Текст книги "Приют"

Автор книги: Патрик Макграт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Продолжай, – негромко попросил я.

– Понимаешь, я сама не могу разобраться, что теперь чувствую. Лучше бы нам с ним совсем не встречаться. Ты разговаривал с Брендой?

– Да.

– И что же?

– Она по-прежнему очень расстроена, как ты можешь себе представить. Находится под наблюдением своего врача.

– Должно быть, она меня ненавидит.

– Не думаю. Она переживает это, как и ты. Трагедии в жизни происходят не так редко, как нам иногда представляется.

Стелла заставила себя улыбнуться.

– Я рада, что перспектива не столь печальна.

Эта легкая улыбка сказала мне, что наступила нужная минута. Мне уже за шестьдесят. Я скоро выйду на пенсию. Осталось жить в лучшем случае пятнадцать лет, и я не хочу проводить их в одиночестве. Недавно мне пришло в голову, что, когда Стелла покинет больницу, ей нужно жить со мной. С моей точки зрения, в таком соглашении было много достоинств. Стелла – культурная, красивая женщина, понимает, как я живу, и найдет такое существование приятным. Искусство, путешествия, садоводство, книги – эти интересы у нас общие. Она принесла бы в мой тихий дом, в мою размеренную жизнь свет и красоту. Я представлял ее себе в моих изысканных комнатах, чувствовал, что смогу жить здесь вместе с ней. Мы будем общаться, я узнаю Стеллу, пойму ее роман с Эдгаром.

Она, в свою очередь, нашла бы у меня уют, безопасность. Приют. Я сказал ей это.

– Приют?

Стелла изумилась. Она поднялась, прошла в дальний конец комнаты, прислонилась к стене и стала смотреть на меня. Я же смотрел в окно, сидя спиной к ней. В смятении ее мыслей ясно выделялась одна.

– Но я все еще состою в браке с Максом!

Тут я повернулся.

– Я ездил к Максу. Он даст тебе развод.

– Правда?

Я кивнул.

Внезапно Стелла нашла все это очень смешным. Романтическое предложение от главного врача с согласия ее мужа – ну и денек же выдался! Она ощущала себя поврежденным, но восстановимым товаром в процессе перехода от прежнего владельца к новому после пребывания на складе. Прикрыв ладонью рот, Стелла уставилась на меня, плечи ее дрожали от беззвучного смеха. Она не переставала смеяться, пока я вновь не подвел ее к креслу. Тут она вцепилась в мой пиджак и уткнулась лицом в мое плечо. Через несколько секунд она взяла себя в руки, выпустила пиджак и утерла слезы платком, который я достал из нагрудного кармана. Поправила прическу и потянулась к стакану.

– Я, должно быть, ужасно выгляжу. Пожалуйста, не предлагай мне успокоительного.

– Не хочешь никакого?

– Обойдусь.

Она припудривалась и подкрашивала губы, исправляя ущерб, причиненный своей внешности.

– Должна сказать, – негромко заявила она, глядясь в зеркальце, – у тебя необычная манера сообщать дурные вести.

– Дурные?

– Я имею в виду Макса, развод со мной.

Она произнесла эти слова с явной иронией.

– Ты меня, конечно, не любишь, – заговорил я, – но, думаю, нуждаешься во мне, по крайней мере сейчас. Я готов сделать ставку на происходящие перемены. Твоя привязанность ко мне усиливается.

Снова молчание.

И тут я уловил ее жалость, представил себе, как она думает: «Бедняга». Стелла слегка улыбнулась. Она восприняла мое предложение не совсем всерьез, но вела себя сдержанно. Принялась вертеть в пальцах зеркальце, глядя, как лучи солнца падают на боковые грани и отбрасывают искорки света. Приподняла брови. Она знала, что я наблюдаю за ней.

– Ты очень страстный мужчина? – негромко спросила Стелла.

– Полагаю, нам предстоит это выяснить, – ответил я мягко, сделав легкое ударение на слове «нам», и стал говорить, что у нас не будет ничего такого, чего она не захочет. Она осознала, что я все еще говорю.

– Что?

– Значит, можешь представить это себе? – спросил я.

Стелла подошла к книжному шкафу, провела пальцем по корешкам. Я скорбная женщина, говорила ее спина, я глубокая вода, я горе, моя душа изранена и кровоточит, будешь ты касаться раны? Недолгое молчание. Не будет, сказала она себе, он не станет терзать меня; и я не терзал. Продолжал молчать, когда она вернулась и села в кресло.

– Знаешь, ты хочешь взять сильно искалеченную птицу.

– Я умею обращаться с искалеченными птицами.

– Если я выйду за тебя…

О, а мое лицо, сказала Стелла, внезапно залилось нежностью! Как приятно ей было видеть эту нежность! Она улыбнулась и положила руку на мою, лежавшую на столе. Глаза ее блуждали по моему лицу, ловя малейший проблеск чувства, которое она пробудила во мне.

– Когда мы поженимся? – спросила Стелла.

– В июле.

– Я буду уже не здесь?

Я покачал головой.

– Бракосочетание будет скромным, не так ли?

– Да, скромным.

Теперь ее взгляд говорил – если бы это было так просто. Я прочел ее мысль.

– Это совсем не сложно.

Стелла сжала мне руку.

– Дорогой Питер, – сказала она, хотя, подозреваю, все еще думала «бедный Питер», и опустилась в кресло. – Кажется, я бы сейчас охотно вернулась в палату.

– Конечно.

Скорбная женщина вела себя как обычно и скрывала поразительное предложение главного врача. Ей пришло было в голову рассказать о нем пациенткам, посмотреть, как они отреагируют, но она догадалась, что услышит от них. За главного врача замуж? Ну конечно, дорогая. А вот я невеста Христова. Мое предложение поначалу рассмешило ее, но я знал, что вскоре она займется сложными подсчетами личных выгод, и был уверен, что найдет брак со мной наилучшим выходом. Я возложил на нее тяжкое бремя, учитывая все то, с чем ей приходилось справляться, но верил, что у нее достанет сил его вынести. Она по-прежнему неохотно рассказывала мне о своих сновидениях, но я вызывал ее на откровенность без особых трудностей, поскольку знал, что простой разговор о них снимет первый, мучительный груз вины.

Кричащим ребенком, разумеется, был Чарли. Заговорив наконец о нем, Стелла сказала, что осознает, какие силы действуют в ее сознании, защищая от него, но он достаточно сильный и прорывается, несмотря ни на что. Она, просыпаясь, сидела на постели, закрыв руками лицо, ее сознание прояснялось, но недостаточно быстро, и она продолжала видеть его постепенно исчезающий образ. В одном особенно часто повторяющемся сне он смотрел на нее и говорил так хорошо ей знакомым серьезным голосом, при котором всегда забавно хмурился; этот голос явственно произносил: «Мама, разве ты не видишь, что я тону?»

Эти слова! Они звучали все утро, пока Стелла следовала заведенному распорядку – умывалась, одевалась, шла по коридорам с другими женщинами в столовую. То было самое трудное время суток, говорила она, те первые часы, когда требовалось сохранять внешнюю уравновешенность, притворяться спокойной, хотя внутренне она содрогалась от того негромкого, серьезного голоса. «Мама, разве ты не видишь, что я тону?» – «Конечно, дорогой, конечно, вижу, я иду на помощь, не пугайся, дорогой, мама тебе поможет, мама не допустит, чтобы ты утонул!» Но кому она это кричала, кто мог ее услышать? Никто; голос ее раскатывался, словно заточенный под сводом, заполненным призраками, и никто не мог ответить, ни один близкий человек не появлялся из темноты, чтобы нежно взять ее за руку, утешить, сказать ей, что все хорошо, что это было лишь сновидение. Она могла не спать, но хорошо не было, так как то был не только сон. Чарли погиб, но продолжал жить в ее душе, крича в своей страшной неспособности понять, почему она не идет к нему на помощь.

Стелла очень расстроилась, рассказывая это мне, и я утешил ее, сказав, что сталкивался с этим раньше. Чарли мертв, напомнил я, мы не можем вернуть его к жизни, но я могу тебе помочь, могу облегчить твои страдания. Стелла призналась, что теперь боится спать – ей кажется, что она будет спускаться по лестнице в подвал, где ждет ужас. Вот что стала означать для нее ночь – переход в ужас. Тень ужаса удлинялась, он все дольше не проходил по утрам, заполняя первые часы дня своим отвратительным психическим привкусом.

Да, Стелла вела со мной тонкую игру. По утрам мы не виделись, в это время я занимался многочисленными административными обязанностями. Лишь после обеда я уделял внимание пациентам, и она откровенно признавалась мне, что голос утих и ее самообладание вполне устойчиво. Мы спокойно разговаривали о Чарли, и она преуменьшала свои страдания, причем не скрывала, что преуменьшает их. Затем мы переходили к более приятному обсуждению нашего брака. Наш брак. Мысль о нем определенно все еще смешила Стеллу: когда я заводил этот разговор, она улыбалась, как будто услышав хорошую шутку. Наша дружба, по крайней мере до этой истории, зачастую включала в себя хорошие шутки. Эта была наилучшей, хотя я говорил серьезно. Я знаю, что она всегда считала меня гомосексуалистом. Теперь Стелла, наверное, думала: возможно, так оно и есть, и то, что он предлагает, в большей мере является лечением в домашней обстановке, чем браком как таковым. Она воссоздавала в памяти мой дом с садом и, кажется, невольно стала стремиться туда, поскольку дом означал покой, изысканность, уют, а что еще ей было нужно? И внезапно Стелле захотелось той жизни, которую я предлагал.

Теперь я беспокоился только о том, чтобы она не изменила решение. Меня впервые за много лет тревожили легкие сомнения. Мне представлялось, что Стелла думает: Питер изо дня в день. Питер за завтраком, обедом и ужином ежедневно. Ежедневно под одной крышей, в одних и тех же комнатах. Но потом я успокаивал себя: Стелла понимает, что будет вести со мной культурную, веселую жизнь, что ей нечего опасаться обнаружить во мне какие-то неприятные привычки, мелочную жестокость, неожиданную суровость; она знала, что я отнюдь не мелочный человек. Да, она могла бы жить со мной. Насчет общей постели Стелла была не столь уверена. В данной области люди неизменно бывают удивлены, и редко это удивление приятно…

Стелла подвела меня к мысли, что сможет удовлетворить мои ожидания от брака, что сможет меня осчастливить и при этом обеспечить себе хотя бы скромное довольство. Это было нетрудно, учитывая мой характер и то, чем я обладал. Уют ведет к благопристойности, сказала Стелла. Мы оба знали, что происходит с любовью в нищенской обстановке: любовь там горит, но каким неровным, беспокойным пламенем! Подобной любви не место в той жизни, какую мы собирались вести, подобная любовь – ад в сравнении с теплом цивилизованного бытия, какое мы собирались наладить. Однако казалось, мы оба уже безмолвно соглашались с тем, что все эти сильные чувства имеют способность неудержимо пылать и потом гибнуть, спалив все, что питало их. Во всяком случае, с этим было покончено. Или Стелла подвела меня к этой мысли.

Стелла попросила меня увеличить количество снотворного и сильно встревожилась, когда я предположил, что, пожалуй, ей лучше обходиться без лекарств, что, подавляя сновидения, она блокирует подсознательный материал, который будет полезен, когда она примирится со смертью Чарли. Я видел, каких усилий стоило ей сдержать восклицание: «Ничто не подавляется!» Вместо этого она сказала, что воспоминания очень мучают ее днем и ей нужно избавляться от них хотя бы во сне.

– Как хочешь, – ответил я и не стал настаивать, не стал принуждать ее. Я не особенно беспокоился, и, как оказалось, зря. Но тогда я не понимал, какую сложную игру она ведет под воздействием мучительной, неослабной боли, о природе которой я совершенно не догадывался. Я решил не увеличивать ей количество снотворного, сказал, что она и так получает весьма большую дозу.

Я несколько дней не видел Стеллы. В июле, сказал я ей. Между тем кончался май. Оставалось пять-шесть недель. Стелла вела себя как обычно – тщательно одевалась по утрам, ходила в больничную библиотеку, брала книгу в дневную палату, читала возле окна, если никто из женщин не подходил к ней с разговорами. Оставалась сдержанной, любезной, печальной.

К пациентке, которой вскоре предстоит покинуть больницу, относятся по-особому. Она становится чем-то средним между пациенткой и свободной женщиной, вернее, ни тем ни другим. Воцаряется атмосфера тихой радости. Выписка пациентки представляет собой заслугу персонала и дает надежду другим пациентам. Стелла провела в больнице продолжительное время, но старательно сохраняла самообладание и снискала всеобщее уважение. Люди желали ей добра, спрашивали о планах на будущее. Стелла отвечала, что будет жить у замужней сестры в Лондоне. Они, должно быть, удивлялись, почему никто из членов семьи ни разу не приезжал проведать ее, но ничего не говорили. Она не спрашивала меня, поставил ли я в известность о приближающемся браке министерство внутренних дел.

Тем временем Стеллу ежедневно приводили ко мне в кабинет, и в этой большой уютной комнате мы обсуждали наши планы, которые вскоре перешли от скромного бракосочетания к медовому месяцу в Италии, где я собирался показать ей Флоренцию, которую знаю хорошо, и Венецию, с которой знаком хуже. В путешествие мы решили отправиться в конце сентября, когда погода нежаркая и туристы разъезжаются по домам, потом вернуться и зажить жизнью цивилизованного содружества. Я однажды сказал ей, что брак должен быть решением проблемы секса, но я думаю, что тот, который планируем мы, будет решением проблемы общения.

Радовала ли Стеллу перспектива этого дружественного брака, означал ли он и для нее решение этой проблемы? Я думал, что да, что именно об этом она и размышляет, когда сидит печальная, отрешенная, в темной одежде, глядя на террасы и производя мысленные расчеты.

Я продолжал руководить больницей – ходил на совещания, работал с бумагами по утрам, посещал пациентов после обеда. Ввиду предстоящего ухода на пенсию стал готовить пациентов к тому, что меня скоро в больнице не будет. Всерьез беспокоил меня только один – Эдгар. Привезли его к нам вскоре после того, как схватили в Честере. Он направлялся к Стелле, однако хотел он ее увезти или убить, я пока не выяснил. Содержал я его в верхней палате корпуса для неизлечимых, в одиночестве, что не было наказанием, как может показаться.

Мы знаем кое-что о его передвижениях после того, как Стелла покинула Хорси-стрит, правда, мало, но я надеюсь вскоре узнать больше. Он вернулся на склад, провел там три дня в одиночестве, без отдыха работая над ее головой. На четвертый день, очевидно, кто-то пришел к нему, мы не знаем кто, и сказал, что туда едет полиция. Он удрал, сунул в большую сумку несколько книг и кое-что из одежды, и по иронии судьбы через несколько минут там появилась Стелла. Все находившееся в мастерской было изъято, и впоследствии меня пригласили взглянуть, не может ли что-то из вещей пролить свет на местопребывание моего пациента. Меня больше всего заинтересовали произведения искусства, которые он выполнил, пока Стелла находилась там, – рисунки и сама голова. Все это он оставил на месте.

Эдгар исчез, его приняла, как мы полагаем, подпольная сеть художников и преступников. Несколько недель они его кормили и укрывали. Мы думаем, что он переходил из мастерской в мастерскую, из квартиры в квартиру, и я отчетливо представляю себе, как этот рослый, бородатый мужчина в куртке с поднятым воротником, в надвинутой на глаза кепке появлялся среди ночи у квартирных дверей и его принимали; правда, женщины приходили в беспокойство. Согласно одному сообщению, он жил в Корнуолле, в уединенном коттедже возле моря, но мне кажется, он оставался в Лондоне, где хорошо ориентировался, – до тех пор, разумеется, пока не решил отправиться на север искать Стеллу. Что до Ника, то его вызывали на допрос и отпустили под поручительство. Отец у него судья.

Эдгара вновь госпитализировали в апреле, и с тех пор он упорно отказывался разговаривать со мной. Я не испытывал желания томить его в корпусе для неизлечимых, но он не оставлял мне выбора. Это было досадно. Мне требовалось тщательно оценить его психическое состояние и рекомендовать стратегию лечения, пока он не станет новым человеком. Я понимал, что Эдгар в конце концов образумится, я обламывал и более крепких типов, чем он, и в конечном итоге они все размякли; но тут у меня не было времени. Поэтому я сообщил ему о своей помолвке со Стеллой, притом без всякой подготовки. Я был прям и агрессивен, хотел вызвать реакцию.

Мы сидели в комнатке рядом с административным отделом. Это голая камера с зелеными стенами, зарешеченным окном, массивным обшарпанным столом и двумя деревянными стульями. Эдгар склонился над столом, бесцельно вертя в пальцах сигарету. Он был в больничной рубашке и брюках, без ремня, без шнурков в ботинках. Волосы его были коротко острижены, борода сбрита. Он похудел и утратил самоуверенность, выглядел молодым и странно уязвимым, не дерзким, а уныло, по-детски слабым. Я пристально смотрел на него. Мне хотелось не только, чтобы он заговорил со мной, но и высказал свое нынешнее отношение к Стелле, так как я не знал, с какой целью он шел по ее следу до Честера. Эдгар медленно выпрямился, и на его лице появилась злобная, недоверчивая усмешка.

– С вами?

Это первое, что он сказал мне после возвращения.

Я кивнул, но он не клюнул на эту удочку.

– Как вы к этому относитесь?

Эдгар пожал плечами и слегка покачал головой. Я уловил в нем внутреннюю борьбу.

– Я слышал о том, что стряслось, – сказал он.

Я немного помолчал, потом произнес:

– Я думаю, она заслуживает счастья после перенесенного. А вы как считаете?

Губы его искривились в сардонической усмешке.

– Ответьте, Эдгар.

На сей раз он клюнул.

– Ответьте сами, Питер. Вопрос в том, зачем ей такая старая развалина, как вы.

Я скрыл удовлетворение.

– Значит, вас это возмущает? Мысль, что она может полюбить другого?

– Она хочет выйти отсюда.

Я промолчал. Мне, разумеется, это приходило в голову.

– Значит, вы все еще любите ее.

– Она животное.

Этого я не ожидал.

– Почему же?

– Вы совершенно не знаете ее, так ведь?

– А вы?

Эдгар не ответил. Он снова склонился над столом, избегая моего взгляда, глядя на незажженную сигарету, которую вертел в пальцах.

– Напомнить, что вы делаете с женщинами, когда думаете, что знаете их?

Я сидел напротив этого убийцы. Он выпрямился и оставил сигарету в покое. За дверью на всякий случай стоял санитар.

Эдгар отрезал голову Рут, установил на скульптурную подставку и стал обрабатывать инструментами, будто ком влажной глины. Сначала выковырял глаза. Один из полицейских сказал мне, что голова напоминала нечто из мясной лавки. Нельзя было понять, что это, если бы не зубы и несколько прядей спутанных волос.

То же самое могло случиться со Стеллой. Едва не случилось.

Вечером, когда в больнице все утихло, я вернулся в кабинет, чтобы обдумать наш разговор. По отношению к Стелле Эдгар выражал только цинизм и презрение, но я не был удовлетворен. Он сложный человек, лучше других умеющий скрывать истинное состояние духа. Я подумал, что он вполне может называть Стеллу животным, но считать богиней; у него не имелось причин быть честным со мной, так как я не только распоряжался его участью, но и собирался жениться на женщине, которую он некогда любил, возможно, продолжал любить – на свой манер. Но если бы он все еще любил ее, сказал бы он мне, что она животное?

Если хотел разрушить ее образ, заменить его другим, выдуманным, то да.

На другой день я снова наведался к Эдгару. Вначале поговорил с санитаром и с удивлением узнал, что Эдгар спал спокойно. Я ожидал услышать, что он буйствовал в своей комнате или бросился на кого-то в коридоре, но он вел себя как обычно, и у меня мелькнула мысль, что он действительно равнодушен к судьбе Стеллы. Но нет, интуиция подсказывала мне, что ее судьба ему глубоко небезразлична. Конечно, известны случаи, когда любовь и ненависть уживаются в одной психической структуре. Я хотел узнать, к какому полюсу тяготеет Эдгар и до какой степени его чувства патологичны.

Его привели. Он был одет, как в прошлый раз, в серое, выбрит, хотя не очень умело – на щеке остался порез, покрытый засохшей кровью. Держался он так же бесстрастно, как накануне. Когда мы остались одни, я предложил ему сигарету, он сунул ее за ухо. Я сразу начал с главного:

– Почему Стелла животное?

– Что делает ее животным или откуда я это знаю?

– Откуда вы знаете?

Эдгар посмотрел на меня в упор. В его глазах я прочел бурление болезненных и здравых мыслей. На поверхность вышла болезненная.

– Унюхал.

Раньше я такого не слышал.

– Что вы унюхали?

– Возбуждение. Они всегда были возбуждены. Такой же она была со мной в саду. Постоянно в возбуждении.

– Кто всегда был в возбуждении?

– Ник и она.

– Ник.

Относительно Ника Стелла была откровенна со мной. Она допустила его в свою постель всего один раз, в отеле. Эдгар теперь смотрел на меня со злорадным отвращением. Наблюдал ли я снова спонтанный пересмотр опыта, проводимый для того, чтобы он совпадал с последующими бредовыми идеями? Не то же ли самое он сотворил с воспоминаниями о Рут Старк, не предположил ли в ней неразборчивость в отношениях с мужчинами, которой не существовало? Мы внимательно смотрели друг на друга.

– Разве не то же самое вы говорили о Рут?

– Рут была проституткой. Стелла готова с кем угодно заниматься этим бесплатно.

Я невольно с беспокойством подумал о Треворе Уильямсе, прикрыл ладонью рот и наблюдал за Эдгаром несколько секунд. Да, он ненавидел Стеллу. Ненавидел, был по-прежнему болен, и мне стало отчаянно жаль его, потому что все его чувства к Стелле и мысли о ней были отвратительно искажены.

Выходя из комнаты, я слышал, как Эдгар что-то негромко напевает без слов. Потом, едва дверь закрылась, он крикнул:

– Клив!

Я вернулся и ждал, держась за ручку двери.

– Да?

Эдгар встал, и мне показалось, что он хочет наброситься на меня. Но его дерзость, злоба исчезли. Теперь он негромко, хрипло попросил, причем вполне благоразумно, с отчаянной искренностью:

– Разрешите мне увидеться с ней.

Я изумился.

– Какой вред это может причинить? Всего на пять минут.

Эдгар почти преуспел в намерении убедить меня, что ненавидит Стеллу, но не смог выдержать своей роли. Я смотрел на это несчастное, больное, раздвоенное существо и ощущал прилив покровительственной нежности к нему. Что бы ни дала ему Стелла, он сейчас был слишком хрупок и не мог обходиться без этого.

– Нет.

В палате начались разговоры о танцах. Стеллу спрашивали, пойдет ли она на них. Первой ее реакцией было отказаться. Она долго старалась поддерживать свой образ, несмотря на унизительную перемену статуса от жены врача к пациентке, и это было нелегко; она часто ощущала завуалированное презрение как пациенток, так и персонала, тем более что явно пользовалась особым благоволением главного врача. В открытую ее не оскорблял никто, это было наградой, думала она, за создание образа скорбящей женщины; но играть скорбящую женщину на больничных танцах ей не хотелось. Она отнюдь не была уверена в своей способности безмятежно держаться в центральном зале; излом ее жизни будет обнажен слишком жестоко. Неизбежным выводом, бросающейся в глаза моралью этой истории будет, что она просто падшая женщина и притом жалкое существо. Этого ей не хотелось.

Но затем возникла знакомая дилемма: негромкий внутренний голос напоминал ей о сложности ее положения. Как это понравится мне? Я все еще был ее психиатром. Осмелится ли она противопоставить себя остальным?. Осмелится ли остаться в стороне? Она не знала, и необходимость думать об этом беспокоила ее. Однако женщина, собирающаяся провести медовый месяц в Италии, не должна страшиться перспективы больничных танцев. И ей пришло в голову, что это, возможно, последнее затруднение в ее краткой жизни пациентки. Ну что ж, она встретит его лицом к лицу, в последний раз сыграет роль скорбящей женщины.

Стелла приготовилась к этому испытанию и стала обдумывать гардероб, косметику, прическу. В ней не увидят падшую женщину, даже если глаза всей больницы будут устремлены на нее.

По моим расчетам, в ту ночь или в следующую она не проглотила таблетки, а спрятала их в глубине тумбочки или за подкладкой лифчика. Идущие на поправку пациенты пользуются доверием; мы не думаем, что они будут прятать таблетки, поэтому им разрешается принимать их без надзора. Мне представляется, что на рассвете она стоит в ночной рубашке, глядя из окна во двор, и наблюдает, как постепенно становятся видимыми окраска и текстура кирпичей. Должно быть, тут Стелле стало ясно, что никогда ничто не изменится; ни лечение, ни время не сотрут того, что она видела на Кледуинской пустоши – поднимающуюся из воды голову и хватающую воздух руку.

Но чью голову? Чью руку?

Во дворе перемещались тени. Солнце всходило.

Я сразу понял – что-то произошло, и забеспокоился. Стеллу, как обычно, привели из женского отделения, и едва дверь за ней закрылась, я уставился на нее.

– Что случилось? – спросил я, взяв Стеллу за руку и подводя к креслу. Сел рядом с ней.

Стелле не хотелось, чтобы я что-то заподозрил.

– Ничего. Что могло случиться?

Ей удалось вложить в эти слова немного юмора, она словно говорила – мы оба знаем, как богата событиями жизнь в женском отделении. Однако я все же нахмурился. Теперь я был ее врачом.

– Твой вид мне не нравится. Опять видела сон?

Несколько дней назад Стелла сообщила, что сны стали менее яркими и гораздо более редкими.

– Я рано проснулась и заснуть больше не смогла.

– Увеличивать количество лекарств я не хочу, – сказал я. – Да и ты сама этого, наверное, не хочешь, так ведь? Не хочешь весь день находиться в ступоре.

– Лекарств вполне достаточно, Питер, право же. Летом я всегда просыпаюсь рано. Из министерства внутренних дел, очевидно, ничего нет?

Я порылся в бумагах на столе. От моего внимания не ускользнуло, что Стелла пытается перевести разговор на другую тему.

– Видимо, получим что-нибудь к концу недели. – Я поднял голову. – Это очень волнует тебя, дорогая?

– Невольно возникает беспокойство.

– Пожалуйста, не волнуйся. Возникни какая-то проблема, мне бы сообщили. Думаешь о своей новой жизни?

– Конечно.

Я посмотрел на эту печальную красивую женщину и подумал о Максе, сломленном Максе, торжественно говорящем о вероломстве, лживости. Нет, это было нелепо, и я постарался забыть о его словах.

Стелла никогда не доставляла беспокойства ночным дежурным. Не смела – любое беспокойство дало бы им понять, что она не приняла таблеток. Спящее тело никогда не предавало ее. Санитарки ни разу ее не будили, поэтому она полагала, что выглядит крепко спящей. Днем скорбящая женщина, ночью – спящая без сновидений. В последние дни перед танцами она все время играла роль; у нее не было возможности снять маску и сбросить маскарадный костюм.

Окружающие женщины с каждым днем волновались все больше. Для пациенток эти танцы очень важны. Какая поднималась суматоха! Стелла пошучивала по этому поводу. Разумеется, я присутствовал на этих танцах столько раз, что и счет потерял, и улыбался при мысли о приливе подавляемой истерии, которая охватывала женский корпус перед этим великим событием.

– К тому же сейчас полнолуние, – напомнил я.

– О, дорогой, – отозвалась Стелла, – это очень плохо.

– Да нет, плохо бывает наутро после танцев. Такой спад напряжения. Многие женщины на другой день выглядят очень подавленно.

– Придется быть начеку.

– Ну, за тебя я не беспокоюсь. Собственно, если не хочешь, можешь не ходить. Я прекрасно тебя пойму.

– И слышать об этом не желаю, – с вызовом проговорила Стелла. – Не пойти на танцы? Это очень антиобщественно.

– О тебе пойдут толки. Ты ведь это понимаешь?

– Да, понимаю, – кивнула Стелла.

Когда ее вели мимо террас обратно в палату, она, видимо, поняла, что ее беспокойство излишне. Но, решив по дипломатическим соображениям пойти на танцы, она начала, как ни странно, дожидаться их. Думаю, она решила дозволить тому, что там произойдет, определить ее судьбу.

Пациентки уже рассыпались по всему центральному залу, когда привели мужчин. Последние несколько часов атмосфера в отделении все накалялась, пока не дошла до такой степени предвкушения, которая могла окончиться только разочарованием. Неистовые женщины в разной степени раздетости ходили по коридорам в поисках заколок, духов, косметики. Пререкания из-за дешевой брошки грозили перерасти в потасовку, если бы не вмешалась санитарка. Были вопли, слезы, было много глупой болтовни молодых пациенток о любовниках и романах. Более зрелые женщины пытались оставаться спокойными, однако трудно было не поддаться охватившему палату настроению, и они к семи часам тоже начали взвинчиваться.

Стелла оставалась в своей комнате, старательно одевалась, выбрав для такого события вечернее платье, Привезенное из Уэльса. Теперь оно стало ей тесноватым; в нем она выглядела не совсем скорбящей женщиной, оно наводило на мысль о грехе, хотя как женщина может быть скорбящей, если грех ей неведом? Она вновь сосчитала таблетки и успокоилась, подумала, что их вполне достаточно.

Когда Стелла, выйдя из комнаты присоединилась к остальным, ее вид произвел потрясающее впечатление. Женщины сразу поняли, что красотой она намного превосходит всех. Они гордились ею, готовились находиться в отблеске ее сияния, когда вошли в зал, вернее, когда появились мужчины. Вышли из палаты женщины тихо, прекратив какофонию. Потрясающее величие этого вечера дошло до каждой.

В сопровождении санитарок они шли по дорожке к воротам, идущей дальше мимо террас. Вечер был теплым, свет только начинал угасать в благоуханном воздухе. Женщины перешептывались, высказывая последние сомнения, и все сердца постепенно заполняла гордость их общей женственностью и их единственным подлинным цветком красоты. Этим цветком являлась Стелла, спокойно шедшая среди них в черном платье с шалью, наброшенной на обнаженные плечи. Скорбящая женщина в окружении служанок совершала свое последнее выступление.

Центральный зал был таким, каким Стелла его помнила. Стулья стояли вдоль стен, большое окно было распахнуто, музыканты на сцене настраивали инструменты. Несколько санитарок поджидали женщин, и когда те вошли в зал, я последовал за ними с террасы вместе со священником, приветствовал Стеллу поклоном и лишь потом увидел, как она одета. И я, и священник изумленно смотрели на нее. Когда же до меня дошло, что она сделала и чего ей это стоило, я одобрительно кивнул. Это было то самое черное платье из рубчатого шелка, которое она надела на танцы год назад. Теперь Стелла производила более сильное впечатление, чем тогда, потому что платье не только подчеркивало ее необычайную красоту – в тот вечер оно говорило о духе, не сломленном позором. Я гордился ею.

Она села и стала наблюдать за окружающей суетой. Санитары ходили взад-вперед, переговариваясь друг с другом, самые неугомонные из молодых женщин уже пили прохладительные напитки, а врачи разговаривали и смеялись с подчеркнутой непринужденностью, так как осознавали себя аристократией. Все это было притворством. Все они думали только о том, что всего год назад Стелла входила в их круг, и украдкой бросали взгляды в ее сторону. Она решила надеть то же платье!.. К взглядам украдкой я не прибегал. Я не скрывал, что смотрю на нее с любовью и заботой. Мой взгляд не упускал ничего, и Стелла не беспокоилась. Пристойность, порядок были прямым следствием моего присутствия, моей спокойной властности и почтительности, с которой относились ко мне как пациенты, так и служащие.