Текст книги "Мой маленький муж"

Автор книги: Паскаль Брюкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

12
Роковая ошибка

И вот однажды, ясным и солнечным февральским днем, Леон, опьяненный своими успехами, рискнул по-крупному. Солнце манило, окна были распахнуты настежь – квартиру проветривали, – и он решился: совершил на своем самолете вылазку в огромный город. Он перелетел через балконные перила и с высоты 30 метров увидел улицу, машины и автобусы. Больше года он просидел в четырех стенах! Это был шок, свет полоснул по глазам, на миг ослепив его, он зажмурился, откинув голову на кожаную спинку сиденья.

Его неудержимо потянуло на волю. Он сам не понимал, как недоставало все это время ему звуков и красок Парижа, не помнил, что город так красив. Ловко лавируя, он миновал электрические провода, набрал высоту, чтобы не зацепиться за кроны каштанов, на голых ветвях которых уже набухли ранние почки, разминулся с низко летевшей стайкой ласточек, спугнул чайку, увидел школьников, игравших в сквере далеко внизу, и, сделав несколько петель, достойных аса из асов, взял курс назад, на гостиную.

Но, ошалев от свободы, он не рассчитал маршрут, ошибся окном и влетел к соседям, не самым приятным людям, чете пенсионеров месье и мадам Рогозад, отношения с которыми у Соланж были весьма натянутые. Старики как раз обедали на солнышке у открытого окна. Вторжение воздушного лихача перепугало их насмерть; решив, что в окно залетел шершень, они принялись швырять в него куриными костями, брюссельской капустой и жареным картофелем – таково было в тот день их меню. Ослепнув от липких снарядов, под массированным огнем зенитной артиллерии, весь в соусе – о, это ужасное фрикассе на изящном овале фюзеляжа! – Леон вошел в штопор, с трудом выровнял машину, едва не врезался в книжную полку (тома на ней в большинстве своем скрывали бутылки с крепкими напитками), сделал вертикальный разворот и вылетел на улицу, покинув этих варваров, ничего не смысливших в высшем пилотаже.

Он уже видел террасу своей квартиры, кусты белых роз, неожиданно расцветших в конце зимы, горшочки с буксом, огромную зеленую лейку с облупившимися боками, кормушку для птиц, которую смастерили дети, но тут от внезапного порыва ветра самолет сошел с курса и потерял высоту. Огромные тучи надвигались с северо-востока, предвещая похолодание и дождь. О, эти турбулентные потоки, в квартире их не было, Леон плохо с ними справлялся, не имел случая научиться. Перед лицом разбушевавшейся стихии под внезапно почерневшим небом он вдруг осознал, как мал и ничтожен. Ему удалось удержать машину, воспользовавшись затишьем, но горючего не хватило, и пришлось совершить аварийную посадку на щербатый пол террасы между двумя пластиковыми мешками с землей.

От удара сломалось шасси, самолет развернуло, опрокинуло набок, и левое крыло раскололось пополам. В довершение всех бед Жозиана, увидев, как переменилась погода, в эту самую минуту закрыла окно. Леон готов был поклясться, что она его заметила и нарочно отвернулась: негодяйка, только и ожидавшая подходящего случая, хладнокровно оставила его умирать на улице. Весь в синяках, дрожащий от страха, одетый в легкие фланелевые брюки и тенниску, Леон несколько часов клацал зубами за окном. На дворе-то была как-никак зима! Надвигалась гроза, холодало с каждой минутой – такие капризы погоды не редкость в Париже. До вечера он изо всех сил колотил в стекло своими маленькими кулачками. Когда Соланж наконец обнаружила его, стряхивая в окно крошки со скатерти, он получил выволочку и был посажен под домашний арест на сутки. Все дети, напустив на себя строгий вид в подражание взрослым, тоже отчитали его, даже Борис и Беренис на своем птичьем языке. Они уже пришли к выводу, что от этого существа одна докука, и грубо его одергивали, когда он пытался вставить слово в свою защиту. Но что было особенно тревожно – он исчез на шесть с лишним часов, и никто даже не удивился его отсутствию. Здесь он, или его нет – это больше не имело значения.

Мечты разбились, Леон был низведен до статуса пешехода, сиречь профана. Ему снова пришлось пересекать гигантскую квартиру на своих двоих, рискуя на каждом повороте угодить под башмак кого-нибудь из «больших». Он подумывал обзавестись флажком и носить его, по примеру гидов, работающих с группами, чтобы обозначить свое присутствие. Любой поход занимал у него несколько часов. Он очень обиделся, когда Батиста, заболевшего острым двусторонним отитом, мать отвезла в отделение «скорой помощи» больницы Некера, а к нему, специалисту, никто и не подумал обратиться. Он сидел в своем домике и от нечего делать издавал звуки: «Вр-р-р-у-у-ум, вр-р-р-у-у-ум, бж-ж-ж, бж-ж-ж!», мечтая о трансконтинентальных перелетах и воздушных атаках. В этих грезах он видел себя за штурвалом бомбардировщика В-52, сбрасывал на квартиру ливень бомб, поджигал ковры фосфором и напалмом, уничтожал няньку одним снарядом, прицельно выпущенным ей в прическу, тотчас занимавшуюся пламенем, и обращал в бегство Дубельву, который удирал из квартиры в трусах и носках.

И все же Соланж, сменив гнев на милость, дала ему последний шанс: она отнесла самолет в мастерскую, где его починили. Однако по утвержденным ею новым правилам летать ему позволялось только от чулана до гостиной и обратно. Остальные комнаты были закрыты для воздушного транспорта. При первом же нарушении, предупредила Соланж, самолет будет конфискован и выброшен на помойку или даже уничтожен, по решению уполномоченной комиссии (единственным членом которой была она сама). Леон обещал, Леон поклялся – но, как только вновь стал покорителе неба, забыл обо всем. Он снова один в вышине, в стратосфере, и жители Земли с их дурацкими правилами ему не указ. Глядя сверху на макушки своих малышей, на непокорный ежик мальчиков и аккуратные косички девочек, он думал, что мог бы сделать чудесные снимки – Земля с высоты птичьего полета, – и воображал себя орлом, созерцающим с горних высот жалкое стадо людишек. Он был избран Провидением, один из всех, и уменьшен, чтобы возвыситься. Он будет делать что хочет и летать, куда ему вздумается, а обитатели квартиры пусть сидят и помалкивают.

И вот однажды вечером произошла катастрофа. То ли Леон устал, то ли выпил лишнего – да, он начал попивать, стащил у Дубельву виски и частенько прикладывался к бутылке, – как бы то ни было, он вылетел перед ужином со своего частного аэродрома, не проверив прикрепленные под крыльями топливные баки, каждый из которых вмещал по капле топлива. Запас автономного хода у «этажерки» был невелик. Когда Леон лихо влетел в столовую, где семья ужинала под благожелательным присмотром Дубельву, обсуждая футбольный матч, двигатель вдруг дал сбой и отчаянно зачихал, грозя заглохнуть. Пилот запаниковал, схватился за рацию и просигналил «SOS», но диспетчеры сидели за столом, и ответить было некому. Он хотел заложить вираж над висевшей в середине комнаты люстрой – это похожее на огромный торт изделие венецианских мастеров с множеством сверкающих и переливающихся хрустальных подвесок Дубельву подарил Соланж по случаю их помолвки. Но двигатель заглох окончательно, самолет стал терять высоту, вошел в штопор и со всего маху врезался в хрустальное великолепие, которое брызнуло осколками во все стороны и опасно закачалось над столом.

Это была не просто аварийная посадка – это был полный крах. Осколки стекла и хрусталя дождем сыпались в тарелки, в стаканы, в кушанья. Соланж, дети и Дубельву ахнули в один голос: «ЛЮСТРА!», и профессор, проявив быстроту реакции, толкнул детей и свою ненаглядную невесту под стол, в укрытие. Леон не только погубил аэроплан, но и сам сильно пострадал – у него были разбиты надбровные дуги, сломаны ребра, исцарапано лицо. Уцепившись за латунный каркас, он сумел выпростаться из кабины, которая чудом осталась цела, и приготовился прыгнуть с парашютом. Но тут у него закружилась голова, он оступился, хотел ухватиться за обломок фюзеляжа, не дотянулся и полетел вниз, прямо в окутанную аппетитным паром супницу, в которой остывал крепкий куриный бульон с овощами и вермишелью, приправленный красным перцем, – любимый суп Дубельву.

«Плюх!» – раздался громкий всплеск, Леон сразу наглотался жидкости, пошел ко дну и, оттолкнувшись, вынырнул на поверхность среди громадных вермишелевых букв, похожих на обломки кораблекрушения, с полным ртом ошметков вареной моркови и лука. Кашляя и отплевываясь, он позвал на помощь. Хрустальный ливень кончился, люстра раскачивалась и вибрировала, точно подбитый дирижабль с дырой посередине. Домочадцы выбирались из-под стола, оценивая масштабы катаклизма. Дубельву взял инициативу в свои руки: призвав всех к осторожности, он пошел на поиски стремянки. Дети, все четверо, как по команде, склонились над супницей, и в их глазах, смотревших недобро и разочарованно, Леон прочел одну и ту же мысль: «А не утопить ли его прямо сейчас?» Не было в его жизни ничего ужасней этой минуты, когда четыре прелестные детские мордашки безмолвно вынесли ему роковой приговор. Их лица расплывались над ним, и ему мерещились злобные гримасы непреклонных судей. К ним присоединилась Жозиана, ее толстый красный палец опустился на голову Леона. Ей было достаточно чуть-чуть согнуть фалангу, чтобы он исчез в густых мутных водах навсегда. Так бы и случилось, не вмешайся вовремя великодушная Соланж: она взяла кофейную ложечку, подцепила его и бросила в полоскательницу. Он шлепнулся на дно, ни жив ни мертв.

Соланж не проронила ни слова. Бледная, с перекошенным лицом, до синевы сжав губы, она швырнула его, как мусор, в чулан и заперла дверь на ключ.

Часть третья
Невзгоды и спасение

13
Изгнание дебоширa

В считанные минуты Леон потерял все, и в первую очередь – благоволение Соланж. Она была так сердита на него за гибель люстры, что решила покончить с этим недоразумением, в котором ничего не осталось от ее переменчивого мужа – даже былого сказочного отростка, доставлявшего ей некогда столько радости. В его бесчинствах она видела подтверждение спорного закона, согласно которому беспокойство, доставляемое индивидом, обратно пропорционально его размерам. Она видела в нем досадную неуместность, что-то вроде насекомого, особенно неприятного оттого, что его едва можно было разглядеть невооруженным глазом. Какой-то бес сыграл с ними злую шутку, принес несчастье в их семью, и Соланж, вслед за Жозианой, задавалась вопросом, не был ли и впрямь Леон детищем Лукавого, посланным им во искушение. Дубельву уговаривал ее покончить с ним раз и навсегда. Официально Леон уже считался мертвым – оставалось убрать его тайно от детей. Например, бросить в туалет и спустить воду – чего проще? Но Соланж была слишком набожна, чтобы решиться на такую крайнюю меру.

Она просто выкинула своего диковинного муженька, как игрушку, которая была хороша, пока не прискучила. Леон был обречен на пожизненное заключение в одиночной камере. Соланж знать больше не желала этот эрзац. Ее единодушно поддержали дети: они были только рады дать выход своей неприязни к Мозгляку. Мысль, что он мог быть причастен к их появлению на свет, не укладывалась в их головенках. Как они могли ощутить хоть маломальскую связь с Леоном, допустить, что этот клоп когда-то оплодотворил женщину, приходившуюся им матерью, что они родились от их взаимной страсти, если в Соланж они бы легко поместились все четверо, даже теперь, когда Батисту было восемь, а близнецам два года? В их семье главой всегда была мама, за сильный характер ее уважали и побаивались, по этой же причине ее нового жениха, профессора, приняли безропотно. Она наказала всему выводку никогда больше не произносить на людях слово «папа» – нехорошее, гадкое слово! – мол, если о нем не говорить, со временем он сам собой «рассосется». И никто в доме не упоминал о Леоне, но по ночам дети видели его во сне.

Соланж была безутешна после потери люстры; стресс оказался слишком силен даже для нее, и она, по совету Дубельву, купила аппарат для расхода детской энергии. Принцип вы, конечно, знаете: сейчас в каждой школе есть такая машина для гиперактивных детей. Она похожа на стиральную, только побольше: можно засунуть троих сразу. Все просто: помешаете детей в барабан, привязываете ремнями, чтобы они не падали друг на друга, и выбираете режим – утомить, изнурить, довести до изнеможения. От вращения на больших оборотах подопытные свинки теряют сознание, а когда приходят в себя после остановки, безропотно идут спать. Всем четверым, сразу возненавидевшим эту машину, полагался сеанс по субботам и воскресеньям: Батиста, самого большого, загружали в одиночку, остальных троих вместе. Леон содрогался, слыша их вопли.

Будь его воля, он запретил бы Соланж прибегать к таким жестокостям (хоть и вполне законным, ибо машина, в просторечии называемая «изнурителем», могла утихомирить самых неугомонных детей лучше любых телепередач и компьютерных игр). А Дубельву, наоборот, ратовал за этот метод: он хотел, чтобы Соланж в выходные принадлежала только ему. Она и сама иной раз залезала в машину, когда страдала бессонницей или страхами, и, выбравшись оттуда на полусогнутых, едва могла добрести до постели.

В начале заточения Леона хоть и впроголодь, но кормили: раз в день Жозиана отпирала дверь и, язвительно ухмыляясь, ставила прямо на пол плошку с тремя зернышками риса, долькой апельсина, хлебной корочкой. Никто больше не баловал его перепелами и марочными винами, кулинарными шедеврами и деликатесными сырами. Через пару недель и этот скудный паек поступать перестал. Только тогда Леон понял, что его не просто заперли в наказание на какое-то время, нет – его заживо похоронили. К счастью, у него был небольшой запас продовольствия, сделанный в лучшие времена.

Итак, Леон, муж своей жены, ставший ее сыном, а затем игрушкой своих детей, должен был окончить свои дни насекомым, от которого вся семья мечтала избавиться. Печальная участь – остаться вечным скитальцем за чертой мира людей, кануть в другое измерение. Дверь оставалась запертой, его вычеркнули из жизни. Он звал, кричал что было сил: «Дайте поесть, я голоден, я жрать хочу!» Его голос не мог пробиться сквозь толщу стен. Даже кошка, казалось, поставила на нем крест: она перестала скрестись с мяуканьем в дверь, видно, как лакомство он ее больше не прельщал.

Из коридора до него доносились аппетитные запахи картофельной запеканки, телячьих отбивных, супа из кабачков, овощного рагу; у него урчало в желудке, рот наполнялся слюной, зубы выбивали дробь. Одиночное заключение способствует обострению слуха: Леон слышал гул метро с пяти часов утра, жалобный стон открываемой двери, скрип половиц, далекое гудение лифта – так он был в курсе всего, что происходило в доме. Когда капало из плохо завернутого крана, у него начинало стучать в ушах и разыгрывалась мигрень; бульканье в трубах означало, что домочадцы умываются; этажом ниже кто-то полоскал горло. Ритм жизни своей семьи он мог отслеживать в звуках: шаги детей, уходивших в школу, тяжелая поступь Жозианы, принимавшейся за уборку, голоса вернувшихся с работы Соланж и Дубельву, визг Батиста и Бетти, в очередной раз сцепившихся, лепет близнецов на птичьем языке. Во всей квартире витал едва уловимый запах духов Соланж. Чуткое ухо Леона улавливало даже кое-какие звуки, доносившиеся из супружеской спальни, от которых у него все переворачивалось внутри. В дневные часы квартира погружалась в тишину. Только он и Финтифлюшка сосуществовали на одной территории, не пересекаясь. Порой ему казалось, что кошка подходит к двери и прислушивается, словно хочет наладить контакт.

Как ни горько, пришлось признать: без него прекрасно обходились. Он вообще никому не был нужен. Жизнь продолжалась. Леон впал в глубокое уныние, бродил среди покоробившихся чемоданов, сломанных игрушек и прочего старья, которое складывали в чулане, чтобы потом отдать в пользу малоимущих. Этот бескрайний пейзаж пугал его своей хаотичностью. Глыбы штукатурки, огромные, как скалы, грозили упасть с подмокшего от протечек потолка, по стенам змеились широченные трещины. Он был один, нагой и беззащитный, в этой ледяной пустыне. Он и сам ощущал себя отбросом – жалкий, сморщенный мешочек с костями, сохранивший только животные инстинкты. Теперь ему были близки и понятны бродяги-попрошайки, вечные скитальцы, которых гонят отовсюду «добрые люди». Только он, наоборот, был узником в собственном доме, узником в собственном теле. Три дня он метался в бреду, лежа среди хлопьев вековой пыли. Едва живой, всеми брошенный, он чувствовал себя низведенным до статуса одноклеточного существа. Ему хотелось есть. Голод лишил его человеческого облика, превратил в дикого зверя.

К счастью, на дворе стояло лето, и насекомые кишмя кишели: мухи, мошки, мотыльки, пчелы, тараканы, жуки-древоточцы, червячки и личинки. Они прямо-таки сочились отовсюду, словно их плодили доски пола и штукатурка стен. Дротиком, сделанным из шпильки для волос, Леон убивал целые колонны муравьев, штурмующих хлебную крошку. Больших зеленых мух, которые ползали по оконным стеклам, истерично гудя, как тяжелые бомбардировщики, он протыкал насквозь и еще живых, с трепещущими крылышками засовывал в рот. Охотился он и на ночных бабочек, хотя их жилистые и словно пылью припорошенные тельца жевал с отвращением, сохранив, чисто умозрительно, вкусы и привычки человека. Стаи мошек, зависавшей в вечернем воздухе, ему хватало на два дня. В доме было, на его взгляд, маловато тараканов, хотелось побольше, и черных, и рыжих, для разнообразия. Однажды он затеял поединок не на жизнь, а насмерть со случайно залетевшей осой: сам сыграл роль приманки, натерев тело кристалликом сахара, и пронзил ее снизу, избежав смертоносного жала. Оса умирала так долго и мучительно, что он почти пожалел о своей уловке. Из-за его роста страдания маленького существа были ему так же невыносимы, как и человеческие. А упавшего однажды утром в чулан жука-бронзовку – драгоценность, да и только, живой гранат в золоте, – он пощадил за красоту.

Борьба за выживание поглотила его целиком – в нем не осталось ничего человеческого, но в этих пещерных условиях он держался стойко. Всегда настороже, черный от грязи, руки и ноги в мозолях, волосы в колтунах – Леон и впрямь напоминал первобытного человека, с копьем и в набедренной повязке. В бешенстве от сознания собственного бессилия, он безжалостно изматывал себя физическими упражнениями. Особенно ему полюбилось скалолазание: он смастерил из щепок, ниток и обрывков веревки настоящий альпинистский трос и научился взбираться по вертикальным стенам. После месяца интенсивных тренировок Леон превратился в настоящую обезьянку, ловкую и подвижную; он прятался в складках занавесок и на карнизе, в лепнине потолка, за металлическими накладками старого кожаного чемодана, перелетал от вершины к вершине, этакий маленький гладиатор с оружием в руках, всегда начеку, готовый безжалостно устранить всякого, кто встанет ему поперек дороги. А если придется погибнуть самому – он дорого продаст свою жизнь. Он вел войну на всех фронтах, со всем миром и с самим собой.

14
Попытка убийства

Однажды, проснувшись утром, Леон ощутил неприятный холодок. Он чувствовал: в доме что-то затевается против него. Избавиться от микроба – это стало у Соланж навязчивой идеей. Она была верующей католичкой, но к тому же суеверной и очень боялась призраков, душ умерших, которые возвращаются, взыскуя мести. Мысль о том, что Леон, при его росте, может проникнуть куда угодно, приводила ее в ужас. Дубельву и Жозиана помогли ей решиться. Это не убийство – ведь ее мужа и так считают умершим. Она долго молилась, заранее прося у Господа прощения, а затем, благословясь, подготовила «операцию зачистки».

Ровно в полночь с субботы на воскресенье, когда дети ночевали у бабушки с дедушкой, боевой отряд, состоявший из Соланж и Жозианы в шлемах и марлевых масках, пошел на штурм чулана.

Дубельву, вооруженный совком, прикрывал тылы в коридоре. Две фурии с искаженными ненавистью и страхом лицами рывком распахнули дверь, светя перед собой мощным фонарем, в четыре руки сокрушили ударами молотка все, что еще было цело, и обрызгали чулан сильнейшим инсектицидом. Операция заняла всего семь минут, после чего отряду пришлось ретироваться: дышать стало невозможно.

– Все, – сказал Дубельву, – не сомневайтесь, обмылку крышка.

Назавтра штурм на всякий случай повторили.

Но Леон, к счастью, их ждал. Слишком часто в последние несколько дней он слышал перешептывания за дверью, чтобы не встревожиться. Он разработал план бегства и затаился под куском штукатурки, очень кстати упавшим с потолка, у самой двери, под сорванной розеткой. Этот момент он сто раз отрепетировал, зная, что у него будет всего несколько секунд. Как только Соланж и Жозиана ворвались в чулан, он юркнул в коридор, прополз на четвереньках мимо Дубельву и спрятался под складкой ковровой дорожки. Он услышал звуки погрома, заткнул уши и едва не задохнулся от ядовитого газа. Но все же выдержал, невзирая на доносившиеся из чулана грохот, тяжелый топот двух женщин и подбадривания Дубельву.

Около половины первого они отправились спать, усталые и ошарашенные собственным зверством. В спальне Соланж поплакала, Дубельву утешал ее, повторяя: «Все, все, кошмар закончился». Леон, еле живой, выполз из-под ковра и осторожно двинулся вперед по громадному, как каньон, коридору. Голова так кружилась, что пришлось держаться за стену. Он был голоден, поэтому инстинктивно направился в сторону кухни. Надо было хоть что-нибудь съесть, а потом хорошенько подумать. Он чудом спасся от смерти, но понимал, что это не более чем отсрочка. Путь по квартире занял больше часа. Леон шарахался от малейшего скрипа половицы, на каждом шагу ожидая появления Соланж или Жозианы: вот сейчас гневная фурия вылетит из-за двери с тапкой в руке и прихлопнет его, как муху. Несколько раз он падал и едва не поддался искушению не вставать, забыться, умереть, но все же заставлял себя подняться. Он был так слаб, что, добравшись до огромной кухни, набросился на миску с кошачьим кормом, стоявшую у мусорного ведра. У него не хватило бы сил забраться на кухонный стол, который возвышался над ним, холодно поблескивая металлом, – там, он знал, всегда, летом и зимой, стояла ваза со свежими фруктами. В Финтифлюшкино же меню входили слипшиеся фрикадельки с запахом тухлятины, от которых его замутило. Он пожалел, что не следил за кошачьим рационом, когда еще мог: давно следовало исключить вонючие консервы. Но делать нечего, он уписывал эту мерзость, запихивая ее в рот руками, как вдруг огромная тень, заслонив оранжевый свет уличных фонарей, накрыла его. Леон вздрогнул, оторвался от еды (он залез в миску с ногами и ел, стоя на четвереньках), утер рот рукавом и поднял голову. Вспыхнули два зеленоватых огня: на него смотрел, присев на задние лапы, сфинкс-исполин.

Финтифлюшка! Леон взвыл от ужаса. Она была так близко, что он чувствовал терпкий запах ее вздыбившейся шерсти. Наступила мертвая тишина. Итак, зверюга нашла его, учуяла, подкралась неслышно. Она смотрела на него, облизываясь, за грациозно снующим вправо-влево розовым язычком белели длинные острые зубы. Леон явственно представил, как вонзаются в него когти, еще мгновение – и она перекусит его пополам. Он был жертвой, загнанной в угол безжалостным убийцей. Оскальзываясь в жирной массе, он вылез из миски, приосанился и с вызовом посмотрел на кошку, готовый встретить смерть стоя. О своем копье он забыл и замахал руками в надежде испугать Финтифлюшку.

Та лишь грозно зарычала и выгнула спину, глаза сверкнули, как два раскаленных уголька. Он видел себя, жалкого вояку, в ее сузившихся зрачках. Кошка фыркнула, отпрянула, протяжно мяукнула и, подняв лапу, выпустила когти.

Это конец, понял Леон.

Но лапа, зависнув на мгновение в воздухе, опустилась на пол. Из горла кошки вырвалось хриплое урчание. До Леона не сразу дошло – Финтифлюшка мурлыкала, агрессивных намерений у нее не было и в помине. Она как будто даже сочувствовала печальной участи своего бывшего хозяина, которого жизнь заставила посягнуть на ее ужин.

И тут произошло нечто невероятное: кошка пружинисто вспрыгнула на стол, подцепила лапой персик из вазы, подтолкнула его к краю и сбросила вниз. Персик был спелый, с подпорченным бочком, шлепнувшись на пол, он взорвался мягкой бомбой, во все стороны полетели брызги. Тут уж Леон не растерялся: набросился на персик, влез в него до самой косточки, точно шахтер, прорубающий штольню, погрузился с головой в сладкую, истекающую соком мякоть. «Спасибо, – сказал он смотревшей на него кошке и, не успев обсохнуть, весь липкий, спросил: – Ну-с, а где я буду спать?» Финтифлюшка тихонько мяукнула, словно все понимая, и отвела его в ванную, где стояла ее корзинка. Он залез внутрь, спрятался под облепленным кошачьей шерстью тряпьем и задремал, сытый, уверенный, что Провидение на его стороне и убережет его в будущем от всех невзгод. Уже засыпая, он устыдился, сообразив, что кошка никогда на него не покушалась, даже не пыталась воспользоваться своим превосходством. И решил, как только проснется, попросить прошения за то, что плохо думал о ней.