Текст книги "Свадебное путешествие"

Автор книги: Патрик Модиано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Да, из Вены, из Австрии.

Мне хотелось свернуть разговор на Вену. Она должна была хорошо знать этот город, раз родилась там. К большому моему изумлению, она никак не отреагировала.

– Вена – очень красивый город... – Напрасный труд – Вена не вызывала у нее никаких чувств. – А вы работаете в Париже?

– Я уже на пенсии, – сказал он, улыбнувшись, но так сухо, что это полностью исключало возможность дополнительных расспросов.

– Я иду купаться, вы подождете меня здесь?

Она поднялась и сбросила белый халат. В мареве жары я взглядом провожал ее. Она пересекла пляж, вошла в море и, когда вода стала ей по пояс, легла на спину.

Вот мы снова в тени сосен у бунгало.

Играли в карты, они научили меня правилам игры, очень простым. Это был единственный раз в моей жизни, когда я играл в карты. Наконец полуденная жара спала.

– Я отправляюсь по магазинам, – сказала она.

Он повернулся ко мне:

– Вы не составите ей компанию? Так будет более благоразумно... Она водит машину без прав... Я тогда не хотел вам этого говорить... Вы могли испугаться, что нас остановят на дороге из Сен-Рафаэля. – Он коротко усмехнулся.

– Я ничего не боюсь, – ответил я.

– Правильно. Мы тоже в вашем возрасте...

– Но мы и сейчас ничего не боимся, – сказала она, подняв указательный палец.

Во внутреннем кармане куртки у меня всегда лежали паспорт и водительские права. Я сел за руль, стронул машину и выехал со стоянки с трудом, потому что давно не водил.

– Мне кажется, – сказала она, – что вы водитель еще хуже меня.

Она показывала мне, куда ехать. Снова эта неширокая дорога, обсаженная бамбуком. Она была такой узкой, что всякий раз, когда навстречу ехала машина, надо было забираться на обочину.

– Хотите, я заменю вас? – предложила она.

– Нет-нет, я отлично справлюсь.

Я поставил машину у "Отель-де-Пари" – фасад и маленькие окна с деревянными ставнями придавали ему вид горного шале, – и мы пешком пошли в порт. Было то время, когда туристы бродят по набережной, любуясь яхтами у причала, или пытаются найти свободное местечко на террасе "Сенекье". Она купила кое-что в аптеке. Спросила, не нужно ли мне чего-нибудь, и после минутного колебания я признался, что мне нужны лезвия "Жиллет" и крем для бритья, но у меня нет при себе денег. Потом мы пошли в книжный магазин, где она выбрала детектив. А затем – в табачную лавку. Там она купила несколько пачек сигарет. Мы с трудом проталкивались в толпе.

Зато на маленьких улочках старого города, где мы бродили чуть позже, было пустынно. Спустя годы я вернулся туда, ходил вдоль порта и по тем же самым улочкам вместе с Аннет, Ветцелем и Кавано. При всем желании я не мог быть таким же беззаботным и жизнерадостным, как они. Я был в плену у прошлого, переживал отступающие все дальше дни, но с течением времени свет того лета претерпел забавные изменения: вместо того чтобы выцвести, побледнеть, как старые передержанные фотографии, мои воспоминания становились все контрастнее, и теперь я вновь все вижу в изначальной резкости.

Мы прошли улицей Понш и, миновав арку, остановились на площадке, возвышающейся над рыбачьим портом. Она показала на террасу развалившегося дома:

– Мы жили там с мужем очень-очень давно... Вас тогда еще на свете не было...

Ее светлые глаза пристально смотрели на меня с тем отсутствующим выражением, которое так меня смущало. Но тут она нахмурила брови – я уже не раз замечал эту ее манеру, и всегда мне казалось, что она слегка подсмеивается надо мной.

– Хотите, побродим немного?

В саду на склоне, у подножья крепости, мы сели на лавочку.

– У вас есть родители?

– Я больше не вижусь с ними, – сказал я.

– Почему?

Опять эти нахмуренные брови. Что ей ответить? Странные родители, которые вечно искали какой-нибудь пансионат или исправительный дом, чтобы избавиться от меня.

– Увидев вас сегодня утром на краю дороги, я задумалась, а есть ли у вас родители.

Мы снова шли в порт Крепостной улицей. Она взяла меня под руку, потому что спуск был довольно крутой. Касаясь ее руки и плеча, я испытывал чувство, до тех пор мне неведомое, – ощущал себя под чьей-то опекой. Впервые в жизни... Меня наполнила какая-то легкость. Волны нежности шли от нее, когда она просто касалась меня плечом или время от времени смотрела на меня своими светло-голубыми глазами. Я понятия не имел, что такое возможно.

Мы вернулись по пляжу к бунгало. И сидели в шезлонгах. Уже стемнело, и нас освещала только лампа с веранды.

– Сыграем в карты? – предложил он. – Но вы, похоже, не очень-то любите такие развлечения...

– А разве мы в его годы играли в карты? – Она призывала его в свидетели, и он улыбнулся:

– Нам было некогда.

Он сказал это совсем тихо, словно про себя, и мне было бы любопытно узнать, чем же они были так заняты в те времена.

– Если вам некуда пойти, можете переночевать у нас, – сказала она.

Мне стало стыдно при мысли, что они принимают меня за бродягу.

– Благодарю вас... Спасибо, если это не обременительно... – Мне было очень трудно выговорить это, и, чтобы набраться храбрости, я больно впился ногтями в свои ладони. Но надо было признаться еще в самом ужасном: Завтра я должен вернуться в Париж. Но, к несчастью, у меня украли все деньги, которые еще оставались.

Вместо того чтобы опустить голову, я смотрел прямо ей в глаза, ожидая приговора. Она снова нахмурила брови:

– И это вас так тревожит?

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Мы раздобудем для вас место в завтрашнем поезде.

Наверху, за соснами, вилла и бассейн были ярко освещены, и я видел мелькающие на фоне голубой мозаики фигуры.

– У них веселые гулянки каждую ночь, – сказал он. – Это мешает нам спать. Поэтому мы и ищем себе другой дом.

У него как-то сразу сделался измученный и усталый вид.

– Поначалу они зазывали нас к себе на эти вечеринки, – сказала она. Тогда мы стали гасить свет в домике и делали вид, что нас нет.

– И сидели в темноте. Однажды они пришли за нами. Мы спрятались в соснах, там, поодаль...

С чего это они разговаривали со мной столь доверительно, словно хотели оправдаться?

– Вы с ними знакомы? – спросил я.

– Немного... – сказал он. – Но мы не хотим их видеть...

– Мы совсем одичали, – прибавила она.

Голоса все приближались. Метрах в пятидесяти от нас по сосновой аллее шли несколько человек.

– Вы не будете против, если мы погасим свет? – спросил он.

Он вошел в дом, свет потух, и мы с ней остались в полумраке. Она положила руку мне на запястье.

– Теперь, – сказала она, – надо разговаривать тихо. – И улыбнулась мне.

За нашими спинами он медленно закрывал раздвижные стеклянные двери, стараясь сделать это бесшумно, потом вернулся и сел в шезлонг. А те люди уже были совсем близко, в начале аллеи, которая вела к бунгало. Я слышал, как один из них хриплым голосом повторял:

– Да говорю же тебе! Говорю же...

– Если они подойдут сюда, – сказал он, – нам останется только притвориться, что мы спим.

А я подумал, какое забавное зрелище предстанет их взорам – мы трое, уснувшие в темноте в шезлонгах!..

– А если они потормошат нас, чтобы разбудить? – спросил я.

– Ну, тогда притворимся мертвыми, – сказала она.

Но они повернули с аллеи, ведущей к бунгало, и спускались по склону под соснами к пляжу. В лунном свете я разглядел двух мужчин и трех женщин.

– Опасность миновала, – сказал он. – Но лучше оставаться в темноте. Есть риск, что они с пляжа увидят свет.

Я не знал, игра это или он говорит вполне серьезно.

– Наше поведение удивляет вас? – ласково спросила она. – Бывает, что любое общение с людьми просто нестерпимо. Выше сил...

Силуэты тех пятерых четко выделялись на пляже. Они разделись и повесили одежду на ствол большого дерева, подстриженного в форме полинезийского тотема и создававшего впечатление, будто вы на берегу лагуны, где-то в южных морях. Обнаженные женщины бежали к морю. Мужчины делали вид, что преследуют их, испуская дикий рев. Со стороны виллы, откуда-то совсем из глубины, доносились взрывы музыки и шум разговоров.

– Это продолжается до трех часов ночи, – устало сказал он. – Они танцуют и в полночь купаются.

Мы долго молча сидели в шезлонгах, в полной темноте, будто прятались.

Разбудила меня она. Открыв глаза, я встретился с ее то ли бледно-голубым, то ли светло-серым взором. Она раздвинула стеклянные двери, ведущие из комнаты, и утреннее солнце ослепило меня. Мы позавтракали втроем на свежем воздухе. Все вокруг было напоено запахом сосен. Внизу на пляже пустынно. Никаких следов ночных купаний не осталось. Ни одной забытой вещи на полинезийском тотеме.

– Если хотите остаться здесь на несколько дней, то пожалуйста. Нам это нисколько не помешает.

Было очень соблазнительно ответить ей "да". Я снова ощутил ток нежности, я испытал тот же восторг, что и в прошлый раз, когда мы спускались по крутой улице. Жить как живется, день за днем. Не думать о будущем. Радоваться обществу доброжелательных людей, которые готовы тебе помочь, и, глядишь, мало-помалу обретешь веру в себя.

– Мне надо вернуться в Париж... У меня работа...

Они предложили отвезти меня на машине на вокзал в Сен-Рафаэль. Нет, их это не затруднит. Им все равно надо заехать еще раз на виллу в Иссамбре. На этот раз машину вел он, а я устроился на заднем сиденье.

– Надеюсь, вам не будет страшно, – сказала она, обернувшись ко мне. Он водит машину еще хуже, чем мы с вами.

Он ехал очень быстро, и частенько на поворотах я хватался за спинку переднего сиденья. В конце концов моя рука случайно оказалась на ее плече, и в тот момент, когда я хотел убрать ее, он затормозил на новом вираже, да так резко, что она сильно сжала мое запястье.

– Он нас убьет, – сказала она.

– Нет-нет. Можете не волноваться. Все обойдется.

На вокзале в Сен-Рафаэле он быстро прошел к окошку кассы, а она остановила меня у стенда с книгами и газетами.

– Не найдете ли детектива для меня? – попросила она.

Я оглядел все полки и выбрал книжку из "Черной серии".

– Годится, – сказала она.

Он подошел к нам. И протянул мне билет:

– Я взял вам в первом классе. Так будет удобнее.

Я был смущен. Подыскивал слова, чтобы поблагодарить его:

– Право, не стоило...

Он пожал плечами и тоже купил книжку из "Черной серии". Потом они проводили меня на перрон. Минут десять надо было подождать поезда. Мы втроем сели на скамейку.

– Мне очень хотелось бы еще увидеться с вами, – сказал я.

– Вот наш телефон в Париже. Мы непременно будем там зимой.

Он вынул авторучку из внутреннего кармана куртки, вырвал страничку из "черносерийной" книжки и написал там фамилию и номер телефона. Потом свернул листочек и подал мне. Я поднялся в вагон, а они стояли перед дверью и ждали отправления поезда.

– Вам будет спокойно... – сказал он. – В вашем купе – никого.

Когда поезд тронулся, она сняла темные очки, и я снова увидел ее бледно-голубые или серые глаза.

– Удачи вам! – пожелала она.

В Марселе, когда я рылся в своей дорожной сумке, чтобы проверить, не забыл ли я паспорт, под воротником одной из рубашек обнаружил несколько банкнот. Я все думал, кому из них, ему или ей, пришла в голову мысль положить мне эти деньги. Или обоим одновременно?

Я воспользовался тем, что было 14 июля, чтобы, не привлекая ничьего внимания, проскользнуть в нашу квартиру в Сите-Верон. Вошел в подъезд, которым давно никто не пользуется, позади "Мулен-Руж". На третьем этаже есть дверь, ведущая в чулан. Перед своим мнимым отъездом в Рио-де-Жанейро я взял с собой ключ от нее – старый ключ, о существовании которого Аннет не подозревает, и предусмотрительно положил на столик у изголовья кровати тот единственный, который ей был знаком, – ключ от главной двери. Таким образом, даже если бы она догадалась, что я остался в Париже, она знала, что свой ключ я забыл и, следовательно, у меня нет никакой возможности нежданно нагрянуть в квартиру.

В комнатке темно. Ощупью я нашел ручку двери в комнату, что называлась бы детской, если бы у нас с Аннет были дети. Коридор с книгами по стенам ведет в большую комнату, служащую нам гостиной. Я шел на цыпочках, хотя риска никакого не было. Все были наверху, на террасе. Я слышал глухой шум разговоров. Жизнь продолжалась без меня. На секунду у меня возник соблазн подняться по узенькой лесенке с плетеными канатными перилами и буйками, закрепленными на стенах. Я вышел бы на террасу, похожую на палубу пассажирского лайнера, потому что мы с Аннет хотели, чтобы наша квартира создавала иллюзию, будто мы всегда в кругосветном путешествии: иллюминаторы, узкие коридоры, борт... Итак, я вышел бы на террасу, и там моментально, что называется, "воцарилась бы мертвая тишина". Потом, когда удивление прошло бы, меня бы засыпали вопросами, устроили бы праздник и веселье стало бы еще более буйным, чем обычно, – салют из бутылок с шампанским в честь возвратившегося.

Но я остановился на первой ступеньке. Нет, решительно, я никого не хотел видеть, ни с кем не хотел разговаривать, не хотел давать объяснения, возвращаться в привычную жизнь. Мне бы только зайти в спальню, взять несколько летних вещей и пару легких туфель. Я тихо повернул ручку двери, но она была заперта изнутри. Внизу, на полу, полоска света. Кто-то уединился здесь в самый разгар веселья. Кто? Аннет и Кавано? Моя вдова разве не была она моей вдовой, если я решил никогда не появляться? лежала в супружеской постели с моим лучшим другом?

Я проник в смежную комнату, которая служила мне кабинетом. Дверь в спальню была приоткрыта. Я узнал голос Аннет.

– Да нет... Дорогой мой... Не бойся... Никто не может прийти и помешать нам...

– Ты уверена? Кто угодно может спуститься с террасы и зайти сюда... Особенно Кавано...

– Да нет... Кавано не придет... Я заперла дверь на ключ...

С первых же слов Аннет, по ее нежному и покровительственному тону я понял, что она не с Кавано. Потом узнал бархатный голос Бен Смидана, юноши, с которым я и Кавано познакомились в начале этого года в Клубе путешественников, пригрели его, стали его крестными отцами. Этот молодой человек хотел посвятить себя поиску останков кораблей, затонувших в Индийском и Тихом океанах. Аннет считала, что у него "лицо греческого пастуха".

Свет в спальне погас, и Аннет глухим голосом сказала:

– Не бойся, дорогой мой...

Тогда я тихо закрыл дверь и включил лампу на своем письменном столе. Порылся в ящиках и нашел старую темно-зеленую картонную папку. Зажав ее под мышкой, я вышел из комнаты, оставляя свою вдову и Бен Смидана предаваться любовным утехам.

Посреди коридора я на минуту замер, вслушиваясь в шум разговоров. Я подумал о Кавано, стоящем там, наверху, у бортика, с бокалом шампанского в руке. Вместе с остальными гостями он смотрит на площадь Бланш, похожую на маленький рыбацкий порт, гавань, куда только что причалил корабль. Если только он не заметил продолжительного отсутствия Аннет и не размышляет о том, куда же все-таки могла подеваться моя вдова.

Я вспомнил, мысленным взором увидел, как двадцать лет тому назад сидел с Ингрид и Риго в полутьме возле бунгало. Вокруг нас – взрывы хохота и громкие голоса, похожие на те, что сейчас долетают до меня с террасы. Мне примерно столько же лет, сколько было тогда Ингрид и Риго, и их поведение, казавшееся мне тогда таким странным, сегодня вечером стало для меня естественным. Я вспомнил фразу, сказанную Ингрид: "Мы притворимся мертвыми".

Я спустился по черной лестнице, вышел на задворки "Мулен-Руж" и оказался на бульваре. Пересек площадь Бланш и посмотрел наверх, на нашу террасу. Нет никакого риска, что они смогут оттуда разглядеть меня в толпе туристов из переполненных автобусов и всех тех, кто просто вышел прогуляться в праздник. Интересно, вспомнили они обо мне хоть на секундочку? Честно говоря, все они были мне симпатичны: моя вдова, Кавано, Бен Смидан и остальные гости. В один прекрасный день я вернусь и буду среди них. Я еще не знаю точной даты своего воскрешения. Надо, чтобы у меня на это достало сил и желания. А сегодня я поеду на метро до заставы Доре. Мне легко. И я отрешен от всего.

3

Когда к полуночи я вернулся, фонтаны на площади все еще светились и несколько компаний – там, я заметил, были и дети – шли к зоопарку. По случаю 14 июля его не закрывали, и звери, наверняка полусонные, сидели в своих клетках и вольерах. Почему бы и мне не отправиться с ночным визитом в зоопарк и тем самым потешить себя иллюзией, что сбылась давнишняя мечта: меня закрыли на ночь в зоопарке?

Но я предпочел вернуться в гостиницу "Доддс" и улегся в своей комнате на узкой кровати из вишневого дерева. Перечел листки, лежавшие в темно-зеленой папке: отдельные заметки и даже коротенькие главки, написанные десять лет назад. Это были наброски к проекту, что я лелеял в ту пору: написать биографию Ингрид.

Стоял сентябрь, парижский сентябрь, и тогда я впервые испытал сомнения, ту ли жизнь и профессию я себе выбрал. Отныне я должен был делить Аннет со своим лучшим другом. Зрители не хотели смотреть фильмы, которые мы с ним привозили с другого конца земли. Все эти страны с муссонами, землетрясениями, эпидемиями и непроходимыми лесами потеряли для меня очарование. А может, его никогда и не было?

Дни сомнений и тоски... У меня было пять недель передышки, перед тем как тащиться через всю Азию по маршруту, некогда избранному для "Желтой кругосветки". Я проклинал членов той экспедиции, следы колес которой я теперь обязан был отыскать. Никогда еще Париж, набережные Сены и площадь Бланш не казались мне столь привлекательными. Какая же глупость опять оставлять все это...

Воспоминания об Ингрид назойливо вертелись в моей голове. Дни перед отъездом я провел, записывая все, что знал о ней, то есть совсем немного... После войны лет пять или шесть Риго и Ингрид прожили на юге, но об этом времени у меня никаких сведений не было. Потом Ингрид уехала в Америку. Отправилась туда без Риго, с одним кинопродюсером. Он хотел, чтобы она сыграла несколько маленьких ролей в каких-то бездарных фильмах. Риго приехал к ней, она бросила продюсера и кино. Потом снова рассталась с Риго, он возвратился во Францию, а она еще долгие годы провела в Америке годы, о которых я вообще ничего не знал. Затем вернулась во Францию, в Париж. А чуть позже – к Риго. И тут мы подходим к тем дням, когда я встретился с ними на дороге из Сен-Рафаэля.

Перечитывая свои записи через десять лет, я испытал неприятное ощущение, как будто их сделал кто-то другой. Вот, например, глава под названием "Годы в Америке". А убежден ли я в том, что они занимают такое уж существенное место в ее жизни? Спустя много лет эпизод этот казался почти ничтожным, нереальным и чуть ли не смешным. Но десять лет назад, когда я писал эти заметки, я был очень внимателен ко всему сопутствующему и блестящему, а до главного, существенного – не добирался. Что за ребячество было вырезать из иллюстрированного журнала 1951 года цветную фотографию Елисейских полей, снятую летним вечером, под тем предлогом, что именно летом 1951 года в кафе на одной из террас Елисейских полей Ингрид познакомилась с американским продюсером... Я приложил этот документ к своим записям, чтобы лучше передать атмосферу, в которой жила Ингрид, когда ей было двадцать пять лет. Зонты и плетеные стулья в кафе на Елисейских полях, тогда еще походивших на курорт, обаяние парижских вечеров, так гармонировавшее с ее молодостью... А вот имя, которое я записал, – Александр д'Арк, старик-француз из Голливуда, познакомивший Ингрид с продюсером в тот вечер. Д'Арк сопровождал его во всех поездках по Европе, и ему было поручено знакомить продюсера с теми, кого тогда именовали юными особами...

Среди моих записок был и другой документ, казавшийся мне совершенно необходимым для биографии Ингрид: фотография американского продюсера, на которую я случайно наткнулся в ходе своих разысканий. Снимок был сделан во время гала-концерта в одном из казино во Флориде. На эстраде, устроенной посреди зала, выступали гимнасты, и неожиданно продюсер, чтобы покрасоваться перед Ингрид, встал из-за стола, снял смокинг, бабочку и рубашку. Полуобнаженный, он поднялся на эстраду и на глазах ошеломленных гимнастов ухватился за трапецию. Фотография представляла его висящим на ней: тело напряжено, живот втянут, ноги подняты под прямым углом... Он был очень маленького роста и носил тоненькие усики по краю губы, что пробудило во мне далекие детские воспоминания. Сжатые челюсти, какой-то победный торс и ноги, торчащие под прямым углом...

Этот человек хотел доказать женщине, годившейся ему в дочери, что можно оставаться вечно молодым. Когда Ингрид рассказывала мне этот забавный эпизод, она так же, как и я, безумно хохотала, даже до слез. Я все думаю, не мысль ли о том, сколько времени потеряно на такие глупости, вызвала эти слезы...

Я порвал фотографию Елисейских полей и портрет продюсера на мелкие кусочки, скомкал и бросил в мусорную корзинку, стоявшую у меня в комнате. Та же участь постигла и листочек, где речь шла об Александре д'Арке, чьи фальшивая фамилия и профессия антрепренера показались мне десять лет назад столь романтичными, что я счел это второстепенное лицо достойным присутствовать в биографии Ингрид. И испытываю теперь смутные угрызения совести: а есть ли у биографа право опускать какие-то мелочи только потому, что он счел их лишними? И, с другой стороны, все ли они имеют значение, нужно ли их нанизывать на одну нить, не позволяя себе отдавать предпочтение одним в ущерб другим, то есть чтобы самая малая подробность не была упущена, словно в описи имущества, подлежащего конфискации?

А может, линия каждой жизни, дойдя до своего конца, сама очистится от бесполезных и чисто декоративных деталей. И останется только самое главное: белые пятна, умолчания и паузы. В конце концов я заснул, беспрестанно перебирая в голове все эти серьезные вопросы.

На следующее утро в кафе на углу площади и бульвара Сульт девушка и юноша, которым было немногим больше двадцати, сели за соседний столик и улыбнулись мне. Я еле сдержался, чтобы не заговорить с ними. Мне показалось, что они очень подходят друг другу, он – брюнет, а она блондинка. Быть может, и мы с Аннет так же смотрелись в этом возрасте. Их присутствие как-то ободрило меня, видимо, передались какие-то флюиды, потому что весь день меня не покидало хорошее настроение.

Эта парочка навела меня на размышления о первой моей встрече с Ингрид и Риго на дороге из Сен-Рафаэля. Я задумался, почему они остановились и так запросто пригласили меня к себе. Как будто мы были знакомы всю жизнь. Тогда, после бессонной ночи в поезде, у меня мутилось в голове от усталости и мне казалось вполне естественным, что все происходит само собой: стоит поднять руку – и тут же останавливается машина, тебе помогают, ни о чем не расспрашивая. Засыпаешь как ни в чем не бывало под соснами, а когда просыпаешься, на тебя смотрят светло-голубые глаза. Под руку с Ингрид я спускался по Крепостной улице, и у меня была уверенность, что я впервые в жизни оказался под чьей-то опекой.

Но я не забыл, как хромал Риго, стараясь делать это почти незаметно, словно хотел скрыть ранение, не забыл я и слов, которые прошептала в темноте Ингрид: "Мы притворимся мертвыми". Уже тогда они оба, должно быть, чувствовали, что они почти у финиша, во всяком случае Ингрид. Быть может, мое присутствие было для них развлечением и временным успокоением. А может, я вызвал у них мимолетные воспоминания молодости. Ведь и в самом деле, тогда, на Лазурном берегу, им было столько же, сколько мне теперь. Они чувствовали себя неприкаянными. И одинокими, как сироты. Именно поэтому Ингрид хотела знать, есть ли у меня родители.

4

Сегодня вечером в комнатке гостиницы "Доддс" мне незачем заглядывать в записи. Я все помню так, словно это было вчера... Они приехали на Лазурный берег весной 1942 года. Ей было шестнадцать, а ему – двадцать один.

Они сошли не в Сен-Рафаэле, как я, а в Жуан-ле-Пэне. Приехали из Парижа, нелегально перейдя демаркационную линию. У Ингрид было удостоверение личности на имя Ингрид Теирсен, в замужестве Риго, которое делало ее на три года старше. У Риго за подкладкой курток и на дне чемодана была спрятана не одна сотня тысяч франков.

В то утро в Жуан-ле-Пэне они были единственными путешественниками. У вокзала стоял фиакр, черный фиакр, запряженный белой лошадью. Они решили взять его – у них были чемоданы. Лошадь шла шагом, они ехали безлюдной сосновой аллеей. Голова кучера все время кренилась вправо. Со спины можно было подумать, что он уснул. На повороте дороги к мысу показалось море. Фиакр двинулся вниз по склону. Кучер щелкнул кнутом, и лошадь пошла рысью. Вскоре фиакр остановился, но не сразу, а какими-то рывками, перед огромным белым отелем "Провансаль".

– Нужно сказать им, что у нас с тобой свадебное путешествие, – сказал Риго.

В отеле работал только один этаж, и редкие постояльцы, казалось, жили там тайком. Чтобы попасть на этот этаж, надо было подняться на лифте, кабина медленно пересекала лестничные площадки, где царили мрак и тишина и где лифт больше никогда не остановится. А тому, кто предпочел бы воспользоваться лестницей, понадобился бы фонарь. Большой обеденный зал закрыт. Люстра закутана белой простыней. Бар тоже не работал. И потому все собирались в углу холла.

Окно их комнаты, расположенной в задней части отеля, выходило на улочку, отлого спускавшуюся к пляжу. Со своего балкона, возвышавшегося над соснами, они часто видели, как фиакр сворачивал на дорогу к мысу. Вечером тишина стояла такая плотная, что цокот копыт был слышен очень-очень долго. Ингрид и Риго придумали такую игру: у кого слух острее, кто услышит самый последний звук.

В Жуан-ле-Пэне все вели себя так, будто войны не было вовсе. Мужчины ходили в пляжных штанах, женщины – в коротких светлых пляжных юбках. Все эти люди были лет на двадцать старше Ингрид и Риго, но это было почти незаметно. Благодаря загару и спортивной выправке они сохраняли моложавость и обманчивую беззаботность. Они не знали, как все обернется, когда кончится лето. За аперитивом они обменивались адресами. Удастся ли получить комнаты этой зимой в Межеве? [зимний спортивный курорт в Савойе] Некоторые предпочитали Валь-д'Изер и готовились "забронировать" Изеранский перевал. А другие не имели ни малейшего намерения покидать Лазурный берег. Собирались взять "Высоту-43" в Сен-Тропезе, этот белый отель, похожий на огромный лайнер, пришвартовавшийся в соснах над пляжем в Буйабесе. Там они будут в безопасности. Порой на загорелых лицах прочитывалась мимолетная тревога: придется искать такие места, которые обошла война, а их, этих оазисов, становится все меньше и меньше... На Лазурном берегу появились пайки и карточки. Ни о чем не думать, чтобы не утратить хорошего настроения. Эти праздные дни иногда вызывали ощущение, что живешь под надзором. Постояльцы старались гнать из головы всякие мысли. Так хорошо нежиться на солнце под пальмами... Закрыть глаза. Ингрид и Риго жили в том же ритме, что и эти люди, забывшие о войне, но держались в стороне и избегали разговоров с ними. Поначалу всех удивляла их молодость. Они ждут своих родителей? Приехали на каникулы? Риго ответил, что они с Ингрид – в свадебном путешествии, просто-напросто. И этот ответ вовсе не удивил, а, наоборот, успокоил постояльцев "Провансаля". Раз молодые люди отправляются в свадебные путешествия, положение, стало быть, не так уж трагично и земля все еще вертится.

Каждое утро они вдвоем спускались на пляж, лежавший внизу, под соснами, между казино и началом дороги к мысу. Собственный пляж отеля с беседкой и кабинками для переодевания работал не так, как в "мирное время", если воспользоваться выражением консьержа. Несколько шезлонгов и зонтов все же осталось в распоряжении постояльцев. Но до окончания войны им было запрещено пользоваться кабинками. Оказавшись на этом пляже, новоприбывший на каждом шагу задавался вопросом, не нарушил ли он запрета. И даже немного стеснялся загорать. В первые дни Риго успокаивал Ингрид, все время боявшуюся, что их спросят, что они тут делают, – она все еще не пришла в себя после нестабильной жизни в Париже, которая выпала на ее долю. В одной из лавочек Жуан-ле-Пэна он купил ей светло-зеленый купальник. И коротенькую пляжную юбку в пастельных тонах, такую же, какие носили другие женщины.

Они, вытянувшись, лежали на понтоне и, как только солнце подсушивало кожу, тут же снова окунались в воду. Плыли в открытое море, а потом возвращались к пляжу, бок о бок, лежа на спинах. Сразу после полудня, когда жара была слишком тяжелой, они пересекали пустынную дорогу и гуляли по аллее, обсаженной пальмами и соснами, которая вела ко входу в "Провансаль". Частенько консьержа не бывало на месте. Но у Риго в кармане халата всегда лежал их ключ. И вот – медленный подъем на лифте, одна за другой проплывают темные лестничные площадки, за которыми угадывались тихие и бесконечно длинные коридоры да комнаты, где, без сомнения, ничего и не осталось, кроме матрацев на кроватях. По мере того как лифт поднимался выше, дышать становилось легче, сумерки окутывали свежестью. На шестом этаже большая зарешеченная дверь громко хлопала за их спинами, и больше уж ничто не нарушало тишины.

Со своего балкона они смотрели на сосновую рощу, на опушке которой среди темной зелени белело казино. Вдоль ограды отеля – отлого спускавшаяся улочка, по которой никто не ходил. Потом они закрывали ставни – светло-зеленые, такого же цвета, что и купальник Ингрид.

Вечером они шли мимо сквера ужинать в один из ресторанов Жуан-ле-Пэна, где не обращали внимания на запреты и ограничения. Клиенты приезжали туда из Ниццы и из Канн. Поначалу Ингрид чувствовала себя там неловко.

Завсегдатаи приветствовали друг друга, не вставая из-за столиков, мужчины небрежно завязывали спереди рукава наброшенных на плечи свитеров, а женщины демонстрировали загорелые спины и креольские платки на головах. Иногда слышалась английская речь. Война была так далеко... Зал ресторана занимал крыло здания, соседнего с казино, и столики стояли даже на тротуаре. Поговаривали, что у хозяйки, мадемуазель Котийон, в прошлом были неприятности с правосудием, но теперь она пользовалась "высоким покровительством". Она была весьма любезна и называла себя принцессой Бурбонской.

Когда безлунными ночами они возвращались в отель, обоих охватывало беспокойство. Ни одного горящего фонаря, ни одного освещенного окна. Ресторан принцессы Бурбонской еще сверкал, будто она оставалась последней, кто осмеливался презирать комендантский час. Но еще несколько шагов – и этот свет исчезал, дальше они шли в полной темноте. Шум голосов тоже затухал. Соседи по ресторанному столику и по пляжу вдруг представлялись какими-то артистами застрявшей тут из-за войны бродячей труппы, которые принуждены играть роли мнимых отдыхающих на пляже и в ресторане мнимой принцессы Бурбонской. Да и сам "Провансаль", белый массив которого угадывался в сумерках, казался огромной декорацией из папье-маше.