Текст книги "Приют"

Автор книги: Патрик Макграт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– А вдруг его хватятся? – спросила она.

Эдгар подошел и опустился на колени возле нее, сидящей на одеялах, вялой, раскрасневшейся, растрепанной, взял ее лицо в ладони и поцеловал.

Стелла видела в нем очаровательного проказника и не могла с ним спорить. Она была совершенно не способна ему противиться, начала сдаваться и уже чувствовала себя неразрывно связанной с Эдгаром. Она понимала, что происходит, – она влюблялась и не хотела этого прекращать. Она потворствовала его кражам в павильоне, прониклась его пренебрежением к риску и нашла ему оправдание. Несколько дней спустя, когда он попросил денег, она отдала ему все, что оказалось в кошельке.

Стелла утратила контроль над собой. Влюбленность не контролируют, сказала она, это невозможно. В то время ее забавляло, что все происходит именно так, с этим человеком – пациентом, работающим в огороде. «Стелла, – сказал я, – ты при всем желании не смогла бы сделать более неразумного выбора». «Но суть в том, – ответила она, – что я не выбирала».

Дома Стелла держалась вполне нормально, но душой находилась не там. Помыслы ее сосредоточивались на той минуте, когда она будет сидеть волнуясь в полумраке павильона, дожидаться, когда Эдгар начнет карабкаться на крышу сарая, потом подтянется и влезет в окно. Он с улыбкой подходил к ней, ждущей его на одеялах, ложился рядом, и она совершенно теряла голову, когда тянулась к нему и ощущала его сильные руки на своем теле. О, она любила Эдгара.

Возможно.

Глава третья

Теперь я полагаю, что приезд в то лето матери Макса, Бренды Рейфиел, причудливым образом ускорил ход событий. Приехала она в начале августа, через пять-шесть недель после тех танцев. В тот день я рано ушел из больницы и по пути домой заглянул к Стелле. Джон Арчер недавно сообщил мне о ее крепнущей дружбе с Эдгаром, и, естественно, я захотел с ней поговорить. Но затронуть эту тему не смог, так как Стелла сразу сообщила мне, что ждет приезда свекрови.

– Я вызвалась встретить ее на станции, – сказала она, ведя меня по холлу в гостиную, – но какое там, Бренда не захотела причинять мне никаких беспокойств. Можно подумать, я до того уж инертная, что мне опасно пошевелиться.

Мы выпили в саду, но Стелла была молчаливой, расстроенной. Тогда я не связывал ее настроение с позвякиванием стекляшек и стуком молотка, доносившимися в тишине с огорода. Через пять минут на подъездной аллее послышался шум машины. Мы вместе подошли к парадной двери и отперли ее, как раз когда таксист поднес первые два из многочисленных чемоданов Бренды; сама она в это время вылезала из задней дверцы. Бренда была светской, аристократичной женщиной, притом богатой. Я случайно узнал, что она помогала Максу и Стелле поддерживать высокий жизненный уровень и что их машина, белый «ягуар», была ее подарком сыну по случаю назначения на должность заместителя главного врача. Мы с ней часто разговаривали по телефону, хорошо понимали друг друга. Она доверяла моим сообщениям о сыне.

Бренда расплатилась с таксистом и по-королевски милостиво дала на чай.

– Питер, – сказала она, – очень рада тебя видеть. Стелла, дорогая, ты выглядишь превосходно.

Они поцеловались, и Бренда первой вошла в холл. Одета она была, как всегда, роскошно, и я знал, что Стелла завидует свекрови, потому что живет не в Лондоне и не может выглядеть так изысканно.

– Хотите подняться наверх, – спросила Стелла, – или выпьем и посидим в саду?

– Это было бы замечательно, – ответила Бренда. – Послушай, Питер, не убегай из-за того, что я приехала. Где Чарли?

– На болоте, – сказала Стелла, – или возле оранжереи.

Бренда приподняла тонкую выщипанную бровь.

– Мог бы не удирать, поздороваться с бабушкой, но таковы уж мальчишки. Думаю, Макс не очень от него отличается. Как дела у Макса?

С этими словами она села в кресло, закинула одну изящную ногу на другую и достала из сумочки сигареты.

– Он очень занят, – ответила Стелла. – Думаю, доволен жизнью. Ему здесь нравится.

– Вот этого я и опасалась. Макс осторожный человек, вы оба наверняка это и без меня знаете. Он будет держаться за работу в больнице.

– Я думаю, он хочет стать главным врачом. Ты согласен, Питер?

Я разливал по стаканам напитки, стоя к женщинам спиной, и при этом неприятном предположении слегка напрягся и пробормотал какое-то возражение.

– Тебе, разумеется, не хочется жить здесь, – сказала Бренда, и, подавая им стаканы, я вновь обратил внимание на характер их взаимоотношений. Бренда не признавала женской солидарности, но она и Стелла за много лет достигли некоторых невысказанных соглашений. Теперь казалось, что по крайней мере в этом вопросе они союзницы. Ни та ни другая не хотели, чтобы Макс похоронил себя в этой провинциальной больнице.

– О, года два я еще смогла бы вынести, – сказала Стелла и тайком улыбнулась мне, беря стакан джина с тоником, – но, боюсь, Макс намерен прожить здесь больше двух лет. Может, пойдем в сад?

– Меня беспокоит его забота о саде, – вновь заговорила она, когда мы уселись в плетеные кресла в тени, и меня опять поразило то, как она расстроена. Мы посмотрели на пруд, искрящийся в солнечном свете. – Чтобы привести этот сад в надлежащий вид, потребуются годы, а Макс занимается им так, словно намерен провести здесь всю жизнь.

– Тревожный симптом.

Бренда бросила на меня выразительный взгляд, но в этом вопросе я сохранял деланный нейтралитет.

– Сейчас он занят восстановлением оранжереи.

Стелла упомянула о ней уже второй раз.

– Надеюсь, это пустые страхи, – сказала Бренда. – Лучше расскажи, дорогая, как твои дела. Выглядишь ты замечательно. Как картинка.

Я бросил взгляд на Стеллу. Как картинка. Это походило на эвфемизм, на что-то, связанное с сексом; и тут мне пришло в голову, что с ней что-то происходит в сексуальном плане.

– Предаюсь праздности, – откровенно ответила Стелла. – Делать мне почти нечего, хоть дом и большой. По утрам приходит миссис Бейн, она обычно управляется со всем сама.

И отогнала осу, кружившуюся возле ее стакана.

Бренда начала рассказывать о своей светской жизни в Лондоне. Скучное перечисление ленчей, вечеринок с коктейлями и званых обедов перемежалось обычными унылыми жалобами на то, что от приглашений нет отбоя, что она очень устает, что почти никто не хочет считаться с ее временем. Стелла слушала свекровь, бормотала, что блестящая светская жизнь Лондона представляется ей настоящим раем, а я от нечего делать прикидывал, кто может быть ее любовником, и не находил среди служащих больницы подходящих кандидатов.

– Вы должны почаще приезжать в город, – сказала Бренда. – Все расспрашивают о вас. Останетесь на ночь. Сходим в театр, поужинаем.

– В ближайшее время приедем.

Они заговорили о Чарли, и вскоре Бренда пошла умыться и отдохнуть перед возвращением Макса из больницы.

Чуть погодя я поехал домой, но перед этим Стелла сообщила мне горячим шепотом, что в течение ближайших нескольких дней не ждет ничего, кроме таких вот мучительных бесед, и как ей при этом не сойти с ума? Я воспринял это сочувственно и даже ухитрился ее рассмешить. Стелла взяла меня под руку, и мы пошли к моей машине, стоявшей в конце подъездной аллеи.

– Питер, – сказала она, голос ее звучал небрежно, даже дремотно.

– Да, моя милая?

– Когда выписывается Эдгар Старк?

Вопрос не был столь уж странным, но меня он поразил. Я ответил, что не скоро, если это будет зависеть от меня.

– Почему ты спрашиваешь? – поинтересовался я, когда мы подошли к машине.

– Просто так. Он восстанавливает Максову оранжерею. Увидимся вечером во вторник?

– Непременно, – ответил я, целуя ее в щеку.

Мой Эдгар?

В конце дня, когда служащие покидают больницу, там воцаряется совершенно иная атмосфера, как в приморском городе, когда оканчивается сезон и туристы разъезжаются по домам. Тогда она мне нравится. С годами у меня вошло в привычку возвращаться в вечерней тишине в свой кабинет и спокойно обдумывать то, что произошло за день.

– Возвращаетесь, доктор Клив? – говорит санитар у главных ворот, когда я беру ключи.

– Возвращаюсь.

С младшими служащими я всегда изображаю своего рода патрицианскую любезность. Им это нравится. Они любят структуру и иерархию, хорошо меня знают. Я проработал здесь дольше любого из них.

Из моего кабинета открывается прекрасный вид на местность за стеной. Она бывает особенно красива в летние вечера, когда последний свет окутывает болото мягкой дымкой, а заходящее солнце окрашивает небо во все оттенки красного. Однажды, через несколько месяцев после госпитализации Эдгара, я вернулся в кабинет в этот спокойный час. Выпил немного виски – я постоянно держу небольшой запас спиртного в тумбе письменного стола под замком – и несколько минут постоял, глядя в окно. Запомнилось мне это так хорошо потому, что в тот день Эдгар впервые стал обнаруживать всю меру своих бредовых идей и перестал делать вид, что убийство было таким импульсивным, как он утверждал вначале.

Я разговаривал с Эдгаром после полудня в дневной палате его отделения в третьем корпусе. Это просторная солнечная комната с хорошо натертым полом и бильярдным столом посередине. Там были кушетки и кресла в чехлах из грубого темно-зеленого винила, в одном конце ее стоял стол, где пациенты играли в карты или читали газеты, в другом недавно установили телевизор. Эдгар играл в бильярд. Он склонился над кием, готовясь сделать удар, и тут кто-то шепнул ему, что пришел доктор Клив. Удар Эдгар сделал.

– Вот как? – сказал он, выпрямляясь, и с улыбкой повернулся к двери.

– Пойдемте, – громко, отчетливо произнес я.

Мы провели почти час в комнате для собеседований, разговор наш я записал на пленку. Эдгар сообщил мне, что его перевели в нижнее отделение третьего корпуса. Этому, разумеется, способствовал я, но ему требовалось, будто ребенку, поставить это себе в заслугу и услышать от меня похвалу. Пациенты нередко проецируют на психиатра чувства сына к отцу. Такой перенос чувств может быть полезен, так как выносит на поверхность то, что обычно подавляется.

Когда Эдгар ушел, я включил магнитофон. В то время я недостаточно понимал его личность. Он мне рассказал кое-что о причинах убийства жены, и то, что я услышал, было совершенно фантастичным. В мышлении пациентов с бредовыми идеями зачастую есть призрачное подобие логики, и здесь оно было налицо. Патологические подсознательные процессы навели его на мысль, что жена изменяет ему с другим мужчиной. Вначале он решил, что они должны как-то сигнализировать друг другу о своих приготовлениях, потом – что должны оставлять следы, и стал видеть следы и сигналы в таких банальных событиях, как открывание окна, когда внизу по улице проезжает мопед, в таких мелочах, как морщинка на наволочке или пятно на юбке.

Я спросил его, как в начале каждого собеседования, верит ли он до сих пор, что жена ему изменяла.

– Да.

Сказано это было с полнейшей уверенностью. Эдгар свертывал самокрутку и смотрел на пальцы. Он несколько раз кивнул.

– Как долго это продолжалось?

Эдгар поднял глаза и уставился в окно, собираясь с мыслями, слегка нахмурился, когда коснулся языком края бумаги. Выглядел он в высшей степени рассудительным и здравомыслящим. Я понял, что он наконец-то решил быть откровенным со мной.

– Лет восемь-девять.

Выражение его лица говорило: «Теперь вы понимаете все».

– Но вы столько лет и были женаты!

Он кивнул с искренней печалью на лице.

– Когда вы впервые заподозрили неверность?

– Я знал о ней с самого начала.

– То есть в течение всей совместной жизни знали, что жена изменяет вам?

– Да.

– С одним и тем же человеком?

– Нет. Их было много.

– Сколько?

Лицо его внезапно оживилось грустной усмешкой.

– Сколько? Сотни. Я потерял им счет.

– И вы ничего не предпринимали?

– Я умолял ее. Угрожал ей. Думаю, то была не ее вина. Она ничего не могла с этим поделать.

– И это ни к чему не привело?

– Она надо мной смеялась.

Я ненадолго умолк. В сообщениях, которые я читал, говорилось, что брак их был сравнительно прочным, нелады начались примерно за год до убийства. Может, те люди ошибались? Может, Рут Старк была распутной? Изводил ли он ее постоянно своими обвинениями?

– Кто-нибудь знал о вашем несчастье?

Эдгар кивнул. Он сбросил вид человека, делающего нелегкое признание, несущее вред не себе, а другому.

– Кто знал?

– Многие.

– Друзья? Родные?

Эдгар снова кивнул. Теперь я понял: все, что он говорил, было продуктом бредовых построений.

– Значит, с начала вашей семейной жизни она спала со многими мужчинами? Вы знали об этом, говорили с ней, но она никак не реагировала?

В его глазах вспыхнуло какое-то ошеломленное изумление.

– Она смеялась надо мной!

– Она смеялась над вами? И окружающие знали о ее поведении?

– Мне не нужно было говорить им об этом. Они сами все видели.

– И ей было наплевать?

– Это была ее работа, – сказал Эдгар. – Она была шлюхой.

Раньше я этого не слышал.

– Продолжайте.

– Она приводила мужчин в мастерскую, когда меня там не было. Я видел, как они слонялись поблизости, ждали, когда я уйду. Она принимала в день десять-двенадцать человек. Ничего не могла с собой поделать.

Эдгар умолк. Он смотрел на меня с таким жалким видом, прося поверить ему, что я растрогался, подошел и положил руку ему на плечо.

– И вы знали, – негромко сказал я. – Все эти годы.

На этом разговор прекратился. Я сел за стол, магнитофон погудел в тишине и выключился. Потом я поднялся и посмотрел на болото в вечернем свете. Патологическая ревность. Бред неверности. Фрейд считал его формой гомосексуальности, проекцией подавленного гомосексуального желания на партнершу: я не люблю его, любит она. Но в случае с Эдгаром я считал это маловероятным, так как, несмотря на его мужественность, очевидные уверенность и силу, подозревал, что у него есть детская потребность возвышать, идеализировать предмет любви. У художников это не редкость. Сама природа их работы, долгие периоды одиночества, выставление себя напоказ и связанный с этим риск неприятия способствуют созданию неестественно напряженных отношений с сексуальными партнерами. Потом, когда наступает неизбежное разочарование, ощущение, что тебя предали, бывает очень сильным и у некоторых людей переходит в патологическую убежденность в двуличии партнеров.

Но особенно поразила меня в Эдгаре ретроактивная корректировка памяти, приводящая ранние годы супружеской жизни в соответствие с иллюзиями, которые так трагически доминировали в ее конце, что теперь в них появились сотни мужчин и причудливый ряд ложных воспоминаний. Я понял, что нам нужно добиваться адекватной самооценки, той ее стадии, когда характерные нелепости в его мышлении разрушат основание этой бредовой структуры и уничтожат ее. Только после этого мы смогли бы приняться за восстановление его психики.

Но его связь со Стеллой отбрасывала нас назад на месяцы; обманывая меня, Эдгар блокировал поток откровенных признаний, очень важный для достижения нашей цели, и превращал психотерапевтический процесс в пародию.

Во время званого обеда французские окна гостиной были распахнуты, и теплый ветерок нес внутрь с заднего газона ароматы сада. Обед был посвящен Бренде. Высокая гостья желала, чтобы аристократия психиатрической больницы оказала ей честь своим присутствием, и Макс не хотел разочаровывать мать. Приглашенные должны были собираться с половины восьмого до восьми. Я появился первым и нашел Стеллу сдержанной, владеющей собой. Мое отношение к ней, естественно, подверглось глубокому пересмотру после открытия, вернее, интуитивной догадки на прошлой неделе, что у нее с Эдгаром не просто дружба; но я ничем этого не выказал.

Стелла в одиночестве провела два с половиной часа на кухне; провожая меня к выходу в сад, она негромко заметила:

– Ее величество оставляет меня в покое, только если я занимаюсь делом.

Максу пришлось отправиться за бренди. Стелла видела во мне союзника, не догадываясь, естественно, о моих подозрениях. Мне было несколько жаль, что мы не могли поговорить о сексуальности Эдгара. Она попросила меня развлечь Бренду, находившуюся в саду, поэтому я пошел туда и сел рядом с матриархом, а Стелла осталась на кухне.

– Прямо-таки пасторальный вид, – вздохнула Бренда, глядя на заднюю половину дома и деревья за ним. – Питер, как тебе кажется – Макс доволен жизнью? Стелла беспокоится, что ему не захочется уезжать отсюда.

Я, разумеется, понял, что на самом деле беспокоит Бренду.

– Эта больница, – уклончиво ответил я, – идеальна для определенного рода психиатров. Весьма интересный контингент, несколько поистине замечательных субъектов. Учреждение настолько велико, что напоминает большой мир.

– Как ты думаешь, хочет он стать главным врачом?

– Соблазнительно, – признал я, – возглавлять такую большую закрытую больницу. Проявлять викторианский патернализм в широком масштабе…

Я не договорил. Наступило молчание.

– Судя по твоим словам, этот соблазн не дает покоя и тебе.

Я засмеялся с легким самоуничижением.

– Нет, это не для меня. Руководить такими крупными учреждениями – дело молодых. Я уже не в том возрасте.

Бренда повернулась и устремила на меня сверлящий взгляд.

– Гм-м, – недоверчиво протянула она.

Вскоре к нам присоединился Макс, чуть позже подошли Стреффены, и компания оказалась в полном сборе. Все сидели в саду, только Стелла пока что находилась на кухне, да Брайди Стреффен поднялась наверх повидаться с Чарли. Ходом разговора управляла Бренда, и мы, трое психиатров, неожиданно для себя почтительно обращались со всеми высказываниями к ней, державшейся с властностью сестры-хозяйки. Макс наполнил стаканы, пошел в дом, и через десять минут нас пригласили в столовую. Стелла усадила меня рядом с собой, Бренду с Максом на другом конце стола, Джек Стреффен сидел между нею и свекровью, Брайди – между мной и Максом.

Когда мы ели лосося, речь зашла о супружестве, не помню точно почему. Если за столом сидят всего шестеро, все могут принимать участие в общем разговоре. Кажется, Бренда что-то сказала о своем первом муже, Чарлзе, с которым развелась, когда Макс был еще ребенком, и отозвалась о нем так, что Макс спросил у Брайди Стреффен, почему, по ее мнению, одни браки распадаются, а другие нет. Брайди в своих суждениях бывала категоричной. Эта крупная, умная дублинка двадцать лет успешно играла роль супруги главного врача, была громогласной, слыла душой общества, а по количеству выпитого за ней мог угнаться только муж.

– Я заставила его дать Клятву.

Она бросила взгляд на мужа, тот поднял руки.

– Какую?

Я подумал, что Брайди имела в виду Зарок.

– Гиппократову, – ответила она. – Не навреди. Относись ко мне как к пациентке, сказала я ему, и наша семья не распадется. Как видите, не распалась.

Послышался одобрительный ропот. Все захотели вставить свое слово. Голос Стеллы выделялся наиболее отчетливо.

– Не навреди? – переспросила она. – Большинство из нас страдает от хронического невнимания!

Наступила тишина. Все мы смутились. В этой реплике содержалось очень многое, она была очень личной, в ней чувствовалась горькая правда. Стелла хватила через край. Брайди пришла ей на выручку:

– Дорогая Стелла, ты поняла меня слишком буквально. Суть не в том, что они причиняют вред, а в том, что стараются причинять его как можно меньше. В конце концов, они люди. Даже Макс – человек.

Максу ничего не оставалось, как прийти ей на помощь, и через несколько минут разговор перешел на другую тему. Но во время краткой мертвой тишины я взглянул на другой конец стола и увидел, что Бренда устремила на Стеллу взгляд, горящий жадным любопытством.

После обеда мы вышли через французские окна на задний газон, и разговор пошел о необычайно теплой погоде, позволяющей сидеть на открытом воздухе в одиннадцать часов вечера, наслаждаясь теплом и летним благоуханием. Макс рассказал Джеку о работах в саду, и они вдвоем пошли взглянуть на оранжерею. Памятуя слова Стеллы о честолюбивых устремлениях Макса, я не удивился тому, что он уделяет главному врачу столько внимания. Джек через год-другой должен был выйти на пенсию и сам назначить себе преемника.

Я сел в садовое кресло и стал прислушиваться к разговору Бренды и Брайди. Вначале речь шла о домах вообще, затем – о больших домах в Ирландии и, наконец, об их общем знакомом графе Данрейвене.

Когда Макс с Джеком вернулись, вечер подходил к концу. Я заметил, что Стелла опять с трудом сохраняет самообладание. Ее беспокойство усилилось, когда Джек начал рассказывать Брайди и Бренде о запустении, в котором находился сад до приезда Рейфиелов, и выразил удовлетворение тем, что Макс приводит его в порядок.

– Мне оказывают помощь, – отозвался тот. – Никто не разбирается в больших больничных садах лучше Джона Арчера. У меня ничего бы не получилось, если бы не он.

– И Эдгар Старк, – негромко, словно подумав вслух, произнесла Стелла.

Джек, Макс и я повернулись к ней.

– Я целыми днями слышу, как он колотит молотком, – пояснила Стелла, пытаясь отклонить от себя наши, как она выразилась впоследствии, жуткие психиатрические взгляды. – Этот человек работает как черт.

– Вот уж поистине черт.

– Как вы собираетесь поступить с ним? – С этим вопросом Макс обратился к Джеку.

Стелла призналась мне, что тут у нее мелькнула мысль о каком-то недоступном другим профессиональном знании, в данном случае имеющем отношение к Эдгару.

– Ответь же, – потребовала Бренда. – Мне любопытно.

– Это скучная история, – начал Джек тем слегка недовольным тоном, который появлялся у него, когда в больнице случалось что-то скорее досадное, чем тревожное, одна из тех пустяковых проблем, с которыми сталкиваются в своей работе судебные психиатры; но тут можно возразить, что эти проблемы и являются содержанием работы судебной психиатрии, то есть судебной психиатрии в лечебных учреждениях. – Кто-то приносил в отделение спиртное. Мы полагаем, что, возможно, это был Эдгар Старк.

– Насколько я понимаю, дело довольно серьезное. Почему вы думаете, что это он?

Ничего определенного Джек не мог сказать. Стелла со злостью подумала, что все они не говорят ничего определенного, когда речь заходит о подозрениях. Власть их абсолютна, и одного лишь подозрения достаточно, чтобы решить судьбу человека; на основании подозрения они могут бесконечно держать его в изоляции. Вот и в словах Джека не содержалось ничего определенного. Улик у него не было, но спиртное приносил в отделение наверняка пациент («А почему не какой-то продажный санитар?» – подумала Стелла), следовательно, кто-то из выходящих на работы, кто-то из трех-четырех человек, включая Эдгара. Стало быть, Эдгар находился в очень скверном положении. Возможно, являлся единственным подозреваемым. Этого было вполне достаточно, чтобы не выпускать его на работу, задержать выписку на несколько месяцев или даже лет. В тот вечер на заднем газоне Стелла видела обнаженное жесткое лицо власти психиатров, слышала голос главного из них, причинявший ей мучительные страдания, словно у нее отнимали ребенка, притом возражать этому голосу было невозможно, поскольку Эдгар был лишен голоса, был безмолвен и она теперь ради него была безмолвной, не способна заступиться за него, хотя присутствовала на этом внутреннем совете больничных властей, потому что ее слова не помогли бы Эдгару. И в своем безмолвии она жалела о своей и его вынужденной немоте.

– Что вы собираетесь делать с ним? Не выпускать на работу, держать под замком? – Джек ясно дал понять, что не хочет говорить об этом при женщинах.

Вечеринка окончилась, пора было расходиться. На какое-то время больничная действительность вторглась в чисто дружескую компанию. Избежать этого невозможно; в конце концов, жены глубоко вовлечены в дела мужей, работающих в заведениях строгой изоляции. Однако, думала Стелла, существуют более глубокие секреты, пласты знаний, к которым женщинам нет доступа. Судьба ее любовника будет решаться не любезным, благодушным от выпитого вина главным врачом в лунном свете теплого летнего вечера. Нет, это произойдет при холодном, ясном свете дня, за столом в кабинете, в центре комплекса больших старых зданий с решетками на каждом окне.

Макс и Стелла лежали без сна бок о бок в темной спальне. Стелла с беспокойством думала о том, в какое неприятное положение попал ее любовник, а Макс – о ее словах, вызвавших ту ужасную тишину за обедом.

– Все поняли, что ты осуждаешь меня, – сказал он.

– Не будь параноиком.

– Оставь психиатрический жаргон, когда говоришь со мной.

– Замолчи! Замолчи сейчас же!

Оба умолкли. Когда в доме находилась Бренда, они, несмотря на толщину стен, говорили о личных делах шепотом.

– Почему ты хотела унизить меня?

– Это нелепое преувеличение. То был пустой разговор, всерьез его никто не воспринял.

– Ты была пьяна. Почему ты пила намного больше остальных?

Воцарилось молчание, тяжелое, гневное, насыщенное злобой. Молчание Макса. Она сказала что-то лишнее, а он в наказание ей создает это чудовищное молчание, заполняющее комнату обидой и гневом. Стелла отвернулась от мужа и попыталась представить Эдгара. Однако не могла подавить ужас при мысли, что Джек Стреффен не станет выпускать его на работу, и тихо заплакала в темноте. Макс не сделал попытки ее утешить, да Стелла и не позволила бы ему, если бы он попытался.

Ее мучило предчувствие, что вот-вот все разобьется вдребезги.

День был жарким, безоблачным, насекомые жужжали возле старых роз. Стелла шла к любовнику, силуэт которого нечетко виднелся возле верстака у оранжереи. С ним был Чарли. Завидя ее, Эдгар отложил инструмент и вытер ладони о брюки. У Стеллы была корзинка, в ней лежали садовые перчатки и секатор. Эдгар нарвал ей фасоли и листовой свеклы, надергал моркови. Она села на скамью, и он наполнил корзину.

– Миссис Бейн оставила тебе кое-что на кухне, – сказала Стелла сыну.

– Я очень занят.

– Сходи туда, дорогой. Она приготовила это специально для тебя.

Мальчик нахмурился, и Стелла нахмурилась в ответ.

– Я сейчас вернусь, – сказал он Эдгару и побрел по дорожке к дому.

– В чем дело? Что-то случилось? Ты явно расстроена.

Эдгар произнес это негромко, не глядя на нее.

Стелла рассказала о подозрениях врачей по поводу спиртного. Без малейшего упрека – ей и в голову не приходило упрекать Эдгара.

– Не беспокойся.

– Я очень беспокоюсь.

Стелла подошла к яблоне. Сквозь ветви виднелась Стена. Из той части сада Стену было видно отовсюду.

– Что я буду делать, если тебя не станут выпускать на работу?

Стелла снова села рядом с ним. Эдгар взял ее руку, поднес к губам и поцеловал. Но она была неутешна.

– Что я буду делать? Приду сюда однажды утром, а тут работает другой пациент. Спрошу, где ты, и услышу в ответ, что тебя больше не выпускают. Это будет конец, полный и бесповоротный. Никому ничего не скажешь. Я тебя больше никогда не увижу.

– Этого не случится, – сказал Эдгар и снова поцеловал ее ладонь, но она отняла руку.

– Ты не знаешь их.

– Еще как знаю.

– Тогда должен понимать, что они могут сделать все, что захотят, и никто не сможет им возразить – ни ты, ни я. Это будет конец.

– Придешь сегодня в павильон?

– Не знаю.

Стелла стала расхаживать по дорожке взад-вперед. Эдгар положил локти на колени, ссутулился и уставился в землю. Я догадываюсь, о чем он думал. Принимал решение. Стелла стояла к нему спиной, снова глядя сквозь ветви на Стену. Услышав, как Эдгар поднялся и вполголоса произнес «Чарли», она взяла корзинку и пошла к дому.

Поставив корзинку на кухонный стол, Стелла поднялась наверх. Дом был пуст. Бренда уехала на машине за покупками. Стелла бросилась на кровать и лежала, глядя в потолок.

Через десять минут она села, полезла под кровать за туфлями и услышала торопливые шаги на лестнице.

– Чарли, ты?

Это был не Чарли. К ее крайнему изумлению, в дверях стоял Эдгар.

– Что ты делаешь? – прошептала она. – У нас гостит свекровь!

И рассмеялась, вообразив себе встречу Бренды с Эдгаром, который будет выходить из ее спальни, застегивая брюки. Не переставая смеяться, она подошла к двери и закрыла ее.

Стеллу приятно удивило, что Эдгар пришел к ней в спальню?

Да, приятно удивило, потрясло, взбудоражило. Я понял, что риск, рискованные положения горячили ей кровь. Эдгар, не теряя времени, снял голубую рубашку и желтые вельветовые брюки, форму пациентов. Стелла быстро сбросила одежду. Подумать только – Эдгар в ее доме, в ее спальне, они вдвоем оскверняют супружеское ложе! Правда, я не думаю, что Стелла осознавала элемент агрессии, придававший сексу пыл; однако в те минуты она имела дело не только с Эдгаром, но и с Максом.

Стелла лежала в объятиях Эдгара, одежда ее беспорядочно валялась на полу. Часы на ночном столике показывали без десяти одиннадцать. «Нужно отчаянно хотеть попасться, чтобы позволять себе такое», – подумала она без малейшей тревоги; то был спокойный, трезвый голос правды. По ее словам, она поняла, что, невзирая на последствия, нам всем присуще стремление провозгласить свою правду. Или уничтожить себя. Тогда Стелла определенно испытывала его; с каким удовольствием она объявила бы Максу, всем окружающим, что любит Эдгара Старка и для нее невыносимо это скрывать! Только она была не настолько безрассудной, чтобы долго предаваться этому чувству; практические соображения соседствуют с мыслями о тайном любовнике. Потом Стелла услышала шум машины на подъездной аллее, и все ее смутные мысли о разоблачении улетучились; это наверняка вернулась Бренда из поездки по магазинам, на несколько часов раньше предполагаемого времени. Эдгар сел, и Стелла сказала ему, что нужно одеваться: она слышала, как подъехала машина. И они, несмотря на отчаянное положение, улыбнулись друг другу, словно проказливые школьники.

Бренда вошла в парадную дверь, когда Стелла спускалась по лестнице.

– Очень уж жарко, дорогая, – объявила свекровь, – я совершенно не способна ничего делать в такую погоду. Да и машину было некуда поставить – какой-то отвратительный коротышка постоянно сигналил мне, поэтому я решила махнуть на все рукой, вернуться, успокоиться и отдохнуть.

– Отличная мысль. Поставить чайник?

– Чашку чая выпью с громадным удовольствием.

Бренда пошла наверх, Стелла остановилась у кухонной двери. Она услышала, как закрылась дверь спальни – это спускался по лестнице Эдгар, держа ботинки в руке, словно персонаж из фарса. Стелла пробежала через кухню, открыла заднюю дверь и убедилась, что во дворе никого нет. Потом вернулась к Эдгару и увидела у него под мышкой сверток с одеждой Макса.

– Зачем ты это взял? – прошептала она.

Эдгар приложил палец к губам, затем смело пошел по двору. Стелла поднялась наверх. Дверца шкафа была открыта, и на Максовой стороне с нескольких вешалок исчезла одежда. Послышались шаги – это Бренда вышла из своей комнаты. Стелла второй раз за утро застилала постель, на сей раз свежим бельем, когда Бренда спросила с порога: