Текст книги "Случайные попутчики"

Автор книги: Патриция Хайсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

19

Бруно не хотелось отправляться на Гаити, но это был хоть какой-то выход. Жить в Нью-Йорке, на Флориде или где угодно на американской земле было пыткой постольку, поскольку Гай тоже жил здесь, но не желал его видеть. Чтобы заглушить боль и тоску, он много пил, сидя дома в Грейт-Неке, а чтобы чем-то себя занять, измерил шагами весь дом и участок, вымерил спальню отца портновским сантиметром, мерил и перемеривал, упорно, переходя с места на место, наклоняясь, как не знающий усталости автомат, и только время от времени слегка сбиваясь с курса, что свидетельствовало об опьянении, а не о расстройствах. Таким-то образом он прожил десять дней после разговора с Гаем, дожидаясь, когда мама и ее подруга Эдис Леффингуэлл наконец соберутся отбыть на Гаити.

Бывали минуты, когда все его существо, как ему казалось, претерпевало некое до поры до времени непонятное превращение. Было совершенное им деяние, и, сидя в одиночестве у себя в комнате, он ощущал, что оно покоится на его челе как царский венец, который виден лишь одному ему. Любой пустяк мог заставить его расплакаться. Как-то раз ему захотелось бутерброд с икрой, потому что он заслуживал самой лучшей, крупнозернистой черной икры, а в доме была только красная, и он послал Герберта купить черную. Он съел четверть бутерброда на поджаристом хлебце, запивая разведенным виски, и едва не заснул, уставившись на треугольный хлебец, который в конце концов начал загибаться с угла. Он не сводил с него глаз, и вот уже бутерброд перестал быть бутербродом, стакан с выпивкой – стаканом, и только золотистый напиток в стакане был частью его самого, и он все выпил до дна. Пустой стакан и загнувшийся хлебец зажили своей жизнью, они издевались над ним, отказывая в праве распоряжаться собой. В эту минуту внизу отъехал и укатил по дорожке фургон мясника. Бруно сердито проводил его взглядом, потому что все на свете вдруг обрело самостоятельное существование и так и норовило сбежать от него – фургон, бутерброд, стакан и деревья, которые хоть и стояли на месте, все равно третировали его, как и этот дом, где он чувствовал себя заключенным. Он стукнул по стене сразу обоими кулаками, схватил бутерброд, искрошил его наглую треугольную ухмылку и сжег по кусочкам в пустом камине, и икринки лопались как маленький народец, гибли в огне, и каждая уносила с собой одну жизнь.

Элис Леффингуэлл, он с мамой и экипаж из четырех человек, включая двух пуэрториканцев, отплыли на Гаити в середине января на паровой яхте «Сказочный Принц», которую Элис всю осень и зиму выцарапывала у бывшего мужа. Этим плаванием она отпраздновала свой третий развод; Бруно с матерью были приглашены заблаговременно за несколько месяцев. Удовольствие, что Бруно получал от плавания, вдохновило его первые дни напустить на себя равнодушную и скучающую мину. Никто не обратил на это внимания. Элис и Элси все дни и вечера болтали в каюте, а по утрам отсыпались. Чтобы оправдаться в собственных глазах за радость, какую он испытывал вопреки унылой перспективе – проторчать целый месяц на яхте в обществе старой кошелки Элис, – Бруно внушил себе, будто здорово перенервничал, опасаясь, как бы полиция не напала на его след, и теперь ему требуется обмозговать на досуге, как лучше избавиться от отца. Он также прикинул, что чем больше времени пройдет, тем больше вероятности, что Гай переменит к нему отношение.

На борту он разработал несколько ключевых планов убийства отца, с точки зрения которых все остальные планы, уточненные на месте, будут всего лишь вариациями. Бруно очень гордился этими планами. Один предусматривал убийство из револьвера в отцовской спальне, другой – нож и два пути бегства, а еще один – револьвер, нож и удавку на выбор, в гараже, куда отец ежедневно в половине седьмого ставит машину. У последнего плана был свой минус – в гараже недостаточно темно, зато он был сравнительно прост. В его воображении все планы срабатывали как по мановению волшебной палочки. Однако стоило ему предать бумаге очередную тщательную разработку, как бумагу приходилось тут же и рвать по соображениям безопасности. Он чертил и рвал планы до бесконечности. Когда «Сказочный Принц», обогнув мыс Майзи, взял курс на Порт-о-Пренс, весь океан от Бар-Харбора до самых южных из виргинских островов был засеян расчлененными семенами его идей.

– Царская гавань для моего «Принца»! – воскликнула Элис и расслабилась, погружаясь в усыпляющую болтовню с мамой.

Бруно – он сидел в тени за углом кабины – смял листок, на котором чертил, и поднял голову. Слева на горизонте неясной серой кромкой обозначился берег. Гаити. Увиденный берег казался еще более далеким и чужеземным, чем когда его не было видно. Гай отступал все дальше и дальше. Бруно выбрался из шезлонга и подошел к поручню по левому борту. Они проведут на Гаити не один день, а потом поплывут еще дальше на юг. Бруно застыл, как изваяние, чувствуя, что горечь жжет его изнутри, как снаружи тропическое солнце жгло его голые бледные икры. Он решительно порвал план в клочья и, разжав над водой пальцы, пустил обрывки на волю. Ветер подхватил их и капризно погнал вперед.

Не менее важно, чем спланировать, было, конечно, найти исполнителя. Он сделал бы это своими руками, подумал Бруно, да вот беда – Джерард частный детектив при отце, выведет его на чистую воду, как ни осторожничай. Кроме того, ему хотелось еще раз проверить свою теорию убийства без мотивов. Мэтт Левин или Карлос – но они его знакомые. А пытаться договориться с человеком, не зная, согласится ли он, – дело опасное. С Мэттом Бруно встречался несколько раз, но так и не смог поговорить на эту тему.

В Порт-о-Пренсе с Бруно произошел незабываемый случай – на второй день стоянки он свалился с трапа, возвращаясь на яхту.

От влажного зноя он вконец обалдел, а ром еще усугубил положение, поддав жару. Он отправился на яхту из гостиницы «La Citadelle»[17]17
  «Крепость» (фр.)


[Закрыть] за мамиными вечерними туфлями, но по дороге заглянул в какой-то прибрежный бар пропустить стаканчик виски со льдом. В баре оказался один из их команды, тот самый пуэрториканец, которого Бруно невзлюбил с первого взгляда, причем вдрызг пьяный; он орал и задирался, словно ему принадлежали и «Сказочный Принц», и этот город да и вся Латинская Америка. Он обозвал Бруно «белой жопой» и разными другими словами, которых Бруно не понял, но все остальные поняли и захохотали. Бруно с достоинством удалился из бара, слишком усталый и взбешенный, чтобы вступить в драку, но с холодной решимостью обо всем доложить Элис и добиться, чтобы пуэрториканца погнали с яхты и внесли в черный список. За квартал до пирса пуэрториканец нагнал его, по-прежнему продолжая болтать. А потом, уже на трапе, Бруно швырнуло на веревочные перила и он свалился в грязную воду. Он не мог сказать, что его столкнул пуэрториканец, потому что тот его не толкал. Пуэрториканец и другой матрос со смехом выудили его, сволокли в каюту и уложили на койку. Бруно сполз с койки, добрался до припасенной бутылки рома и хватил прямо из горлышка, после чего рухнул на постель и заснул в мокром исподнем.

Много позже мать и Элис, вернувшись, его растолкали.

– Что случилось? – повторяли они как заведенные, давясь от смеха. – Что случилось, Чарли?

Их силуэты расплывались, но голоса звучали резко. Он отстранился от пальцев Элис, тронувшей его за плечо. Говорить он не мог, но знал, что хочет сказать. Что они делают в его комнате, если не пришли с известием от Гая?

– С чем? От какого Гая? – переспросила мать.

– П-шла! – заорал он обеим женщинам.

– Ой, да он, бедненький, отключился, – сказала Элис скорбным голосом, словно он был больным на пороге смерти. – Бедный мальчик. Бедный, бедненький мальчик.

Бруно дергал головой в разные стороны, пытаясь увернуться от прохладной салфетки. Он ненавидел их, ненавидел Гая! Ради него он убил, ради него увильнул от полиции, ради него затаился, когда тот попросил, ради него свалился в мерзкую воду, а Гай отказывается его даже видеть! Гай проводит время с женщиной! И никакой Гай не несчастный и не напуганный, просто у него нет на Бруно времени. Он три раза видел ее неподалеку от дома Гая в Нью-Йорке! Будь она сейчас здесь, он бы убил ее точно так же, как Мириам!

– Тише, Чарли, тише!

Гай снова женится и напрочь про него забудет. Много ли он сейчас видит сочувствия, когда эта баба провела его как сопливого мальчишку? Это к ней Гай летал в Мексику, а не просто к знакомым. Понятно, что ему хотелось избавиться от Мириам! А в поезде он ни разу не упомянул про Анну Фолкнер! Гай им воспользовался. Так что Гаю, возможно, придется прикончить Начальника, нравится это ему или нет. Убить способен любой, Гай не мог в это поверить, вспомнил Бруно.

20

– Пойдем выпьем, – предложил Бруно. Он соткался из воздуха посреди тротуара.

– Я не расположен с вами встречаться. Я ни о чем не спрашиваю.

– Спрашивайте, пожалуйста, я не против, – произнес Бруно со слабой улыбкой. Взгляд у него был настороженный. – Перейдем через улицу. Всего на десять минут.

Гай огляделся и подумал: вот же он. Зови полицию. Хватай его, вали на тротуар. Но Гай мог только стоять словно каменный. Он заметил, что Бруно засунул руки глубоко в карманы, словно нащупывает там револьвер.

– Десять минут, – повторил Бруно, пытаясь смягчить его улыбкой.

Уже много недель Бруно не давал о себе знать. Гай попытался оживить злость, которую испытал в тот снежный вечер, свою решимость сдать Бруно полиции. Это была решающая минута. Гай пошел с Бруно. Они вошли в бар на Шестой авеню и заняли кабинку в глубине.

Бруно улыбнулся пошире.

– Чего вы боитесь, Гай?

– Решительно ничего.

– Вы счастливы?

Гай сидел на краешке стула, словно аршин проглотил. Напротив, подумал он, сидит убийца. Эти руки сжимали горло Мириам.

– Послушайте, Гай, почему вы не рассказали мне про Анну?

– Что вам за дело до Анны?

– Мне бы хотелось просто знать про нее, вот и все. Я имею в виду тогда, в поезде.

– Бруно, это наша последняя встреча.

– Почему? Я хочу, Гай, чтобы мы были друзьями.

– Я намерен сдать вас полиции.

– Почему не сделали этого еще в Меткафе? – спросил Бруно, и в глазах его появился слабый розовый блеск; он спросил так, как мог спросить только он, – голосом беспристрастным, грустным и в то же время торжествующим. Как ни странно, внутренний голос Гая задавал ему тот же вопрос и с той же самой интонацией.

– Потому что у меня не было полной уверенности.

– Что мне нужно сделать, представить письменное заявление?

– Я все равно хочу потребовать, чтобы вас проверили.

– Нет, не можете. У них будет больше улик против вас, чем против меня, – возразил Бруно, пожимая плечами.

– О чем вы говорите?

– В чем, по-вашему, они смогут меня обвинить? Ни в чем.

– Я могу им все рассказать! – на Гая внезапно накатило бешенство.

– Если я решу заявить, что вы мне за это заплатили, – заявил Бруно, самодовольно сдвигая брови, – все частности станут на место.

– Плевал я на частности.

– Вы-то можете, а вот закон едва ли.

– И что это за частности?

– Письмо, что вы написали Мириам, – не спеша перечислил Бруно, – прикрытие в виде отказа от заказа. Весьма удобное путешествие в Мексику.

– Вы рехнулись!

– Посмотрите фактам в лицо, Гай! Вы говорите бессмыслицу! – истерический голос Бруно перекрыл даже музыкальный автомат, взревевший в двух шагах. Он провел ладонью по столу в сторону Гая, затем сжал руку в кулак. – Гай, вы мне нравитесь, честное слово. Мы должны разговаривать друг с другом по-другому!

Гай не шевельнулся. Перекладина стула врезалась ему в икры.

– Я не желаю вам нравиться.

– Гай, если вы настучите в полицию, мы оба попадем за решетку, только и всего. Разве это неясно?

Гай уже думал об этом, и думал раньше. Если Бруно станет держаться своих лживых показаний, процесс может стать бесконечным, а решение по нему так и не будет принято, разве что Бруно сломается, но Бруно никогда не сломается. Гай понял это по той миниакальной сосредоточенности, с какой Бруно сейчас в него вперился. Да наплюй на него, сказал себе Гай. Держись от него подальше. Пусть полиция сама его ловит. Такой псих и убить способен, если не так пальцем двинешь.

– Вы не сдали меня в Меткафе, Гай, потому что я вам нравлюсь. По-своему.

– Вы мне совсем не нравитесь.

– Но вы не собираетесь меня закладывать?

– Нет, – процедил Гай сквозь зубы. Его поражала невозмутимость Бруно. Бруно совсем его не боялся. – Не заказывайте мне по второй, я ухожу.

– Еще минутку.

Бруно извлек из бумажника деньги и расплатился с официантом. Гай продолжал сидеть, скованный ощущением незавершенности.

– Красивый костюм, – улыбнулся Бруно, кивком указав на пиджак Гая. На его новый костюм из серой фланели в белую полоску. Куплен на гонорар за «Пальмиру», подумал Бруно, и новые туфли, и новый портфель крокодиловой кожи, стоящий на соседнем стуле. – Куда вам сейчас нужно?

– В деловой центр, – ответил Гай. На семь часов он договорился о встрече с представителем вероятного заказчика в гостинице на Пятой авеню. Гай посмотрел в жесткие тоскливые глаза Бруно и решил, что тот наверняка считает, будто он торопится к Анне. – Чего вы добиваетесь, Бруно?

– Вы знаете, – тихо ответил Бруно. – Того, о чем мы говорили в вагоне. Обмена жертвами. Вы убьете моего отца.

Гай презрительно фыркнул. Он знал ответ еще до того, как Бруно открыл рот, подозревал еще со смерти Мириам. Он уставился в застывшие, все еще тоскливые глаза Бруно, завороженный их холодным безумием. Однажды в детстве, припомнилось ему, он вот так же смотрел на идиотика-олигофрена – с бесстыдным любопытством, которое ничто не могло подавить. Да, с любопытством и страхом.

– Я же говорил, что позабочусь о каждой мелочи, – сказал Бруно, вздернув уголок губ в смешной виноватой ухмылке. – Будет очень просто.

Он меня ненавидит, вдруг пришло Гаю в голову. Он бы и меня с удовольствием прикончил.

– И вы знаете, что я предприму, если вы не согласитесь, – и Бруно изобразил, как щелкает пальцами, но его рука так и осталась беспомощно и лениво лежать на столешнице. – Я наведу на вас полицию.

Наплюй на него, внушал себе Гай, наплюй!

– Это меня ни в малейшей степени не пугает. Доказать, что вы сумасшедший, – что может быть проще!

– Я не больше сумасшедший, чем вы!

Их разговор закончил сам через минуту Бруно, заявив, что в семь встречается с мамой.

Следующую встречу, которая была много короче, Гай, по его мнению, тоже проиграл, хотя в то время ему показалось, что выиграл. Как-то вечером в пятницу, когда Гай спустился из студии, чтобы поехать к Анне на Лонг-Айленд, Бруно попытался его перехватить. Гай просто-напросто отодвинул его плечом и сел в такси. Однако ощущение, что он в прямом смысле сбежал, породило в нем чувство стыда и начало исподволь подтачивать чувство собственного достоинства, которое до сих пор он хранил в неприкосновенности. Жаль, что он ничего не сказал Бруно. Жаль, что на миг не встретил его лицом к лицу.

21

После этого случая несколько дней Бруно чуть ли не каждый вечер маячил на противоположном тротуаре перед входом в его студию. А если не там, то напротив его дома, словно заранее знал, в какие из вечеров Гай вернется со студии прямо к себе. Теперь они не обменивались ни словом, ни знаком, только возникала высокая фигура Бруно, прячущего руки в карманах длинного, военного покроя пальто, сидевшего на нем как влитое. Только взгляд ему вслед. Гай его чувствовал, хотя и не оглядывался, пока фигура не исчезла из виду. Так длилось две недели. Потом пришло первое письмо.

Оно было на двух страницах. Первая с планом дома Бруно, участка и близлежащих дорог и с маршрутом для Гая, аккуратно выписанным чернилами – пунктиром и прямыми линиями, проведенными по линейке. Вторая содержала текст, отпечатанный на машинке через один интервал – изложенный с предельной ясностью план убийства отца Бруно. Гай все порвал, но сразу же пожалел об этом; письмо следовало сохранить как улику против Бруно. Он сохранил клочки.

Впрочем, сохранять их не понадобилось. Теперь аналогичные письма начали приходить раз в два-три дня. На всех стоял штемпель Грейт-Нека; видимо, Бруно жил теперь там и свои письма, каждое из которых должно было занимать у него не менее двух-трех часов, может быть, даже печатал на отцовской машинке. Иногда письма писались под пьяную руку. Это было заметно по отпечаткам и эмоциональным перехлестам в последних абзацах. Если Бруно печатал на трезвую голову, то в последнем абзаце он расписывался в своих теплых чувствах и заверял в легкости убийства. Когда же он бывал пьян, то следовали либо излияния в братской любви, либо угрозы преследовать Гая до гробовой доски, разрушить его карьеру и «любовную связь» и напоминания о том, что он, Бруно, – хозяин положения. Все необходимые сведения можно было получить из любого письма, словно Бруно предвидел, что большинство их Гай порвет не вскрывая. Но вопреки решимости следующее письмо уж обязательно разорвать, Гай каждый раз вскрывал его, заинтригованный вариациями в последнем абзаце. Из трех планов Бруно отдавал предпочтение тому, который предусматривал револьвер и проникновение в дом через черный ход, хотя в каждом письме предлагал Гаю выбирать самому.

Письма оказали на него какое-то извращенное действие. После шока, вызванного самым первым, несколько последующих его почти не взволновали. Но когда в почтовом ящике он нашел десятое, двенадцатое, пятнадцатое, он почувствовал, что письма самым непостижимым образом бьют по его сознанию и нервам. Один у себя в комнате, он частенько выкраивал с четверть часа, чтобы нащупать ущерб и попытаться его исправить. Тревога его не имеет под собой оснований, убеждал он себя, разве что он боится, как бы Бруно к нему не переменился и не попытался убить. Но на самом деле он этого не боялся. Бруно никогда не грозился его убить. Но доводы рассудка не облегчали тревоги и не делали ее менее изнурительной.

В двадцать первом письме упоминалась Анна. «Вам бы, конечно, не хотелось, чтобы Анна узнала о вашей причастности к убийству Мириам? Кто же захочет выйти замуж за убийцу? Уж понятно, не Анна. Время истекает. Мой крайний срок – первые две недели марта. После этого будет труднее».

Затем он получил револьвер. Посылку – большую коробку в коричневой бумаге – ему вручила хозяйка. Гай отрывисто рассмеялся, когда из коробки вывалился револьвер, большой блестящий люгер, совсем новенький, если не считать щербинки на рукояти, украшенной перекрестной резьбой.

В непонятном порыве Гай вытащил из глубины верхнего ящика комода свой собственный револьверчик с красивой инкрустированной перламутром рукоятью и подержал его на весу над постелью, где лежал люгер. Он усмехнулся своим действиям, поднес техасский револьвер к глазам и принялся внимательно рассматривать. Четырнадцати-пятнадцатилетним юнцом он увидел его в захламленной витрине ломбарда на нижней Главной улице в Меткафе и купил на деньги, что заработал разноской газет, купил не потому, что это был револьвер, а потому, что он был такой красивый. Его привели в восторг литая плотность оружия, соразмерность усеченного рыльца ствола. Чем глубже он изучал технический дизайн, тем больше нравился ему его револьвер, который за пятнадцать лет сменил не один верхний ящик. Гай открыл патронник и извлек патроны, числом три, затем шесть раз повернул барабан, нажимая пальцем на спуск и восхищенно прислушиваясь к глубокому мелодичному щелканью совершенного устройства. После этого он вставил патроны на место, сунул револьвер в бледно-лиловый фланелевый кисет и вернул в верхний ящик.

Как лучше отделаться от люгера? Бросить через парапет в реку? Или в мусорный бак? Выбросить с мусором? Все способы, что приходили ему на ум, казались опасными либо театральными. Он решил засунуть его в нижний ящик, на самое дно, под носки и нижнее белье, пока в голову не придет что-нибудь получше. И тут он вдруг подумал о Сэмюеле Бруно – впервые как о человеке. Наличие люгера заставило его мысленно соположить живого человека и его возможную смерть. Здесь, в этой комнате, имелись законченный портрет этого человека и его биография (в версии Бруно), план его убийства – утром в почтовом ящике оказалось очередное письмо, которое сейчас валялось нераспечатанным на постели, – и револьвер, из которого Гай предположительно должен был его убить. Пачка писем от Бруно лежала в нижнем ящике, Гай взял одно из последних.

«Сэмюел Бруно (Бруно редко именовал его „отцом“) – прекрасный образчик самого худшего, что производит Америка. Его предки – темные венгерские крестьяне немногим лучше скотины. С присущей ему жадностью он взял в жены девушку из хорошей семьи, как только это оказалось ему по средствам. Все эти годы мама кротко мирилась с его супружескими изменами, будучи убежденной в святом таинстве брачных уз. Сейчас, став стариком, он стремится начать чистую жизнь, пока не поздно, но уже слишком поздно. Я был бы рад убить его собственными руками, но это невозможно из-за Джерарда, его частного детектива, как я уже объяснял. Если вам доведется иметь с ним дело, он станет и вашим личным врагом. Он из тех, для кого все ваши мысли об архитектуре как красоте и пристойном доме для каждого – чушь собачья и кому наплевать, какая у него фабрика, лишь бы потолок не протекал на станки. Может, вас заинтересует, что его рабочие и служащие сейчас бастуют. См. „Нью-Йорк таймс“ за прошлый четверг, стр. 31 внизу слева. Они добиваются заработка, на который можно прожить. Сэмюел Бруно не моргнув глазом грабит родного сына…»

Ну кто в это поверит, расскажи он кому? Кто проглотит всю эту фантастику? Письмо, план, револьвер – словно реквизит для какой-то пьесы, предметы, составленные таким образом, чтобы придать правдоподобие истории, которой на самом деле не было и не будет. Гай сжег письмо, сжег все остальные письма и заторопился, собираясь в Лонг-Айленд.

Они с Анной намеревались покататься в автомобиле и погулять в лесу, а на другой день поехать в Олтон. Дом будет закончен к концу марта, что позволит за два месяца не спеша обставить его до свадьбы. Гай улыбнулся, глазея в окно вагона. Анна ни разу не сказала, что хотела бы справить свадьбу в июне, все получилось само собой. Не говорила она и о том, чтобы венчаться в церкви, только попросила: «Пусть это будет не опрометью». Когда он позже заявил, что не против венчания, если и она не против, Анна облегченно вздохнула, бросилась ему на шею и расцеловала. Нет, уж увольте его от еще одной трехминутной церемонии с первым встречным в свидетелях. Он принялся набрасывать на обороте конверта контур двадцатиэтажного административного здания, заказ на которое, как он выяснил на прошлой неделе, у него имелись все шансы получить. Это известие он приберег для Анны в качестве сюрприза. Он чувствовал, что будущее внезапно сделалось настоящим. Он имел все, что хотел. Сбегая по ступенькам с платформы, он заметил в маленькой толпе у входа в вокзал леопардовую шубку Анны. Он подумал, что встречи на этом вокзале навечно останутся в его памяти – как она робко-нетерпеливо пританцовывает на месте, увидев его, как улыбается и отворачивается вполоборота, словно у нее не осталось сил ждать лишние полминуты.

– Анна! – он обнял ее и поцеловал в щеку.

– Ты без шапки.

Он улыбнулся, потому что ожидал от нее именно этих слов.

– Ты тоже.

– У меня машина. А снег идет.

Она взяла его за руку, и они побежали к стоянке по хрусткому газону.

– У меня для тебя сюрприз!

– У меня тоже. Что у тебя?

– Вчера продала пять своих дизайнов.

Гай покачал головой:

– Ты меня обставила. У меня всего одно административное здание, да и то под вопросом.

Она улыбнулась, вздернув брови.

– Под вопросом? Без вопросов!

– Без, без, без! – повторил он, снова целуя ее.

В этот вечер, стоя с Анной на деревянном мостике через ручей позади ее дома, Гай открыл было рот сказать: «Знаешь, что мне прислал сегодня Бруно? Револьвер». Но не то чтобы передумал, а просто тот факт, что Бруно и его с ним отношения не имеют решительно никакого касательства к их с Анной жизни, предстал перед ним во всей своей чудовищной очевидности. Он не хотел от Анны тайн, однако же эта, единственная, перевешивала все, что она о нем знала. Анне ничего не скажет имя Бруно, преследующее его как дурное наваждение.

– Ты что-то хотел сказать?

Как всегда догадалась, подумал он.

– Нет, ничего.

Она повернулась и пошла к дому, он двинулся следом. Ночь почернила землю, так что припорошенная снегом почва почти не отличалась от леса и неба. Гай снова уловил ее – эту враждебность, исходящую из купы деревьев к востоку от дома. Теплый желтый свет струился перед ним на лужайку из кухонных дверей. Обернувшись еще раз, Гай остановил взгляд на стене темноты, начинающейся с опушки. Напрягая глаза, он испытывал неудобство и облегчение одновременно, словно нажимал на больной зуб здоровым.

– Я еще погуляю, – сказал он.

Анна скрылась в доме, а он повернул назад. Ему хотелось проверить, станет ли это ощущение сильнее или слабее теперь, когда Анна ушла. Он полагался скорее на чувство, чем на зрение. Враждебность, слабая и неуловимая, все еще крылась там, где на опушке сгущался мрак. Ничего там, конечно, нет. Интересно, какое случайное соединение тени, шорохов и его собственных мыслей породило это непонятное чувство?

Он засунул руки в карманы пальто и упрямо двинулся в ту сторону.

Слабый хруст ветки заземлил его сознание, приковал внимание к одному определенному месту. Он рванулся вперед. В кустах затрещало, черная фигура отступила во мрак. Гай выложился, настиг ее в долгом броске – и распознал характерный хрипловатый вдох Бруно. Бруно дернулся в его объятиях, как огромная мощная рыба в воде, извернулся и нанес ему сокрушительный удар в скулу. Вцепившись друг в друга, они повалились на землю, каждый старался высвободить себе руки, они дрались словно не на жизнь, а на смерть. Хотя Гай держал Бруно на расстоянии вытянутой руки, тот как бешеный цеплялся ему пальцами за горло. Дыхание со свистом вырывалось из его оскаленного рта. Гай снова врезал ему по губам правой и почувствовал – все, кости сломаны, руке никогда не сжаться в кулак.

– Гай! – возмущенно взвыл Бруно.

Гай схватил его спереди за ворот рубашки, и тут драка внезапно кончилась.

– Ты знал, что это я! – гневно бросил Бруно. – Грязная сука!

– Что ты здесь делаешь? – Гай поднял его на ноги. Кровоточащие губы Бруно расползлись в гримасе, будто он собирался заплакать.

– Отпусти!

Гай оттолкнул его, тот мешком повалился на землю, но поднялся, шатаясь, и заныл.

– Ладно, убивай, если хочется! Можешь сказать, защищал свою жизнь!

Гай оглянулся на дом. В драке они-таки изрядно углубились в лес.

– Сейчас мне не хочется тебя убивать, но поймаю здесь еще раз – убью.

Бруно издал короткий победный смешок.

Гай угрожающе надвинулся. Ему не хотелось дотрагиваться до Бруно, хотя за минуту до того он с ним дрался, а в голове стучало «Убей, убей!». Гай понимал, что, даже если он убьет Бруно, тот все равно не перестанет смеяться.

– Убирайся!

– Ты готов поработать через пару недель?

– Я готов сдать тебя полиции.

– Готов сдать самого себя? – глумливо взвизгнул Бруно. – Готов все рассказать Анне, а? Готов просидеть за решеткой ближайшие двадцать лет? Я-то готов!

Он осторожно сложил ладони. Казалось, его глаза горят красным огнем; покачивающаяся фигура напоминала некий злой дух, что выступил из скрюченного черного дерева у него за спиной.

– Найди себе другого для этой грязной работы, – пробормотал Гай.

– Нет, вы его только послушайте! Ты мне нужен, и ты мой. Ладно! – смешок. – Я приступаю. Я все-таки расскажу твоей девушке. Напишу ей уже сегодня.

Он двинулся, пошатываясь, крепко споткнулся и поплелся себе восвояси, существо без костей и без формы; обернулся и крикнул:

– Если только через пару деньков сам не дашь о себе знать.

Гай сказал Анне, что схватился в лесу с каким-то бродягой. Драка стоила ему фонаря под глазом, и только, но, чтобы остаться у Фолкнеров и не ехать в Олтон на другой день, пришлось выдать себя за потерпевшего. Он заявил, что бродяга ударил его в живот, что ему нехорошо. Мистер и миссис Фолкнер пришли в ужас и убедили полицейского, который пришел осмотреть участок, в том, что на ближайшие несколько ночей им необходимо дежурство полиции. Но одного дежурства было мало. Если Бруно вернется, Гай хотел сам его встретить. Анна предложила остаться до понедельника – если ему станет хуже, будет кому за ним поухаживать. И Гай остался.

Он в жизни не испытывал такого стыда, как эти два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что его вынудили остаться, стыдно, что утром в понедельник он пробрался в комнату Анны проверить, не положила ли горничная письмо от Бруно на письменный стол вместе с другой корреспонденцией для своей хозяйки. Письма не было. Анна уезжала в свой нью-йоркский магазин до того, как приносили почту. Тогда, в понедельник, Гай перебрал четыре или пять писем на ее столе и удрал из комнаты как воришка, опасаясь, что его застукает горничная. Однако, напомнил он самому себе, он и раньше нередко заходил к ней в комнату, когда ее не было. Иной раз, когда в доме было полно народа, он на пару минут удирал в комнату Анны побыть одному. И она радовалась, когда его там заставала. Он помедлил на пороге, прислонившись затылком к косяку, и окинул взглядом царящий в комнате погром – разобранную постель, большие альбомы по искусству, не влезающие на книжные полки, ее последние эскизы, пришпиленные чертежными кнопками к полоске из пробки вдоль одной из стен, на углу стола стакан с синеватой водой, которую она не удосужилась выпить, брошенный на спинку стула желто-коричневый шелковый шарфик, который она, видимо, решила не надевать. В комнате еще не выветрился запах жасминового одеколона, которым она в последнюю минуту брызнула на шею. Как он мечтал слить свою жизнь с ее.

Убедившись во вторник утром, что письма от Бруно по-прежнему нет, Гай отправился в Манхэттен. Работы за эти дни поднакопилось. Его все раздражало. Контракт с «Компанией Шоу по торговле недвижимостью» на новое административное здание все еще висел в воздухе. Он чувствовал, что его жизнь пошла вразброд, утратила цель, превратилась в еще больший хаос, чем после убийства Мириам. Всю неделю от Бруно не было писем, вернувшись, он нашел лишь одно, которое пришло в понедельник. В нем Бруно коротко сообщал, что маме, слава Богу, лучше и он может выйти из дома. Три недели мать Бруно, как он писал, лежала с воспалением легких в тяжелой форме, и он находился при ней.

Вернувшись в четверг вечером с собрания в архитектурном клубе, Гай узнал от квартирной хозяйки миссис Мак-Косленд, что ему три раза звонили. Четвертый звонок раздался, когда они стояли в прихожей. Бруно, сердитый и пьяный, осведомился, готов ли Гай поговорить о деле.