Текст книги "Человеческое тело"
Автор книги: Паоло Джордано
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Паоло Джордано
Человеческое тело
Этот роман – плод воображения. События и персонажи из прошлого и настоящего представлены в нем такими, какими их увидел рассказчик. Всякие прочие совпадения с реальными фактами и людьми являются чистой случайностью.
Посвящается бурным годам,
проведенным с друзьями в нашей Кашине
~~~
После командировки каждый из ребят постарался до неузнаваемости изменить свою жизнь – до тех пор, пока воспоминания о прошлом не предстали в иллюзорном, искусственном свете и сами ребята не поверили, что все это произошло не на самом деле, а если и произошло, то не с ними.
Лейтенант Эджитто тоже изо всех сил старался забыть. Он сменил город, полк, форму бороды, полюбил новые блюда, по-новому взглянул на давние личные проблемы и научился не обращать внимания на проблемы, которые его не касаются, – прежде разницы между первыми и вторыми он не чувствовал. Являются ли происходящие с ним изменения частью единого плана или все это результат неясных процессов, он не знает, да и знать не хочет. С самого начала главным для него было выкопать траншею между прошлым и настоящим, выстроить себе убежище, проникнуть в которое не под силу даже памяти.
И все же в перечне того, от чего ему удалось избавиться, нет одной вещи, неумолимо возвращающей его к дням, проведенным в долине: командировка окончилась ровно год и месяц тому назад, а Эджитто до сих пор носит военную форму В центре груди, на уровне сердца, красуются две вышитые звездочки. Сколько раз лейтенант мечтал затеряться среди гражданских, но форма сантиметр за сантиметром приросла к телу, пот вытравил рисунок с ткани и окрасил кожу Эджитто твердо знает: сними он сейчас форму – вместе с ней сойдет и кожа, а он, и так неуютно чувствующий себя без одежды, окажется настолько беззащитным, что не сможет этого перенести. Да и вообще, зачем снимать форму? Солдат всегда остается солдатом. В тридцать один год лейтенант смирился с тем, что форма превратилась для него в свойство, от которого уже не избавиться, в проявление хронической болезни его судьбы – заметное взгляду, но не причиняющее боли. Главное противоречие его жизни обернулось в итоге единственным, что связывает «до» и «после».
Начало апреля, ясное утро, круглые носки ботинок сверкают при каждом шаге идущих парадным строем военных. Эджитто еще не привык к чистому небу, сияющему над Беллуно в такие дни, – небу, которое много чего обещает. Спускающийся с Альп ветер несет с собой холод ледников, но когда ветер затихает и перестает терзать флаги, понимаешь, что погода для этого времени года необычно теплая. В казарме долго спорили, надевать шарф или нет, – в конце концов решили, что нет: по коридорам и этажам звенели голоса, разносившие указание. А вот гражданские все не поймут, что делать с куртками: то ли набросить на плечи, то ли повесить на руку.
Эджитто приподнимает шляпу и приглаживает пальцами мокрые от пота волосы. Стоящий слева от него полковник Баллезио поворачивается и говорит:
– Какая гадость, лейтенант! Отряхните китель! Опять вы усыпаны этой дрянью! – Затем, словно лейтенант не способен позаботиться о себе, сам отряхивает ему плечи. – Просто кошмар! – ворчит полковник.
Звучит команда «вольно», и все, кому вместе с полковником и лейтенантом зарезервировано место на трибуне, усаживаются. Наконец-то Эджитто может спустить носки до лодыжек. Зуд утихает, но ненадолго.
– Знаете, что со мной приключилось? – заводит разговор Баллезио. – На днях моя младшая дочка принялась маршировать по гостиной. Говорит: пап, гляди, я тоже полковник! Даже школьный халатик и шапку натянула. И знаете, что я сделал?
– Нет, синьор.
– Я ее выдрал. Серьезно. А потом заорал, чтобы она никогда больше не смела изображать из себя военного. Все равно из-за плоскостопия в армию ее не возьмут. Бедняжка расплакалась. А я даже не сумел толком ей объяснить, из-за чего разозлился. Но я на самом деле был вне себя. Скажите мне правду, лейтенант: по-вашему, это признак нервного истощения?
Эджитто уже научился не попадаться на провокации полковника, когда тот заводит разговор по душам.
– Наверное, вы просто пытались ее защитить, – отвечает он.
Баллезио морщится, словно Эджитто сморозил глупость.
– Наверное. Ну ладно. Просто я боюсь съехать с катушек. Не знаю, понимаете вы меня или нет. – Он вытягивает ноги и, не обращая ни на кого внимания, поправляет через брюки резинку трусов. – Каждый день с утра до вечера талдычат о том, что у кого-то опять поехала крыша. Может, мне сходить к неврологу? Как вы считаете, лейтенант? Снять кардиограмму или еще что-нибудь?
– Не вижу для этого оснований, синьор.
– А может, вы меня посмотрите? Ну, поглядите мне в зрачки и все такое.
– Полковник, я ортопед.
– Но чему-то вас в университете учили?
– Если хотите, могу посоветовать хорошего специалиста.
Баллезио что-то бурчит в ответ. По сторонам ото рта у него пролегли две глубокие складки, с которыми он похож на рыбу. Когда Эджитто с ним только познакомился, полковник не выглядел настолько вымотанным.
– Меня от вашей серьезности просто тошнит, я вам никогда не говорил? Серьезность и довела вас до ручки. Вы хоть иногда расслабляйтесь, научитесь принимать все как есть! Или придумайте, чем заняться в свободное время! О детях никогда не мечтали?
– Простите?
– О детях, лейтенант. О детях.
– Нет, синьор.
– Не знаю, чего вы ждете. С рождением ребенка у вас здорово прочистятся мозги. Знаете, я ведь давно за вами наблюдаю. Все сидите и занимаетесь самоедством. Смотрите, как выстроилась эта рота! Просто стадо баранов!
Эджитто прослеживает за взглядом Баллезио – на оркестр и дальше, на поле. Его внимание привлекает один из зрителей. На плечах у него сидит ребенок, а сам он замер, не шевелясь, в неестественно прямой позе военного. При встрече со знакомыми лейтенанта всегда охватывает неясная тревога, вот и сейчас ему неспокойно. Мужчина откашливается в кулак, и Эджитто узнает сержанта Рене.
– Да ведь это… – осекается он.
– Что? Что такое? – спрашивает полковник.
– Ничего, извините.
Антонио Рене. В последний день, прощаясь в аэропорту, они сухо пожали друг другу руки, и с той поры Эджитто не вспоминал о нем – по крайней мере, лично о нем. Когда он думает о командировке, то вспоминает не отдельные лица, а всех сразу.
Парад его больше не интересует, и он решает издалека понаблюдать за сержантом. Тот не стал пробиваться в первые ряды, и, вероятно, оттуда, где он стоит, плохо видно. Ребенок сидит у Рене на плечах, держа его за волосы, как за вожжи, и показывает пальцем на солдат, на флаги, на музыкантов с инструментами. Волосы, вот в чем дело. В долине сержант брился под ноль, а сейчас они почти закрывают уши – каштановые, слегка вьющиеся. Рене – еще один персонаж из прошлого, он тоже изменил лицо, чтобы самому себя не узнавать.
Баллезио что-то бормочет о тахикардии, которой у него точно нет. Эджитто рассеянно отвечает:
– Зайдите после обеда! Выпишу вам транквилизатор.
– Транквилизатор? Вы совсем спятили? После него не стоит!
Над плацем проносятся на низкой высоте три истребителя-бомбардировщика, потом резко взмывают ввысь, оставляя в небе цветные полосы. Ложатся на спину, их траектории пересекаются. Малыш на плечах у Рене вне себя от восторга. Одновременно с его головой сотни других голов поднимаются кверху – все, кроме голов стоящих в строю солдат, продолжающих сурово смотреть вперед на что-то, что видно лишь им одним.
После парада Эджитто сливается с толпой. Родственники военных толкутся на плацу, приходится пробираться между ними. Когда его останавливают, он отделывается рукопожатием на ходу. Краем глаза он следит за сержантом. Вдруг ему кажется, что тот собирается развернуться и уйти, но сержант никуда не уходит. Эджитто приближается и, оказавшись напротив сержанта, снимает шляпу.
– Рене! – зовет он.
– Привет, док!
Сержант опускает ребенка на землю. Подходит женщина и берет его за руку. Эджитто кивает ей в знак приветствия, но она не отвечает, только сжимает губы и отступает назад. Рене нервно роется в кармане куртки, достает пачку сигарет и закуривает. Вот что не изменилось: он по-прежнему курит тонкие белые женские сигареты.
– Как дела, сержант?
– Нормально, – поспешно отвечает Рене. Потом повторяет, но уже не так решительно: – Нормально. Стараюсь сам себе помогать.
– Это правильно. Самому себе надо помогать.
– А вы, док?
Эджитто улыбается:
– Я тоже… помаленьку.
– Значит, вас не очень достают из-за этой истории. – Кажется, у него едва хватает сил договорить фразу до конца. Словно теперь ему почти нет дела до всего этого.
– Дисциплинарное взыскание. Отстранили от службы на четыре месяца, провели несколько бессмысленных заседаний. Они-то и были настоящим наказанием. Ну, вы сами все понимаете.
– Тем лучше для вас.
– Да уж, тем лучше для меня. А вы решили все бросить?
Он мог выразиться иначе, использовать другое слово вместо «бросить»: «изменить», «уйти в отставку». Бросить – значит, сдаться. Но Рене пропускает это мимо ушей.
– Я работаю в ресторане. В Одерцо. Метрдотелем.
– Значит, по-прежнему на командном посту.
Рене вздыхает:
– На командном посту. Это точно.
– А остальные?
Рене поглаживает ногой пучок травы, пробившейся между брусчаткой.
– Сто лет никого не видел.
Женщина виснет у него на руке, словно желая его увести, спасти от военной формы Эджитто и от их общих воспоминаний. Она бросает на лейтенанта быстрые, полные упрека взгляды. Рене избегает смотреть Эджитто в лицо, но все же задерживает взгляд на трепещущем на ветру черном перышке – Эджитто замечает в его глазах нечто, похожее на ностальгию.
На солнце наплывает облако, и внезапно все вокруг тускнеет. Лейтенант и бывший сержант молчат. Они вместе прожили самую главную минуту в жизни – вдвоем, стоя друг перед другом, как сейчас, но только посреди пустыни, в окружении бронетехники. Неужели им нечего друг другу сказать?
– Пошли домой! – шепчет женщина на ухо Рене.
– Извините! Не хочу вас задерживать. Удачи, сержант!
Ребенок тянет ручки к Рене, чтобы тот снова посадил его на плечи, хнычет, но Рене его словно не замечает.
– Приходите ко мне в ресторан! – говорит он. – Там хорошо. Даже очень.
– Ну, если обещаете обслужить по высшему разряду…
– Хорошее место, – с отсутствующим видом повторяет Рене.
– Обязательно приду! – обещает Эджитто. Но они оба знают, что это одно из бесчисленных обещаний, которые никогда не сдерживают.
Часть первая
В пустыне
Три обещания
В начале было много болтовни. Цикл вводных лекций капитана Мазьеро – тридцать шесть часов аудиторных занятий, в ходе которых солдатам рассказали все самое важное про средневековую историю, сообщили подробности стратегических последствий конфликта, описали (разумеется, со всеми полагающимися заезженными остротами) бескрайние плантации марихуаны в Западном Афганистане, но главное – они слушали рассказы товарищей, тех, кому уже довелось там служить и кто теперь со снисходительным видом раздавал советы отбывающим.
Лежа вниз головой на наклонной скамье, только что закончив четвертую серию упражнений на пресс, старший капрал Йетри с растущим интересом слушает беседу двух ветеранов. Речь идет о некоей Марике, которая служит на базе в Герате. В конце концов любопытство берет верх, и Йетри встревает в разговор:
– А что, там и правда служат все эти девчонки?
Ребята заговорщицки переглядываются – они ждали, что он не вытерпит и откроет рот.
– Девчонок там завались, – говорит один, – и они совсем не похожи на здешних.
– О да, им там вообще на все плевать.
– Там они далеко от дома и до того изнывают от скуки, что готовы на все.
– На все, я не шучу.
– Столько, сколько там, не трахаются ни в одном долбаном летнем лагере.
– А еще там американочки.
– Ууу, американочки!
И они рассказывают о секретарше одного полковника, которая привела к себе в палатку трех младших офицеров, а выставила их на рассвете, еле живых от усталости, – да нет, не нас, парней из другой роты, но на базе все об этом знали. Йетри глядит то на одного, то на другого, кровь, опьяняя, приливает к голове. Когда он выходит из спортзала в бархатный летний вечер, его голова захвачена самыми смелыми фантазиями.
Наверное, это сам Йетри и распускает слухи среди ребят третьего взвода, а слухи, пройдя по широкому кругу, возвращаются обратно, и он начинает верить в них больше других. К страху смерти и скептическому к ней отношению примешивается жажда приключений, она-то и одерживает верх. Йетри воображает себе женщин, с которыми он встретится в Афганистане, лукавые улыбки во время утреннего построения, голос с иностранным акцентом, зовущий его по имени.
Во время лекций капитана Мазьеро он только и занимается тем, что беспрерывно их раздевает и одевает.
– Старший капрал Йетри!
Про себя он называет всех их «Дженнифер», хотя и не знает, откуда ему в голову пришло это имя. Дженнифер, о, Дженнифер…
– Старший капрал Йетри!
– Есть!
– Вы не могли бы повторить то, что я сейчас сказал?
– Конечно, капитан! Вы говорили… о племенах… если я не ошибаюсь.
– Вы имеете в виду народности?
– Да, синьор!
– И о каких именно народностях шла речь?
– По-моему, о… не знаю, синьор!
– Старший капрал, немедленно покиньте аудиторию!
Постыдная правда заключается в том, что Йетри еще ни разу не был с женщиной – по крайней мере, не был, как он сам говорит, «до конца». Никто из взвода об этом не знает, а если узнает, Йетри пропал. В курсе только Чедерна: однажды вечером, сидя в пабе, Йетри сам ему признался, когда они выпили и разоткровенничались.
– До конца? То есть ты никогда не трахался?
– Да не ори ты!
– Плохо твое дело, старик! Совсем плохо, блин!
– Знаю.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– Твою мать! Лучшие годы прошли. Послушай-ка меня, я скажу тебе кое-что важное! Эта штука у тебя в штанах – как винтовка. Калибр пять пятьдесят шесть, с металлическим прикладом и лазерным прицелом. – Чедерна берет в руки невидимое оружие и целится в друга. – Если периодически не смазывать ствол, винтовка начнет давать осечку.
Йетри опускает глаза на бокал с пивом. Делает чересчур большой глоток, закашливается. Осечка. Он – парень, дающий осечку.
– Даже Митрано иногда удается кого-нибудь трахнуть, – говорит Чедерна.
– За деньги.
– Так и ты заплати!
Йетри качает головой. Ему не хочется платить женщинам.
– Итак, закрепим пройденное! – Чедерна подражает интонации капитана Мазьеро. – Это вовсе не трудно, старший капрал. Слушайте меня внимательно! Вы встречаете женскую особь, которая вам нравится, оцениваете величину сисек и задницы – например, нижеподписавшемуся нравятся большие, однако отдельные извращенцы предпочитают баб тощих, как спичка, – после чего вы к ней приближаетесь, начинаете нести чепуху, а в конце вежливо спрашиваете, не желает ли она с вами уединиться.
– Не желает ли уединиться?
– Ну, можно выразиться иначе. Смотря по обстоятельствам.
– Понимаешь, я знаю, что надо делать. Только я еще не встретил ту самую.
Чедерна бьет кулаком по столу. На пустых тарелках, где лежала жареная картошка, подскакивают ножи и вилки, посетители за соседними столиками оглядываются.
– В этом-то все и дело! Не бывает ее, той самой! Все они – те самые. Потому что у всех есть… – Он рисует в воздухе ромб. – И вообще, когда ты попробуешь, поймешь, насколько все просто.
Тон Чедерны его коробит. Йетри не хочется, чтобы его жалели, но в то же время слова друга его успокаивают. Йетри испытывает смесь раздражения и признательности. Так и подмывает спросить, когда у Чедерны это было в первый раз, но Йетри боится услышать ответ: Чедерна такой шустрый, а еще такой красавчик – широкий лоб, белозубая, лихая улыбка.
– Ты же здоровый, как динозавр, а телок боишься. С ума сойти!
– Не ори!
– Наверняка во всем виновата твоя мамаша.
– При чем тут мама? – Йетри сжимает салфетку в кулаке. Незамеченный под салфеткой пакетик майонеза лопается у него в руке.
Чедерна щебечет фальцетом:
– Мамочка, мамочка, что нужно от меня этим тетенькам?
– Прекрати, тебя все слышат! – Попросить у друга салфетку он не решается. Вытирает руку о край стула. Пальцем нащупывает что-то прилипшее снизу к сиденью.
Чедерна с довольным видом скрещивает руки на груди, а Йетри еще больше мрачнеет. Мокрым донышком стакана он рисует на скатерти круги.
– Не надо сидеть с такой физиономией!
– С какой физиономией?
– Вот увидишь, ты еще встретишь дурочку, которая раздвинет перед тобой коленки. Рано или поздно.
– Ладно, проехали!
– Скоро нам в командировку. Говорят, там с этим здорово. Американки просто оторвы…
Перед отъездом ребят отпускают в увольнительную на выходные, почти все проводят их со своими девушками, которым приходят в голову самые дикие идеи: устроить пикник на берегу озера или круглые сутки смотреть кино про любовь, хотя солдатам важно одно – натрахаться так, чтобы хватило на долгие месяцы воздержания.
Мама Йетри приезжает в Беллуно из Торремаджоре ночным поездом. Сделав вместе кое-какие дела в центре, они отправляются в казарму – Йетри ночует в спальне на восьмерых, где царят жара и беспорядок. Маме непременно нужно заметить:
– Все из-за твоей профессии. А ведь с твоей головой можно было выбрать столько других занятий!
Старший капрал так нервничает, что приходится срочно выйти на воздух: найдя отговорку, он направляется в угол плаца покурить. Вернувшись в казарму, Йетри видит, что мама сидит, прижав к сердцу фотографию, сделанную в день присяги.
– Слушай, я еще не умер! – говорит он.
Она глядит на него, выпучив глаза. Потом отвешивает звонкую оплеуху.
– Не смей так говорить! Мерзавец!
Мама намерена во что бы то ни стало сама сложить ему вещи («Мама знает, что ты все забудешь!»). В полудреме Йетри наблюдает за тем, как она с религиозным поклонением раскладывает на постели его одежду. Он то и дело отвлекается и начинает мечтать об американках. Возбуждающие грезы настолько захватывают, что на подушку начинает капать слюна.
– В боковом кармане увлажняющий крем и два кусочка мыла: одно – лавандовое, другое – нейтральное. Лицо мой нейтральным – у тебя чувствительная кожа. Еще я положила жвачку – вдруг не получится почистить зубы.
Ночью они спят вместе на двуспальной кровати в безлюдном пансионе, и Йетри с удивлением замечает, что не испытывает неловкости, деля постель с мамой, хотя он уже взрослый мужчина и давно покинул родительский дом. Его не удивляет и то, что мама прижимает его голову к своей обмякшей груди, спрятанной под ночной рубашкой, и долго, пока не заснет, не отпускает, чтобы он слышал, как громко стучит ее сердце.
Комната то и дело освещается вспышками света – после ужина началась гроза, от удара грома мамино тело вздрагивает, словно она пугается во сне. Когда Йетри выскальзывает из-под одеяла, уже идет двенадцатый час. В темноте он опустошает карман рюкзака и выбрасывает все в мусорную корзину – на самое дно, чтобы никто ничего не заметил. Набивает карман презервативами, которые были спрятаны у него в куртке и в запасных ботинках, – презервативов столько, что всему взводу хватит на месяц оргий.
Йетри ложится обратно в постель, но сразу же передумывает. Снова встает, засовывает руки в мусорное ведро и пытается нащупать жвачку: может, жвачка и пригодится, когда он окажется рядом с жадным ртом американки, а зубы почистить будет некогда.
Дженнифер, о, Дженнифер!
В это самое время Чедерна и его девушка входят в квартиру, которую вместе снимают уже почти год. Гроза застигла их на улице, но им было так весело, что они даже не пытались укрыться. Так и шли под дождем – пошатываясь, то и дело останавливаясь и целуясь взасос.
Вечер закончился хорошо, хотя начался не очень. Аньезе недавно увлеклась экзотической кухней, и как раз сегодня, когда Чедерне хотелось развлечься и отметить отъезд, вкусно поев, она решила отправиться в японский ресторан, куда уже ходили ее однокурсницы.
– Это будет особенный вечер, – сказала она.
Но Чедерне не хотелось ничего особенного.
– Не люблю я эту восточную жратву.
– Ты же ее никогда не пробовал!
– Пробовал. Один раз.
– Неправда! Что ты капризничаешь, как ребенок!
– Эй, последи-ка за словами!
Поняв, что сейчас они и правда поссорятся, Чедерна решил сдаться: ладно, пошли в этот проклятый суши-бар, все равно вечер наполовину испорчен.
В ресторане он ничего не ел и все время подкалывал официантку, которая беспрерывно кланялась и вообще расхаживала в махровых носках и шлепанцах. Аньезе пыталась объяснить ему, как держать палочки, – было заметно, что ей нравится строить из себя училку. Он попробовал есть палочками, но скоро засунул их себе в ноздри и принялся изображать шизика.
– Может, ты хоть попытаешься? – не выдержала Аньезе.
– Попытаюсь что?
– Вести себя как воспитанный человек.
Чедерна нагнулся к ней.
– Я очень воспитанный человек. А вот они ошиблись местом. Ну-ка погляди в окно! Мы разве в Японии?
Они не проронили ни слова до конца ужина – ужина, во время которого он упорно отказывался что-нибудь попробовать, даже овощные пельмени, хотя на вид они были вполне ничего, а Аньезе мучилась, стараясь все съесть – показать ему, какая она смелая и продвинутая. Но худшее случилось потом, когда принесли счет.
– Сейчас я им устрою, – сказал Чедерна, выпучив глаза.
– Я сама заплачу. А ты прекрати кривляться!
Чедерна отрезал:
– Моя женщина за меня платить не будет! – И швырнул кредиткой в официантку, которая в очередной раз поклонилась, чтобы ее подобрать. – Ну и заведение! – заявил он, когда они вышли на улицу. – Испоганила мне последний свободный вечер, спасибо тебе большое!
И тут Аньезе, закрыв руками глаза, тихо заплакала. Увидев это, Чедерна чуть не умер. Попытался ее обнять, но она его оттолкнула.
– Ты просто животное!
– Тихо, малыш! Не надо!
– Не трогай меня! – истерично завопила Аньезе.
Но долго она не продержалась. Вскоре Чедерна уже покусывал ей ухо, шепча:
– Что за дрянь нам принесли? Ядори? Юдори?
Наконец она рассмеялась, а потом призналась:
– Еда и правда была так себе. Прости меня, милый! Прости, пожалуйста!
– Ююююююдори! Ююююююююююдори!
Они принялись хохотать и не могли остановиться, даже когда полил дождь.
Сейчас оба, до нитки промокшие, сидят на полу в тесной прихожей и продолжают смеяться, хотя уже не так заразительно. Чедерна чувствует, как подступают душераздирающая пустота и тоска, накатывающие после долгого смеха. В горле встает ком – теперь он увидит Аньезе только через много недель.
Аньезе прижимается и кладет ему голову на колени.
– Ты уж там постарайся не умереть, о’кей?
– Постараюсь.
– И давай без ранений. По крайней мере, тяжелых. Никаких ампутированных конечностей или заметных шрамов.
– Только царапины – обещаю!
– И не наставляй мне рога!
– Не буду.
– Если ты меня предашь, я отомщу.
– Уууу!
– Никаких уууу! Я серьезно.
– Уу-ууу!
– Ты вернешься к моей защите?
– Вернусь, я же говорил. Рене обещал увольнительную. Это значит, что потом мы с тобой долго не увидимся.
– Стану молодой выпускницей университета, ожидающей мужа с фронта.
– Я тебе не муж.
– Это я так.
– Решила сделать мне предложение?
– Типа того.
– Главное, чтобы тем временем молодая безработная не нашла утешения в объятиях другого.
– Я останусь безутешной.
– Ну тогда ладно.
– Да-да, безутешной. Клянусь!
В квартире попросторнее, с выходящей на парковку раздвижной дверью, сержант Рене не спит и смотрит на улицу, в ночь. После грозы от асфальта поднимается горячий воздух, в городе пахнет тухлыми яйцами.
Сержанту нетрудно найти женщину, с которой он проведет последнюю ночь на дружеской территории, но вообще-то женщина ему особо и не нужна. В конце концов, для него они просто клиентки. Он уверен, что они не станут выслушивать рассказы о том, что тревожит его за полсуток до вылета. Когда он слишком много болтает, женщинам хочется повернуться к нему спиной и сделать что-нибудь – закурить, одеться, пойти в душ. Они не виноваты. Ни одна из них не знает, каково быть командиром, ни одна не знает, каково это – распоряжаться судьбой двадцати семи человек. Ни одна не влюблена в него.
Он снимает фуболку и задумчиво проводит пальцами по коже: срединная линия грудной клетки, брелок с датой рождения и группой крови (А+), три ряда накачанных мышц пресса. Наверное, по возвращении из Афганистана он перестанет встречаться с этими женщинами. Не то чтобы это занятие не доставляло ему удовольствия или не на что было потратить деньги (в прошлом месяце он купил боковые кофры для «Хонды» – вон она стоит в чехле, Рене с гордостью глядит на нее в стеклянную дверь), – это вопрос нравственности. Когда он только перевелся в Беллуно, без стриптиза было не обойтись, но теперь, когда он стал кадровым военным, он прекрасно может от него отказаться и заняться чем-нибудь посерьезнее. Чем именно, он пока не знает. Трудно придумать для себя новую жизнь.
К полуночи, так и не решив, как убить время, Рене окончательно расстается с надеждой нормально поужинать: он сгрыз две пачки крекеров и есть больше не хочется. Скромновато для торжественного ужина. Лучше бы разрешил родителям приехать к нему в гости из Сенигаллии. Внезапно наваливается печаль. Шнур телевизора выдернут из розетки, сам телевизор, чтобы не запылился, покрыт белой тканью. Газ перекрыт, мусор собран в мешок. Дом готов к тому, чтобы остаться необитаемым.
Он ложится на диван и уже почти засыпает, когда приходит сообщение от Розанны Витале: «Хочешь скрыться, не попрощавшись? Приезжай, надо поговорить». Через несколько секунд приходит еще одно сообщение: «Принеси выпить».
Рене не торопится. Стоя под душем, он бреется и медленно мастурбирует, чтобы потом не кончить сразу. Покупает в автогриле сухое шампанское. Выйдя из магазина, разворачивается и возвращается обратно – взять еще бутылку водки и две плитки горького шоколада. Он признателен Розанне: из-за нее в последнюю ночь не обошлось без сюрпризов, и он намерен отблагодарить ее как полагается. Обычно он спит с женщинами помоложе – чаще всего с девчонками, которым хочется обзавестись героическим прошлым, прежде чем превратиться в добродетельных жен. Розанне уже за сорок, но есть в ней что-то, что ему нравится. Она опытна и невероятно раскованна в постели. Иногда, когда все позади, Рене остается у нее поужинать или посмотреть вместе кино – он на диване, она на стуле. Иногда они снова занимаются любовью, в таких случаях второй раз – за его счет. Но если он хочет уйти, она не пытается его удержать.
– Ты что, заблудился? – Розанна ждет на пороге.
Рене протискивается мимо Розанны, целуя ее в щеку. Запах духов не похож на обычный, а может, обычный запах наложился на что-то еще – Рене ничего не говорит.
Женщина разглядывает бутылки. Убирает шампанское в холодильник, открывает водку. Стаканы уже на столе.
– Хочешь, включу музыку? Сегодня тишина меня раздражает.
Рене ничего не имеет против. К музыке, как и ко всем прочим человеческим радостям, он равнодушен. Он усаживается за стол на кухне. Рене уже бывал в командировках – два раза в Ливане, потом в Косово – и знает, как неловко чувствуют себя в такие минуты гражданские.
– Значит, завтра ты уезжаешь.
– Да.
– Надолго?
– Полгода. Плюс-минус.
Розанна кивает. Она уже опустошила первый стакан. Наливает еще. Рене пьет маленьким глоточками – надо держать себя в руках.
– Ты рад?
– Я же не развлекаться еду.
– Конечно. Но ты рад?
Рене барабанит пальцами по столу.
– Да, наверное, да.
– Хорошо. Это самое главное.
Из-за музыки приходится повышать голос, Рене это раздражает. Лучше бы Розанне сделать потише. Другие обычно не замечают того, что замечает Рене, – из-за этого он часто разочаровывается в людях. А сегодня Розанна совсем рассеянная и, похоже, намерена здорово набраться, прежде чем они лягут в постель. У пьяных женщин тело обмякшее, а движения однообразные: приходится из кожи вон лезть, чтобы они кончили. Он не может сдержаться и говорит, указывая на стакан:
– Не части!
Она сердито глядит на него. Пусть Рене со своими солдатами так разговаривает! Пока ничего не изменилось, платит она, а значит, и решает она. Но потом она опускает голову, словно прося прощения. Рене думает, что Розанна нервничает, потому что боится за него. Он растроган.
– Ничего со мной не случится, – говорит он.
– Я знаю.
– Будем просто охранять территорию.
– Ага.
– Если взглянуть на цифры, количество погибших в этой операции ничтожно. Сильнее рискуешь, переходя дорогу перед домом. Я не шучу. По крайней мере, для нас, итальянцев, это так. Некоторые воюют всерьез, но это уже другая история. Например, у американцев…
– Я беременна.
Комната легко плывет вокруг сверкающей бутылки.
– Что ты сказала?
– Что слышал.
Рене проводит рукой по лицу. Но не потому, что вспотел.
– Нет. Наверное, я не расслышал.
– Я беременна.
– Пожалуйста, выключи музыку! Мне трудно сосредоточиться.
Розанна быстро подходит к аудиосистеме и выключает. Усаживается на прежнее место. Теперь слышны другие шумы: в ванной жужжит титан, в квартире сверху, фальшивя, играют на гитаре, Розанна в третий раз наливает себе водки, хотя Рене просил не частить.
– Но ведь ты ясно сказала, что… – говорит Рене, изо всех сил пытаясь держать себя в руках.
– Знаю. Этого не должно было произойти. Один шанс на не знаю сколько. Наверное, на миллион.
– Ты же говорила, что у тебя менопауза. – В голосе Рене нет агрессии, сам он выглядит спокойным, разве что побледнел.
– Так у меня на самом деле менопауза, понимаешь? Но я забеременела. Вот что случилось.
– Ты говорила, что это невозможно.
– Так оно и есть. То, что произошло, почти чудо. О’кей?
Рене размышляет, стоит ли удостовериться, что ребенок его, – нет, наверное, это лишнее. Он думает о слове «чудо» и не понимает, при чем здесь чудо.
– Давай сразу проясним: во всем виновата я, – продолжает она, – на сто процентов. Так что решать, наверное, тебе. Ведь это ты попался в ловушку. Как решишь, так и будет. Время еще есть – месяца полтора или чуть меньше. Ты уезжай, все спокойно обдумай, а потом дай мне знать, что решил. Остальное – моя забота.
Она выпаливает все на едином дыхании и подносит стакан ко рту. Но не пьет, а просто прижимает к губам. Задумчиво трется о край стакана. В уголках глаз у нее морщинки, впрочем, они ее не портят. За свою тайную карьеру Рене узнал, что прежде чем окончательно увянуть, зрелые женщины расцветают в последний раз, и в это время они невероятно красивы. Он больше не чувствует своего тела, и это ощущение его бесит.
– Раз ты беременна, не надо пить.
– Капля водки – последнее, что должно нас сейчас беспокоить.
