андреас признался:

– Да и мои батареи сели.

Некоторое время никто из них не произнес ни слова. Полностью обретя равновесие, Эдуард принялся ковырять в зубах, жена принесла ему сюда пластмассовые зубочистки. Глупо было вспыхивать и трещать, как можжевеловый -куст, еще глупее объявить себя разбитым корытом. Он, Эдуард, не сладил с нервами. Конечно, жизнь не баловала его, все пошло не так, как он того хотел, жизнь натянула его нервы, как струны. Его еще надолго хватило. Нет, нет, нет! Он не смеет утешать себя, не смеет проникаться жалостью и искать утешения. Воля его должна оставаться сильной. Сильные не выплескивают того, что накипело в душе, сильные делают то, что приказывает им разум.

От Андреаса не укрылось возбуждение Эдуарда. Он и сам внутренне напрягся, хотя Тынупярт гораздо больше. Андреас решил, что не должен давать Эдуарду повод для раздражения. Да и самому лишние эмоции во зло. Им уже не двадцать, чтобы распетушиться, раскукарекаться. Конечно, Этс поступил подло, саданул ему под дых, как сказал бы долговязый, которого Этс сбил с ног, но инфарктники не вызывают друг дружку на кулаки. Да и время сделало свое дело.

На этот раз молчание прервал Тынупярт:

– До этого я лежал в седьмой, откуда тебя привезли. Тут чуть было не свезли назад. Через три-четыре недели может прихватить снова. Не каждого скручивает, меня скрутило. Впервые готово было увести на тот свет.

В его голосе не было и тени недавней вызывающей резкости. Сейчас он говорил так, как обычно больные люди жалуются друг другу на свои болячки. Казалось, даже хвастался тяжестью своей болезни.

– Раньше сердце меня не беспокоило, – сказал Андреас, – хотя врачи и утверждают, что был когда-то микроинфаркт.

И он тоже говорил спокойно.

– У тебя раньше пониженное или повышенное было давление? – спросил Эдуард.

– Чуть повышенное: сто пятьдесят, сто шестьдесят на восемьдесят.

– У меня высокое. То есть раньше было высокое,

верхнее обыкновенно двести, нижнее – сто, а теперь низкое. Инфаркт снижает давление.

– Инфарктов стало чертовски много, – сказал Анд-рсас.

– Хворь нашего поколения, – отметил Эдуард.

– Болезнь цивилизации, – сказал Андреас. – Недуг эпохи, который поразил весь мир. Видимо, этой болезнью будут маяться еще несколько поколений.

Тынупярт чуточку грустновато улыбнулся: – Мы никогда не найдем общего языка. И голос Андреаса потеплел.

– Когда-то мы бежали друг дружке на помощь.

– Бежали против чужих, между собой цапались.

– По голосу тебя узнал, – признался Андреас, – тебе надо было учиться пению.

– Отец хотел сделать из меня пастора, сам знаешь. Из-за голоса. Пасторы раньше были влиятельными людьми. Такая мысль не укладывалась у меня в голове. Я считал себя безбожником. Между прочим, помог, наверное, и тебе стать дьяволом.

– Помог. Насмехался над пасторами, высмеивал Библию. Помню хорошо, У твоего отца, правда, был дом...

– Дом там или что, конура посадская, – вставил Эдуард. – Комнаты с сервантом – под квартиры, туалет в коридоре. Только бы анкету испортила. К. счастью, лачуга эта вовремя с молотка пошла.

На этот раз Тынупярт рассмеялся прямо-таки от души.

– Ну, дом ты не хули, дом ваш был и повыше, и повиднее многих посадских домов в Юхкентале, – улыбаясь, возразил Андреас. – В заслугу тебе надо поставить то, что ты вовсе не корчил из себя сынка господского. Важничал, правда, но не из-за отцовского дома. Маменькиных сынков презирал, словом, был, что называется, настоящим, свойским парнем.

Вспоминая молодость, они смягчились. Эдуард Тынупярт спросил:

– Когда тебя этот... удар настиг?

– Дней десять назад, – ответил Андреас Яллак.

– У меня скоро уже месяц. Андреас сказал:

– Опередил на пару недель.

– Не забывай, что я на две недели старше, – заметил Эдуард. – Странное все же совпадение.

Андреас пошутил:

– Прямо хоть начинай во всевышнего верить.

– И вправду задумаешься, – продолжал Эдуард. – Тому, что в одно время над нами суд чинить стали.

– Что ж, придется тогда держаться помужественней, – решил Андреас.

– Перед судейским столом не легко стоять, – посерьезнел Эдуард. – Ты, наверное, никогда не держал ответ перед судейским столом?

– Нет, – подтвердил Андреас. И тут же вспомнил, что развод ведь проходил в суде, но Эдуард имел в виду нечто совсем другое.

– Знаешь жизнь только наполовину.

– Лучше, если бы и тебе эта половина осталась неведомой.

– Как знать, – неопределенно протянул Эдуард и перевел разговор на другое: – Жду разрешения встать, как благословения.

У него было хорошее настроение оттого, что на этот раз он сумел удержаться.

Андреас подвинулся чуть повыше на подушках, от долгого лежания начинала ныть спина. И он пожаловался:

– Даже на бок не разрешают повернуться.

– Попроси резиновый круг под спину, – посоветовал Эдуард. – Не то кожа подопреет, пойдут пролежни. Самое дурацкое, что сам не можешь в уборную ходить,

– Видно, я так и не привыкну к судну, – вздохнул Андреас.

Эдуард повторил:

– Глупее глупого, что не можешь на своих ногах в уборную сводить.

Андреас засмеялся:

– Через столько лет нашли общий язык.

Пришла сестра и сделала Андреасу послеобеденный укол. И Тынупярту тоже. Андреас почувствовал себя уставшим и решил поспать. Но спокойный, живительный сон не шел к нему. Он полуспал, полубодрствовал. Мерещились странные видения, появилось чувство удушья, будто кто давил грудь. Он проснулся от вопроса сестры, которая'спрашивала, что с ним. Оказалось, что во сне он стонал и охал, Эдуард решил, что ему плохо, и вызвал сестру.

– Наверно, кошмары мучили, – сказал Андреас. Сестра пощупала пульс, нашла его нормальным, но все же дала каких-то капель, вкус которых был Андреасу незнаком. Он попытался снова уснуть.

И опять сон был неглубоким.

Вечером Андреас и Эдуард разговорились. Эдуард сказал, что последние три года он работает на базе "Междугородные перевозки". На работу не жалуется, но теперь должен будет подыскивать другое место, дальние концы слишком выматывают. Ведь на конечном пункте не удается даже как следует отдохнуть.

– Меня довела работа, – несколько раз повторил Эдуард. – Я ездил не в Тарту, не в Вильянди и Пярну, Мои маршруты вели в Киев, Харьков и Кишинев. Минск, Львов и Вильнюс были еще ближними концами. Обычно три-четыре дня за рулем. Приходилось ездить в Киев в одиночку, без напарника, иногда соснешь всего пару часиков – и спешишь назад. По инструкциям это запрещается, но иногда ничего не поделаешь. У шоферов на дальних перевозках сдает сердце. Мне туда не следовало идти, это больше работа для молодых, а тут скоро стукнет пятьдесят. Погнался за длинным рублем.

Я бы пошел и на международные перевозки, но годы и прочее помешали.

На жизнь Тынупярт не жаловался. Наоборот, даже заверил, что живет хорошо. От Таавета Томсона Андреас знал, что у Тынупяртов собственный дом в Пяяскюла, просторный и современный. В Клоога они строят дачу, и ее проект на зависть модный. Очертя голову Ты-нупярты ничего не делают.

– Выходит, что в крови у тебя все же сидит домовладельческий микроб, возвел-таки себе роскошный дворец, – пошутил Андреас.

Последние, слегка подтрунивающие слова вновь чуть не вывели из себя Эдуарда.

– Дом записан не на меня, – сказал он резко. – Дом построил мой тесть, когда я в местах отдаленных уголек рубал.

– Значит, тебе повезло с тестем, – по-прежнему по-луподтрунивая, продолжал Андреас.

– Повезло, – крепился Эдуард. – Предприимчивый был человек. Шорник, сразу в сорок четвертом году вступил в артель, вскоре вышел в председатели. Работу знал, голова варила, доход шел и государству, и артели, и себе тоже. После того как ликвидировали артель, работал в системе кооперации, и там ладно справлялся. Умер в чине заведующего мастерской мягкой мебели, теперь уже шестой год покоится на кладбище Рахумяэ. Тесть умел жить. У таких, как он, удивительная способность приспособляться к любой обстановке, и поэтому они всегда живут припеваючи. Причем не мошенничают и не обманывают, попросту находят каналы, где больше всего перепасть может. Если хочешь, называй таких людей пионерами принципов материальной заинтересованности.

Этой последней фразой Эдуард поддел его, Андреас снова подумал, что Этс остался прежним.

К удивлению Андреаса, Эдуард перевел разговор на его головную боль.

– Отпустило немного, – сказал Андреас, соображая, кто бы мог рассказать Эдуарду о его бедах – Яак или Таавет.

– Тебе повезло, могло кончиться и хуже, – сказал Эдуард.

– Наверное, повезло, – не стал спорить Андреас,

– Где это случилось?

– На Орувереском шоссе.

– Чего тебя туда занесло?

– Послали выступать в Орувере.

– Что это, несчастный случай или хотели наехать?

– Оказывается, ты в курсе моих дел, – усмехнулся Андреас.

Тынупярт отступился.

Он спросил совсем о другом:

– Раньше сердце давало о себе знать?

– Головные боли сводили с ума, а на сердце грех было жаловаться.

– Меня ковырнуло еще несколько лет назад. Одно время лучше было, а теперь вот свалило. Надо будет менять работу, через силу вкалывать нельзя.

– Сколько у тебя детей?

– Один. Сын. Могло быть и больше. Тут моей вины нет...

– Я развелся, – сказал Андреас. – Двое детей, сын и дочь. Живут с матерью.

Эдуард подумал, что завидовать жизни Андреаса нечего.

Андреас пожалел, что завел разговор о своих запутанных семейных делах.

Перед тем как уснуть, он спросил:

– Когда ты последний раз слушал, как падают на окно капли дождя?

Вопрос показался Эдуарду странным.

– В дождь и в ветер бьет по наружным стеклам, – пробубнил он. Настроение снова портилось.

– Ну да, это конечно, – буркнул Андреас и понял: ощущение, которое он испытал позавчера, слушая, как падают дождевые капли, очень трудно передать другому человеку,

Андреас Яллак не понимал свою дочь.

Когда Юлле не поступила в университет, она поклялась, что не оставит так, на следующий год снова поедет в Тарту сдавать экзамены. Не удастся попытается еще раз: три – это закон. Легко сдаваться она не собирается. Уже зимой начнет готовиться к экзаменам, на везенье больше уповать не станет. Она и на этот раз не надеялась на счастье, ей просто не повезло, У нее было столько же баллов, сколько и у последнего, кого зачислили. И по математике были, одинаковые оценки, у обоих пятерки. Почему взяли другого, она не знает, не ходила выяснять, допытывание все равно бы ничего не изменило, список зачисленных уже висел. Видимо, его предпочли потому, что он парень и окончил специальную физико-математическую школу, где уроки давали преподаватели из университета; может, его знали, а может, он и впрямь был гением математики. В газетах пишут об угрозе феминизации в высшей школе и среди академической интеллигенция, к тому же считают теоретическую математику мужским занятием. Или повлияло то, что у нее была одна тройка, подвело сочинение, его она вообще не боялась, все одиннадцать лет по эстонскому языку были одни пятерки. У парня троек не было, это, конечно, могло решить. Неудачу свою она не оплачивает, за год сможет железно заручиться от всех неожиданностей. Так говорила Юлле чуть больше года назад, и он, Андреас, радовался, что дочь не пасует перед первой серьезной неудачей. Узнав от сына, что Юлле и не поехала в Тарту на экзамены, – сын в горячке обычно старается кольнуть как можно сильнее, задеть его самое больное место, – он подумал, что Юлле, работая, все же не смогла как следует подготовиться к экзаменам и не захотела еще раз проваливаться. Успокоил себя тем, что Юлле исполнилось только двадцать, на университет времени еще достаточно. Он собирался поговорить с дочкой, но не смог. К ней он не дозвонился, в министерстве сказали, что Юлле Яллак находится в командировке, Позвонить еще раз не успел – свезли в больницу.

– Я поступила в Политехнический. На заочное. Все экзамены сдала на пятерки.

Об этом сын ни словом не обмолвился.

– Заочно, конечно, учиться труднее, но ведь многие учатся и справляются. Я не строю воздушных замков, уже пробовала немного, знаю, что такое работать и учиться. Пятерки не сами дались в руки, я как следует прошла весь экзаменационный курс. Ой, как много за год забывается... Не бойся, папа, я справлюсь. Разве в Тарту мне было бы легко? Заниматься там пришлось бы в библиотеке, первокурсников селят в общежитии в самые большие комнаты, где никогда нет ни покоя, ни тишины. Жить на два дома тоже нелегко, стипендии-то небольшие. Ты бы помогал, конечно, но почему бы самой не зарабатывать? Теперешняя работа мне нравится, даже очень нравится. Ни у кого я не на побегушках, у меня свой участок. С каждым годом роль информации во всех областях жизни увеличивается, мне эта работа по душе.

Чем дольше Юлле говорила, тем яснее Андреас понимал, что дочь сильно изменилась. Во многих отношениях это был как бы уже другой человек, эта сидевшая сейчас на стуле рядом с его кроватью девушка с модной сумочкой в руках, в новеньких, в тон сумочке туфлях, с ярко-красным маникюром. Раньше Юлле так не занималась своей внешностью и с такой деловитостью не рассуждала. Как человек, который видит основную ценность жизни в чем-то большем, чем обеспеченность и комфорт, вопросы личного благополучия до сих пор оставались у нее на втором плане. Год назад Юлле уверяла его, что проживет и малостью, главное, чтобы заниматься тем, чем хочется. Увлеченная теоретическими проблемами математики, дочь нравилась Андреасу больше. От трудностей учебы в Тарту Юлле тогда отмахнулась: "Справляются другие, справлюсь и я. Ты же знаешь, что тряпки и столовое серебро – это не мой идеал". Страстность дочери радовала его.

– Взялась изучать технику информации, – закончила свой рассказ Юлле.

Она говорит обо всем легко и весело, будто ей и не жалко университета. А вдруг делает веселую мину при плохой игре? Из-за него, чтобы не расстраивать его, сердечника. Юлле просто не может махнуть рукой на работу, в доме без ее заработка не обойтись. Андрес и копейки домой не приносит, сына одевает Найма. Юлле все это видит. Ей хочется облегчить ношу матери, уезд в Тарту усугубил бы все. Андреас Яллак чувствовал себя виноватым перед дочерью. Он, правда, ясно сказал ей, что на время учебы в университете она может рассчитывать по крайней мере на тридцать рублей в месяц, но, видно, Найма запрещает Юлле обращаться к нему за помощью, сына она сумела восстановить против него, Юлле же до сих пор держалась больше своего отца, только Найма упрямая.

– Я бы помогал тебе, – тихо сказал Андреас.

– Знаю, отец, я не забыла этого. И не с бухты-барахты отказалась от Тарту. Вот поступить в университет как раз и было бы опрометчиво. Подобно упрямому козлу, который ни за что не отступает от принятого когда-то решения. И Политехнический даст мне высшее образование, знания, которые я получу в институте, полностью отвечают профилю моей нынешней работы. Трудно сказать, была бы теоретическая математика именно моей специальностью, мало ли что в школе хорошо успевала по математике. Теперешняя работа мне действительно по душе. Теория информации невероятно интересна, отец. У меня такое убеждение, и это всерьез, что именно кибернетика моя область.

– Ты не представляешь себе полностью, как это трудно – работать и учиться. А если выйдешь замуж и пойдут дети?

– Ой, папа, сейчас ты говоришь, как коммерсант. Разве в университете меня не подстерегало бы замужество и все прочее?

Юлле весело рассмеялась. Андреас не успокоился:

– Главное, чтобы сама потом не жалела.

– Не пожалею, отец, я все продумала. Что касается трудностей, то почему я должна считать себя слабее других? Сейчас тысячи людей заочно учатся. Справляются другие, справлюсь и я, – осталась на своем Юлле.

Но та же фраза, которая год назад обрадовала Анд-реаса, больше не трогала его. Теперь она казалась ему скорее похвальбой, упрямым самооправданием.

– Ты могла бы и в университете заочно учиться, – сказал Андреас, который все еще не мог понять сущности перемены в настроении дочери.

– Теоретическую математику нельзя изучать заочно, преподавательская работа Меня не увлекает, – спокойно объясняла Юлле. – Что мне нравится, так это английский. Помнишь, в девятом классе он был для меня все. Ты, наверное, и не знаешь, ты жил тогда уже отдельно от нас.

Слышать это Андреасу было тяжело. Юлле поняла, видимо, что последние слова задели отца, потому что она быстро добавила:

– Знаешь, знаешь, я говорила тебе.

– Математика и английский действительно давались тебе, – пробубнил Андреас,

– В прошлом году я брала уроки английского, -. живо продолжала дочь.

Андреас подумал, что он и впрямь знает очень мало о своей дочери.

– Если институт не отнимет все свободное время, то я на будущий год поступлю и на курсы английского. В моей специальности без него обойтись трудно.

Десять минут назад дочь казалась Андреасу трезвым, расчетливым человеком, теперь она оставляла у него совсем другое впечатление: шалая голова.

– Работать, учиться в институте и еще на курсах – не ставь для себя слишком большую программу. Я учился заочно, я знаю...

Юлле не дала ему кончить:

– Когда ты поступил в университет, тебе было уже тридцать три, очень хорошо помню, как жаловался, что надо было начинать раньше. И работа у тебя была утомительней, и ответственность больше. Мне исполнилось всего двадцать, не забывай об этом, отец.

Андреас усмехнулся:

– Потому и говорю, что всего двадцать. Год назад ты клялась в верности теоретической математике и Тартускому университету, теперь приходишь с техникой информации и Политехническим институтом. А" что будет через год или два?

Юлле покраснела.

– Я боялась, что тебе не понравится, – сказала она, чуточку смешавшись, – поэтому и не заикнулась в первый раз. И Таавет...

Андреас вскинулся:

– Кто? Таавет Томсон? Юлле еще больше зарделась.

– Да, товарищ Томсон, – быстро собралась она с духом. – Товарищ Томсон, ты же зовешь его Тааветом, товарищ Томсон подписал мне характеристику, институт требует с места работы, тогда он, товарищ Томсон, и сказал, что Политехнический тебе, возможно, не понравится... Министр ведь такими пустяковыми бумагами, как характеристика мелкого служащего, не занимается.

В последних словах дочери крылась некоторая ирония.

Андреас Яллак знал, что оба они, и сын и дочь, унаследовали от него горячность. Чувствуя, что к ним относятся несправедливо, они готовы были тут же восстать против. Вместе с тем Андреас знал, что его дочь может уйти в себя, неожиданно замкнуться, чего он вовсе не желал. Он хотел докопаться, почему дочь изменила свои прежние планы, до сих пор он с радостью считал Юлле целеустремленной, даже напористо стойкой личностью.

– Мое отношение не является решающим, – примирительно сказал Андреас. – Только не поступай опрометчиво.

– Я все продумала, отец, – поспешила заверить Юлле. – Неудача обозлила меня в прошлом году, ты знаешь, что злость делает меня упрямой, и тебя тоже, отец, а я твоя дочь, из упрямства я и поклялась так. Конечно, теоретическая математика нравится мне и сейчас, но по душе и английский язык и привлекает кибернетика. В мои годы трудно заглядывать на всю жизнь вперед. Не бойся, отец, институт я закончу, даже если я и разочаруюсь в своей специальности, без высшего образования не останусь. И английский не брошу на половине.

Андреас внимательно наблюдал за дочерью. То она казалась ему прежней Юлле и тут же представала чужой, новой. Что-то изменилось в ней, только он не мог ухватить; что именно.

– Как у тебя вообще, на работе и... дома?

– На работе? Хорошо, отец. Очень хорошо. Я боялась, что министерство это очень высокое и особое учреждение, боялась, что ко мне отнесутся как к букашке. К счастью, министерство оказалось таким же учреждением, как и все другие. Комната, где я сижу, точь-в-точь как была у тебя в комитете: полно столов, телефоны звонят, люди приходят и уходят. Директора школы, рассмеялась Юлле, – я боялась куда больше, чем сейчас министра.

– Какие у тебя обязанности?

– В основном перевожу. С русского и английского. Министр похвалил мой русский, сказал, что у меня нет вообще эстонского акцента. Сам он говорит с акцентом на обоих языках – и по-эстонски, и по-русски. Таав... товарищ Томсон хочет ввести отдел информации, говорит, сегодня без него ни одно центральное учреждение уже не может обойтись. Обещает в Москве выбить для нас штаты. Ты же знаешь, наше министерство является союзно-республиканским.

– А кто твой шеф? – спросил Андреас.

– Официально я числюсь в административно-хозяйственном отделе. Неофициально же мы, один кандидат технических наук и я, составляем сектор информации, заведующий АХО в нашу работу не вмешивается. Нами занимаются производственный отдел и торговый, а из руководства министерства – твои друг Таавет, которого я должна называть товарищ Томсон, – смеясь, закончила Юлле. Она полностью обрела самообладание.

– Дома как?

– Дома... – Юлле запнулась, видимо думала, что ответить. – Андрес ведет себя как обычно, маме зарплату повысили.

Она помолчала и затем добавила:

– Я, наверное, перееду от мамы. Нашему министерству в конце года выделяют новые квартиры, меня тоже внесли в списки.

Больше Андреас уже не допытывался. Ему хватило услышанного. Если бы не лежал на больничной койке, где самостоятельно и повернуться не имел права, и если б не было посторонних ушей, он бы тут же с пристрастием допросил дочь. К сожалению, он вынужден был промолчать и сделать хорошую мину, потому что при чужих Юлле тут же, как улитка, вползла бы в свою скорлупу.

К вечеру Андреас не находил себе покоя. В обычных условиях он бы я минуты не терял, тут же схватил бы трубку и потребовал объяснения у Таавета или министра. Правда, в обычных условиях служебные заботы и думы были бы связаны с чем-нибудь другим, у него не оставалось бы и времени подумать о дочери. С утра до вечера одни телефонные звонки, бесконечное просматривание бумаг, решений и распоряжений, составление отчетов и проектов, сбор данных, посещение заводов и предприятий, собрания, совещания, беседы и споры, выступления и представктельствование, упорядочение и организовывание, начинания и контролирование. Еще не реализованные дела, не решенные проблемы и конфликты не отпускают тебя и дома, они напоминают о себе даже в туалете. Тут Андреас поймал себя на мысли, что все еще думает о себе как о партийном работнике, составление проектов, организация и контроль – это уже прошлое, прошлым оно и останется. Партийная работа требует крепкого здоровья; когда кончились головные боли, у него была вера, что вновь обретет он прежнюю энергию и волю, но теперь лишь обманывал бы себя такими надеждами. Его батареи разряжены, он уже не в силах заряжать других энергией, еще вопрос, сможет ли он в дальнейшем справляться даже со своей нынешней работой. Андреасу горько было это сознавать. Но и работа печника не позволяла бы столько думать о дочери. С глазу на глаз он, наверное, отчитал бы дочь, а потом жалел бы о сказанном, потому что виновата не Юлле, а министерство, кто-то там, в министерстве. Или в министерстве не знают счета жилью, предлагают квартиру, пусть небольшую, пусть однокомнатную, случайному, едва лишь год проработавшему техническому работнику? Раньше там всегда было туго с квартирами. Что означают слова Юлле? Кто покровительствует ей, кто хлопочет за нее? Потому что без влиятельных или, по крайней мере, ловких покровителей такие вещи не делаются. У Таавета Андреас спросил бы об этом без экивоков, уж не сам ли уважаемый заместитель министра стал опекуном его дочери? Отдает ли себе отчет Таавет или кто другой, что так можно испортить молодую девушку? Привыкнет к опеке, станет приспосабливаться, угодничать. Страшнее всего, что от нее ждут ответных услуг, а какие другие услуги может оказать молодая женщина, кроме как...

Андреас не хотел думать дальше.

И все же думал. На больничной койке от мыслей деваться некуда.

Почему его задевает мысль о том, что Юлле получит квартиру? Почему он смотрит на вещи с самой плохой стороны? Что, в конце концов, странного в том, что молодой сотруднице дадут однокомнатную квартиру? Должен бы радоваться, что Юлле ценят, что она справляется со своей работой. Хвалу Таавета Андреас не принял всерьез, решил, что Таавет просто льет бальзам, хочет сказать приятное, поднять настроение у своего бывшего приятеля, который стоял с глазу на глаз со смертью. И почему Таавет не может действительно оценить ответственность Юлле и ее переводческие способности? Девушка она серьезная и языки знает, хорошо училась. С университетом ей просто не повезло. Есть у Юлле и общественная жилка, в комсомол она вступила не просто так, с обязанностями старосты класса справлялась хорошо. Дойдя в мыслях до этого, Андреас обнаружил, что думает о своей дочери чуть ли не терминами служебной характеристики: хорошая ученица, ответственно относится к своим обязанностям, проявляет активность. В сущности, он и не знал свою дочь, удовлетворялся тем, что она хорошо училась, вступила в комсомол и не таскалась с парнями. Да, как отец он знал, что дочь старательна, обладает определенным упрямством и устремленностью, что она не бросится на шею первому встречному, который скажет ей комплимент. И что она была помешана на математике. Именно была, сейчас вроде бы нет. Неужели его больше и не тревожит то, что Юлле поступает не так, как, по его мнению, должна' была бы поступать? Что думает и ведет она себя иначе, чем ему, отцу, хотелось бы. Он знает, возможно, Юлле шестиклассницу-семиклассницу, ту Юлле, которая была еще ребенком, теперь, когда дочь выросла, стала молодой женщиной, она для него такая же загадка, как и любой посторонний человек.