Текст книги "Чёрная рада"

Автор книги: Пантелеймон Кулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Из краткой характеристики трех поэтов, чуждых друг другу по судьбе, но родственных по стремлению возвеличить внутренний образ южно-русского племени, читатель видит, что южная Русь со времен Гоголя не переставала выражать себя в более и более определительных формах и сделала великий шаг в искусстве самовыражения; ибо велико расстояние между полу-великорусскими жартами сельской молодежи в «Вечерах на Хуторе», или переведенным из народной песни обращением влюбленного парубка к красавице и выражением душевной борьбы отца Маруси, или поэтическими речами осиротелой матери; велико расстояние между эффектным, потешающим воображение, но мало объясняющим народную жизнь, «Тарасом Бульбою» и потрясающими душу воплями нашего вещего поэта, который весь проникнут духом своего народа и выражает свои чувства истинно народным словом. Южная Русь не отстала от северной в успехах самопознания, и, живя одной с нею гражданской жизнью, разрабатывала начала, из которых созидается своеобразная национальность. Какими бы глазами ни смотрели на её литературную деятельность те патриоты, которые ограничивают полет русского духа пределами древнего государства московского; но сама она явно стремится к обобщению с литературой северно-русской. Она не чуждается того, что в этой литературе есть чисто славянского, одинаково родственного каждому племени; но, чувствуя в ней односторонность развития и недостаточность своенародных, чисто-русских форм, усиливается выработать из своей нравственной почвы слово полное, сильное, истинно самобытное, способное выразить южно-русского человека в глубоких и тончайших чертах его характера. Не наша вина, если уроженцы северных губерний не включают нашего языка в число разнообразных предметов своей любознательности. Мы, напротив, не уступаем Великороссиянам ни в чем относительно знания родной их речи, и пускай беспристрастный судья решит, на чьей стороне преимущество основательного суда о предмете. Нам очень добродушно советуют оставить разработку малороссийского языка посредством художественных созданий; но это советуют люди, не имеющие понятия о том, какое влияние имеет высокоразвитая сила и красота родного слова на нравственное, а вместе с тем и на вещественное благосостояние целого племени. Нам объясняют вовсе не для шуток, что это даже не язык, а такое же наречие, как новгородское, владимирское и проч.; но странно, как эти проповедники забывают, что народная поэзия в губерниях Новгородской и Владимирской не отличается ничем от народной поэзии в губернии Московской, ни в духе, ни в содержании, ни в форме, – тогда как южно-русская народная поэзия не имеет ничего себе ни подобного по свойствам, ни равного по достоинствам во всех великорусских губерниях! Нам, наконец, доказывают неоспоримыми фактами, что Малороссиянин, присоединясь к писателям великорусским, имеет обширный круг читателей, следовательно более достигает цели каждого деятельного ума разливать в обществе свои убеждения. Правда, оно заманчиво; но только ни один из малороссийских поэтов – в том числе даже и Гоголь – не был удовлетворен своими сочинениями на языке северно-русском. У каждого из них всегда оставалось на душе томительное сознание, что он не исполнил своего назначения принести пользу ближнему, и действительно не принес ее в той мере, в какой родное слово приносит пользу родному сердцу. Положим, что поэту, среди иноплеменников, внимает много умов, что его голос проникает во множество сердец; но то ли он производит на них впечатление, какое произвел бы на своих земляков, когда б обратился к ним на незаменимом языке детства, – на том священном языке, посредством которого мать внушала ему правила честности и добродетели. Я знаю, что друзья, сошедшиеся на позднем пути жизни, могут нежно и горячо любить друг друга; но будет ли беседа их так жива, как тех друзей, которых детство связано общими воспоминаниями, общими порывами сердец, общими муками и радостями? И заговоришь ли так понятно, так увлекательно, без искусства красноречия, с человеком, хоть и любимым, и уважаемым, но воспитанным под другими влияниями, как с тем, чьё сердце издавна привыкло бить один такт с твоим собственным? Что же тут говорить о числе людей, которые подвергнутся нашему нравственному влиянию? Не в количестве дело, когда речь идет о высоких преданиях души человеческой; дело в качестве почвы, на которую падает наше слово, дело в той силе, с которою оно поражает умы и сердца слушателей. Успокой всепобеждающим вдохновением речи одного человека в тяжких сомнениях о бессмертии души человеческой, подними одного ближнего из разврата чувств и понятий, – и ты сделаешь больше заслуги перед Богом и перед людьми, нежели если б доставил легкое и приятное, но бесплодное чтение многочисленному обществу. Как же не странно, как не дико называть нелепостью потребность души, которая только этим, а не другим путем может сообщить другой душе свою животворную силу? Резонерством ничего с этим стремлением не сделаешь: оно зарождается глубже в душе, нежели самые здравые и основательные рассуждения. Дело тут не в одной разности языков; дело в особенностях внутренней природы, которые на каждом шагу оказываются в способе выражения мыслей, чувств, движений души, и которые на языке, не природном автору, выразиться не могут. По крайней мере, пишущий эти строки, предприняв верное изображение старинного казачества в «Черной Раде», на пользу своим ближним, напрасно усиливался заменить южно-русскую речь языком литературным, общепринятым в России. Перечитывая написанные главы, я чувствовал, что читатели не получат из моей книги верного понятия о том, как отразилось былое в моей душе, а потому не воспримут вполне и моих исторических и христианских убеждений. Волею и неволею, я должен был оставить общий литературный путь и сделать поворот на дорогу, едва проложенную, и для такого произведения, как исторический роман, представляющую множество ужасающих трудностей. Я был приведен к ней томительным чувством художника и человека, напрасно борющегося с невозможностью выразить свои задушевные речи. Не скрою, что этот поворот стоил мне великих усилий и пожертвований. Я должен был отказаться от удовольствия быть читаемым теми из писателей великорусских, которых судом я дорожу, и которых дружба возбуждала во мне живейшее желание доставить им чтение серьезное и удовлетворительное. Я должен был ограничиться небольшим кругом читателей, ибо немногие из земляков моих в настоящее время способны оценить мои труды по предмету разработки южно-русского языка и возведения его в достоинство исторического повествования. Я должен выдержать порицания людей, которые все то считают пустяками, чего не знают, но которые своим авторитетом имеют влияние на умы неопытные и неутвердившиеся. И, при всем том, я напечатал свою книгу на языке южно-русском. Я долго изучал его в письменных памятниках старины, в народных песнях и преданиях и в повседневных сношениях с людьми, не знающими никакого другого языка, и раскрывшиеся передо мною его красоты, его гармония, сила, богатство и разнообразие дали мне возможность исполнить задачу, которой до сих пор не смел задать себе ни один Малороссиянин, именно – написать на родном языке исторический роман, во всей строгости форм, свойственных этого рода произведениям. Я говорю здесь роман потому только, что такова действительно была у меня задача. Но, вникнув в нравы Малороссиян XVII века, столь непохожие на нынешние (разумеется, в известном слое общества), я убедился, что повествователю надобно здесь смотреть на вещи глазами тогдашнего общества; я, таким образом, подчинил всего себя былому; и потому сочинение мое вышло не романом, а хроникою в драматическом изложении. Не забаву праздного воображения имел я в виду, обдумывая свое сочинение. Кроме всего того, что читатель увидит в нем без объяснения, я желал выставить во всей выразительности олицетворенной истории причины политического ничтожества Малороссии, и каждому колеблющемуся уму доказать, не диссертациею, а художественным воспроизведением забытой и искаженной в наших понятиях старины, нравственную необходимость слияния в одно государство южного русского племени с северным. С другой стороны мне хотелось доказать, что не ничтожный народ присоединился в половине XVII века к московскому царству. Он большею частью состоял из характеров самостоятельных, гордых сознанием своего человеческого достоинства; он, в своих нравах и понятиях, хранил и хранит до сих пор начала высшей гражданственности; он придал России множество новых, энергических деятелей, которых влияние немало способствовало развитию государственной силы Русского народа; он, наконец, пришел в единоплеменную и единоверную ему Россию с языком, богатым собственно ему принадлежащими достоинствами, которые в будущем, своенародном образовании литературы должны усовершенствовать орган русского чувства и русской мысли, – этот великий орган, по степени развития которого ценятся историею народы.

П. КУЛИШ.

ЧЁРНАЯ РАДА. ГЛАВА ПЕРВАЯ.

А Сомко Мушкет попереду да й не выгравае,

Коня удержуе, до себе притягуе, думае-гадае...

Пропаде, мов порошина з дула, та козацькая слава,

Що по всёму свиту дивом стала,

Що по всёму свиту степом разляглась, простяглась,

Да по всёму свиту луговим гомином оддалась...

Народная дума.

Весною 1663 года два путешественника, верхом на добрых конях, подъезжали к Киеву, по Белогородской дороге. Один был молодой казак, в полном вооружении; другой – по одежде и по длинной седой бороде казался священником, а по сабле, бренчавшей под рясою, по пистолетам в кобурах и по длинным шрамам на лице – воином. Усталые кони и большие вьюки позади седел заставляли думать, что всадники держали путь неблизкий.

Не доезжая до Киева версты две, или три, они взяли влево и поехали лесом, по извилистой дороге, едва пробитой между пнями. И все, кто только видел их с поля, знали почти наверное, куда они едут. Дорога эта вела в Хмарище, хутор богатого казака Череваня, известного во всей Киевской околице своим хлебосольством. Дело происходило спустя немного лет после войн Богдана Хмельницкого, которые обогатили казаков добычею. Черевань служил в войске знатным старшиною и, разоряя шляхетские дворы и замки, припрятал себе в приметном месте ворох серебра и золота; а когда война кончилась, он купил под Киевом хутор с богатыми лугами и полями, да и зажил спокойною, ленивою и веселою жизнью. Все славили его богатство, а еще больше добродушное хлебосольство. К нему-то повернули два путника.

День был на исходе. Солнце светило без зною. Птицы пели и свистели везде по лесу так звонко, так весело, что все, и густая трава, и светлозелёный мох по старым пням, сквозящий на солнце, и деревья, окинутые легким покровом из молодых листьев, и золотые облака над ними – все как будто усмехалось. Но лица путников омрачены были какими-то тяжелыми мыслями. Никто бы не сказал, что они едут в гости к веселому пану Череваню.

Вот они и у Хмарища. Хутор Череваня стоял в болотистой долине, над небольшою речкою, через которую вела к нему узкая плотина; за плотиной насыпан был вал – ибо времена тогда были смутные – и в валу над крепкими дубовыми воротами возвышалась широкая, низкая деревянная башня, как в настоящей крепости. Вместо зубцов, она убрана была частоколом, из-за которого удобно было отстреливаться, в случае нападения неприятелей; а над воротами прорублено было в ней оконце для пушки, которой однакож на этот раз в нем не было видно. За отсутствием пушки, оно служило единственно для того, чтоб посмотреть, кто пожаловал в гости к пану Череваню, прежде чем отворить ворота: предосторожность необходимая, ибо времена, повторяю, были тогда смутные, и не каждого гостя впускали в хутор без разбору.

Когда путники подъехали к воротам, младший из них начал колотить в ворота рукоятью сабли, с усердием, которое показывало, что гости не сомневаются в радушном приеме. По лесу пошло эхо, но в замке никто не отзывался. Наконец нескоро уже послышался чей-то кашель, и вместе с ним раздались медленные, старческие шаги внутри башни.

 – Враг его знает, говорил кто-то, взбираясь, как казалось, не без труда по скрипучей лестнице к оконцу, – какой теперь шумный народ настал! Приедет, Бог знает, кто, Бог знает, откуда, и стучит, как в свои собственные ворота. А лет каких нибудь пятнадцать назад, тот же самый народ сидел тихо и смирно, как пчелы в зимовнике... Ге, то-то и есть! когда б окаянные Ляхи не встревожили казацких ульев, то и до сих пор так бы сидели... Худо было при Ляхах, да уже-ж и наши гуляют не в свою голову!.. Ох, Боже правый, Боже правый!... Кто там стучит? Кому это так нужно припало?

 – Это Василь Невольник, сказал старик, не глядя на своего спутника. – Все тот же, что и прежде!

 – Кто там стучит? спрашивал громче прежнего Василь Невольник, высунувши в оконце голову.

 – Да полно тебе допрашивать! отвечал тот с некоторой досадой – Не бойся, не Татаре!

 – Боже правый! воскликнул Василь Невольник, что ж это такое?.. это Паволочский полковник Шрам! [8]8
  Паволочь – ныне местечко в Сквирском уезде Киевской губернии. В старину это был важный пункт на театре польско-украинских войн.


[Закрыть] Что ж тут делать? Отворять сперва ворота, или бежать к пану?

 – Отвори сперва ворота, отозвался угрюмо Шрам, – а потом ступай себе, куда хочешь.

 – Правда, правда, добродею мой милый! сказал старый привратник, и начал спускаться вниз, думая по-своему вслух: – Гора с горою не сойдется, а человек с человеком сойдется... Ох, не надеялись мои старые очи увидеть еще раз пана Шрама! а вот и увидели... Ох, Боже правый, Боже правый!

Вслед за тем застучал засов, и отворились ворота, в которые казаки проехали склонясь, чтоб не задеть за свод высокими шапками.

Василь Невольник не знал, что делать от радости, бросился к Шраму, и поцеловал его в колено. Потом обратился к его спутнику: – Боже правый! пане полковнику, это твой сын Петро? Орел, а не казак!

Петро наклонился с коня и поцеловался с Василем Невольником.

 – Орел, а не казак! продолжал Василь Невольник. – Ну, пан-отче, наградил тебя Господь сынком! Что, коли б хоть две чайки [9]9
  Так назывались лодки, на которых плавали Запорожцы по Черному морю.


[Закрыть] таких молодцов повстречали галеру, где сидел я на цепи?.. Ох, Боже правый, Боже правый! далась мне та проклятая неволя добре знать! кандалы потерли руки и ноги, холодное железо попроедало тело до костей!

И точно, в его наружности было что-то такое жалкое, как будто он был только-что выпущен из галеры. Это был низенький, сгорбленный, худощавый старичок со впалыми, как будто к чему присматривающимися глазами. Он был одет в синий казакин и старые, полотняные шаровары, но и этот наряд казался на нем чужим.

Петро соскочил на землю и взял от отца коня. Пастбище было тут же, потому что хутор Череваня был не что иное, как левада, или пастовник. На горбе, между старыми грушами, виднелись две хаты, с белыми, низкими стенами и высокими, соломенными, позеленелыми крышами, над которыми стояли черные деревянные дымари под резными крышками. Дубовые косяки в окнах вырезаны были зигзагами, какие можно видеть в старинных деревянных церквах. Двери под навесами были внизу и вверху ýже, чем по средине, и этою формою напоминали осанистые фигуры пожилых старшин казацких, которые в них проходили. Тут же стоял и колодезь с высоким журавлем, наподобие глаголя. У колодезя виден был почерневший образ, с белым, вышитым красными узорами рушником. За колодезем тянулся весь увитый хмелем плетень, ограждающий сад, пасеку и огород от вторжения телят, которые паслись между деревьями. Левада скатывалась с горба в низину, где из-за зеленого камыша блестела запруженная вода и выглядывала почерневшая, стромкая, с двумя шпилями, крыша шумящей мельницы. Усадьба Череваня с трех сторон была защищена топкими камышчатыми берегами речки, а с четвертой деревянною башнею и валом. В случае опасности, пастухи сгоняли сюда овец, рогатый скот, лошадей, а сами брали мушкеты и пищали, которых у Череваня хранилось в башне немало, и готовы были отстреливаться хоть целый месяц от Татар, или от бродячей затяжной роты Ляхов. Те и другие появлялись в Киевских окрестностях, как метеоры, и слух о них мог прийти в Хмарище во всякое время. Но теперь все в хуторе было тихо; пчелы жужжали в цветущих грушах; мельница глухо шумела; за высоким камышом раздавались на воде крики диких птиц; а соловьи в саду все эти звуки ладили одни с другими. Свежесть обняла усталых путников в этом мирном и полном всякого добра уголке; разнузданные кони весело заржали.

 – Ну веди ж нас к пану, Василь, сказал полковник Шрам. – Где он? в светлице, или в пасеке? Я знаю, он издавна был охотник до пчел; а теперь, под старость, верно зажил настоящим пасечником.

 – Да, мой добродию, отвечал Василь Невольник. – Благую часть избрал себе пан Черевань. Пускай его Господь на свете подержит! Почти и не выходит из пасеки.

 – Но от людей, однакож, не отрекся? или уже живет настоящим пустынником?

 – Ему отречься от людей? отвечал Василь Невольник. – Да ему и хлеб не пойдет в горло, коли не разделит с добрым человеком. У нас и теперь не без гостей. Э, пан-отче! какой у нас гость!.. Нет, не скажу – увидишь сам.

И, отворив калитку в пасеку, повел Василь Невольник Шрама узкой тропинкой, под густыми ветвями дерев.

Но что за лицо был этот Шрам, в котором соединялись два звания, по понятиям нашего века вовсе несовместные?

Был он сын Паволочского священника, по фамилии Чепурного; воспитывался он в Киевском Братском училище, и уже вышел было из училища с правом на звание священника. Но тут поднялись казаки против шляхты, под предводительством гетмана Остряницы, и молодой попович очутился в казацких рядах. Он был горячей натуры человек, и не усидел бы в своем приходе, слыша, как льется родная кровь за безбожное ругательство над Украинцами польских консистентов [10]10
  Так назывались польские войска, которые консистовали, или стояли постоем, в украинских селах и городах.


[Закрыть] и урядников, за оскорбление греко-русской веры от католиков и униатов. Тогда безурядица в Польше дошла до того, что каждый староста [11]11
  Старосты были в роде ненешних губернаторов, с правом пользоваться доходами с управляемых ими областей.


[Закрыть], каждый ротмистр, каждый знатный человек делал все, что приходило ему в шальную голову, а особенно с народом безоружным, мещанами и пахарями, которые не имели никаких средств ему сопротивляться. Квартируя в городах и селах, начали жолнёры [12]12
  Жолнёр значило собственно солдат; но под словом солдаты мы разумеем нижние чины, тогда как здесь идет дело о начальниках.


[Закрыть] требовать от народа беззаконные окормы и напитки, начали жён и дочерей казацких, мещанских и мужичьих бесчестить и тиранить, людей зимою, в трескучие морозы, запрягать, при ломке льда, в плуги, а Жидам приказывали их погонять, чтоб они плугами лед «безпотребно на один смех и наругу орали и рисовали» [13]13
  Из универсала гетмана Остряницы.


[Закрыть]. Между тем помещики-католики, а вместе с ними и наши отступники веры, старались ввести на Украине унию, и не в одну церковь, против желания народа, поставили священником униата; греко-русскую веру называли мужицкою верою; а отдавая на аренду Жидам села, не раз вместе с селами отдавали им на откуп и церкви [14]14
  Киевская комиссия в своих «Памятниках» напечатала несколько актов, которые свидетельствуют об этом возмутительном произволе шляхты Польского королевства.


[Закрыть]. И некому было на такие ругательства жаловаться, потому что сенаторы, паны и епископы держали в руках и самого короля; городовая же казацкая старшина принимала сторону старост, владельцев имений и их наместников и арендаторов, а меж собой делилась жалованьем, которое отпускалось от короля и Речи Посполитой [15]15
  Речью посполитою, то есть республикою, называлась вся политическая польская система, именно: собственно Польша, Литва и Русь; Русью же называлась в Польше Галиция, Подолия, Волынь и Украина. Северную Русь называли Поляки Москвою, или Московским государсгвом.


[Закрыть], по тридцати злотых в год на каждого реестрового казака. Поэтому реестровые, или городовые казаки [16]16
  Городовые казаки составляли военную корпорацию, совершенно отличную от казаков Низовых, или Запорожских, не только по внутреннему устройству, но и по политическим убеждениям.


[Закрыть] были тоже подавлены. Многие из них были обращены насильно в подданные старост и державцев [17]17
  Вотчинников. Старосты пользовались правом поместным.


[Закрыть]; остальные исправляли в домах у своих старшин всякие работы, как крестьяне. Шесть тысяч только вписано было в реестр, но и те, находясь в совершенном порабощении у своих старшин, волею и неволею держали сторону Поляков, и только при Хмельницком единодушно восстали за Украину. При таком положении дел, могли ли земляки жаловаться им на свои бедствия?.. Жаловались миряне и «благочестивые» священники только далеким своим землякам – казакам Запорожским, которые, живя в диких степях, за Порогами, избирали старшину свою из среды себя и не давались в руки коронному гетману Польскому. Вот и выходили из Запорожья на Украину, один за другим, казацкие гетманы: Тарас Трясило, Павлюк, Остряница, с мечом и огнем против врагов родного края.

Но не надолго поднимали Украинцы, под их знаменами, поникшую голову. Ляхи держались крепко за руки с недоляшками [18]18
  Так называли тогда отступников веры и родины, угнетавших собственных земляков. Слово недоляшек означает человека, который до Ляха не достиг еще в отступничестве. Но в этом слове выражается больше ненависти и презрения, нежели в слове Лях, или кателик, которые до сих пор остаются бранными словами у малороссийского простонародья.


[Закрыть], гасили пламя восстания быстро и опять распоряжались с Украиной по-своему. Но вот поднялся из Запорожья ужасный, неугасимый огонь – поднялся на Ляхов и на всех врагов отечества казацкий батько Хмельницкий. Напрасно всполошились старосты и королевские коммисары [19]19
  Особенные чиновники для удержания казаков в повиновении.


[Закрыть] с городовыми казаками; напрасно поднялись из покойных квартир своих консистенты-ротмистры с своими жолнерами; напрасно вооружали наши перевертни-недоляшки надворную свою стражу [20]20
  В те времена помещичья усадьба необходимо принимала устройство замка, с более или менее значительным гарнизоном, который назывался надворною стражею, а иногда надворными казаками. Часто нужно было помещикам отражать Татар, а еще чаще защищаться от бродячих шаек таких людей, как известный во время восстания Хмельницкого староста Лащ (явление вовсе не исключительное в Польше). Эти надворные казаки, слабо привязанные к своим панам, оставляли их при наступлении великой опасности и увеличивали собою казацкое ополчение.


[Закрыть]; напрасно придумывали Поляки средства, как бы погасить это пламя, и преграждали своими заставами степные дороги, чтоб не пустить никого из Украины на Запорожье. Бросает пахарь на ниве плуг с волами; бросает пивовар котлы в броваре [21]21
  Пивоварня. Хмельных напитков выкуривалось и варилось тогда очень много. Корсунский полковник Филоненко, в известной думе, набирая охотников, обращается преимущественно к винокурам и пивоварам:
«Ви, винники, ви, броварники!Годи вам по винницях горилок курити,По броварях пив варити,Спиною сажи вытирати!Ходим зо мною на Черкеню – долину гуляти,Слави – рыцарства козацькому війську доставати!»

[Закрыть]; бросают чеботари, портные и кузнецы свою работу; отцы оставляют маленьких детей; сыновья бессильных отцов и матерей, и все пробираются на Запорожье к Хмельницкому, через дикие степи, скрываясь днем в терновых кустах и байраках, а ночью направляя свой путь по звездам. И тогда-то «разлилась козацкая слава по всей Украине», как поют наши бандуристы.

Где же проживал, где скитался Паволочский попович Шрам во все эти десять лет от Остряницы до Хмельницкого? Много заняла бы места подробная о нем повесть. Сидел он зимовником, то есть жил хутором, среди диких степей в Низовьях Днепра; проповедовал он божию правду рыбакам и чабанам (пастухам) запорожским; побывал он на поле и на море с Запорожцами; видал не раз и не два смерть в глаза, и закалился в военном ремесле так, что Хмельницкий, поднявшись на Ляхов, имел в нем крепкую опору. Никто лучше Шрама не водил казаков в схватку: никто, так как он, «не вертел Ляхам веремея» [22]22
  Выражение казацкое. Это значило – налететь вьюгою; одурить неприятелю голову внезапным и бешенным нападением.


[Закрыть]. В таких-то случаях исполосовали ему шрамами все лицо, и казаки прозвали его за то Шрамом. Это название так хорошо ему пришлось, что никто и не вспоминал реестрового его имени. Впрочем, и в реестрах записан был он не отцовским именем. В ту отчаянную войну казаки били на удачу: или пан, или пропал; и потому не каждый вписывался в реестр под собственным фамильным прозвищем.

Но вот миновали, как короткие святки, десять лет Хмельнитчины. Уже и сыновья Шрамовы подросли и служили при отце в походах чурами [23]23
  Оруженосцами. Чуры были самые близкие поверенные не только у простых казаков, но и у старшин. Служить чурою значило учиться не одному военному ремеслу, но и верности. От своих чур казаки ничего не скрывали.


[Закрыть]. Двое из них легло в битве под Смоленском; остался только Петро. Еще и по смерти Хмельницкого не раз ходил Шрам на Ляхов и Татар; но потом, чувствуя упадок сил, сложил с себя «полковничий уряд», принял пострижение в священники, и прилепился всею душою к церкви. «Теперь уж Украина», думал он, «Ляхов отблагодарила, недоляшков прогнала вон, унию уничтожила, жидов передушила. Пускай теперь живет умом Громадским» [24]24
  Громада – общество. Громадское или общинное начало было развито некогда очень сильно в Малороссии. В каждом селе были еще в царствование Елисаветы Петровны избирательные власти под именем громадских мужей, которые пользовались великим уважением в народе. Старинная дума говорит:
«Того не знали ні чуры козацькиі,Ні мужи громадськиі,Що пан Хмельницький...У городі Чигирині задумав вже й загадав.»

[Закрыть].

После военных бурь и общественной деятельности в сане полковника [25]25
  Полковник был не только предводитель казаков своего полка, но и верховный судья всех живущих в округе того полка; по обширности своей власти, он был равен удельному князю.


[Закрыть], Шрам полюбил тишину домашней жизни. В случае надобности, он посылал в походы сына, а сам хозяйничал на сенокосах и полях, сиживал одиноким пустынником в пасеке, а в праздники молился с народом Богу, и потом распивал с старыми приятелями меды и наливки; любил изредка посетить хутор такого ж, как и сам, пасечника, заброшенный в каком-нибудь глухом байраке, чтобы помянуть за чаркой старину; любил и у себя в хате, увешанной, по тогдашнему, оружием, употчевать далекого и близкого гостя; словом – вел такую жизнь, о какой только может мечтать казак под старость.

Так думал он окончить дни свои; думал, что Малороссия наконец успокоится от войн, опустошавших ее в течении полувека. Но этой стране предназначено было долго еще волноваться, гореть пожарами и обливаться кровью. Сперва замутил казацкие головы хитрый Выговский; потом недостойный сын Хмельницкого, Юрий, своим слабодушием дал Полякам возможность схватиться снова за Украину. Преемник Юрия Хмельницкого, Павел Тетеря, рад был отдать им во власть все безоружное население края, лишь бы только удержать за собою лестное имя казацкого гетмана. Уже польские паны, пользуясь его потачкою, входили в старые свои права на западной стороне Днепра; под их защитою и Жиды начали прибирать к своим рукам откупа и разные отрасли промышленности. Старый Шрам видел, к чему это клонится; душа его возмутилась страшными опасениями. Лучшая часть Малороссии, по Днепр, именно та, которая всего больше употребила усилий для соединения с Московскою Русью, готова была отпасть от неё в добычу иноверцам. Всего грустнее было предчувствовать это сподвижнику Хмельницкого, и он решился противодействовать Тетере всеми возможными мерами.

Он предостерегал простолюдинов от обольщений противо-московской партии, и поселял недоверчивость и нелюбовь к гетману в казаках, на которых всегда имел великое влияние. Наконец, когда умер Паволочский полковник, и на полковой раде (вече) зашел вопрос, кого избрать на его место, Шрам явился в своей рясе на раду, и сказал казакам такое слово:

 – Дети мои! наступают времена грозные: скоро опять перекрестит нас Господь огнем да мечом. Нужно вам теперь такого полковника, который бы знал, кто волк, а кто лисица. Нужна вам теперь не так рука, как голова, да такая голова, чтоб знала прежнее и смекала о будущем. Послужил я православному Христианству при батьке Хмельницком; послужу вам, дети мои, еще и теперь, коли будет на то ваша воля.

Все пришли в восторг от такого предложения. Шрама прикрыли шапками и знаменами, вручили ему полковничьи клейноды [26]26
  Так назывались знаки власти: булава, бунчук и литавры.


[Закрыть], и провозгласили перед всем народом полковником, при пушечной пальбе и трубной музыке.

Гетман Тетеря с досадою узнал об этом непредвиденном избрании, но не был силен уничтожить определение полковой рады, так как рада – выражаясь словами народа – была старше гетмана. Прислал Тетеря Шраму подтвердительный свой универсал на титло полковника, и оба они сохраняли вид приязни, но втайне наблюдали подозрительно каждое действие друг друга. Наконец Шрам задумал что-то решительное, распустил слух о своей болезни, и, сдавши управление полком и городом своему есаулу Гулаку, выехал из Паволочи, будто бы в один из дальних своих хуторов на покой. В те времена редко прибегали в недугах к другим лекарствам, кроме покоя.